СЛОВО О ЛЬВЕ ГУМИЛЁВЕ

(поэт, сын поэта)

Лев Николаевич Гумилёв (1912 — 1992)

Он брал Берлин!
Он, правда, брал Берлин.

Александр Галич

Льву Гумилёву досталось многое: отец и мать, занявшие статусное место в русской культуре (и при этом с детства разлука с обоими), чрезвычайно интересные научные проблемы, которыми он занимался — но и тюрьма, лагерь со ссылкой. Поэтому в разные юбилейные статьи обычно иллюстрируют групповым семейным снимком, тюремными фотографиями измождённого человека или изображают мудрецом-мыслителем, что сидит у стола с погасшей свечой, или смотрит не то в звёздное небо, не то на нравственный закон. Но среди прочих фото есть одна казённая карточка. На ней Гумилёв ветеран из миллионов (тогда их были ещё миллионы). Причёска смешная, юбилейный орден ещё не дали. Портрет можно повесить на Доске почёта. Бухгалтерия гордится ЛЬвом Николаевичем, в срок сдавшим всю отчётность за первый квартал.

Академик Панченко давно друживший с ним, если что говорил: «Да он Берлин брал!», и в этом звучала оценка судьбы.

Не сказать, что в детстве и юности мать им особенно занималась. Лев жил в Бежецке, что в 120 километрах севернее Твери. В 1929 году переехал к матери в Фонтанный дом. Потом вернулся в Бежецк, участвовал в нескольких экспедициях в Среднюю Азию. В 1933 году его первый раз арестовали – на девять дней. В 1934 году поступил на исторический факультет Ленинградского университета, а через год его арестовали во второй раз, и снова ненадолго. Но в 1938 году ему уже дали пять лет, впрочем, в те времена – почти везение. В 1944-м его, отсидевшего, призвали в Туруханском крае, и он попал на войну – под самый её конец. Вернувшись, успел защитить в 1948 году кандидатскую диссертацию, но через год его снова арестовали, дали десять лет лагерей и вернулся в Ленинград он только в 1956 году. Одним словом, обыкновенная биография в необыкновенное время.

В 1961 году он защитил докторскую диссертацию, после чего перешёл из Эрмитажа на географический факультет университета.

Он долго воевал со своими оппонентами, но потом популярность его лекций стала неимоверной. Книги перепечатывались на исчезающих пишущих машинках, а лекции переписывались на появляющихся видеомагнитофонах. Он ещё был первый по-настоящему народный лектор, говоривший с людьми на понятном им языке (если не считать Ираклия Андроникова). Бахтинская карнавальность сложилась давно — ещё в тюрьме он (по крайней мере, по его словам) пересказал на фене историю герцога Оранского.

Во мне всегда жило уважение к его крутой судьбе, мне было интересно читать его книги, причём тогда, когда они были полузапрещены. У них был живой язык и масса необщих подробностей. Но потом начал относиться к ним с большой осторожностью — что-то в них было не так, какая-то примесь поэзии, уместная в другом месте, а здесь мешающая. Нет, «весёлую науку» я любил всегда, но меня смущало, как часть силлогизма замещается метафорой. Речь, конечно, не идёт о компетенции Гумилёва в частных вопросах — ходили слухи о каких-то небрежных раскопках, залихватских археологических обобщениях, но это всё старинный спор историков меж собою. Ведь многие востоковеды говорят (нам, честным обывателям, всё время приходится опираться на каких-либо референтов), что его работы по тюркским народам сделаны на вполне высоком уровне. В такой спор нужно ввязываться очень аккуратно, велик риск стать резонёром чужих идей, а самому всего знать невозможно. Честный обыватель (а я и есть честный обыватель, к примеру) должен понять, как себя вести, если хочет понять с чем он имеет дело — с наукой или не с наукой. Причём «не наука» в моих глазах вовсе не оскорбление. Много что «не наука», например, вера.

Кстати, сказать, религиозная пропаганда любого толка не должна пугать: это честное соревнование, которое инициировал ещё князь Владимир. Правда, если она ведётся скучными неумными людьми — это ужасно. Куда неприятнее особый тип мракобесия, притворяющийся наукой. Когда «учёные доказали, что в Библии указан точный возраст Большого Взрыва». Честному обывателю страшно: не понятно, куда деваться от этого Большого Взрыва — с ядерным взрывом всё же было честнее: нужно было лечь ногами к эпицентру и закрыть голову руками. А тут-то что? И, оказывается, ещё в Библии…

Итак, обыватель по определению не может быть специалистом во всём. И ему, хочешь — не хочешь, нужно пользоваться услугами референтов.

Говорят, что обыватель может спокойно признать, что в каком-то вопросе не разбирается. Честный обыватель имеет право не иметь мнения по любому поводу.

