СЛОВО О ЮРИИ ЛИБЕДИНСКОМ
(ранний реабилитанс)
Юрий Николаевич Либединский (1898 – 1959)
Ведь мы уже толковали с тобой, началась новая полоса в истории Советского государства. За последние годы мы заскорузли, окостенели, разминаться нужно. Для этого нужно старые ошибки исправлять. Ты не видишь, как они исправляются?
Юрий Либединский. Дела семейные
У забытого писателя Либединского есть воспоминания об Алексее Толстом, и там можно обнаружить такой пассаж: «Речь шла о каком-то писателе, которого обвинили в плагиате.
— Просто бездарный человек, — сказал Алексей Николаевич. — Талантливый человек, если даже захочет, никогда не сможет украсть, то есть точно воспроизвести ту мысль или то положение, которое его поразило у другого писателя. Когда живёшь в стихии литературы, все время находишься во взаимодействии с писателями-современниками. Но такого рода «заимствование» обнаружить невозможно. Я возьму у вас так, что всё переиначу, и вы сами не узнаете, что я у вас взял. Ну, а бездарный дурак, который берёт и переписывает страницу за страницей, изменяя какие-то второстепенные пустяки, так чёрт с ним, пусть попадается и пропадает!
Мне очень хорошо запомнился этот разговор, потому что не раз потом я в практике литературы убеждался в точности»1.
Но иногда при чтении литературы второго и третьего ряда хочется, чтобы автор уж хоть что-нибудь украл, а не писал сам.
Сказать прямо, Либединский был очень плохой писатель. Биография его интереснее, чем его книги, а облако его родственников интереснее биографии. Одни названия его книг, взятые наугад, кажутся пародией на советскую казённую литературу: «Гвардейцы» (1943), «Горы и люди» (1947), «Они стали гвардейцами» (1950), «Зарево» (1952), «Сын партии» (1956), «Утро Советов» (1957).
Жизнь Юрия Николаевича была довольно типичной для советского писателя, с той только разницей, что он в своё время был настоящим рапповцем. Так навскидку, самым известным начальником из РАПП был Фадеев. Но Фадеев был человек талантливый, и за ним список его коллег, что дубасили не только попутчиков-интеллигентов, но и левых вроде Маяковского, обрывается. Какие-то фамилии критиков и прозаиков ещё помнят специалисты, но книг нет в нашей коллективной памяти. Поэт Ваншенкин так написал об этой организации в своём дневнике: «Потрясающе сказал когда-то о нём Пришвин (дневники 1931 г.): “организованная пыль”. И еще: “РАПП держится войной и существует врагом (разоблачает и тем самоутверждается); свое ничто, если оно кого-нибудь уничтожает, превращается в нечто”»2.
Бывшие члены Российской ассоциации пролетарских писателей в своих мемуарах говорили об этом периоде своей биографии скороговоркой. Ведь не только недотравленные писатели не очень любезно отзывались о них в мемуарах, но и сама власть не оценила их радикализм и разогнала в 1932 году. Впрочем, дальше пришли времена покруче, и те самые рапповцы первыми пошли в распыл.
Либединский был типичным членом РАПП, правда, не совсем пролетарского происхождения (там вообще пролетариев было мало). Звали нашего героя сперва Георгий Натанович. Он родился в Одессе в семье врачей: отец Натан Либерович служил врачом на Урале, а мать Тойба Вульфовна стала стоматологом, что для женщины, понятное дело, в те годы было редкостью. Не менее понятно, отчего родители его превратились в Николая Львовича и Татьяну Владимировну.
Семья жила в Челябинске, оттого Либединский участвовал в Гражданской войне на Урале и, тоже понятное дело, на стороне красных.
Потом Либединский служил в разных советских учреждениях, писал статьи в газетах, а конце двадцатых оказался в Ленинграде и даже руководил там писательской организацией.
