СЛОВО ОБ АЛЕКСЕЕ КРЫЛОВЕ

(часть корабля)

Алексей Николаевич Крылов (1863 — 1945)

Я оставил в стороне все военно-технические и дипломатические подробности, потому что это письмо есть не что иное, как введение в большой мемуар, над которым я теперь работаю и который скоро сообщу публике.

Николай Добролюбов. Из «Свистка»

Крылов был гений.

Крылов был настоящий гений, но фамилия его была такова, что в общественном сознании нашего Отечества Алексей Николаевич заслонён Иваном Андреевичем — тоже, кстати, академиком, но несколько иного рода.

Рассказывали, кстати, что в 1941 году, когда из Ленинграда вывозили учёных, была неразбериха с поездами. Эвакуируемые долго ждали эшелона, и он был подан, когда железнодорожное начальство узнало, что среди ожидающих состава Крылов. Диспетчер сказал, что он прекрасно знает Крылова — ведь он знаменитый баснописец.

Академик Крылов был человеком флота и акушером кораблей.

Досужему потомку Крылов кажется чем-то вроде литературного профессора Преображенского: оба были нужны при всякой власти, и эту нужность, а вернее — незаменимость, давала им свободу.

Алексей Николаевич Крылов, в отличие от булгаковского персонажа, был вовсе не придуман. Внук бившегося при Бородине офицера и сын офицера, который в своё время был назначен на место Льва Толстого во вторую легкую батарею 13 артиллерийской бригады.

Рассказывали, между прочим, что Толстой хотел уже тогда извести в батарее матерную ругань и увещевал солдат: «Ну к чему такие слова говорить, ведь ты этого не делал, что говоришь, просто, значит, бессмыслицу говоришь, ну и скажи, например, “елки тебе палки”, “эх, ты, едондер пуп”, “эх, ты, ерфиндер” и т. п.

Солдаты поняли это по-своему:

— Вот был у нас офицер, его сиятельство граф Толстой, вот уже матерщинник был, слова просто не скажет, так загибает, что и не выговоришь...»1 — так судостроитель Крылов писал в своих «Воспоминаниях».

Алексей Николаевич в 1884 году окончил Морской корпус, а в 1890 году — Николаевскую морскую академию (где потом преподавал много лет). Он строил первые русские линкоры и работал начальником метеорологического управления. Он руководил физической обсерваторией.

Кстати, в 1915 году Крылов перевёл на русский язык «Математические начала натуральной философии» Ньютона.

В двадцатые годы жил в Лондоне с советским паспортом, а в 1927 году принял в Париже Пушкинский архив (и отправил его в СССР).

С 1928 по — 1931 год был директором Физико-математического института АН СССР. Да что там — среди его дел было участие в Комиссии по вопросу о транскрипции русских имён!

Между прочим, он был тестем Петра Капицы, будущего Нобелевского лауреата. Рядом в его жизни было семейство Ляпуновых и семья физиолога Сеченова — научные элиты шли по жизни кучно.

Но Крылов, как настоящий гений, разнообразен. Есть известная трансформация учёного: состоявшись в главном деле своей жизни, он пробует на зуб остальной мир. Иногда эти опыты заслуживают признание профессионалов — как статьи академика Раушенбаха об иконописи, а иногда успехи бывают сомнительны — как попытки другого академика пересмотреть историю. Часто это становится домашним увлечением — вроде музицирования или чемоданного дела.

У чудака-учёного всегда ожидается какое-то милое побочное занятие — вроде игры на скрипке. Да вот только корабельный человек Крылов был не таков — это человек разносторонний, но не рассеянный, саркастичный, да вовсе не чудак. И когда он работал в Комиссии по изучению производительных сил России, это было вовсе не хобби, а дело, что он выполнял не менее тщательно, чем корабельные расчеты.

Просто это был разносторонний учёный, а не учёный с хобби.

Ну, да — хотелось бы найти человека, который сейчас мог бы сказать спокойно, без пафоса: «Конечно, я не мог читать ни Цицерона, ни Ювенала, но все они отлично переведены на французский язык: зато я свободно разбирался в элементарно простой латыни Эйлера, несколько труднее в превосходной латыни Ньютона и еще труднее в чисто классической латыни Гаусса и Якоби»2. Нет, некоторое количество профессиональных латинистов у нас есть, но математиков-кораблестроителей меж ними не наблюдается.

Есть как бы три Крылова: один — инженер и математик, что занимался компасным делом и теорией устойчивости (моряки говорят — «остойчивость») корабля. При этом Крылов был настоящий мундирный учёный — не чиновник в мундире, а учёный, с особым понятием чести и уважения к тому нештатскому платью, которое носит.

Второй Крылов — удивительно одарённый преподаватель, о лекциях которого рассказывали легенды.

И, наконец, для обывателя, которому не интересна математика или история флота, Крылов был генератором афоризмов. В знаменитой рубрике «Однажды» журнала «Техника – молодёжи» приводится один из них: «Академику Алексею Николаевичу Крылову довольно часто приходилось выступать оппонентом на защите проектов и диссертаций. Однажды свое выступление он начал так: “Оппонентом в Древнем Риме назывался человек, на обязанности которого было бежать у колесницы Цезаря, возвращающегося с победой в Рим, — и выкрикивать ему всякие хулы и порицания, перечисляя всевозможные его недостатки, дабы он не возгордился. Так и я, начну с недостатков…”»

Однако ж, есть одно дело Крылова, которое оказалось не менее важным для потомков, чем теория корабля.

Он написал воспоминания. Это и есть предмет нашего разговора, потому что воспоминания Крылова, помимо изобилия ценного исторического материала, имеют и другое свойство: они проходят по ведомству литературы.

«Мои воспоминания» написаны с одной стороны хорошим русским языком, которого нынче ещё и поискать. С другой стороны, они рассказывают не сколько о морском деле, сколько о людях. Знаменитых и нет, одарённых и бесталанных, умных и глупых. Это великая книга — и не только потому, что она о российских элитах — военной, научной и чиновничьей, не только потому, что она полна мелких деталей тогдашнего уклада жизни. А потому, что это книга о здравом смысле: и в науке и в жизни.

При этом воспоминания его совершенно литературны и назидательны даже в деталях: «Сто лет назад мой отец учился в 1-м кадетском корпусе. В каждом корпусе было по нескольку лентяев или неспособных к учению кадетов, которые с самого начала решали, что их выпустят подпрапорщиками в гарнизон в какую-нибудь Тмутаракань. У них было два способа подготовки к экзаменам.

Тогда писали гусиными перьями, и у каждого был “перочинный ножик”. Так вот, одни начинали подготовку к экзаменам с того, что точили преостро ножик, затем шли в цейхгауз, где в чанах размачивались розги, и начисто подрезали все торчащие сучочки, чтобы сделать розги “бархатными”, и на этом подготовку к экзаменам заканчивали.

Другие, или более прилежные, или боявшиеся “бархатных” розог, готовились по сокращенным учебникам. Это делалось так: отрезалась треть книги сверху и треть снизу и вызубривалась оставшаяся середина. На экзамене хоть что-нибудь да ответишь, и, значит, нуля не поставят, и от розог избавишься»3.

Иногда текст Крылова напоминает законы Паркинсона, только сформулированные для России. Чего стоит история военного корабля Аральской флотилии, который не успел сняться с мели на Аму-Дарье и два года простоял на берегу. На корабле каждое утро поднимали флаг и гюйс, вёлся вахтенный журнал, и производились все полагавшиеся по якорному расписанию учения, например, пожарные и боевые тревоги, артиллерийские учения с пальбой в цель из орудий, салюты и расцвечивание флагами по царским дням.

Когда через два года против офицеров возбудили дело, командир отговаривался тем, что «служба на пароходе протекала во всем согласно “Морскому уставу” и довольствие производилось во всем согласно “Уставу счётному”»4 и тем утёр нос судейским.

Чтобы сузить безбрежное, важно повторить, что его мемуары — настоящее литературное произведение. Не потому, что автор сочиняет и к рассказанному нужно относиться снисходительно, а как раз наоборот: Крылов очень точен в деталях, но говорит об увиденном живым литературным языком.

Сравнение с Сирилом Норкоттом Паркинсоном не случайно: часто о Крылове писали как об обличителе царской бюрократии. В этом есть доля правды, но талант его таков, что, сделав не очень большое усилие, понимаешь, что он подмечает общечеловеческие свойства, вовсе не привязанные ко времени и стране.

Умер корабельный человек Крылов в октябре 1945, дожив до Победы в войне, дожив даже до того момента, когда эта победа свершилось не только в Берлине, но и в местах национального унижения полувековой давности — между Порт-Артуром и Сахалином. Он остался не только мысом на морской карте, кратером на Луне и прочими знаками признания учёного.

Вся штука в том, что Крылов — образец классической науки прошлого, родом откуда-то из Возрождения.

Наука сейчас устроена по-другому, и Крылов невозможен.