СЛОВО О РАЗУХАБИСТОЙ ПРОЗЕ

Малый разухабистый: и сплясать, и спеть, и соврать — на всё первый сорт.

Михаил Салтыков-Щедрин. «Культурные люди»

Меня всегда занимало то, как время экспериментирует со стилем, — то есть тот случай, когда даже не писатель, а сам календарь водит рукой писателя. Всегда хочется чего-то нового, будучи современником, ты его не замечаешь, а вот оно, рядом с тобой. Поэтому благоразумные современники не спешат ругаться, они помнят, как комично выглядят дневники обывателей, в которых потомки вычитывают впечатления от вечера футуристов. Дескать, вот глупый балаган, и особенно этот долговязый дурень в жёлтой кофте.

Люди мудрые, впрочем, понимают, что и гении часто участвуют в каком-то балагане и глупо выглядят не только в начале своей карьеры, но и в её завершении. Но и эти люди не лишены благоразумия, которое удерживает их от претензий к новаторам.

Как-то, уже много лет назад, я написал программную статью «Клоуны и сценаристы»1, в которой говорилось о разделении пишущих людей на два типа, согласно технике работы с текстом. Условные «сценаристы» имели постоянный доход от работодателя, а условные «клоуны» — свободу, но рисковый заработок. Но потом оказалось, что доход человека, который концертирует со своей прозой или, что лучше, с поэзией, куда выше его книжных гонораров. Поэзия вернулась к своему, к маленькой сцене в кафе, к концертной площадке между столиков. От поэтов такого рода не отставали и прозаики, причём собирали неплохую кассу.

Я, как человек, воспитанный при прежней власти и неоднократно сдававший всякие марксистские дисциплины, полагал, что финансовые потоки объясняют многое, если не всё.

И вот я обнаружил, что в современной прозе выработался особый стиль, который как бы приспосабливает её к устному исполнению. Я вижу это среди «шансонеток Соловей» и в передаче «Камеди Клаб», и в колонках успешных колумнистов, и, собственно, среди выступающих перед публикой писателей.

Но как описать новую традицию, своеобразное креативное акынство? Род устной традиции, на грани актёрства, — а именно для актёрства и родился этот современный стиль, что будто припадает на обе ноги, стиль матросской походки. Припадание на обе ноги противопоставляется гладкой речи, как и ровной ходьбе. И мне, как Паганелю-Шкловскому, интересен приём.

Всякая мысль тут выражается не просто, а отягощена дополнениями.

Это цветистый городской стиль, где на простое предложение навешаны юмористические или как бы юмористические обороты.

Сперва я думал, что этот стиль восходит к Михаилу Жванецкому: «О себе я могу сказать твёрдо. Я никогда не буду высоким. И красивым. И стройным. Меня никогда не полюбит Мишель Мерсье. И в молодые годы я не буду жить в Париже.

Я не буду говорить через переводчика, сидеть за штурвалом и дышать кислородом.

К моему мнению не будет прислушиваться больше одного человека. Да и эта одна начинает иметь своё.

Я наверняка не буду руководить большим симфоническим оркестром радио и телевидения. И фильм не поставлю. И не получу ничего в Каннах. Ничего не получу в смокинге, в прожекторах в Каннах. Времени уже не хватит... Не успею.

Никогда не буду женщиной. А интересно, что они чувствуют?

При моём появлении никто не встанет...

Шоколад в постель могу себе подать. Но придётся встать, одеться, приготовить. А потом раздеться, лечь и выпить. Не каждый на это пойдёт.

Я не возьму семь метров в длину... Просто не возьму. Ну, просто не разбегусь. Ну, даже если разбегусь. Это ничего не значит, потому что я не оторвусь... Дела... Заботы...

И в этом особняке на набережной я уже никогда не появлюсь. Я ещё могу появиться возле него. Против него. Но в нём?! Так же и другое... Даже простой крейсер под моим командованием не войдёт в нейтральные воды... Из наших не выйдет. И за мои полотна не будут платить бешеные деньги. Уже нет времени!

И от моих реплик не грохнет цирк и не прослезится зал. И не заржёт лошадь подо мной... Только впереди меня. И не расцветёт что-то.

И не запахнет чем-то. И не скажет девочка: „Я люблю тебя“.

И не спросит мама: „Что ты ел сегодня, мой мальчик?“

Но зато... Зато я скажу теперь сыну: „Парень, я прошел через всё. Я не стал этим и не стал тем. Я передам тебе свой опыт“»2.

Тут было всё — ритмика и краткость, готовность к эстрадному исполнению.

Итак, я решил, что всё идёт от двадцатых годов, от Юго-западной школы, но, конечно, тут совершенно другой масштаб. Но потом вдруг обнаружил, что что-то похожее есть у Виктора Ерофеева в «Энциклопедии русской души»: «Русские очень любят есть шашлыки. Приедут на природу. Куда-нибудь на речку. Искупнутся. Повизжат в воде. Некоторые сразу утонут. А другие начинают священнодействовать. Шампуры. Шашлыки. Рыжики! Маслята! Ну, половина отравится. Остальные <...>. Но зато весело. Под музыку из машины. По дороге домой все обычно молчат. Думают о своем. Так у русских заведено. Может, устали. А может, просто дремлют»3.

Есть, правда, и классический Ерофеев: «Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьёт, с постели не встаёт, девушек не любит и в окошко не высовывается... Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели и только тогда — воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду пить и курить, и высунусь в окошко. Мы ему говорим:

— Ну зачем тебе именно Эрдели? Возьми хоть Веру Дулову вместо Эрдели. Вера Дулова играет прекрасно!