Нет, для того, чтобы не иметь мнения, нужно некоторое бесстрашие.

Всё что, как мы знаем, существует, но нам непонятно, таит в себе некоторую опасность. Это чувство нам привито ещё со времён проживания в пещерах, где не поймёшь что в тёмном углу.

Хочется иметь хоть и неверное, но какое-то знание о том, что не видно.

И сломить эту традицию тысячелетий невозможно.

Сейчас, кстати, все норовят бросать всякие ненужные (и заодно просто неприятные кому-то лично) вещи с парохода современности. Причём бросают всё время манекены с бирками на шее. Была попытка выкинуть манекен с биркой «Ахматова». Я думаю, что манекен Николая Степановича Гумилёва тоже принаряжали и готовили, как сто лет назад. Сейчас он рыцарь в офицерском мундире, не знающий страха и пощады к врагам — символ Белого движения, мученик за Русь. Потом придут оппоненты и начнут припоминать нервность и попытку самоубийства в Париже, причудливость характера, и ну тащить фальшивого Гумилёва к борту.

С младшим Гумилёвым всё ещё сложнее. Важно не превратиться в неумных ниспровергателей, понять свою честную обывательскую пользу и от поэзии, и от науки. А ведь вокруг имени Гумилёва собралась, среди прочих людей, удивительная секта. Лев Николаевич с их слов выглядит каким-то даосом, наделенным загадочным знанием, много потерпевшим от могущественного императора, но впоследствии ставшим научным мандарином, получившим шёлковый халат, но всё равно ушедшим от нас в те края, где от мудрости не печаль, от ума не горе, а лишь вкус амброзии на губах.

Скажешь адепту Гумилёва-мл., что тебе научность Теории Этногенеза сомнительна, так затопает адепт на тебя ногами. Как припомнишь, что в работе 1966 года «Монголы XIII в. и “Слово о полку Игореве”» есть чудесная фраза «Стрелы дальневосточных народов отличались тем, что они иногда бывали отравлены. Этот факт не был никогда отмечен современниками-летописцами, потому что он был военным секретом монголов»1 — так вовсе бить будут. Кстати, вот ещё две чудесные цитаты — из книги «Древняя Русь и Великая Степь»: «Отсутствие сведений в летописи означает признание хазарской гегемонии»2 и «Для нашей постановки проблемы источниковедение — это лучший способ отвлечься настолько, чтобы никогда не вернуться к поставленной задаче — осмыслению исторического процесса»3.

Меж тем, если назначить Гумилёва поэтом, ничего страшного не произойдет (он, кстати, пробовал писать стихи, но мужественно от этого отказался — из-за папы).

Но адепты секты Пассионарности всё время понукают своих слушателей научностью, точь-в-точь, как манекен Раневской понукал манекен неизвестного по поводу «Джоконды»: «Не впечатлился Джокондой, Этногенезом, Акулой в Формалине, Чёрным Квадратом — значит ты лох, мой мальчик... Или не на своём месте».

Современные жизнеописания Гумилёва и пересказы его идей соответствующие: «Находясь в горной местности, предки монгольского народа вполне могли столкнуться с природным явлением, вызвавшим мощное электромагнитное излучение и породившим пассионарный толчок. И именно с того самого момента монголы из тихого, забитого и отовсюду гонимого племени превратились в пассионарный этнос, который вскоре стал вершителем мировых судеб»4. Тот же автор сообщает, что железо тут не случайно. Оказывается «сакральные особенности острова Валаам на Ладожском озере во многом объясняются наличием большого количества железной руды на том самом месте, где воздвигнут знаменитый русский монастырь. Железный субстрат и обеспечивает тот благоприятный энергетический ток, который чувствуют все, кто посещает это священное место»5.

Ну, понятно, субстрат. Без железа не уверуешь.

Всё это не то, что не подразумевает критики, но и простого диалога: «Если резюмировать вышесказанное кратко: Ахматова – ГЕНИЙ, сын её Лев — тоже ГЕНИЙ, а ГЕНИЯМ ВСЁ ПРОЩАЕТСЯ. Конечно, обязательно найдутся умники и скептики — любители порассуждать на тему: а гении ли вообще Ахматова и её сын Лев Гумилёв? Подобные сомнения типичны для филистеров и обывателей, для завистников и злопыхателей. Но вся эта безликая масса людишек не имеет ничего общего ни с высокой поэзией, ни с подлинной наукой. С такими нытиками и скептиками спорить о чём бы то ни было — совершенно бесполезно, тем более по совершенно бесспорным вопросам…»6.

В общем, удивительная раздражительность, нетерпимость, и, как вишенка на торте – любовь к капслоку.

Это особый конструкт: там насыпано космизма, там в углу стоит Штайнер, посредине комнаты машет хоботом Ганеша, какие-то отеческие гробы расставлены повсюду, а теперь ещё Русская Государственность довольно странного извода.

