ОНТОЛОГИЯ КЛИМАТА

Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.

Александр Пушкин. «Бесы»

Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.

Борис Пастернак. «Зимняя ночь»

В пушкинской «Метели» загадочно всё, начиная с названия. Известно, что Пушкин озаглавил повесть «Мятель», и вообще это слово выглядело по-разному в его рукописях. Он употреблял слово «мятель» и в «Евгении Онегине». В то же время и Даль делал между этими двумя словами различие. Немзер в комментариях к Владимиру Соллогубу пишет: «Из двух форм написания слова “метель” (через “е” и через “я”) нормированной считалась первая, что было отражено в Словаре Академии Российской уже в 1816 году. Пушкин употреблял обе формы, преимущественно “мятель”, так, в частности, он писал это слово в “Повестях Белкина”. Форма “метель” появилась лишь в печатном издании, вероятно, по инициативе П.А. Плетнёва»1. Блок тоже не думал, что эти слова одинаковы: «После смерти поэта, беседуя с А. Белым, Р. Иванов-Разумник вспомнил об одном из своих разговоров с Блоком — о родстве “Двенадцати” и “Снежной маски” и, в частности, о связующем образе метели. “Да, — заметил Блок, — но это совсем другая метель: то была “мЕтелъ”, а в “12” уже “мЯтель”»2. «Итак, обращение к авторскому написанию слова мятель в повести А.С. Пушкина на материале его Полного собрания сочинений позволяет сделать вывод о значимости внутренней формы слова-заглавия»3.

Орфография того времени была не менее зыбкой, чем отечественная погода. А уж погода сохраняет это своё свойство всегда.

В 1828 году Пётр Андреевич Вяземский рассказывал про предмет нашего повествования так:

— и, с тех пор как появились восемь строф в третьем разделе его «Зимних карикатур», что имели подзаголовок «Отрывки из журнала зимней поездки в степных губерниях. 1828»: «Русская луна», «Кибитка», «Метель», «Ухабы. Обозы», — метели завыли по всей русской литературе.

Метель — это онтологическая деталь русской литературы.

По поводу этого прилагательного есть хорошая история, рассказанная Александром Пятигорским. Он вспоминал о похоронах Пастернака: «Его похороны весною шестидесятого показались мне последней “выставкой” московской культуры: этюд Шопена, десятки раз проигрываемый Рихтером, стихи, читанные Голубенцевым, надгробная речь последнего московского философа Валентина Фердинандовича Асмуса, спина Синявского... “Господи, да что же это такое делается”, — простонала милая пожилая дама, когда огромный грузовик „случайно“ загородил путь погребальной процессии. — “Ровным счетом ничего, мадам, — наставительно срезонировал друг моего детства, врач-гинеколог Андрей Иванович Архангельский. — Вы просто не заметили, что грузовик стоял здесь всегда. Я хочу сказать, что не было времени, когда бы его здесь не было. Этот грузовик — онтологичен”.

За дамой стояло лет шестьдесят московской культуры.

За Архангельским — тридцать лет поверхностной образованности, легкого советского цинизма и... той странной и случайной остроты проникновения в невиденные и незнаемые им вещи, которой иногда помогает необременённость культурой.

При слове “онтология” стоявший рядом профессор Асмус посмотрел на Архангельского с таким изумлением, как будто тот заговорил, по меньшей мере, по-древнегречески. Ведь даже в сороковые годы сказать что-нибудь в этом роде уже означало принадлежность определённому типу культуры и образования»4.

Так вот, метель и есть такой онтологический грузовик, который оказывается на пути русского сюжета.

Её не объехать — в разных смыслах этого слова.

Вышли мы все из метели. Или «мятели».

Пушкинское стихотворение «Бесы» написано 7 сентября 1830 года в Большом Болдино, там же, где и «Повести Белкина» («Метель» создана 20 октября).

История их создания хорошо известна: осенью 1830 года Пушкин едет в Болдино, куда добирается 3 сентября, чтобы вступить во владение деревней Кистенево. В Москве его ждёт близкая свадьба, но между ним и невестой встают карантинные заслоны — началась холера. (Он возвращается в Москву с третьей попытки 5 декабря). Самый знаменитый карантин русской литературы приводит к появлению множества произведений, создание которых хронометрировано чуть ли не по дням. Они созданы почти одновременно, и как бы отражают друг друга.