В отличие от многих рапповцев, которых выкосили потом за троцкизм, Либединский в 1937 году отделался исключением из партии (через два года его восстановили), попал на войну корреспондентом (как и многие писатели его поколения), жил на Кавказе и написал множество книг. Среди них самая интересная – «Большие пожары», коллективный труд по написанию приключенческого романа в 1927 году.
Он скончался в 1959 году и похоронен на Новодевичьем кладбище.
Это обычная биография советского писателя, который избежал большой беды, умер в своей постели по меткому определению писательского успеха, хоть и прожив коротко (по нынешним меркам) – шестьдесят лет.
Читать его книги, как ранние, так и поздние, решительно невозможно.
Скажу больше, что своими литературными свойствами тексты Либединского просто восхищают.
Я не поленился прочитать его разные вещи (я человек немолодой, но полвека не знал о существовании этого писателя). Первая его повесть – «Неделя» похожа на что-то созданное человеком, её хвалили многие, в том числе Анри Барбюс (не сказать, что арбитр художественного вкуса) и Бухарин (что автору потом стало боком).
Но положа руку на сердце: в тот год были написаны «Белая гвардия» Булгакова и «Конармия» Бабеля. Как на их фоне проявить милосердие к повести Либединского — непонятно.
От начала писательской биографии до посмертного романа его стиль практически одинаков, и я никак не мог понять, что он мне напоминает.
Но, наконец, понял. Это письмо Дмитрия Шостаковича литературоведу Исааку Гликману:
«29.XII.1957. Одесса
Дорогой Исаак Давыдович!
Приехал я в Одессу в день всенародного праздника 40-летия Советской Украины. Сегодня утром я вышел на улицу. Ты, конечно, сам понимаешь, что усидеть дома в такой день нельзя. Несмотря на пасмурную туманную погоду, вся Одесса вышла на улицу. Всюду портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также т.т. А.И. Беляева, Л.И. Брежнева, Н.А. Булганина, К.Е. Ворошилова, Н.Г. Игнатова, А.П. Кириленко, Ф.Р. Козлова, О.В. Куусинена, А.И. Микояна, Н.А. Мухитдинова, М.А. Суслова, Е.А. Фурцевой, Н.С. Хрущева, Н.М. Шверника, А.А. Аристова, П.А. Поспелова, Я.Э. Калнберзина, А.И. Кириченко, А.Н. Косыгина, К.Т. Мазурова, В.П. Мжаванадзе, М.Г. Первухина, Н.Т. Кальченко.
Всюду флаги, призывы, транспаранты. Кругом радостные, сияющие русские, украинские, еврейские лица. То тут, то там слышатся приветственные возгласы в честь великого знамени Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также в честь т.т. А.И. Беляева, Л.И. Брежнева, Н.А. Булганина, К.Е. Ворошилова, Н.Г. Игнатова, А.И. Кириченко, Ф.Р. Козлова, О.В. Куусинена, А.И. Микояна, Н.А. Мухитдинова, М.А. Суслова, Е.А. Фурцевой, Н.С. Хрущева, Н.М. Шверника, А.А. Аристова, П.А. Поспелова, Я.Э. Калнберзина, А.П. Кириченко, А.Н. Косыгина, К.Т. Мазурова, В.П. Мжаванадзе, М.Г. Первухина, Н.Т. Кальченко, Д.С. Коротченко.
Всюду слышна русская, украинская речь. Порой слышится зарубежная речь представителей прогрессивного человечества, приехавших в Одессу поздравить одесситов с великим праздником. Погулял я и, не в силах сдержать свою радость, вернулся в гостиницу и решил описать, как мог, всенародный праздник в Одессе.
Не суди строго.
Крепко целую»3.
