СЛОВО О КОСНОЯЗЫЧНОЙ ПРОЗЕ

...Из мира вытеснят и нас.

Александр Пушкин.

В романе Ильфа и Петрова «Золотой телёнок» есть одна мимолётная сцена, которую я очень люблю приводить в разговорах о русской литературе. Там, в этом романе, руководство ударной стройки решает устроить праздничный банкет и выписывает из Ташкента старичка, который был когда-то метрдотелем в Москве, а теперь заведует столовой у базара. Ему объясняют, что приедут иностранцы, нужно всё сделать «пофасонистее», и тот рад своей востребованности. Со слезами на глазах он вспоминает, как кормил Чехова и Шаляпина. Смету на праздник ему урезали, и он добавляет в бюджет свои сбережения. В день торжественного обеда он наряжается в старый фрак, нервничает и отгоняет любопытных. Наконец являются гости, и старик видит батальную сцену разграбления стола. Церемониал принятия пищи погиб, все жрут, кто во что горазд. Кто-то лезет в блюдо пальцами, селёдок, у которых во рту было серсо из лука или маслины, тащат за хвост, как полонянок за косы. Старик, взмахнув салфеткой, как белым флагом уходит прочь. Потом он едет на дрезине и бормочет, как старый провинциальный трагик о своей горькой судьбе. Фалды его фрака трещат на ветру, как вымпелы — так заканчивают эту историю Ильф и Петров1.

Примерно с той же интонацией, с какой старый метрдотель обзывал «варварами» новую публику, ругают современную литературу за косноязычие. Это совершенно справедливо: люди пишущие прозу, крайне мало переписывают и шлифуют свои тексты, Софья Андреевна существует только в анекдотах, да и институт редактуры (буквально создавший многих знаменитых писателей), увы, лежит в развалинах.

Но нужно принимать в расчёт и другое обстоятельство.

Сарказм — дело хорошее, но в чистом снобизме «смотри, какие тупые комиксы, они ведь глупее обычных книг» или, если хотите, «гляди, тупые рэперы просто не знают стихотворных размеров», — нет ничего хорошего. У такой эмоции есть и другой вариант: «Слушай, тупые иконописцы не знают масштаба и перспективы».

Так что те, кто доживут (в отношении себя я не беспокоюсь), будут иметь дело со следующей фазой художественной письменности, с, так сказать, пост-литературой. Вместо канона, сложившегося в XIX — XX веках, мы получаем другой стиль — неиронические, яркие символы, как выражения лиц в комиксах. Кровь-морковь, кабриолет. Пистолет, сиськи, я подбоченилась, я хороша, я — опасный, у меня мускулы — ну и тому подобное.

Это давний спрос на простые символы при всякой демократизации точно так же естествен, как и то, что вслед за временем сфумато (извините), приходят чёткие линии комикса.

Может, в середине века будут читать по-другому — примерно так же, как сейчас слушают рэп. Когда до этого места дочитывают не очень внимательные люди, то вдруг решают, что я хочу как-то унизить это направление поэтической речи и принимаются его защищать (Аналогично тому, как защищают свои эстетические привычки любители графических романов и сторонники предлогов «в» и «на» и дифференцииации глаголов «одеть» и «надеть».) Это совершенно напрасно, потому что: а) что поделать, репутация у рэп-культуры не как у образца интеллектуального искусства, и б) кто победил на поле массовой культуры, тот и прав.

Впрочем, мы уже видели примеры этого давным-давно, что-то типа: «1. Порвали парус. 2. Каюсь. 3. Брат, нах, смотри, у дельфина взрезано брюхо винтом. 4. Они ушли с причала и двинулись в бар. «Выстрела в спину не ожидает никто, — сказал Пабло. — А уж от этой крали и подавно». 5. «Ты думаешь о женщинах, — улыбнулся Захар, — а меня не отпускает война. — Когда мы зашли на точку, у босняков на зенитной батарее уже не было снарядов. Вертушкам надо было быстрее на вираже, но...» Но даже такие конструкции уже кажется избыточными, поэтому в них сразу осыпается грамматика и автор не смотрит за опрятностью.

Это лишь промежуточная станция на пути к полной редукции стиля и победе назывных образов.

Тут люди нетвёрдого духа начинают стенать и заламывать руки. Но мы, дорогой читатель, не из таких. Нас давно предупредили о законах экономии речевых (и стилистических) усилий — ещё сто лет назад. А двадцать и тридцать лет тому, такого тоже было много, причём напечатанного. Кстати, мне говорили, что комиксы постоянно эволюционировали, и в пятидесятые годы прошлого века в них пришло много рефлексии, да и вообще они однородны только для невнимательного наблюдателя. Это никакие не последние времена, а просто новый скачок эволюции упрощения. В этом (для меня) ничего страшного — мне интересно, как это устроено.

Я всё равно покину этот мир раньше смерти практической стилистики.

Косноязычие современных графоманов — откат в тот период, когда ещё происходила ликвидация безграмотности, а существенным успехом считалось появление всеобщего среднего образования. Это справедливо, но я рассуждаю немного о другом. Когда вымрет поколение, которому сейчас пятьдесят лет, то может статься, что основным стилем будет называние символов, с экономией на стилистических (и синтаксических) связях между ними. Связки же делегируются слушателю.

И эти графоманские тексты, похожие на рыхлый поток сознания, просто первые ласточки, что летят к нам. Стиль письма, в котором грубые яркие краски, отрывистая речь, похожая на устную, когда не нужно следить за строем предложения. Нужно не придумывать свои метафоры, а нужно использовать самые общие и узнаваемые. Тьма непроглядная, джип мощный. Держись, любимка, в седле. Я совсем не чувствую боли, или я чувствую невыносимую боль — ну и тому подобное.

Люди, которые финансируют своим трудовым рублём производство в этой зоне, не нуждаются в сложных конструкциях. От сложных конструкций они сильно утомляются. Человечество уже вытеснило на периферию деятельности множество искусств — от фехтования и вольтижировки до ритуальных балов и длинных поэм. Возможно, туда попадёт и чтение глазами длинных связных текстов вообще.

Несколько лет назад я сделал разбор романа «Маленькая жизнь» Янагихары, с которой тогда носились, как с писаной торбой. Разбор этот назывался «Книги Роршаха», и был про то, собственно, что успешными становятся книги, которые дорабатывает напильником читатель. Во-первых, он делает это под себя, старательно, из любого сора; во-вторых, если ты вложился в эту самосборную мебель, то у тебя есть стокгольмский мотив её защищать от нападок. А в идеале (опять же) хороший роман будущего — это набор клякс Роршаха.

Первая клякса — порванный парус, вторая — покаяние, третья — дохлый дельфин.