Да и Бог бы с ним, с этим делом, но всё выдают не за поэзию отеческих гробов вкупе с индийскими слонами, а за науку. К поэзии надо относиться с пониманием, а к этой странной ереси ноосферного космизма — нет. Как услышишь над ухом «ноосфера», так, ожидай, что упыри нагрянут. Впрочем, нет, иногда оказывается, что это пришли пьяницы-фантасты, которым нужно водки, груздей и пойти в лесок со скатёркой. Фантастам можно писать всякое — они ведь не притворяются учёными.

Есть распространённое, хоть и безжалостное, суждение о пути Гумилёва, который не имел обратной связи от академической науки (кроме официальной травли).

И хорошие специалисты, помня трагическую судьбу его родителей, многократные аресты самого Гумилёва, ту самую травлю, закрывали глаза на его творческий метод, игнорирование неудобных для теории фактов, конструирование метафор в ущерб логической проверке.

Тюркологи говорили, что в этой тюркологии есть много непонятного, а вот в остальных областях, он, вероятно, силён. Специалисты из других областей, признавались, что у них есть вопросы, но как тюрколог он велик.

Но в чём, собственно, сама «теория Гумилёва»? Потому как получается, если обрывать с неё лепестки метафор, то выходит, что а) на этнос влияет его окружение, и б) всякий этнос проходит фазы подъёма, пассионарного перегрева, надлома, инерционную фазу, фазу обскурации, гомеостаз, мемориальную фазу и вырождение.

Никакого возмущения эти утверждения не вызывают, но по мне, так ничем не отличаются от известного романа в стихах:

Но дальше-то что? В чём суть, кроме нехитрой мысли, что всё имеет свой конец и своё начало? Введение новой терминологии? Противостояние вульгарному социологизму? При этом сейчас «учение Гумилёва», по крайней мере у многих его последователей, превращается в аналог учения Карла Маркса — совокупность очень интересных данных, довольно рисковые обобщения в смеси с очевидными обобщениями — и дальше шаманические взмахи руками.

«Шаманические» — это отнюдь не обидное слово, а именно тот элемент веры, о котором говорилось выше. Или элемент поэзии.

Показательна история с Тимофеевым-Ресовским: они с Гумилёвым довольно плотно общались в 1967-1968 годах, собирались писать вместе статью. Говорят, Гумилёв всё время, когда летом жил в Москве, ездил в Обнинск к Тимофееву-Ресовскому на субботу-воскресенье. Видимо теория уже была сформулирована, а у Тимофеева Гумилёв искал как бы научного объяснения пассионарности как мутации, проходящей «весьма быстро и необратимо под воздействием неизвестного пока излучения в оптической части спектра»8. Когда ему таких подпорок не дали, общение быстро развалилось.