«Метель» отражает «Бесов», и сюжет её только кажется сентиментальным. На самом деле, это притча о русской судьбе.

Или о русской дороге, что одно и то же.

Что происходит в повести? А вот что: стоит зима двенадцатого года, накануне войны. Дочь богатого помещика Марья Гавриловна Р** влюблена, но любовь её выдумана. Любовь вычитана девушкой в книгах, и ей семнадцать, как Татьяне Лариной (только родилась Марья Гавриловна на девять лет раньше). Владимир, объект её чувства, предлагает бежать и венчаться тайно. Сам он неловок и похож на пародию. Владимир договаривается со священником и зовёт свидетелей — довольно нелепых, точь-в-точь как выбор секундантов в «Евгении Онегине».

Накануне побега ей снится вещий сон. Этот сон Марьи Гавриловны похож на сон Татьяны — в нём тоже всё сбывается: смерть Владимира на траве Бородинского поля и «другие безобразные, бессмысленные видения неслись перед нею одно за другим».

В главную минуту побега Владимир попадает в метель и добирается к церкви, до которой «лишь двадцать минут хода» лишь под утро. Что случилось, читателю пока неясно, ему рассказывают только, что невеста вернулась домой и слегла в горячке (Это спасительная литературная болезнь, которая у нас всегда оказывается кстати, и всегда идёт на пользу сюжету). Владимир уходит на войну и гибнет в Бородинской битве. Следует пауза в хронологии, и вот уже конец 1814 года. Героиня встречает полковника Бурмина (ему всего двадцать шесть лет), вернувшегося из Заграничного похода, и летом следующего года между ними происходит объяснение (Гусарский полковник проходит к ней, как Онегин к Татьяне, а она сидит «у пруда, под ивою, с книгою в руках и в белом платье, настоящей героинею романа»). Молодой полковник признаётся, что уже три года как женат. Заплутав в метели, он доехал до какой-то церкви и из озорства встал под венец с незнакомкой.

В конце, казалось бы, уместны слова, которыми Пушкин заканчивает другую повесть — «Барышню-крестьянку», а с ней и все «Повести покойного Ивана Петровича Белкина»: «Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку».

Про правдоподобность этой сюжетной конструкции много спорят.

Необходимость понять развязку и всё происходящее приводят к тому, что просьба автора об излишней обязанности выглядит насмешкой. Нет, Пушкин бросает своего читателя в водоворот метели смыслов, как обречённого на смерть ямщика.

Одни читатели находят удивительные противоречия в истории тайной свадьбы, другие — пытаются придумать им объяснения5. Как могли венчать будущего полковника, ведь во время обряда называют имена (оппоненты спасительно предполагают, что его к случаю тоже звали Владимир). Что произошло с кольцами? (Они вообще не упоминаются Пушкиным). Действительно ли венчание? Коли погиб несостоявшийся жених и умер слуга молодого полковника, то можно ли отыскать свидетелей? Как объяснят влюблённые всё с ними случившееся свету? Предстоит ли им ужас многолетних бюрократических мытарств? Всё зыбко, как путь в метели6.

Жаловаться нечего. Вам рассказывают притчу, а не представляют на осмотр путевой лист.

Дело в том, что «Метель» — модель русской географии, подтверждающая, что Россия — пространство неожиданностей. В «Повестях Белкина» всё вообще сдвинуто, и то, что кажется реалистичной деталью, таковой не является. Всё не то, чем оно кажется. Будто неясные значения и символы крутятся во тьме вперемешку со снегом.

Проверка на реалистичность «Метели» напоминает споры о динамике полёта шведского человека Карлсона. «Всякий вертолёт, чтобы не крутиться в обратную сторону, имеет два винта», — говорит досужий обыватель, чтобы показать свою образованность. Однако это бессмысленная претензия: в мире, придуманном Астрид Линдгрен, Карлсон не задумывается о технике полёта, и нам неизвестно — приделан ли пропеллер к его штанам с кнопкой или, будто андроид, он обладает валом винта, выходящий из поясницы. Всё это должно быть выброшено прочь из обсуждения, потому что в этом мире летают именно так. Так и здесь — совершенно неважно, тёзка ли Бурмин несчастному Владимиру, уезжает ли он с кольцом на пальце или кидает его в снег, способен ли он найти свою давнюю подорожную после войны и может ли понять, где и на ком женился.

