ДЕНЬ МОРЯКА

Андрей открыл дверцу, высунулся было наружу, и сейчас же в голову ему ударила пустая консервная банка — не больно, но очень оскорбительно.

Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий. «Град обречённый»

Звали его Иван Голубь, и был он матросом второго года службы. Фамилия Голубь для матроса неважная, но ничто не является гарантией от призыва, ибо, как было написано в красном учебнике обществоведения за девятый класс средней школы о воинском деле «кто, кроме жалкого труса и отщепенца, почтёт за тяжкий груз эту священную обязанность?»

Матрос Голубь вовсе не хотел быть ни трусом, ни отщепенцем. Поэтому стал он со временем даже старшим матросом. А всего службы ему было положено три года, но не было тоски у Голубя по дому.

Дома никто его не ждал, и исчезни матрос Голубь с лица земли, было бы это там всем только в радость, потому что площадь коммунальной квартиры считалась на метры. Оттого служил Голубь ни шатко, ни валко, и даже не прокалывал календарь иголкой, чтобы видеть, сколько дней брошено вечности в пасть, а сколько отправится туда же потом.

Замполит несколько раз спрашивал его, не еврей ли он, и Голубь честно отвечал, что нет. Действительно, всех евреев его города немцы отвели в котлован, оставшийся от непостроенного завода. Когда немцев прогнали, завод всё же построили, и евреи теперь жили внизу, под мартеновскими печами и прокатным станом. Выходить на свет им было неинтересно, и никто их больше не видел.

К концу второго года службы Голубя крейсер вышел в море.

Называлось это — визит дружбы.

С кем дружил его крейсер, несколько других боевых единиц и корабль науки «Профессор Можайский», Голубь точно не знал — с какими-то эфиопами. Как-то ночью он вспомнил о прошлой жизни, затосковал, и как-то само собой так получилось, что вышел на палубу в шторм. Чёрная ночная вода ударила Голубя в грудь, и он выпустил леер. Огромный крейсер был ещё где-то рядом, но уже недостижим, продолжая вежливый путь к дружбе с кем-то, кого Голубь раньше не запомнил, а теперь было уже неважно.

Кто-то сказал ему: «Руками не маши», он и перестал махать. Будь он новичком в море, так стал бы махать, биться за свою жизнь, а так все вышло по справедливости.

Справедливость ему вышла быстрая, только морская вода больно надавила на уши, а потом он и это перестал чувствовать. Но вдруг он вдохнул воздух, а следом принялся кашлять тяжело и надсадно, выгибаясь всем телом.

Было темно и сыро, он лежал на чём-то твёрдом, покрытом слизью, как камни у берега. У щеки плескалась вода.

Голубь ощупал себя, а потом попробовал встать. Звёзд не было, был только мрак и гул, как в эллинге.

Воды тут было по колено, и он, оскальзываясь, двинулся туда, где поверхность повышалась.

Голубь быстро понял, что его выбросило на сушу и теперь он находится в подводной пещере.

С потолка капало, вода была затхлой. Вдруг он наткнулся на препятствие — это был борт маломерного судна. Голубь перебрался на борт и обнаружил в ящике фальшфейер. Оранжевый свет наполнил пещеру.

Перед Голубем был немецкий военный катер, только орудие на носу было странным — короткое, с бухтой троса внизу.

Вовсе не военным был катер, Голубь читал про такие в детстве. Ещё в детстве был у Голубя набор марок с разными картинками и одной и той же надписью «Китобойная флотилия “Слава”».

День питался Голубь найденными консервами, а на второй увидел, что вода прибывает.

Он понял, что в пещере начинается прилив. Только успел он спрыгнуть с мёртвого китобоя, как вода утащила ржавый катер куда-то вглубь, а Голубь остался висеть на стене, как паук.

Поток ослабел, и мимо старшего матроса медленно проплыл большой деревянный ящик. Прицелившись, старший матрос спрыгнул вниз и вцепился в крышку. Теперь он плыл под сводами пещеры, что расширялись во все стороны. Как только догорел последний фальшфейер, Голубь увидел вдали белые огоньки.

Приблизившись, он обнаружил, что это мерцает сама вода — миллионы светлячков медленно перемещались внизу. Теперь были видны и своды гигантской пещеры, и то, что над поверхностью воды виден всякий морской мусор — доски, бочки, остов какой-то яхты. Голубь пожалел, что немецкий китобой ушёл на дно.

Теперь Голубь медленно плыл в светящемся облаке, которое отражалось на потолке, будто звёздное небо. Голубь лежал на спине и разглядывал созвездия. Какой-то человек в вышине махался мечом, женщина на берегу ломала руки, а к ним плыла большая рыба.

Время от времени вода под ящиком приходила в движение, Голубь засыпал, просыпался и не чувствовал голода. К затхлому запаху пещеры он привык.

Однажды, среди дремоты, Голубь услышал печальный голос:

— Почему ты меня ни о чём не спрашиваешь?

— А кто ты? Бог? — с тревогой спросил Голубь и отчего-то потрогал комсомольский значок на форменке.

— Я — Кит.

— А почему я внутри?

— Ты сам знаешь.

— Не знаю. И киты не такие, внутрь нельзя попасть.

— Всё не такое, — ответил голос. — И тут ты тоже прав. Нельзя даже понять, внутри ли ты или снаружи — всё зависит от того, откуда смотреть.

