СЛОВО О МЕТАФОРЕ

(глаза и тормоза)

А твои глаза, как бирюза,
Чьими они будут?

Северин Краевский, Марек Дагнан («Червоны гитары»)

Есть такая давняя эстрадная песня «Ресницы» (2005), что пела группа «Братья Грим». С авторством песен, что возникают внутри массовой культуры, сущая беда. Зачастую слушатель присваивает авторство исполнителю, а сами сочинители – обезличены, Многие из них подписывают непубличные договора с группами и певцами. Разбираться с этим сложно, но это и не есть тема настоящего рассуждения.

В песне про ресницы есть слова о том, что губы любимой – вкуса миндаля, и дурят, как конопля. Призыв искусать рассказчика, а потом, похлопав ресницами, взлететь как синица или иволга. (Вряд ли написавший это человек понимал тонкости повадок пернатых.). Но есть там и одна сквозная для нашей культуры метафора:

У Довлатова есть такая миниатюра: «…Помню, Иосиф Бродский высказывался следующим образом:

— Ирония есть нисходящая метафора.

Я удивился:

— Что значит нисходящая метафора?

— Объясняю, — сказал Иосиф, — вот послушайте. “Её глаза как бирюза” — это восходящая метафора. А “её глаза как тормоза” — это нисходящая метафора»1.

То же самое замечает Бродский в одном интервью: «Потому что ирония как таковая — это нисходящая метафора, как говорил Фрост. То есть можно сказать “твои глаза, как звёзды”, — конечно, это банально; чего больше всего поэт боится, это чтобы его не обвинили в сентиментальности, поэтому он говорит “твои глаза, как тормоза”, и это вызывает смех и порождает популярность»2.

Глаза, которые народ считает зеркалом души, одна из главных точек приложения поэзии. Ну и прозы, конечно, тоже.

У Андерсена глаза похожи на кухонную утварь: «На каждом из сундуков сидит собака, одна другой страшнее. У первой глаза как чайные чашки, у второй — как мельничные колёса, а у третьей, самой страшной, каждый глаз с Круглую башню»3.._}_}

У Гумилёва – на водную поверхность:

У Заболоцкого на атмосферное явление и невзгоды:

А у Михаила Щербакова и вовсе на беду:

Но общество постоянно совершает возвратно-поступательные движения между серьёзностью и иронией, если угодно – фрикции. Сперва (отсчёт можно начать иначе, это история бесконечная) мы видим восходящие метафоры, потом ими люди объедаются, как розовым вареньем. Поэтому приходит время нисходящих метафор «глаза – тормоза». Но жить с этой жестяной метафорой невозможно вечно, и всё начинается сызнова. Примерно так же, как после елейного советского кино 1970-х приходит чернуха девяностых, но в чернухе жить нельзя, и вот возвращаются липкие и сладкие, как то самое варенье, произведения без иронии, пафосные сериалы. На колу – мочало, начинай сначала.

Метафора – это основа литературы, потому что без них нет стиля, отличного от полицейского протокола. Впрочем, полицейские порождают пособый метафорический стиль, которому нет равных.

Отдельная история с тем, как влияет на метафору технический прогресс. Когда нас было много, а техники мало, то её сравнивали с природой, а потом, после технологической революции, наоборот. Приборы и устройства стали встречаться чаще, чем лошади и коровы. У Андрея Вознесенского появляется «…кот, как радиоприемник, зелёным глазом ловит мир»7. Для современного человека часть этой метафоры теряется, а я ещё застал эти огромные радиоприёмники с подмаргивающим зелёным глазом-индикатором.

По логике движения поршня, теперь должна прийти обратная волна, поскольку человечество уже разочаровывается в научном знании, переводя «науку» в общественном понимании в разряд магии. Раньше чёрный цвет сравнивали с сажей, теперь сажу городские жители видят куда реже, чем раньше. Кот, как радиоприёмник или радиоприёмник, как кот? Красный, как рак или маков цвет – но раков, кажется, заменили креветки. Интересный класс сравнений в литературе – это сравнение чего-то с исчезнувшими давно тканями. Цвет «наваринского дыма» и «бедра испуганной нимфы» начитанным читателем восстанавливаютсся, но ведь это только начитанным.