Всё в этой истории скрыто метелью. Собственно, она и является главным героем повести.

Люди хотят соединить свои судьбы неправильно, но метель ломает их планы и соединяет их судьбы правильно.

Владимира метель толкает прочь, Бурмина подталкивает к церкви, в которой его ждёт судьба.

Суженый всегда появляется из метели, как князь Андрей, вернувшийся из плена.

Или как Самозванец, которому нужно подарить заячий тулуп.

Погода и климат меняют сюжет. На войне такое случается часто — Норфолкский полк исчезает в турецком тумане, флот Нельсона встречается в тумане с флотом Наполеона. Французские моряки слышат звуки английских сигнальных пушек в сером сумраке, и наконец корабли расходятся, а история переменяет своё течение. «В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов», говорят контрабандисты, подслушанные Печориным.

Метель куда круче тумана. А уж если это мятель, то возможно всё — и гибель, и счастье. И оба этих состояния — опять не то, чем они кажутся.

Метель-мятель всегда даёт шанс избежать неприятностей, отсидеться в тепле, в том доме, где печь и свеча горит на столе.

А уж поехал вперёд, пеняй на себя:

«Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: “Барин, не прикажешь ли воротиться?”

— Это зачем?

— Время ненадежно: ветер слегка подымается; — вишь, как он сметает порошу.

— Что ж за беда!

— А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)

— Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

— А вон — вон: это облачко.

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.

Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно с мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался не силён; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.

Ямщик поскакал; но всё поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошёл мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло. “Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!”»7.

Именно из этого снежного сумрака появляется Пугачёв. Он — человек метели, снежный ворон или воронёнок, орудие перемены участи.

В русской литературе после Вяземского и Пушкина возникло несколько одноимённых текстов.

Владимир Соллогуб публикует свою «Метель» в удивительном издании «Ведомости московской городской полиции»8, и там всё то же: «Летит метель на крыльях вихря. Начинается что-то непонятное, чудное, невыразимое. Земля ли в судорогах рвётся к небу, небо ли рушится на землю; но всё вдруг смешивается, вертится, сливается в адский хаос. Глыбы снега, как исполинские саванны, поднимаются, шатаясь, кверху и, клубясь с страшным гулом, борются между собой, падают, кувыркаются, рассыпаются и снова поднимаются ещё больше, ещё страшнее. Кругом ни дороги, ни следа. Метель со всех сторон. Тут её царство, тут её разгул, тут её дикое веселье. Беда тому, кто попался ей в руки: она замучит его, завертит, засыплет снегом, да насмеётся вдоволь, а иной раз так и живого не отпустит»9.

Это история зеркальная пушкинской: офицер встречает на постоялом дворе женщину, к которой испытывает мгновенное чувство, но они больше не увидятся. Встреча происходит по правилам путешествия, безо всякого обмана, но продолжения не будет.

24 января 1854 года Толстой возвращается в Ясную Поляну с Кавказа и в ста верстах от Черкесска плутает целую ночь в метели. Через два года он пишет рассказ одноимённый пушкинскому, и вой зимнего ветра в нём похож на звуки перемены судьбы в «Метели» и «Капитанской дочке». Потом Тургенев в письме Аксакову хвалит толстовский рассказ, на что Аксаков ему отвечает, что сам того же мнения, и испытал ужас зимних буранов и однажды потому только остался жив, что попал на стог сена и в нём ночевал.

В толстовском рассказе тоже есть вещие сны, только обращённые не в будущее, а в прошлое. Они ещё раз указывают на то, что пространство сна в метели — это пространство недосмерти, прикосновение к ней, шаг к точке перехода.

В 1894 году Толстой из этой же истории делает знаменитый рассказ «Хозяин и работник». (У него есть другая сказка под тем же названием, но сейчас речь идёт именно о двух путниках в метели). Герой его — купец (это сословное именование тут мало что прибавляет к характеристике персонажа, но он именно купец второй гильдии, церковный староста и деревенский дворник). Последнее приводит школьников в недоумённое состояние — меж тем деревенский дворник — не человек с метлой, а держатель постоялого двора. Он отправляется в путь по коммерческому делу. Его везёт работник, пьяница, накануне бросивший пить. Несмотря на то что, что они начинают плутать, хозяин настаивает на продолжении пути. У него срывается сделка, а работник подчиняется ему.

