СЛОВО ОБ АЛЕКСЕЕ КРУЧЁНЫХ

(мышиный запах)

Алексей Елисеевич Кручёных (1886 — 1968)

Пришёл Репин. Я стал демонстрировать творения Крученых. И. Е. сказал ему:
— У вас такое симпатичное лицо. Хочу надеяться, что вы скоро сами плюнете на этот идиотизм.
— Значит, теперь я идиот.
— Конечно, если вы верите в этот вздор.

Корней Чуковский. Дневник

С поэтом Кручёных случилась удивительная история. Двести его книг (правда, в каждой из них было страниц по тридцать, частью на обёрточной бумаге, разными шрифтами) свелись к трём словам — тем самым «дыр бул щыл». Это стало литературным «Чёрным квадратом», крайним жестом русского футуризма образца 1912 года. Трактовке этого стихотворения как образца заумного языка посвящено множество диссертаций.

Это, кстати, вопрос — как непонятная вещь назначается «чёрным квадратом».

Почему в глазах общества Хлебников, которого ровно так же не читают — человек великий, а Кручёных — человек мышиный. Из-за ходатайства Маяковского и Шкловского?

А ведь Хлебников и Кручёных были когда-то соавторами.

Или всё от того, что Кручёных неправильно скандалил? Непонятно.

История редко руководствуется собственно стихами — незаслуженно забытых поэтов множество.

Собственно, так же интересно, как сейчас непонятная вещь назначается (или не назначается) искусством.

Как-то при мне заспорили о том, знает ли кто теперь имя Хлебникова (чтобы вообще отпало желание сравнения бесконечно малых). Это был бы не совсем корректный вопрос: в столице набухал, как тучка, юбилей поэта и много где написали магическое заклинание «дыр бул щыл». На моей на улице (в разных концах) висели даже две афиши юбилейной акции.

Я эту афишу ни разу не дочитал до конца, но вот она, вот — рядом с остановкой трамвая.

У Хлебникова запоминающееся имя. Как раз вот по этому параметру довольно много угадает.

Другое дело, что Хлебников-поэт замещается таким комическим чудаком-фриком.

Велимир-председатель-земного-шара. То, что Хлебников — Председатель, могут сказать, многие.

Произнести его имя может меньшее число — тоже (с поправкой на то, что некоторые ошибутся в написании).

А вот рассказать о хотя бы одном стихотворении может уже исчезающе малая часть. Обычно ограничиваются неточной цитатой «он поэт для писателей, а не для читателей».

С Кручёных совсем иная история.

Андрей Сергеев в своём «Альбоме для марок» писал о нём: «Бывший хороший парень Кручёных явился при нас и объявил, что сегодня ему семьдесят.

— Буррлюк — отэц рросыйского футуррызма, йа — ммать.

Он опрокинул солонку в свой стакан и обосновал:

— У ммэня йэсть кныга экатеррынинских вррэмен. В ней сказзанно: саххар йэсть солль.

Асеев потребовал к чаю селеёдку. Потом попросил:

— Алеша, почитай молодым людям, они же не слышали.

— Пад твайу отвэтствэнность!

Покобенившись, Круч вдруг взлетел к потолку:

— Люббаххарры, блюдцаххарры,

Губбайтэ вын сочлыввоэ соччэньйэ!..

Асеев едва поспевал за ним:

— Алеша, осторожно — там люстра... там зеркало!

Впечатление было острейшее. Впервые я понял, что Крученых — поэт непридуманный.

Он жил во дворе Живописи-Ваяния-Зодчества в коммуналке, в маленькой захламлеённой комнате. Тупой свет дня сквозь сроду не мытые окна. Посреди комнаты — посыпанная ДДТ плюшкинская куча. Для подходящего клиента из кучи, с полок, из-под кровати извлекалась нужная книга или автограф.

Неподходящему отказывал:

— Йа нэ знайу, что гдэ. Надо ыскать, а у мэня час вррэмэни стойит пять доллароу. Мнэ нэввыгодно ымэть с вамы дэло.

Нас слушать не стал:

— Йа знайу, как тэпэрь пышут маладдыйэ пайэты.

Наметанным взглядом выделил Красовицкого — предложил сочинить в альбом стихи в честь его, Кручёныха.

Гриценко захотел его послушать. Круч парировал:

— Нэт ныччэго прощче! Слэдытэ за аффышшамы. Буду выступать в Полытэхничэском — прыходытэ и слушайтэ!»1.

Сама жизнь Алексея Елисеевича Кручёных уложилась в два образа в прозаической книге другого поэта.

Этот поэт, Андрей Вознесенский, начал рассказ о Кручёных со слов «Тут в моей рукописи запахло мышами».

И тут же он добавлял: «Он продавал рукописи Хлебникова. Долго расправляя их на столе, разглаживал, как закройщик. “На сколько вам?” — деловито спрашивал. “На три червонца”. И быстро, как продавщик ткани в магазине, отмерив, отхватывал ножницами кусок рукописи — ровно на тридцать рублей»2.

