СЛОВО ОБ АНТОНЕ МАКАРЕНКО

(фэд)

Антон Семёнович Макаренко (1888 —1939)

— Здорово, дерьмовозы! Как идёт великий Эксперимент?
Это был Изя Кацман, в натуральную величину, — встрёпанный, толстый, неопрятный и, как всегда, неприятно жизнерадостный.

Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий. «Град обреченный» (1972)

Однажды Антон Семёнович Макаренко сел в электричку и поехал в Москву. До Москвы он не доехал, вернее, доехал не так как хотел, потому что умер в вагоне от сердечного приступа. Апокриф гласит, что перед смертью он успел крикнуть окружающим: «Я — писатель Антон Макаренко». По другой версии он умер тихо, и люди думали, что он уснул. Но в апокрифе важно то, что происходит идентификация человека — на смертной железнодорожной скамейке он представляется не учителем, не бывшим сержантом госбезопасности, а писателем. И это правильно.

Антон Макаренко родился в 1888 году под Харьковом, в семье железнодорожного рабочего, причём родился раньше срока и всё время болел. В семнадцать окончил педагогические курсы и стал работать учителем в Кременчуге. Дальше следует какая-то запутанная история про связь с попадьёй, проклятие отца и жизнь в доме отца попадьи, а потом возвращение в семью. Во время Великой войны его призывают, но тут же комиссуют по здоровью.

Брат его Виталий, поручик Белой армии, эмигрирует во Францию, где умрёт в 1983 году глубоким стариком. Его дети будут воспитаны в семье Антона Макаренко (как всякий настоящий знаменитый педагог, Макаренко не имел собственных детей). Внучка его станет известной советской актрисой, но это совершенно другая история.

После Кременчуга Антон Макаренко оказывается в Полтаве и сразу после Гражданской войны становится начальником трудовой колонии для малолетних правонарушителей, проще говоря, беспризорников. Эта колония получает имя Горького (сам Горький посещает её в 1928 году, в один из своих приездов из-за границы). Колония тогда уже переведена из Полтавы под Харьков.

На этом история Макаренко там заканчивается, он переходит на службу в НКВД и до 1935 года руководит Коммуной им. Ф. Э. Дзержинского, где ещё раньше, по совместительству, заведовал педагогической частью. Параллельно он пишет свою знаменитую «Педагогическую поэму» (1925-1935).

После этого Макаренко живёт в Киеве, служит в центральном аппарате украинского НКВД, занимаясь детскими колониями, очень тяготится этой службой, и наконец, в 1937 году перебирается в Москву, чтобы поселиться в квартире на Лаврушинском (в знаменитом писательском доме) и отдаться литературной работе. В 1938 году выходит роман «Флаги на башнях», в январе 1939-го Макаренко награждают орденом, а в июле он садится в ту самую электричку.

Смерть эта, как водится, в восьмидесятые годы была снабжена известным количеством мифов.

Во времена ниспровержения скучных авторитетов общество производит эти мифы «от противного»: официальные идеологические образы должны оказаться не тем, чем они кажутся, умершие выходят убитыми в результате заговора, моральные авторитеты — развратниками и тому подобное. Тем не менее, разошлись по миру странные и довольно рискованные цитаты из разных текстов Макаренко: «Сорок сорокарублёвых педагогов могут привести к полному разложению не только коллектив беспризорных, но и какой угодно коллектив», «Книги — это переплетённые люди», «Культура любовного переживания невозможна без тормозов, организованных в детстве»1.

Однако у Макаренко, имя которого стало нарицательным в смысле педагогического гения, действительно были проблемы с властью. Часто упоминают имя Крупской в связи с его деятельностью. В советские времена их конфликт старались как-то замять, потому что вдова Ленина была одним славным символом, а Макаренко — другим. Крупская однажды мимоходом упомянула «Педагогическую поэму» в нейтральном ключе, а Макаренко сказал ритуальные слова на похоронах бессменного заместителя трёх наркомов народного образования.

Меж тем, в 1928 году, на VIII съезде комсомола, Крупская посвятила Макаренко (впрочем, не называя его имени) довольно большой фрагмент своего выступления (его называют «речью», но приветственная речь съезду — это одно, а совсем другое обширный доклад «О работе ВЛКСМ среди детей».

Там говорилось: «Я хотела бы, товарищи, обратить ваше внимание на то, до чего докатываются отдельные школы. В первой книжке журнала “Народный учитель” за нынешний год описаны воспитательные приемы, которые употребляет один Дом имени Горького на Украине. Там введена целая система наказаний — за один проступок меньше, за другой — больше. Там есть такие проступки, за которые полагается бить, и там создалось такое положение, которое не может не возмущать до глубины души каждого, не только коммуниста, но и всякого гражданина Советского Союза. Там говорится, что воспитатель должен наказывать ученика, — он может бросить в него счётами или набрасываться на него с кулаками, может бить палкой, прутом. Там описывается сценка, как заведующий домом посылает провинившегося в лес для того, чтобы он принес прутья, которыми “воспитатель” будет его хлестать.

