НЕОЧЕВИДНОЕ И ВЕРОЯТНОЕ

Если таблетки падают на пол, значит они уже не нужны.

Рамон Гомес де ла Серна

Много лет назад, как-то ночью я смотрел телевизор и наблюдал, как в одной передаче с её ведущим Гордоном и Бестужевым-Ладой беседует Капица. Культуролог Бестужев-Лада половину передачи с надрывом настаивал, что он одной ногой уже в могиле (дело происходило лет за пятнадцать до его смерти), нет места ему под солнцем, вот-вот и умрёт он: «Вы меня слушаете, я вам говорю, нет мне перспективы в жизни, я уже отжил своё».

Я же в этот момент думал о другом: самое забавное, что Гордон с этой передачей, выходившей в 2001-2003, был наследником символических капиталов Капицы. А передача его, Гордона, имени — наследницей «Очевидному-невероятному».

Конечно, у Капицы было больше естественно-научного, а у Гордона в ночи по большей части сидели гуманитарные учёные (хотя бывали и прочие). И всё же у Капицы бывал Тур Хейердал со своими папирусными лодками, археологи рассказывали про древние цивилизации, обсуждалась история «Слова о Полку Игореве». Понятно, что в «Очевидном-невероятном» моего детства не обсуждали Христа и детективные бестселлеры — ну так и время было другое.

Капица-мл. был человек героический, и дело не в той стилистически безупречной истории, когда он отнял у маньяка топор, а, скорее, в его кадровой позиции в табели массовой культуры — как сына своего отца. Мои физтеховские друзья, впрочем, имели о Капице-мл. иное мнение, и не мне с ними спорить.

Для меня «Очевидное-невероятное» было не передачей, а символом.

Во-первых, это была ностальгия о том времени, когда я решил стать физиком, стал, а потом расстригся.

Во-вторых, Капица всё же был потомственным лектором и настоящим популяризатором. Его передача, как я сказал бы сейчас, состояла из содержательных высказываний. Конечно, там собаки лаяли, руины говорили, как справедливо сообщал нам герой Владимира Высоцкого, там возник уфолог-подводник Ажажа. Но это было свойство советской идеологии: она загоняла народный мистицизм на кухни, поверх всякой магматической хтони была тонкая корка материализма.

Да и то — биологические идеи Трофима Лысенко были чрезвычайно далеки от материализма в нормальном его понимании, но были близки советскому чиновнику, руководствовавшемуся как раз мифологическим мышлением. Идеология мало руководствовалась научной логикой, особенно в области государственного управления, что не помешало Канторовичу получить в 1975 году Нобелевскую премию по экономике. Материализм советского толка был как бы не совсем материализм, а там, где нужно материализм, а где не нужно — сущее верование в чудеса.

И всё же народ к материализму был приучен. Этот материализм стоял на углу вроде милиционера, оттого всяким барабашкам (тоже попавшим в передачу «Очевидное-Невероятное», только позже) пытались дать рациональное объяснение. То есть наука отступала перед мифологическим мышлением, но отступала, отстреливаясь, давая арьергардные бои.

Капица-мл., хоть был и не равен своему отцу (это было бы довольно глупое требование), был человеком науки. Он выступал от лица науки в ущерб спектаклю. И, наконец, он как-то, уже в поздние времена, рисовал в прямом эфире правильные графики. Дело в том, что в телевизоре издавна, с появлением первой стоматологической рекламы, повелось рисование графиков, без указания отложенных по осям координат величин. Это были просто графики, и кривая, совершив пологий взлёт, означала не что-то, измеренное в числах, а просто счастье и процветание.

Капица сообщал зрителю, что откладывается по осям графика, который он показывает на экране, каков масштаб, а графики гостей Гордона часто напоминали те самые кривые кислотно-щелочного баланса из рекламы: сине-красные, со звоном врезающиеся в ослепительный зуб.

Было понятно, что Гордон честно отрабатывал название своей передачи. Она была не про удивление очевидным и поиски невероятного, а передача про самого Гордона, про то, какой он меланхоличный красавец. Да так она, собственно, и называлась.

Это был телевизионный проект про необязательные разговоры.

Через какое-то время новый ведущий пообтесался, приобрёл уверенность и начал проецировать на учёных настоящих и мнимых стиль своей давнишней утренней радиопередачи с его личными идиотами. Идиоты звонили в эфир и были лёгкой мишенью для острот ведущего.

Та радиопрограмма (Гордон в ней чередовался с малоизвестным тогда Владимиром Соловьёвым) была действующей моделью общества за стеклом, и, видимо, именно поэтому Гордон так ненавидел «За стеклом», а «За стеклом», меж тем, была замечательным почином, на месяц, кажется, опередившим куда более профессионально сделанный проект «Последний герой», вещь такую же упырскую.