В лавке метафор формульные фразы, обилие прилагательных, вернее, эпитетов. И такое впечатление, что человек на скорую руку забежал в лавку метафор и кричит продавцу: «Бистро!»

Есть два типа хороших сочинителей. Один выдумывает метафору и водружает её на текст, как вишенку на торт. О кондитерах ещё пойдёт речь, но есть и другой тип писателя: метафор у него в запасе много, и он может позволить себе швырять их в читателя, как теннисист — мячики. У такого автора становится важен темп, накат образов.

Впрочем, всякие разговоры о современной литературе хороши до тех пор, пока не наткнёшься на сделанную для какой-то ненаписанной статьи выписку. И будто в гавань, полную моторных лодок, прогулочных катеров, пахнущих вчерашней рыбой сейнеров, входит авианосец.

Вот персонаж помимо своего желания поднимается на воздушных шарах и влетает в дворцовое окно: «Так, вероятно, ужасается и восторгается оса, летящая на торт, выставленный на окне беззаботной хозяйкой.

Он летел одну минуту, он ничего не успел разглядеть как следует. Сперва ему показалось, что он попал в какой-то удивительный птичник, где возились, с пением и свистом, шипя и треща, разноцветные драгоценные птицы южных стран.

А в следующее мгновение он подумал, что это не птичник, а фруктовая лавка, полная тропических плодов, раздавленных, сочащихся, залитых собственным соком. Сладкое головокружительное благоухание ударило ему в нос; жар и духота спёрли ему горло.

Тут уже всё смешалось: и удивительный птичник, и фруктовая лавка»8.

Это знаменитая сцена (вернее – две), и обе нужно привести почти полностью – потому что их внимательное чтение поможет молодому писателю больше, чем десяток модных курсов литературного мастерства.

Продолжим: «“Теперь я понимаю всё, — подумал он: — это не птичник и не фруктовая лавка. Это кондитерская. А я сижу в торте!”

Так оно и было.

Он сидел в царстве шоколада, апельсинов, гранатов, крема, цукатов, сахарной пудры и варенья, и сидел на троне, как повелитель пахучего разноцветного царства. Троном был торт.

Он не раскрывал глаз. Он ожидал невероятного скандала, бури — и был готов ко всему. Но случилось то, чего он никак не ожидал.

— Торт погиб, — сказал младший кондитер сурово и печально.

Потом наступила тишина. Только лопались пузыри на кипящем шоколаде.

— Что будет? — шептал продавец шаров, задыхаясь от страха и до боли сжимая веки.

Сердце его прыгало, как копейка в копилке.

— Чепуха! — сказал старший кондитер так же сурово. — В зале съели второе блюдо. Через двадцать минут нужно подавать торт. Разноцветные шары и тупая рожа летающего негодяя послужат прекрасным украшением для парадного торта. — И, сказав это, кондитер заорал: — Давай крем!!

И действительно дали крем.

Что это было!

Три кондитера и двадцать поварят набросились на продавца с рвением, достойным похвалы самого толстого из Трёх Толстяков. В одну минуту его облепили со всех сторон. Он сидел с закрытыми глазами, он ничего не видел, но зрелище было чудовищное. Его залепили сплошь. Голова, круглая рожа, похожая на чайник, расписанный маргаритками, торчала наружу. Остальное было покрыто белым кремом, имевшим прелестный розовый оттенок. Продавец мог показаться чем угодно, но сходство с самим собой он потерял, как потерял свой соломенный башмак.

Поэт мог принять теперь его за лебедя в белоснежном оперении, садовник — за мраморную статую, прачка — за гору мыльной пены, а шалун — за снежную бабу.

Наверху висели шары. Украшение было из ряда вон выходящее, но, однако, всё вместе составляло довольно интересную картину.

— Так, — сказал главный кондитер тоном художника, любующегося собственной картиной. И потом голос, так же как и в первый раз, сделался свирепым, и кондитер заорал: — Цукаты!!