Дальше идти, товарищи, некуда. Это не только буржуазная школа — это школа рабская, школа крепостническая, и если даже только один такой факт есть, необходимо с ним тщательно бороться. Я думаю, что комсомол и пионеры не могут спокойно проходить мимо всех извращений того, чем должна быть наша школа, и, если им придется натыкаться на такие факты: наказывание ребят, выдвижение отдельных учеников, отметки — и на ряд других недопустимых вещей, они должны с этим бороться, потому что тут идёт уже доподлинная борьба между старым и новым. Сейчас, конечно, это является ещё единичным явлением, но и сейчас мы не можем равнодушно проходить мимо этих явлений, а должны с ними всячески бороться»2.

По тем временам это была реальная угроза — и не только работе, но и свободе. Он писал своей жене: «Я начинаю приходить в восторг… грозили прокурором… истерички добьются-таки, что меня посадят…»3. «Читали «Комсомольскую правду» от 17 мая, как меня Крупская разделала… шельмование во всесоюзном масштабе…»4. Спасло Макаренко как раз вмешательство украинского НКВД и переход в другую колонию.

Всю свою писательскую жизнь Макаренко пишет свой «опус магнум» — «Педагогическую поэму». Сперва он хотел написать что-то о проблеме выбора интеллигента накануне революции (из этого получилась малоизвестная повесть «Честь», после собственно «Педагогической поэмы» была написана книга «Флаги на башнях», которая, по сути, та же «Педагогическая поэма», но рассказанная не начальником колонии, а наоборот, его подопечными, то есть в перевёрнутой оптике.

Роман от первого лица был принят властью не сразу. Он был необычен, а власть не любит непонятного. Понадобилось вмешательство Горького, и вот книга вдруг стала популярна не только в СССР, но и в мире.

Не сказать, что она — уединённое явление. О колониях (и детских домах) рассказывали книга о ленинградской школе-коммуне для трудновоспитуемых подростков им. Достоевского «Республика ШКИД»5. (1927) Леонида Пантелеева и Григория Белых (эту книгу тоже ругала Крупская) и фильм о Болшевской трудовой коммуне ОГПУ «Путёвка в жизнь» (1931) режиссёра Николая Экка по книге её начальника Погребинского6. Кстати, «Педагогическую поэму» на Западе одно время издавали под названием «Путёвка в жизнь», чтобы использовать коммерческий потенциал чрезвычайно популярного фильма, получившего, к тому же приз в Венеции в 1932 году.

Но тут был рассказ от лица педагога, а ключевым отличием то, что речь шла именно о педагогическом методе, который заключался с одной стороны в создании коллектива из отдельных воспитанников, а с другой стороны — в придании этому коллективу управленческих функций. К тому же это было то, что называется сейчас неловким словом «вербатим», то есть литература, балансирующая на грани документальности (что всегда означает её недокументальность). Трудно говорить о документальности романа «Как закалялась сталь», к примеру.

При этом в «Педагогической поэме» есть опасные места не только с точки зрения тридцатых годов, но и для образа Макаренко в современности. Вот он (единственный раз) выйдя из себя, бьёт воспитанника, и тут же всё волшебным образом преображается: его начинают слушаться. Это какая-то удивительная случайность — ну-ка его ударили ножом, и всё кончилось. Мне тоже приходилось драться с учениками, и я знаю, как это работает (не работает). Можно обезопасить себя, но это перемирие хищников. То есть договорённость: я не переделываю вас, а вы не мешаете мне построить мою конструкцию. Макаренко, как кажется, был идеалистом, но довольно легко сделать выбор: что лучше — голодать, жить на дне, умереть от ножа или быть расстрелянным уголовником или жить в утопической коммуне.

Впрочем, дотошные макаренковеды говорят, что эта сцена сомнительна и, возможно, выдумана, получивший оплеуху воспитанник — персонаж синтетический и собранный из трёх и проч., и проч.

Но это очень важный и современный вопрос: что бывает, когда педагог ощутит власть, и возникнет опасность полюбить эту власть. А власть, особенно над детьми, развращает мгновенно. Даже быстрее, чем в политике. Так и я, много лет назад, ушёл из школы, почувствовав, что научился манипулировать учениками и очень этого испугался.

Что интересно и, кажется, мало изучено, так это экономика трудовых коммун. Судя по всему она была очень эффективной. С одной стороны «большое хозяйствование» в рамках не всегда планового производства, осложнённое чудовищной бюрократией, а с другой — островок артельного труда под крышей НКВД.