В проекте «За стеклом» была прелесть домашнего порно, за которым не столько порок сладострастия, сколько порок подглядывания. Сейчас-то все эти названия напоминают шелест советских винных этикеток — где «Сонцедар», где «Напиток Осенний», где «Чашма», где «Біле міцне». Что-то колышется в памяти старика, и вновь беспомощно ложится осадком на дне стакана. Всё съел могучий «Дом-2».

А тогда Гордон, как мне казалось, ненавидел «За стеклом», потому что подглядывание за морскими свинками было конкурентом его стиля телевидения.

Но вернёмся к ностальгии. Есть ещё одна причина.

В-третьих, Капица был учёным. Повторюсь, не такого калибра, как его отец (я знаю, как унизительна эта фраза, и как она вынуждает к ненужному сравнению), но он получил хорошее образование, поэтому его беседы с другими учеными были беседами людей, говорящих на одном языке.

При мне шутили, что беседы Гордона с его гостями, да и сам подбор этих гостей (зачастую несущих околонаучную чушь или вещающих с умным видом на всю страну устаревшие ещё в середине тридцатых годов прошлого века взгляды), те вопросы, которые задает Гордон, напоминают беседу китайца с голландцем без переводчика.

То есть принципиальное отличие советского от постсоветского проекта в том, что теперь ведущий не может оценить качество информации, которую ему преподносят. Но есть всё же некоторое «удовлетворение собственного любопытства» — за счет телевидения. Лучше уж никакой информации, чем такая, не сортированная по принципу качества.

Я отвечал друзьям, что Гордон не заменял Капицу, он именно наследовал Капице.

А наследники, как заметили формалисты, всегда проматывают имение своих дядюшек.

Можно привести аналогию с врачами.

Итак, Капица — это врач-традиционалист, а Гордон — врач модный (хотя не обязательно знахарской практики).

В научной традиции есть некая традиция описания: верификация, предварительная апробация и многое другое, что греет душу. Эти традиции — тонкая, часто рвущаяся мембрана, но это единственное, что удерживает научное мировоззрение от спекуляции.

К тому же, если вещь не может быть изложена на понятном языке, то что-то с ней не чисто.

Нет, речь идёт не о полной и универсальной доходчивости, а об определённых приближениях. Не надо объяснять, что материал диктует эту заумь. Это будто оправдательная ссылка на времена, что воздух такой был в стране, что я на отца родного настучал.

Если человек общается с непрофессионалами, и, в обычной речи, скажем, вместо слова «эпизодически» норовит сказать «спорадически», меня это настораживает. Особенно меня веселит в этом смысле птичий язык современного литературоведения и культурологии.

Я видел разных физиков у Гордона, такими же различными были и лирики. Впрочем, мне выпадало больше тех, что оказывались косноязычны, да ещё они оказывались летними дураками. Сразу, кстати, видно, когда человек с умным видом несёт чушь. Как писал в своих записных книжках Ильф — «Все талантливые люди пишут разно, все бездарные люди пишут одинаково и даже одним почерком»1.

Как сказал другой непредвзятый человек: «Если то, что глотали у Капицы — было качественно приготовленным питательным, но немного пресным бульоном, то блюдо Гордона — это весьма сомнительный крюшон: то рыбная косточка попадется, то свиной хрящик, то — спелая дыня».

Но в появлении разговоров за полночь была великая правда. Пока какая-нибудь история или явление не вернутся к нам, не произойдут второй раз — почитай, их вовсе не было.

Всё как в знаменитой цитате из статьи Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», что была опубликована в мае 1852 года, где в самом начале он пишет: «Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности повторяются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса»2.

Всё то, с чего я начал, пересказывая ночные впечатления от странного ночного зрелища, было необходимо — это подводило черту под научно-популярным стилем прошлых времён.

Не в том дело, что он был плох (он был разным), а в том, что он оказался не нужен, как многотомное собрание сочинений Гюго. Тогда — был нужен, а теперь — нет.

Я уже вспоминал, что в «Очевидном-невероятном» старого разлива тоже хватало странных гостей — то у них тарелки подлые летали, то руины, извините, говорили. Но материалистическая цивилизация не упивалась этим, — по крайней мере, на виду.

Просто когда приходит, топая сапогами, подлинная демократия, и когда она, наконец, пришла, рассыпалась, клоками повисла повсюду — всегда теряется строгость стиля. Настоящая строгость стиля, как в настоящем Новом Средневековье, возможна только в монастыре, обычном или научном.

Нет ничего тоталитарнее и противоположнее телевидению, чем идеальный монастырь.

Однако нужно избежать мысли, что вот раньше были богатыри, не мы, а теперь люди расслабились и что-то не то сделали с полимерами. Передачи о науке в телевизионном формате всегда индикатор времени, меняется оно, так сразу приходит новый формат. И фриковатые собрания в комнате, залитой красным светом и больше похожей на фотолабораторию, тоже смыло время.

Теперь там «Тайны Анны Чапмен» и «Территория заблуждений».