Вот фрагмент их переписки: «Дорогой Лев Николаевич! Только что узнал от Николая Васильевича, что я Вас перед Вашим отъездом в воскресенье очень, и совершенно бессознательно, обидел. Это результат возбудимости моего характера (почти пассионарности), блинов с водкой, попытки ещё раз попробовать выжать из Вас определение этноса в нашем (естественно-историческом) стиле и установившихся у нас с Вами, мне кажется, очень дружеского типа споров и взаимных пикировок. Поверьте, дорогой Лев Николаевич, что у меня и в мыслях не было, особенно после столь благополучного завершения манускрипта, хоть в какой-то степени Вас обидеть или нарушить нашу, для меня столь ценную и, по человечеству, столь приятную кооперацию. Очень прошу Вас — простите меня, хотя бы ради Прощёного Воскресенья! Бог с ним, с этим проклятым определением! И без него манускрипт сейчас в прекрасном состоянии. Дорогой Лев Николаевич! Простите меня грешного и давайте считать “всё бывшее небывшим”. Поверьте, что для меня работа и статья с Вами — большая честь. Мой вклад в неё — невелик; но я думаю, что нам, биологам, удалось, к обоюдостороннему удовольствию, выправить ряд чисто естественно-исторических неправильностей в приводившихся Вами вначале примерах и интерпретациях. На это, будучи чрезвычайно заинтересован Вашей проблемой и желая ей “зелёной улицы” не только среди историков и этнологов, но и среди естественников — я и потратил максимум своей пассионарности в спорах с Вами. Ещё раз повторяю — мой последний наскок в воскресенье был не нужен, полусознателен, и, очень прошу Вас, не рассматривайте его всерьёз. Опять прошу Вас и умоляю — простите! <...> Не следует нам с Вами обижаться друг на друга и ссориться. Мы с Вами оба пассионарии, но Вы тихий и сдержанный, а я — громкий и несдержанный. В основе же мы с Вами люди близкие, “одного поля ягоды” и, несмотря ни на что, любим друг друга. Так давайте же похороним конфликт тихо и доведём дело, на которое потратили много сил, споров и в котором, думаю, достигли, наконец, в основном, взаимопонимания — до победного конца. Конечно, если это Вам приятнее, печатайте всю статью под одним своим именем, хотя мы с Колей Глотовым с удовольствием примкнём к Вам в качестве соавторов. Ещё раз — простите меня грешного, похороните инцидент, и доведем дело до победного конца! Не будем радовать врагов! Простите, не сердитесь, я люблю Вас и уважаю, крепко обнимаю, целую. Ваш Н. В. Тимофеев-Ресовский». Гумилёв на это отвечал несколько программным образом: «Дорогой Николай Владимирович! Ваше искреннее и тёплое письмо меня весьма тронуло, и возможность возобновления отношений, как личных, так и научных, обрадовала и утешила. За этот год Вы стали мне близким другом, а потеря друга — это почти ампутация руки. Но второе Ваше предложение — “счесть бывшее небывшим” вряд ли целесообразно. То, что Вы обидели меня “полусознательно”, ещё более грозно, чем если бы это было сознательным, продуманным шагом. Ведь из всех наших совместных бесед с очевидностью вытекает, что подсознательная стихия, слабо контролируемая разумом, есть источник поступков, того самого этологического момента, который не только порождает этносы, но и доминирует в отношениях между отдельными людьми. Те нотки, которые меня неожиданно резанули, видимо, возникли по какой-то причине, мне неизвестной. Но я не могу их оставить без внимания именно потому, что об источнике Вашего необъяснимого раздражения против меня Вы мне ничего не сказали. Следовательно, и впоследствии, когда работа наша будет обсуждаться (а это неизбежно, ибо что за новая концепция, если её все примут как трюизм!), возможна несогласованность между нами. А она, в свою очередь, может принести вред и правильной плодотворной научной идее, и нам обоим, и, наконец, редакции журнала, где нас приняли очень хорошо, по-товарищески. Я привык за мою мятежную жизнь заботиться не только о себе, но и о своих друзьях <...>»9.

Идея, впрочем, была не нова — Докучаев рассматривал почву как «самостоятельное естественно-историческое тело»10, Вернадский считал все живые организмы Земли общим живым веществом Земли, а Гумилёв писал о совокупности людей как о самостоятельном живом организме, что рождается, созревает, стареет и умирает. Но как начинается жонглирование словами, обобщение свойств, так сразу понимаешь, что можно (как кто-то говорил) придумать класс, включающий в себя малахит, ёлку и крокодила, и выводить некоторые закономерности его жизни. И правда, и конкретный кусок малахита когда-то создан и когда-то разрушится, и крокодил был рождён, а потом сдохнет, да и у ёлки есть свой цикл.

Но сложно счесть такое объединение продуктивным.

Если подытожить эти наблюдения, то история с Гумилёвым куда интереснее простой биографической истории. Она — идеальный повод к обсуждению сразу нескольких проблем, и не только практически-исторических:

— Где грань лихости и остроумия в разговоре на какую-нибудь гуманитарную тему? Вот у писателя нет этих ограничений — знай себе, придумывай метафоры. А к Гумилёву претензии в основном, что он — раззудись плечо, размахнись рука — начал сыпать историями и датами. Он был человек чрезвычайно, чрезвычайно эрудированный, но при таком подходе обречённый на глупости. А всякие упрёки он избывал остроумием, что к науке прямого отношения не имеет.

— Что нам, бедным крестьянам, делать? Куда нам бедным неспециалистам податься? Не беседовать с профессионалами, а если беседовать, то поддакивать? Потому как реальной особенностью современной науки (в том числе и истории) стало то, что она специализирована. И ответ профессионала: «Прежде чем беседовать о (к примеру) хазарах — прочтите академика В., академика Р… И ещё монографию Клюгге… Она, правда, у нас не переводилась, но была депонирована во ВНИИТИ в 1978 году» — так вот, этот ответ означает либо: «Я недостаточно компетентен, отстаньте от меня и не позорьте», либо «Я не могу сформулировать ответ понятным для кого-то, кроме узкого круга единомышленников образом». И мы, честные обыватели, прекрасно понимаем, что никакого мифического Клюгге мы читать не будем — потому что у нас много дел, да и жизни ползать по всем архивам не хватит. И что тогда делать? Забыть проблему или поверить кому-то из спорщиков на слово?

— Ответственны ли мы (они) за последователей? Понятно, что нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся, с другой стороны — Великий Инквизитор, Вагнер-Гитлер и прочая безумная каша.

Всё это вопросы трудные, но полезные. А в случае с Гумилёвым, можно сказать одно — это поэт и учёный, и уж что-что, а наличие большой поэтической метафоры вовсе не оскорбительно.