Есть там и глава про то, как воспитанники ходят по окрестным сёлам и ловят порубщиков государственного леса и самогонщиков. И это, по сути, описание банды, которая держит в страхе местных жителей. Потом эту главу сократили, и в общем, понятно почему.

Это очень важный не только для историка литературы, но и для просто историка текст ещё и потому, что ставит вопросы, привязанные к эпохе: как меняется этика во времени. Но она связана ещё и с актуальными вопросами любого времени, в том числе и нашего: не подавляет ли коллектив индивидуальность, насколько простирается харизма руководителя, нет ли тут опасности возникновения педагогических сект. В коммуне было несколько новаций: конечно, заработок, который в патриархальном обществе означает независимость: тебя ни родители, ни государство не попрекают тем, что ты сидишь у них на шее и своего мнения иметь не можешь.

Вторым нововведением стало самоуправление, то есть голос каждого колониста важен при решениях для всех.

Другое дело, что и тогда и сейчас это ходьба по краю: очень легко такую модель превратить в ту самую секту. Поди, найди тут баланс между погоней за прибылью и свободным трудом, между вольным обществом и монастырским порядком.

Но Макаренко экспериментировал в то время, когда нет выбора: с одной стороны, голодная смерть, с другой — криминальная среда, где подросток — расходный материал. Не только свобода, но и ценность самой жизни после Гражданской войны была минимальной.

Кажется, что Макаренко в своих книгах отвечает на эти вопросы, но на самом деле он их ставит.

А тогда книгу хвалил не только Горький, но и французский писатель-коммунист Арагон. И это было естественно: всех интересовал Великий эксперимент7., как тогда на Западе называли строительство нового общества в СССР. И не в последнюю очередь потому, что Макаренко был романтик, книга его — романтическая поэма и наполнена надеждой на то, что любое человеческое несчастье или порок можно исправить.

Сама главная книга Макаренко в общем-то ужасна с литературной точки зрения. Вернее, с точки зрения историка литературы она очень интересна, а вот с точки зрения стилиста — прямо святых выноси.

«В 1932 году было сказано в коммуне:

— Будем делать лейки!

Это сказал чекист, революционер и рабочий, а не инженер и не оптик, и не фотоконструктор. И другие чекисты, революционеры и большевики, сказали:

— Пусть коммунары делают лейки!

Коммунары в эти моменты не волновались:

— Лейки? Конечно, будем делать лейки!

Но сотни людей, инженеров, оптиков, конструкторов, ответили:

— Лейки? Что вы! Ха-ха…

И началась новая борьба, сложнейшая советская операция, каких много прошли в эти годы в нашем отечестве. В этой борьбе тысячи разных дыханий, полетов мысли, полётов на советских самолётах, чертежей, опытов, лабораторной молчаливой литургии, строительной кирпичной пыли и… атак повторных, ещё раз повторенных атак, отчаянных упорных ударов коммунарских рядов в цехах, потрясенных прорывом. А вокруг те же вздохи сомнения, те же прищуренные стекла очков:

— Лейки? Мальчики? Линзы с точностью до микрона? Хе-хе!

Но уже пятьсот мальчиков и девчат бросились в мир микронов, в тончайшую паутину точнейших станков, в нежнейшую среду допусков, сферических аберраций и оптических кривых, смеясь, оглянулись на чекистов.

— Ничего, пацаны, не бойтесь, — сказали чекисты.

Развернулся в коммуне блестящий, красивый завод ФЭДов, окруженный цветами, асфальтом, фонтанами. На днях коммунары положили на стол наркома8. десятитысячный “ФЭД”, безгрешную изящную машинку»9.

Не очень понятно, что имеет в виду автор, говоря об «оптических кривых», но по этому отрывку видно, каким странным языком пользуется автор. Это язык двадцатых, который постепенно сходит на нет в стране, которая возвращается к гладкому имперскому стилю.

Да и весь феномен Макаренко, если уподобить его архитектурному стилю — конструктивизм, который отступает перед натиском сталинского ампира.

«Лейки», которые присутствуют в этом тексте, разумеется, не садовые лейки, а немецкие фотоаппараты Leica I фирмы Ernst Leitz, которые выпускались с 1925 по 1948 год. А потом Leica II, в Харькове их делали под названием «ФЭД», то есть «Феликс Эдмундович Дзержинский», с 1934 до 1955 год, а затем «ФЭД» сменил «ФЭД-2».

«Лейка» была массовым фотоаппаратом, именно поэтому она вошла в знаменитую «Песенку журналистов», сочинённую во время войны Симоновым:

Собственно, в обиходе «ФЭД» часто называли «лейкой». Самый массовый из советских фотоаппаратов того времени стал настоящим памятником не только коммуне, но и самому Макаренко.