Вода снова пришла в движение, и ящик с Голубем понесло дальше.

Наконец, его прибило к берегу, и старший матрос сошёл на склизлые камни. Затем Голубь двинулся прочь от внутреннего озера кита. В проходе было тепло и сыро, немного скользко, но терпимо. Он опять увидел свет. В небольшой нише старший матрос увидел стол, а за столом — человек.

— Эй, товарищ, что вы тут делаете? — и осёкся.

За столом сидел человек в лохмотьях.

— Я записываю. Велено всё записывать, — сказал он Голубю строго.

Голубь заглянул ему в лицо, и оказалось, что он смотрится в зеркало.

— Ты еврей, — не то вопросительно, не то утвердительно произнёс Кит, и Голубь вспомнил своего замполита.

— Нет, — ответил он. — Я их не застал. Они были раньше меня.

— Это ты так думаешь, — сказал Кит. — Ты здесь уже был, и звали тебя точно так же. Имя птицы, четыре буквы, первая «йуд». Где-то тут было твое отражение, и, хотя ты давно ушёл отсюда, отражение осталось. Так бывает с зеркалами, если они достаточно хороши.

— А тут есть кто-то, кроме меня?

— Здесь есть все.

— Но я никого не вижу!

— Тут и не надо никого видеть. Всё равно, все люди видят только себя — вернее, свои отражения. Ты помнишь такое имя — Левиафан?

— Да, — вздохнул Голубь. — Отец говорил, что Левиафан — это государство.

— Да, — сказал голос. — Но лучше сказать, что это Отечество. Потому что кит — это мир.

— А у нас тебя называли Чудо-Юдо. И на спине у тебя должны быть города и всё такое.

— Так и есть, потому что на мне держится мир.

— И вас должно быть трое.

— Верно. Нас сначала было трое, — сказал Кит. — Велено было, чтобы земля держалась на трёх китах. Но старшего убили давным-давно. Моего деда убил герой, вернее, он думал, что он — герой. Это было неподалеку отсюда, в Эфиопии. Деда послали пугать эфиопов, и всё было, как всегда, — из-за женщины.

Он рассказывал неторопливо, упоминая не известных Голубю людей. Кит подходил к берегу и плевался огнем — не так разрушительно, как страшно. Из ушей у старого кита валил чёрный дым, как из трубы крейсера, на котором ходил по морям старший матрос Голубь.

На берегу была привязана к скале женщина. Она скучала.

В этот момент прилетел герой и вонзил в спину старому киту свой кривой меч. Но кит ещё был жив и жалобно смотрел на героя. Тогда герой достал из мешка отрубленную голову другой женщины — путь героя был усеян трупами, и эта голова была всего лишь одна из многих. Но у головы было особое свойство — обращать в камень всё, что на неё смотрит. И вот старый кит превратился в камень и утонул. Несколько каменных костей этого кита привёз из Яффо в Рим Марк Скавр.

Голубь не знал, кто этот Скавр, слово какое-то лошадиное, ну его, прочь-прочь, поэтому, помолчав, спросил:

— И теперь вас двое?

— Нет, я один.

— А что случилось со вторым китом?

— Моего отца давно нет. Ты знаешь об этом больше моего, — печально ответил кит. — Именно поэтому я так долго с тобой говорю.

— И поэтому ты меня спас?

— Я не спасал тебя. Я просто хотел поговорить. Вернее, задать тебе один вопрос.

Чёрная вода замедлила движение, стало тихо, только гулко падали капли откуда-то сверху.

— Ты помнишь вкус моего отца?

Голубь помотал головой и, ничего не поняв, решил не отвечать.

— Помнишь, ты купил моего отца в Симферополе, в магазине «Океан», — продолжил его собеседник.

Голубь уже не мотал головой, а втянул её в плечи.

Голос продолжил:

— Синяя банка. Триста грамм.

Старший матрос почувствовал, как в голове набирает скорость водоворот воспоминаний. Этот водоворот вынес наверх синюю консервную банку. Синяя этикетка, на которой был большой кит. Китобойная флотилия. Цены он не помнил. Симферополь, магазин у остановки троллейбуса на Алушту. Мальчики отправились в поход и запасались консервами. Тушёнку было не достать, и они купили это.

— Вкус. Что ты чувствовал? — настаивал голос.

— Я не помню, — ответил Голубь.

— Вспомни, пожалуйста, мне очень важно это знать, потому что моя память об отце слабеет.

«Я съел кита, — подумал Голубь, — а теперь кит съел меня. Я заключён в кита, как шахтер в забое. Как матрёшка — живое в живом. И десять лет назад я съёл чьего-то отца».

Голубь заметил, что вода прибывает, и тот ящик, на котором он жил, начинает движение в обратную сторону.

— Я не помню, — скорбно повторил он в пустоту.

И перед тем как поток подтащил его к узким воротам, Голубь закрыл глаза и набрал в лёгкие воздуху.

Первое, что он увидел, после облака пузырей, похожих на светлячков, был ржавый борт корабля науки «Профессор Можайский».

Сверху на него глядели недоумённые лица. На фоне огромных белых антенных шаров они казались чёрными.

Море было спокойно. С палубы ему бросили конец, и старший матрос крепко вцепился в него.

В этот момент он вспомнил своё имя.

Йона.

Четыре буквы, первая «йуд».

И вкус тех консервов — сладкий, не похожий на обычную тушёнку.