А он: „Подавитесь вы своей Верой Дуловой! В гробу я видел вашу Веру Дулову! Я с вашей Верой Дуловой и срать рядом не сяду“»4.

Это экспрессивный разговорный стиль, где экспрессия выражена не отдельными словами, а быстро меняющимися клише.

Важно, как строится речевой период.

Во-первых, речь должна быть ритмизована. Но не на коротком пространстве строфы, а целыми периодами. Правда, один из поклонников, комментируя текст своего кумира, проговорился: «Потрясающе написано. Как будто задницей по лестнице проехался».

Во-вторых, очень важны цитаты, но не просто цитаты, а реплики: «А вас, Штирлиц, попрошу остаться», «осталась одна Таня». Очень много актуальных деталей — поди, объясни сейчас, причём тут в тексте Жванецкого Мишель, да и кто это. Все эти бытовые детали, покупки, гитары фендер стратокастер, неважно что.

Быстрая речь, род скороговорки: тексты нельзя произносить нараспев, с мелодекламацией Малого театра. При этом есть в них что-то и от скоморохов в вольном переложении Ролана Быкова, и от блатарей — «Существует ещё одна точка зрения на поведение блатарей. Дескать, это — психически больные люди и, тем самым, вроде как невменяемы. Слов нет — блатари сплошь и рядом истерики и неврастеники. Пресловутый „дух“ блатаря, способность „психануть“ — говорит за расшатанность нервной системы. Блатари-сангвиники, флегматики чрезвычайно редки, хотя и встречаются»5. Новый стиль литературного клоуна может описываться словом «блажить». Писатель «блажит», рассказывая байку, играет голосом, выгибается и жестикулирует.

В-третьих, контраст между декларируемым интеллектом рассказчика и низовым стилем изложения. Высокий образец этого приема есть у Зощенко, который сообщает о случае, что «взят из старинной русской жизни. Из эпохи Иоанна Грозного. А приехал в то время в Россию немецкий герцог, некто Голштинский. Неизвестно, что он там делал в этой своей Германии, но только историкам стало известно, что он прибыл в Россию, с тем чтобы жениться по политическим соображениям на дочери двоюродного брата Ивана IV.

И вот он приехал. Наверное, расфуфыренный. В каких-нибудь шелковых штанах. Банты. Ленты. Шпага сбоку. Сам, наверное, длинновязый. Этакая морда красная, с рыжими усищами. Пьяница, может быть, крикун и рукосуй. Вот он приехал в Россию, и, поскольку все уже было письменно оговорено, сразу же назначили свадьбу. Ну, суетня, наверное, мотня... Мамочка бегает. Курей режут. Невесту в баню ведут. Жених с папой сидит. Водку хлещет. Врет, наверно, с три короба. Дескать, у нас, в Германии... Дескать, мы, герцоги, и всё такое. И вот происходит такая, довольно печальная, вещь. Невеста, увы, неожиданно умирает. Она, бедняжка, возвращается из бани, простуживается чертовски и умирает в течение трех дней.

Жених, конечно, в неописуемом горе, хочет обратно уезжать в Германию. И в растрепанных чувствах уже прощается с родными, как вдруг ему говорят:

— Товарищ герцог! Погодите уезжать. У нас ещё, на ваше счастье, имеется одна барышня. Ее сестренка. Она, правда, постарше той, и она менее интересна из себя, но все-таки она, может быть, вам подойдет. Тем более такой путь сделали из Германии — обидно же возвращаться с голым носом.

Герцог говорит:

— Конечно, подойдет. Что же вы раньше-то молчали? Ясно, что подойдет. Об чем речь! А ну, покажите.

В общем, несмотря на траур, свадьба была вскоре сыграна»6.

Это — психотерапевтическое выговаривание. Возможно Жванецкий начинал с этой ритмической искренности, а потом она у него превратилась в узнаваемый приём. Хотелось бы верить в его рационализм — в Одессе, говорят, всё люди расчётливые.

Но теперь это ещё метод ассоциаций в действии, почти как в психоанализе, то есть интонационное мышление. Будто автор-клоун рисует акварелью: не конкретный предмет, а ощущение от предмета, тени, мозаичные пятна. А отодвинешь изображение подальше — облако, озеро, башня.

Разухабистый стиль — не стиль Зощенко или Ерофеева — он следующий за ними, и растёт, как сорная трава на руинах железнодорожного пути в Петушки и «Голубой книги».

В этом стиле можно писать километрами, описывая кулинарный рецепт, впечатления от путешествия, взяв любой, пусть и общеизвестный сюжет. Акын заводит рассказ, выдавая текст на гора, будто идеальный рэпер.

Вот, к примеру, известное стихотворение:

Прихожу я с той работы, что важна родной стране. Пыль и грохот, рашпиль прислонён к стене. Ногой шваркнул — покатилось что-то, протянул руку — укатилось что-то, двинул ногой — что-то замяукало. Двинулся в спальню. Храп, стон, плеск, всхлип. То ли подруга едет на армянине, то ли армянин на подруге. Мой Карабах, мой Арарат, стоимость посуды 12 копеек. Ваше слово товарищ маузер, вернее, революционное оружие товарища Буденного, купленное на Арбате в тяжкую годину Перестройки. Не заплакал, сдержался. Лишь скупая мужская пробороздила гарлемскую щетину. Хрясь! Чпок! Держите меня семеро! Греческое вино смешалось с армянским коньяком! Пропадай итальянское одеяло, прощай иранский ковёр! Вжик-вжик, уноси готовенького, и готовенькую уноси, еже си, будто в такси. Зарою любовников в лесополосе, пусть их поминает трава при росе. Остались на память колготки одни — чернее измены, ажурны они.