Итак, судьба несколько раз даёт им возможность выбора, шанс остаться и не спорить с природной силой. Они же продолжают путь навстречу метели. Наконец путники окончательно теряют дорогу, и их заносит снегом. Купец хочет спастись, бросив своего дремлющего работника, и пытается ускакать в ночь на их единственной лошади. Сделав круг в темноте метели, он снова попадает к саням и ложится в них, отдавая последнее тепло своему работнику. Работника, лежащего под телом купца, на следующий день откапывают живым. Он проживёт ещё двадцать лет и умрёт в тот момент, когда ему наконец станет «скучно жить».

Рассказ этот, как всегда у Толстого назидательный, должен рассказать читателю о жизненной правде, и том, что человеку на самом деле нужно. При этом Толстой описывает смерть страшно и натуралистично, как это он умеет: конь у него стоит по брюхо в снегу «со сбившимися со спины шлеей и веретьём, весь белый, прижав мёртвую голову к закостенелому кадыку; ноздри обмёрзли сосульками, глаза заиндевели и тоже обмерзли точно слезами. Он исхудал в одну ночь так, что остались на нём только кости да кожа. Василий Андреич застыл, как мороженая туша, и как были у него расставлены ноги, так, раскорячившись, его и отвалили с Никиты. Ястребиные выпуклые глаза его обмёрзли, и раскрытый рот его под подстриженными усами был набит снегом»10. Но, как всегда у гения, смыслов в рассказе оказывается больше, чем задумано. Точно одно: метель в нём — настоящая смерть, и героям тоже снятся сны, где подводятся итоги и делаются окончательные расчёты.

Парижский изгнанник Шмелев пишет свой «Глас в нощи» в марте 1937 года — и там всё то же: «За какие-нибудь двадцать минут попали мы в ад кромешный, в живую тьму. Как в театре: повернул кто-то ручку, трык!.. — кончилось освещение, тьма и тьма. Ночь — и грозящая музыка бурана. Ну, будто сон…»11.

А в 2010 году выходит повесть Владимира Сорокина «Метель», где уездный доктор едет по снежной равнине, где из метели проступают образы фантастической России. Мёртвые великаны, загадочные пирамиды, карлики и всемогущие китайцы. Всё это — будто сон героя пастернаковского романа: «Придёт зима, пойдет метелица в поле вихри толпить, кружить столбунки. И я тебе в тот столб снеговой, в тот снеговорот нож залукну, вгоню нож в снег по самый черенок, и весь красный в крови из снега выну. Что, видала? Ага? А думала, вру. А откеда, скажи, из завирухи буранной кровь? Ветер ведь эта, воздух, снеговая пыль. А то-то и есть, кума, не ветер это буран, а разведенка оборотенка детеныша ведьмёночка своего потеряла, ищет в поле, плачет, не может найтить. И в неё мой нож угодит. Оттого кровь. И я тебе тем ножом чей хошь след выну, вырежу и шолком к подолу пришью. И пойдет хошь Колчак, хошь Стрельников, хошь новый царь какой-нибудь по пятам за тобой, куда ты, туда и он. А ты думала — вру, думала — сходись ко мне всех стран босота и пролета.

Или тоже, например, теперь камни с неба падают, падают яко дождь. Выйдет человек за порог из дому, а на него камни. Или иные видеху конники проезжали верхом по небу, кони копытами задевали за крыши. Или какие кудечники в старину открывали: сия жена в себе заключает зерно или мёд или куний мех. И латники тем занагощали плечо, яко отмыкают скрынницу, и вынимали мечом из лопатки у какой пшеницы меру, у какой белку, у какой пчелиный сот»12.

Это образ русской географии — расстояния в ней приблизительны, на белой плоскости нет дорог, а есть лишь одни направления. Кругом — слоистая и твёрдая вода, а счастье — когда ты просыпаешься живым и видишь рядом верстовой столб.

Метель — символ перелома судьбы там, где степь да степь кругом, путь далёк лежит и чуешь смертный час. И решается то, кому говорить жене слово прощальное и как передать кольцо обручальное.

Гусарскому полковнику и богатой помещице повезло. Метель переменила судьбы, но в итоге свела их вместе. Они стоят у берега пруда, под ивой, вокруг летний день, тепло и снег кажется выдумкой.

Не верится, что кто-то погибает в метели, ведь у нас если не лето, то жар печи, лампа под абажуром или всё ещё горит свеча на столе: