СЛОВО О ЮРИИ КОВАЛЕ

(кабан)

Юрий Иосифович Коваль (1938 — 1995)

…Я это ясно увидел и решил закончить этот пергамент. Закончим его внезапно, как внезапно кончится когда-то и наша жизнь.

Юрий Коваль

Это грустная история про путь и шествие, пергаментное путешествие и сошествие ангелов.

В ней, правда, слишком много горечи.

Настоящие книги — это истории про путешествия. Путешествия очень любят дети — занятие это интересное и немного страшное, а дети ещё не разучились правильно бояться. Бояться — это ведь тоже наука. Взрослые пугаются скучно и страшно, а в детстве страхи похожи на волшебные пузыри.

В богатых странах люди начинают путешествовать тогда, когда накоплены деньги, но детство далеко позади, тогда, когда оно мыльным неволшебным пузырём вылетело из памяти. Все континенты полны стариков и старух, вытягивающих черепашьи шеи. Они разглядывают мир в просветлённую оптику своих видеокамер и телефонов. Эти странствия почти безопасны, но это чужие непонятные путешествия.

Наша традиция иная. Мы странствовали в детстве — по джунглям и пустыням. Сорок тысяч непонятных единиц измерения под водой и десятки понятных дней вокруг света и ещё сколько-то по направлению к Луне. По стране таинственных трав, и вместе с Незнайкой — в страну капиталистических коротышек.

Я сам путешествовал на электрическом поезде по книжной странице – от отступа до конца абзаца. Вёз с рынка в мешке поросёнка, который потом окажется псом.

Путешествовать можно было только в книгах, но мы читали верные книги.

Коваль был правильным путешественником.

Он родился в необычной семье: отец был милиционером, и непростым – он дослужился да начальника уголовного розыска Московской области. А во время войны был чем-то вроде персонажа известного фильма Говорухина. Мать была в те военные времена ни много, ни мало наркомом здравоохранения в Мордовии. Вернувшись в Москву, они жили у Красных ворот. Это очень красивый конструктивистский дом слева от раковины станции метрополитена.

Коваль окончил Педагогический институт, работал учителем в Татарстане, который тогда назывался Татарией, там же начал писать, а вновь попав в Москву, служил в детских журналах. «Чистый Дор» он написал в 1970-м, «Приключения Васи Куролесова» в 1971-м, «Недопёска» в 1975-м, «Самую лёгкую лодку в мире» в 1984-м. И всё это время он был ещё художником, очень одарённым, это уж поверьте.

Потом Коваль написал книгу «Суер-Выер» — про то, как все мы отправились в плавание, в путь в море среди островов, что барахтаются как фрикадельки в супе. Как настоящая книга странствий, она недописана, или кажется недописанной. Как правильная летопись путешествий, пергамент говорит многозначительным языком, в котором есть клетчатые звуки и жареные запятые, кабанчики вокабул и серпилии пальм. Там есть усечённые звуки, клещи-хваталки, грубоидальный ромбодендрон и равноапостольские братья.

Это не детская книга, эта книга для несостарившегося читателя — потому что это именно такая книга, она полна непонятных слов и по-разному понимаемых суждений.

У Коваля были ученики. Сравнивать их с учителем бессмысленно — учеников и учителя не сравнивают. Они разные, другие. Они непохожи на учителя и непохожи друг на друга.

Я тоже мог считаться учеником, хотя я был не учеником, а примазавшимся.

В первый раз я совершал путешествие к Ковалю так же, как совершал вояж в Берн на своё несчастье примазавшийся к разведке профессор Плейшнер. Меня встречали с паролем у высотного здания, потом вели мимо длинных труб с говном внутри, вдоль набережной. Дверь отворялась, и я оказывался на лавке. Нет, не на лавке — в сказке я оказывался, вот в чём дело. Надо мной висел какой-то кабан. Это был страшный оранжевый кабан, что рыл копытом землю. Потом этот кабан преследовал меня во снах и в воспоминаниях.

Там, на лавках, читали сказки и стихи. Я тоже читал, но это неинтересно: сказки мои были кривы и предназначены для внутреннего употребления.

Коваль специально догнал меня и старался утешить.

Люди ему были вообще очень интересны.

Путешествия Коваля сгущались из воздуха. Однажды в его мастерской ко мне подошла женщина и, посмотрев на мою чадящую трубку, сказала:

— Я работаю в журнале. В редколлегии у нас есть Буратино и Чипполино. У нас есть Дюймовочка. По-моему, вы — капитан Врунгель.

Дома я проверил паспорт. Я уже не был уверен в том, что там написано.

В этом была сила Суера и Выера, фрегата «Лавр Георгиевич» и правильных путешествий, про это написана последняя книга Коваля.

Пергамент «Суер-Выера» был кроками. Кроками называется рисунок, замещающий карту. Карт для путешествия по жизни нет, их нужно рисовать самостоятельно.

Я говорю, что это путешествие с привкусом горечи, потому что остановившись сразу тянет посмотреть назад. На одном из островов попадают сказочные путешественники к девушке с персиками.

— Да, да, — говорит капитан. — Та самая. С персиками.

И на краю её стола видно прошлое и будущее.

«Мы призадумались, и я внимательно глянул туда, в даль стола. Кажется, там было и прошлое. Поначалу я видел только стены и зеркала, реки и фрегаты, вдруг Лаврушинский переулок, ресторан-поплавок возле кинотеатра «Ударник», трамвай на Малой Пироговке, Хоромный тупик, толпы, толпы, кто-то читает стихи»1.

И этого времени больше не будет. Впрочем, грустить о прошлом — занятие преступное.

Потом Коваль исчез. Я думаю, что он уплыл на самом лёгком фрегате в мире. Он ушёл на нём по Яузе, никем не замеченный, и отправился в плавание к Островам.

Среди прочих книг остался «Суер-Выер».

Были ещё его дневники, написанные для себя, совсем не предназначенные для детей. Какие там дети, когда там написано про Ялту: «Прогулка по набережной, без всякого сомнения, — всегда любопытна. Вот курортные молодцы шастают взад-вперёд, глазами излавливая девиц. Да немного ныне на свете девиц — так, не поймёшь чего шандалит по набережной — и недоростки, и переростки, и откровенно поблёкшие бляди»2. Да и ещё рисунок с автографом: «Вот и девки, ждущие женихов». Такие, однако, толстопопые. Какие уж тут рекомендации для детского чтения.

Но, с другой стороны, эти дневники были настоящей детской книгой для взрослых, где рисунки растут между строчек. Не потому, что «для детей», а потому, что написаны несостарившимся человеком. Он кисточками и карандашами собирал детскую картину мира, когда всё под рукой: вот бабочка пролетела, вот жучок ползёт, вот дядька в валенках, а вот собака задрала ногу, а вот тётка с сапогами через плечо. Сапоги верёвочкой связаны, чёрные. Страшные!

Впрочем, про сапоги, кажется, это я придумал. Но дело не в них, дело в том, что Коваль глядел в мир не через маленькое отверстьице для крохотных жучков, а так, невооружённым взглядом. Широко распахнутыми глазами. Внимательно.

И литературную жизнь, он, кажется, воспринимал будто мальчик со стороны — глядя по-доброму, не научившись занудной науке литературной злости.

Вот Ковалю очень нравился критик Владимир Лакшин, он к нему относился очень нежно и уважал. И вот однажды он вышел вместе с Беллой Ахмадулиной из главного корпуса писательского заказника «Переделкино».

«Вдруг встретился Лакшин.

— Добрый вечер, Владимир Яковлевич, — сказал очень дружелюбно.

— Здравствуйте, Бэлочка, — ск. Вл. Як.

Б.А. повела плечами:

— Простите, не будучи представлена…

— Да ведь это… — засуетился я, — …

— Не знаю, не знаю… — сказала Б.А.

— Напрасно вы так, — сказал я попозже. — Он — добрый человек.

— Но о нём плохо писал Солженицын, — заметил Андрей Битов, бывший с нами.

— Видимо, это я и имела в виду, — ск. Б. А.»3.

Коваль всё время ошибался в этой игре. Например, он как-то по-детски хотел Государственную премию. Большой весёлый человек очень хотел Государственную премию. Не из-за денег, конечно, а потому что Государственная премия (других не было) защищала от этого государства. И вот друзья и соратники устроили какое-то собрание по выдвижению, разные люди говорили о нём правильные хорошие слова. Но, как говорят, одна поэтесса, сочинявшая пионерские речёвки, кричалки и вопилки, тут же позвонила какому-то начальству и попросила прекратить это «нескромное мероприятие». Так несколькими движениями пальца в наборном диске, она одним махом разрушила этот карточный домик.

И не дали Ковалю никакой премии. Так и остался он негосударственным. Это очень обидно, потому что государству это стоило мало, а человеку — радость. Немного, в общем, человеку нужно.

Коваль был особенным человеком, будто выдернутым из не того, исторического, а придуманного поэтами Возрождения. Если этого никто не сказал, так я скажу. Суть этой мысли заключается в том, что в нём сочетается живопись, эмали, керамика, гитарная струна, сценарии для кино, стихи и проза. Ещё охота сочетается… Рыбалка.

Кабан ещё этот на стене, от которого я не могу отвязаться, и который мне до сих пор снится.

И ещё что-то, а потом ещё что-нибудь можно вспомнить. Он занимался всем. И никакое из этих занятий не было в ущерб другому. Вот в чём дело: талантливому человеку легко разбрасываться. Разбрасывать себя вообще очень приятно, хоть и страшно.

Но тут получалось всё к делу.

О Ковале сейчас много вспоминают, и закидывают его, как венками, словами «красивый», «обаятельный», «талантливый».

Всё верно, но гораздо важнее понять, как это всё сделано. В рисунках Коваля очень точные линии, а в прозе точные метафоры. Если уж там шевелится трава, то она шевелится именно по-настоящему. Если туман движется по реке, то вы его узнаете, если поплывёте на лодке. Люди в бане до сих пор машут вениками и кричат, как это описал Коваль. Не надо стесняться смотреть эти книги с линейкой и лупой, если хочешь научиться. А этому можно научиться, не чтобы повторить, а чтобы использовать. Вот для чего нужно понимать искусство детали, природа ли это средней полосы или городские бани. Это очень хороший приём: поэзия, опрокинутая в прозу. Не ритмизированная проза (это дело нехитрое, но опасное), а проза, снабжённая поэтическими метафорами.

Много лет спустя, проходя с одной красивой женщиной вдоль Яузы, я нашёл тот самый дом с мастерской. Адрес я помнил точно — Серебряническая набережная 27-8. Но дом не находился. Гном пришёл, а дома нет, дом пришёл, а гнома нет. Но нашёлся гном, то есть нашёлся дом. В нём произошёл внутренний и внешний ремонт, кирпичные стенки отчистили от штукатурки — и оттого кажется, что это только что построенный банковский особняк. Вокруг него чугунная новая ограда — высокая, состоящая из прямых палок. Калитки и ворота, блеск и видеокамеры. Очевидно, что в доме живут какие-то Лысые и Усатые.

В зеркальных стёклах отражалось настоящее, но надо было идти к мосту, где шумело будущее.

Однажды Коваль, проснувшись ночью, чтобы попить молока, написал стихи:

Это, видимо, к нему ночью приходил ангел.