СЛОВО О МНОГОПИСАНИИ

…Одни в искусстве проливают кровь и семя.
Другие мочатся. Приёмка по весу1.

Виктор Шкловский. «Третья фабрика»

В общественном представлении профессиональный писатель, сходя в могилу, должен иметь в своём послужном списке около десяти-пятнадцати романов, но это нечто среднее. В прежние времена квартиры советских интеллигентов украшало почти тридцатитомное собрание сочинений Эмиля Золя. По цвету корешков он был чуть темнее собрания сочинений Достоевского — тоже тридцатитомного. Общественно-признанный писатель за жизнь, которая длилась хоть сколько-нибудь долго, нарабатывал на книжную полку, что бы ни понималось под её длиной. И «чёрного» Горького было тоже тридцать томов. Полное собрание сочинений Чехова на самом деле называлось «Полное собрание сочинений и писем»: первые восемнадцать томов были, собственно, сочинениями, а остальное — письмами. Том тридцатый был «Письма 1904. Надписи».

В полные собрания сочинений валились заметки и записки, а так же варианты знаменитых романов. Знаменитое полной собрание сочинений Толстого в девяноста томах делилось на три серии — 45 томов произведений, 12 томов дневников, а остальное — письма. Причём последний том содержал, среди прочего, «Проект о переводе артиллерийских батарей в шестиорудийный состав с усилением стрелками» и молитву внучке Сонечке. Но в сорока томах первой серии были ещё черновики и варианты «Войны и мира» (четыре тома), «Анны Карениной» (один том), «Воскресения» (один том), педагогические статьи (том восемнадцатый), «Азбука» и «Новая азбука для чтения», многочисленные статьи, ну и тому подобное2. То есть те произведения, что составляют «известный» корпус художественной прозы, это примерно два десятка томов. А Толстой прожил, как мы знаем, долгую и по-настоящему плодотворную жизнь.

Великий Сервантес создал множество книг — три десятка пьес, роман «Галатея», «Странствия Персилеса и Сихизмунды», массу повестей, но время просеяло всё, и перед нами лежит один «Дон Кихот».

Многие писатели остались авторами одной книги, потому что их сгубили болезни, бедность или их попросту убили.

Общество подозрительно относится к многописанию, полагая, что оно связано со снижением качества или использованием чужого наёмного труда. Дама-кавалер ордена Британской империи Барбара Картленд3 написала 723 романа и даже в старости могла за год выпустить два десятка романов (пусть и небольших).

Есть такое представление о профессиональном писателе, идущее из XVIII-XIX веков, как о человеке, что день за днём работает за письменным столом. Толстой в какой-то момент чрезвычайно восхищался Энтони Троллопом4. — «Троллоп убивает меня своим мастерством. Утешаюсь тем, что у него своё, а у меня своё»5. Мнение Толстого потом переменилось, но дело в другом — британец, большую часть жизни служивший на почте, был феноменально трудоспособен: «Троллоп установил для себя строжайший распорядок, которым гордился и которого придерживался нерушимо. Всё было обдумано и рассчитано до последней мелочи. Каждое утро в пять часов тридцать минут старый конюх (которому за это приплачивалось дополнительно по пяти фунтов в год) будил своего хозяина и подавал ему чашку кофе. Троллоп садился к письменному столу и писал в течение трёх часов не отрываясь, не позволяя себе ни задуматься, ни оглянуться по сторонам, пока не приходило время одеваться к утреннему завтраку. Он выработал столь чёткий ритм работы, что проверял себя по часам: за каждые четверть часа ему полагалось написать ровнёхонько двести пятьдесят слов. Он приучил себя писать так же регулярно и в поезде (где была написана значительная часть «Барчестерских башен»), и в каюте парохода. Таким образом, как с наивным самодовольством рассказывает Троллоп в «Автобиографии», ему удалось побить все рекорды писательской продуктивности: по количеству написанных им томов он опередил всех современных ему английских писателей и перещеголял даже самого Вольтера! Что же касается гонораров, то, как сообщает сам же Троллоп, он получил на своём веку от издателей семьдесят тысяч фунтов — сумму по тому времени огромную»6. Беда, правда, в том, что этот труд наподобие идеальной английской паровой машины вылился в довольно унылые (за редким исключением) книги.

Так вот, эта самостоятельная работа за письменным столом теперь сменяется работой в группе. Для того, чтобы обеспечить высокий темп работы, писатель-руководитель может нанять исторического консультанта, секретаря, юриста, собственного редактора, а лучше нескольких, корректора и отряд пиарщиков. Гордый и независимый сиделец за письменным столом превращается в режиссёра, окружённого толпой помощников, сценаристами (один расписывает диалоги, другой следит за сюжетом). Так кустарь-одиночка эволюционирует в хозяина завода.

Бессмысленно сравнивать сапожника и обувную фабрику — не только в смысле объёмов производства, но и в смысле качества. С качеством всё может сложиться по-разному, и ручной труд вовсе не его гарантия.

Пером Сервантеса водила нужда.

Всеволод Соловьёв7 в своих воспоминаниях о Достоевском рассказывал, как при Достоевском разговор перешёл на Льва Толстого. Достоевский при этом говорил: «И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем не так, как они думают! Я завидую его обстоятельствам, и именно вот теперь... Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить... Господи, и всю-то жизнь!.. Вот я недавно прочитывал своего «Идиота», совсем его позабыл, читал как чужое, как в первый раз... Там есть отличные главы... хорошие сцены... у, какие! Ну вот... помните... свидание Аглаи с князем, на скамейке?.. Но я всё же таки увидел, как много недоделанного там, спешного... И всегда ведь так, вот и теперь: «Отечественные записки» торопят, поспевать надо... вперед заберёшь — отрабатывай, и опять вперёд... и так всегда! Я не говорю об этом никогда, не признаюсь; но это меня очень мучит. Ну, а он обеспечен, ему нечего о завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь, а это большая штука — когда вещь полежит уже готовая, и потом перечтёшь её и исправишь. Вот и завидую... завидую, голубчик!..»8

Пишут много, потому что оплата происходит познаково, постранично, за каждый лист.