А вот семейная жизнь его была бурной: первая жена Марианна Герасимова (1901—1944) была в молодости сотрудником ОГПУ, в конце тридцатых её посадили, а после лагеря она покончила с собой. Вторая жена — актриса Мария Берггольц (1912—2003), сестра поэтессы Ольги Берггольц. Третья жена — детский писатель Ольга Неклюдова (1909-1989) стала потом на десять лет женой Варлама Шаламова. Наконец, четвёртой женой стала писательница Лидия Борисовна Толстая. Дочь её потом была женой поэта Игоря Губермана, причём тёща ездила к опальному поэту в ссылку и вообще Лидия Борисовна кажется островком здравомыслия в этом бушующем море трагедии. Её воспоминания «Зелёная лампа» куда более литературны, чем все книги её мужа. Так и поверишь, что кровь Толстых даже в таком гомеопатическом разведении приводит к безусловному таланту.
Другая дочь вышла замуж за мима, ставшего раввином. Мим, ставший раввином! Жизнь бесстыдные литературы, а семейная жизнь Либединского интереснее его книг.
Это всё круг довольно тесно живущей советской писательской среды, переплетение совершенно разных, но ярких судеб.
Беда в том, что если отвлечься от этих головокружительных семейных историй, сказать о прозе Либединского вобщем-то нечего.
Среди его книг есть изданная посмертно, в 1963 году, что так и называется «Дела семейные».
Вот про неё и нужно рассказать. Я прочитал «Дела семейные» за вас, и вам открывать эту книгу не надо. Чтобы предупредить упрёки, говорят, что Либединский хотел вернуться к своему роману, продолжить его, но умер. В этом есть интонация «не судите строго». Однако ж мы имеем дело с тем, что имеем. Что толку давать скидки: если не хотите претензий, так не печатайте, а как напечатали, так не бойтесь чужих суждений.
В то время, что называли «Эпохой Реабилитанса», вышел уже в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича», и в обществе был огромный спрос на рефлексию по поводу сталинских репрессий.
Известная речь Хрущёва в пятьдесят шестом – это казённое дело, а вот расстановка акцентов, создание формата, в котором нужно говорить о недавнем прошлом, было делом литературы.
Роман Либединского написан ровно тем же суконным языком, что он писал и в начале своей карьеры: «У меня сегодня, папа, большая удача, — сказал Леонид. — Помнишь, я рассказывал тебе, что предложил новую конструкцию узла? Так вот, генерал наш вызвал меня к себе и одобрил. Понимаешь, папа, при современном головокружительном прогрессе средств вооружения те методы проектирования, которые нашёл наш Петр Васильевич, совершенно необходимы»4 — ну и тому подобное раньше.
Говорить о художественных достоинствах этого текста не приходится. Однако сюжет его примечателен: действие происходит, по большей части в 1952 году, а оканчивается он после смерти Сталина. По сути, это такая мелодрама с экскурсами в прошлое персонажей, и легко представить себе современный сериал на этой основе.
Главный герой — большой архитектурный начальник. У него есть старший брат, работник органов, другой герой — сын, что работает над артиллерийским вооружением в конструкторском бюро в посёлке Большие Сосны (более чем прозрачный намёк на Подлипки), у него есть невеста, у которой был арестован отец, ну и дальше по книге расползаются знакомые и родственники кролика – как во всякой настоящей саге.
Понятно, что Либединский хочет написать роман на актуальную тему, но всё у него выходит, как у той работницы Тульского самоварного завода, которая пыталась собрать самовар из украденных с производства деталей.
Выходит «Сын партии» и «Гвардейцы».
Но тут интересен компромисс, что советский писатель хочет облечь в романную форму в 1959 году, когда уже никто не просит расстрелять врагов народа как бешеных собак да и вообще оправдывать репрессии.
Старший брат героя вспоминает, как в конце тридцатых вёл политинформацию для детей, родители которых были репрессированы: «Почти каждый вечер обсуждались очередные сообщения из Испании. Евгений Александрович пояснял ребятам сложную обстановку, в которой оказалась молодая республика, предательскую тактику англо-французской буржуазии, под лицемерным флагом невмешательства осуществлявшую помощь фашизму.