О Кручёных нельзя сказать, что под конец жизни он жил бедно.

Нет, большую часть жизни он жил просто в нищете.

Все воспоминатели говорят о затхлом запахе его комнатки на Мясницкой (тогда — улице Кирова), где рукописи мешались с объедками и пылью.

За пару лет до его смерти (он умер в 1968 году) прошёл его творческий вечер — одни говорят, что вечер стал заметным событием, другие — что и еле набралось ползала, а Кручёных сам себе принёс букетик цветов и поставил перед собой в стаканчик.

Всё нетвёрдо, неточно, и, кажется, мемуаристы разбегаются от запаха тления.

Между тем, именно Алексею Кручёных русская литература благодарна за сохранение множества рукописей.

Молодость Кручёных была стремительной — он дружил с Хлебниковым (один раз они даже выступили соавторами) и Северяниным, а потом ругался с ними, его ценил Малевич.

Кручёных заполнял всё пространство вокруг себя не только знаменитыми «дыр бул щыл», но и множеством критических заметок.

В заметках было много задора, в те годы Кручёных писал, что «всего «Евгения Онегина» можно выразить в двух строчках:

— но бедный читатель уже в школе так напуган Пушкиным, что и пикнуть не смеет и до наших дней «тайна Пушкина» оставалась под горчишником!»3. Затем Кручёных приводит счёт из прачечной, который, как он провозглашает, выше Пушкина.

Согласно воспоминаниям «Багрицкий и все, кто шли за ним, были приверженцами классической, в первую очередь пушкинской, поэзии, а когда спросили тринадцатилетнего Кирсанова: “А кто ваш любимый поэт?” — он пробасил: “Кручёных!” Все остолбенели — это был моветон. На что Багрицкий подумал и сказал: “Ну хорошо, будете за продуктами бегать». Продуктов тогда не было никаких, но Кирсанову поручали обязанности факельщика — стоять с горящим жгутом старой бумаги над тем, кто читает в данный момент стихи, когда отключалось электричество»4.

Сергей Третьяков, поэт и драматург, именовал его «букой русской литературы»5 в 1923-м, а десятью годами раньше модный критик Корней Чуковский обозвал его «свинофилом», обыгрывая одну цитату из Кручёных. Вдобавок критик писал: «Но странно: бунтовщик, анархист, взорвалист, а скучен, как тумба. Нащёлкает ещё десятка два таких ошеломительных книжек, а потом и откроет лабаз, с дёгтем, хомутами, тараканами — всё такое пыльное, унылое. (Игорь Северянин открыл бы кондитерскую!) Ведь бывают же такие несчастно рожденные: он и форсит, и кривляется, а скука, как пыль, налегла на все его слова и поступки. Берёт, например, страницу, пишет на ней слово шиш, только одно это слово! — и уверяет, что это стихи, но и шиш выходит невесёлый. Хоть бы голову себе откусил, так и то никому не смешно»6.

Но при этом Чуковский всё же сравнивал его с Игорем Северяниным!

Маяковский называл его «книжонки» «дурно пахнущими и говорил, что их автор обучал «Есенина политграмоте так, как будто сам Крученых всю жизнь провёл на каторге, страдая за свободу, и ему большого труда стоит написать шесть(!) книг об Есенине рукой, с которой ещё не стерлась полоса от гремящих кандалов»7.

А Павел Флоренский писал: «Мне лично этот “дыр бул щыл” нравится: что-то лесное, коричневое, корявое, всклокоченное, выскочило и скрипучим голосом “ р л эз ” выводит, как немазаная дверь»8.

Кручёных умер в Москве в восемьдесят два года.

Писатель в России должен жить долго.

Тогда он успевает написать мемуары и стать вновь интересен.

Кручёных мемуаров не написал, а лет сорок вовсе не печатался.

Так бывает — сперва человек эпатирует общество, развешивая пощёчины его вкусу, а потом общество сперва травит его, а потом забывает.

Его миновали репрессии — для их невода он оказался слишком мелким, и легко миновал смертельные ячейки.

Платой за это было одиночество и то, что полжизни он умирал с голода. Лабаза с хомутами не вышло.

Он, как странный священник неизвестного культа, хранил в своей комнатке ключ от пирамиды — на всякий случай. «Он был верен своему прошлому. И это сказывалось во всем. Прошлое во всём — в быту, в воспоминаниях, в сборе книг, рукописей — окружало Крученых»9.

Пришло время спроса на русский авангард — потому что искусство идёт волнами — сперва оно пахнет кумачом и трепещет на ветру, а потом приходит время строгого имперского классицизма, запаха бархата и казённого сукна, затем снова приходит авангард — и так до бесконечности.

Что-то было там, кроме запаха пыли, в этой комнатке, заваленной рукописями.

Какой-то исчезающий запах.

Видимо, консервированный запах времени.