Появились цукаты. Всех сортов, всех видов, всех форм: горьковатые, ванильные, кисленькие, треугольные, звёздочки, круглые, полумесяцы, розочки.

Поварята работали вовсю. Не успел главный кондитер хлопнуть три раза в ладоши, как вся куча крема, весь торт оказался утыканным цукатами.

— Готово! — сказал главный кондитер. — Теперь, пожалуй, нужно сунуть его в печь, чтобы слегка подрумянить.

«В печь! — ужаснулся продавец. — Что? В какую печь? Меня в печь?!»

Тут в кондитерскую вбежал один из слуг.

— Торт! Торт! — закричал он. — Немедленно торт! В зале ждут сладкого.

— Готово! — ответил главный кондитер»9.

В знаменитой сказке «Три толстяка» действие под конец возвращается в ту же кухню, вернее – в кондитерскую:

«Это было то же окно, через которое вчера влетел продавец детских воздушных шаров.

Это было окно кондитерской.

Здесь, несмотря на поздний час и даже несмотря на общую тревогу, кипела работа. Весь штат кондитеров и хитрых мальчишек в белых колпаках суетился вовсю: они готовили какой-то особенный компот к завтрашнему обеду в честь возвращения куклы наследника Тутти. На этот раз торт уже решено было не делать, из опасения, чтобы ещё какой-нибудь летающий гость не погубил и французский крем и удивительного качества цукаты.

Посередине стоял чан. В нём кипятилась вода. Белый пар заволок всё. Под этим покровом поварята блаженствовали: они нарезали для компота фрукты.

Итак... Но тут, сквозь пар и суматоху, кухонные мастера увидели страшную картину.

За окном качнулись ветви, зашумели листья, точно перед бурей, и на подоконнике появились двое: рыжеволосый гигант и девочка.

— Руки вверх! — сказал Просперо. В каждой руке он держал по пистолету.

— Ни с места! — звонко сказала Суок, поднимая свой пистолет.

Две дюжины белых рукавов, не дожидаясь более внушительного приглашения, взметнулись.

А потом полетели кастрюли.

Это был разгром сверкающего стеклянного, медного, горячего, сладкого, душистого мира кондитерской.

Оружейник искал главную кастрюлю. В ней было спасение его и спасение маленькой его спасительницы.

Они опрокидывали банки, разбрасывали сковороды, воронки, тарелки, блюда. Стекло разлеталось во все стороны и билось со звоном и громом; рассыпанная мука вертелась столбом, как самум в Сахаре; поднялся вихрь миндаля, изюма, черешен; сахарный песок хлестал с полок с грохотом водопада; наводнение сиропов поднялось на целый аршин; брызгала вода, катились фрукты, рушились медные башни кастрюль... Всё стало кверху дном. Вот так бывает иногда во сне, когда снится сон и знаешь, что это сон, и поэтому можно делать всё, что захочешь.

— Есть! — завизжала Суок. — Вот она!

То, что искали, нашлось. Крышка полетела в груду развалин. Она шлёпнулась в густое малиновое, зелёное и золотисто-жёлтое озеро сиропов. Просперо увидел кастрюлю без дна.

— Беги! — крикнула Суок. — Я за тобой.

Оружейник влез в кастрюлю. И, уже исчезнув внутри, услышал вопли тех, кто остался в кондитерской.

Суок не успела. Пантера, совершая свой страшный путь по парку и дворцу, появилась здесь. Раны от пуль гвардейцев цвели на её шкуре розами.

Кондитеры и повара повалились в один угол. Суок, забыв о пистолете, швырнула в пантеру подвернувшейся под руку грушей.

Зверь бросился за Просперо — головой в кастрюлю. Он провалился за ним в тёмный и узкий ход. Все увидели жёлтый хвост, торчавший из этой кастрюли точно из колодца. А потом всё скрылось.

Суок закрыла глаза руками:

— Просперо! Просперо!

А кондитеры зловеще хохотали. Тут же ворвались гвардейцы. Мундиры их были изорваны, лица в крови, пистолеты дымились: они сражались с пантерой.

— Просперо погиб! Его разорвёт пантера! Тогда мне всё равно. Я сдаюсь.

Суок говорила спокойно, опустив маленькую руку с очень большим пистолетом.

Но грянул выстрел. Это Просперо, удирая вниз по подземному ходу, выстрелил в пантеру, летевшую за ним. Гвардейцы столпились над кастрюлей. Сиропное озеро доходило до половины их огромных сапог. Один заглянул в кастрюлю. Потом он сунул туда руку и потянул. Тогда на помощь пришли ещё двое. Натужившись, они вытащили за хвост мёртвого зверя, застрявшего в воронке»10.

Сам Олеша рассказывал: «Я помню, Катаев получал наслаждение от того, что заказывал мне подыскать метафору на тот или иной случай. Он ржал, когда это у меня получалось. С каким внутренним отзвуком именно признания, одобрения пересказывает Толстой бодлеровские «Облака», хотя и хочет показать их «никчемность». С каким также восхищением рассказывает он о «муравских» братьях Николеньки — тоже, по существу, метафоре. На старости лет я открыл лавку метафор. Знакомый художник сделал для меня вывеску. На квадратной доске размером в поверхность небольшого стола, покрытой голубой масляной краской, карминовыми буквами он написал это название, и так как в голубой масляной краске и в карминовых буквах, если посмотреть сбоку, отражался, убегая, свет дня, то вывеска казалась очень красивой. Если посмотреть сильно сбоку, то создавалось впечатление, как будто кто-то в голубом платье ест вишни. Я был убежден, что я разбогатею. В самом деле, у меня был запас великолепных метафор. Однажды даже чуть не произошёл в лавке пожар от одной из них. Это была метафора о луже в осенний день под деревом. Лужа, было сказано, лежала под деревом, как цыганка. Я возвращался откуда-то и увидел, что из окна лавки валит дым. Я залил водой из ведра угол, где вился язык пламени, и потом оказалось, что именно из этой метафоры появился огонь. Был также другой случай, когда я с трудом отбился от воробьёв. Это было связано как раз с вишнями. У меня имелась метафора о том, что когда ешь вишни, то кажется, что идёт дождь. Метафора оказалась настолько правильной, что эти мои вишни привлекли воробьёв, намеревавшихся их клевать. Я однажды проснулся от того, что лавка трещала. Когда я открыл глаза, то оказалось, что это воробьи. Они прыгали, быстро поворачивались на подоконнике, на полу, на мне. Я стал размахивать руками, и они улетели плоской, но быстрой тучкой. Они порядочно исклевали моих вишен, но я не сердился на них, потому что вишня, исклёванная воробьём, ещё больше похожа на вишню, — так сказать, идеальная вишня. Итак, я предполагал, что разбогатею на моих метафорах. Однако покупатели не покупали дорогих; главным образом покупались метафоры «бледный, как смерть» или «томительно шло время», а такие образы, как «стройная, как тополь», прямо-таки расхватывались. Но это был дешёвый товар, и я даже не сводил концов с концами. Когда я заметил, что уже сам прибегаю к таким выражениям, как «сводить концы с концами», я решил закрыть лавку. В один прекрасный день я её и закрыл, сняв вывеску, и с вывеской под мышкой пошел к художнику жаловаться на жизнь»11.

Олеша наклоняется к витрине и достаёт «стройный как тополь», «соболиная бровь» и две штуки «размашисто перекрестился, роняя слёзы в грязь». Смотрит – и откладывает в сторону.

И тут же в эти метафоры вцепляются десятки рук самодеятельных и нанятых сочинителей. На литературных курсах им успели сказать, что рифма «любовь – кровь» нехороша, но отчего это так, они не чувствуют. Их взгляд упирается в следующую строчку. Глаза – бирюза. Бирюза это какой-то цвет, кажется, очень красивый. И ещё это некий драгоценный камень. Впрочем, неважно.

Глаза – бирюза, взлети синицей, цаплей, пеликаном. Скушай горького миндаля. Мир полон тревоги.

Время восходящих метафор.