...Пылали лица, сжимались кулаки, и радостно было видеть Евгению Александровичу, что страшные удары прошлого года, оставившие сиротами некоторых из этих ребят, не затронули их самосознания. Казалось, скажи только он: в Испанию! — и вся молодежь Москвы, всей России, всего Союза, да и не только молодежь, двинулась бы на помощь испанским братьям. Но Евгений Александрович говорил о другом, он говорил о задачах осуществления социализма в единственной пока социалистической стране, он возвращал энтузиастов к будничным делам учебы, но оказывалось, что эти будничные дела полны высокого революционного смысла»5.
Тут мостик к выражению, что было популярно в ту пору: «не озлобился». Так и говорили, вот Николай Терентьевич сел на пятнадцать лет, но не озлобился, а вот у Лидочки расстреляли обоих родителей, но она не озлобилась. А что ж ты, Синдерюшкин, ругаешь советскую власть. Ты за плен отсидел всего восемь, что ж ты озлобился. Нехорошо это.
И весь роман «Дела семейные» как раз построен на попытке этого примирения: очень неприятная вещь с нами-вами вышла, но ведь нельзя озлобиться?
Это чрезвычайно интересный для исследователя (но стыдный — по-испански — для читателя) путь, который лежит в стороне от Солженицына, который пытается стать новым Толстым, и, уж подавно, от Шаламова, который ужаснее Достоевского. Солженицын верит в то, что испытания закаливают человека и следует той гуманистической традиции, что идёт от Толстого: всё можно исправить, Бог определённо есть, любое страдание вознаграждаемо.
А Шаламов говорит о том, что нет, каждый день в лагере — отрицательный опыт, никакого возрождения через страдание нет, и продолжает эмоцию Достоевского, который с ужасом рассматривает картину Гольбейна.
Дело даже не в том, кто лучше. У потомков есть такое искушение считать Шаламова документалистом, поэтому моментально возникают спорщики, что говорят: «А вот тут Шаламов выдумал, а здесь у него не честные офицеры поднимают бунт, а власовцы, а тут смещены даты, а здесь он (его герой) ведёт себя не по понятиям». И, в общем-то, да, даты смещены, какие-то документы не совпадают, однако это всё глупости.
Суть в том, что Шаламов — экзистенциалист.
Это тот Камю, которого мы заслужили.
Впрочем, это другая история, а тут интересен крайне узкий вопрос: как советский писатель, думая, что время переменилось, пытается написать роман.
Он строит его правильно, не собирает слухи, не описывает выдуманный лагерь, которого он не знает, а готовится писать про то, как «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили»6.
Фраза эта нехороша, в ней пафос и ожидание чуда. Такие возвращения и встречи были регулярны, и заканчивались они обычно одинаково. Все отводили глаза.
Не будь Либединский Либединским, это мог бы быть очень интересный текст про благополучных людей, к которым стучится картина Репина «Не ждали».
А путь нашего оказался гибельнее какого-нибудь Бориса Дьякова с его «Пережитым», о котором забыл даже я.
Либединский похож на начальника тюрьмы из фильма «Ва-банк», который принёс начальству раскладной бумажный макет тюрьмы, чтобы оправдать бегство заключённого.
Со своим трескучим языком он создал не текст, а шорох картона о картон.
Перед читателем оправдание мироздания, что похоже на лепет школьника про то, что домашнее задание съела собака.
Право слово, органичнее даже убеждённый сталинист, который, поджав губы, пишет о том, что всё это было надо, просто так не сажали, и зато у нас была великая страна. Это, по крайней мере, непротиворечивая эстетическая позиция. Даже скороговорка-умолчание, что-то вроде «в конце тридцатых годов поэт много работал на Севере, в краю геологов и промысловиков» или «жизнь его оборвалась на Дальнем Востоке».
Это можно произносить, многозначительно подмигивая.
Итак, эта книга прочно забыта, и прямо сказать, заслуженно.
Но жёны и дети писателей прекрасны, толпа внуков живёт своей жизнью, а вот это — замечательно.