Одна из претензий к Маяковскому была в том, что его «лесенку» интерпретировали не как новый ход в стихосложении, а как желание увеличить построчный гонорар.

Так пишут по принципу «чем больше, тем лучше».

И когда нужно чем-то набить пустые, как корзинки грибника, листы, всё идёт в ход — и сыроежки воспоминаний, и непонятный пластинчатый гриб случайного анекдота, и случайно подвернувшиеся опята чужих историй.

Это главный мотив для того, чтобы создать целое море необязательных слов, авось по нему и поплывёт корабль благополучия.

Есть ещё и другой мотив — психоз писателя, который заставляет его описывать всё, что он видит, тащить в строку всякое переживание. Такому человеку страшно оказаться одному в комнате, и наряду со специальными таблетками, его спасает клавиатура, как раньше спасало гусиное перо. Он занимается психотерапевтическим выговариванием, или, вернее, психотерапевтическим письмом. Много лет назад я прочитал в журнале «Вокруг света» маленькую заметку «Письма вместо седуксена»: «Психолог Нильс Лифсен из Хельсинки нашёл очень простой способ избавлять своих клиентов от тревог и горестей. Для этого он предложил всем страждущим писать ему письма с подробным изложением своих забот. Самое главное, мол, для пациента — иметь возможность высказаться.

Через некоторое время на заседании психологического общества перед Лифсеном извинился его давний научный противник. Он, оказывается, тоже отправил письмо, где протестовал против «лифсеновского шарлатанства». Однако, написав гневную отповедь, учёный соперник сразу успокоился, тем самым подтвердив правильность новой методики.

— Не стоит извинений, коллега, — добродушно отвечал Лифсен, — я ведь этих писем всё равно не читаю»9.

Есть писатели, от которых осталась именно публицистика.

А то и вовсе — какое-то воспоминание, мемуар. Если повезёт — развёрнутое.

Довольно мало людей, что испытывают стойкое восхищение от прозы Эренбурга. Но вот его воспоминания «Люди. Годы. Жизнь» — стали не просто событием того времени, но и настоящим романом с историей.

Понятно, что если писателя убили в молодом возрасте, глупо подкатывать к нему с претензиями: «Что-то он мало написал. Верно, ленился».

Хотя бывали и случаи того, что человек написал великую книгу, а потом ленился.

Бывали и новые Троллопы, что писали много, и даже имели успех, но всё их многописание вдруг провалилось куда-то, истлело на полках под разноцветными корешками.

Сейчас писатели выдают на-гора примерно столько же текстов, что и раньше. У всякого, поди, наберётся на тридцать томов. Туда легко навалить СМС, а уж сколько объёма займут комментарии в социальных сетях, никому неизвестно.

Очень важно, что теперь литература принимает это всё — и комментарии, и письма, и счета со служебными записками — всё-всё.

То есть, можно написать роман из подручного материала — комбинируя то, что оказалось под рукой. Много лет назад филолог Чудаков вёл беседы с Виктором Шкловским. Он спросил у старого формалиста:

«— Вы хотите сказать, что не пробовали сводить в одно нечто разнородное и получилась новая форма?

И Шкловский, который тогда был действительно очень стар, ответил:

— Не пробовал. Я этого не умею. „Zoo“ должна была быть халтура. Нужны были деньги. Написал за неделю. Раскладывал куски по комнате. Получилась не халтура. На Западе её перевели. И удивились — вещь написана 50 лет назад, но она современна»10.

«Zoo или Письма не о любви» была и остаётся очень сильной книгой. И как мы видим, она была написана ради денег, как халтура. Но чувства в ней настоящие.

К этой цитате надо ещё вернуться, а пока подытожить: книга пишется в тот час, когда чувства спутаны, и пишется как халтура. Она написана с помощью клея и ножниц (так Шкловский писал многие свои книги), но эта уж точно живёт и сейчас, хотя сделана из того, что сейчас идёт в отвалы личной переписки и остроты комментирующих чужие слова на экране.

Эта книга написана быстро, что в очередной раз доказывает, что «быстро» не значит «плохо».

Но есть и продолжение: «медленно и мало» не значит — «хорошо». Есть некое предубеждение читателя: ему иногда кажется, что уж если писатель много лет сочинял одну книгу, то она имеет преимущество при выживании.

Нет, преимуществ такая книга не имеет, и литература — не Пенсионный фонд. Стаж в ней ничего не означает.

Очень часто человечество хранит не то что небольшие книги, а книги и вовсе неоконченные. Оборванные, недописанные в силу разных обстоятельств.

Иногда человечество интересуется даже не книгой, а записной книжкой. И писатель в потустороннем мире обиженно разводит руками: «Как же так, а вот тот роман о любви, в котором кровь моего сердца? И вот тот?» Но человечество ничего не отвечает. Оно беспощадно и жестоко, ему не пригодилась ни кровь сердца, ни другие жидкости. Всё растворилось в море слов.

Слов слишком много. Для них нет читателей.

Читатель-Эзоп не придёт пить это море, если даже прекратить течение рек.

Никто не виноват, не мы такие, литература такая.

Институт современного чтения так устроен.