АРБАТСКИЙ КЛИНОК

...честный человек в России мастер молчать, где ему молчать не следует.

Николай Лесков. «Расточитель»

Рыбаков — настоящий советский писатель. Не в том дело, какие должности в литературе он занимал, а в самом функционировании его имени, его биографии и его текстов.

Были в советской литературе во множестве певцы нивы и прокатного стана, которых читать было невозможно, да они, собственно, и не были писателями. Они были хоть и советскими, но — обычными чиновниками.

Были так же и просто писатели, жившие при Советской власти. Но одно дело написать какой-нибудь честный роман типа аксёновских «Коллег», а потом эволюционировать-эволюционировать и доэволюционироваться в проповедь скучного мачо. Но это всё же тоже иные случаи, а передо мной как раз случай советского писателя, что сформировался при Советской власти, начал писать в 1947 году, да так всю вторую половину ХХ века был на виду не только у всякого русского, но и иностранного читателя. А вот кончилась Советская власть, и что-то переменилось.

Часто о писателях спорят, чтобы выяснить, какой перед нами писатель — плохой или хороший.

Эти споры так же бесконечны, как и бессмысленны.

Потому что есть писатели хорошие для узкого круга и писатели хорошие для круга куда более широкого. Есть писатели хорошие для определённого возраста и определённого времени, а как минул возраст или время, писатель оказывается сущей дрянью, а не писателем. И есть писатели хорошие в начале своей карьеры, и вовсе дурные в самом плодотворном, зрелом возрасте.

И наконец, есть писатели необъяснимо хорошие, и те, у кого книги наполнены приёмами и конструкции рассчитаны, как балки ажурного моста — то есть, писатели счисленные и рецептурные.

Вот, к примеру, у Рыбакова почти нет «плохих вещей» или «вещей, совсем плохих с литературной точки зрения». Ну, были какие-то книги в стиле своего времени «Водители» или «Екатерина Воронина», но и они не смешны, как бывают смешны графоманы.

Графоманы всегда немного смешны — от страдательных терзаний городского интеллигентного графомана до деревенского графомана, старательно выводящего «инда взопрели озимые».

А Рыбаков вовсе не графоман.

Но он и не халтурщик.

То есть не понимающий всё циник, сочиняющий сагу о Девушке и Бригадире.

У Рыбакова в первых книгах всё всерьёз, и если у него мальчики в «Бронзовой птице» сперва принимают супружескую пару за буржуев, а потом видят у них следы от кандалов и понимают, что перед ними — коминтерновцы, то там уж такие «Заводы, шагайте, шеренги смыкайте» звучат, что слёзы наворачиваются. «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных, вы с нами, вы с нами, вы в наших колоннах».

Но, как я часто говорю, есть литература, а есть литературные технологии.

«Кортик» — самая искренняя книга писателя. И написана она действительно хорошо, иначе бы её не читали дети даже сейчас, когда пионерская романтика не в чести.

Что там происходит?

Главный герой повести — подросток Миша Поляков. Летом 1921 года он живёт в городе Ревске-Сновске, в который входят враги красных, по видимости, просто бандиты. В суматохе мальчику попадает в руки офицерский кортик XVIII века, причём ножны от него пропали. Известно, что кортик принадлежал моряку, убитому в 1916 году за несколько минут до взрыва линкора «Императрица Мария». На рукоятке есть какой-то шифр, который невозможно прочитать без ножен — второй части пазла. Вернувшись в Москву, Миша живёт на Арбате и в какой-то момент обретает ножны, которые были в руках белогвардейца Никитского, служившего на погибшем линкоре, и его подручных. Причём, что юный герой, что Никитский, усердно ищут недостающую часть пазла.

Параллельно «Кортик» рассказывает о школьной жизни начала двадцатых и пионерском движении. Миша живёт на Арбате, учится неподалёку и со своими лучшими друзьями Генкой и Славой пытается разгадать тайну зашифрованного письма. В Москве появляется и Никитский. Мальчики устраивают за ним слежку, им удаётся хитростью завладеть ножнами к кортику. Следы Никитского приводят к подпольной контрреволюционной организации, а шифрованное письмо — к тайнику с материалами по затонувшему во время Крымской войны легендарному «Чёрному принцу» (а также о других судах, затонувших в разных морях планеты с ценными грузами). Одновременно разоблачён и арестован Никитский. В финале повести героев принимают в комсомол.

Между тем, сама по себе биография Рыбакова, похожая в самом начале на жизнь его Миши, кажется взятой по частям из нескольких писательских биографий.

Он родился в еврейской семье на Черниговщине в 1911 году.

Настоящая фамилия его была Аронов.

Воспоминания о самом его рождении сразу лезут в глаза литературной деталью. Младенца везут из больницы в лютый мороз, и дед всю дорогу держит у него палец во рту, проверяя — не замёрз ли? Что-то в этом от библейской причудливости, что потомкам кажется странной, а современникам казалась естественной.

Русская литература вообще часто прирастала южными еврейскими людьми. Впрочем, ни о какой литературе в жизни будущего писателя пока и речи не было. Рыбаков после Гражданской войны жил на Арбате, где, собственно, приличный мальчик нового мира и должен был жить. И именно из этих нескольких дворов вышла большая часть той литературы, что так любила советская интеллигенция.

Потом он поступил в Институт инженеров транспорта, а в 1933 году получил три года ссылки по статье 58-10. Тут тоже некоторая особенность: понятно, что спустя многие годы всякий читатель ожидает, что писателя упекут надолго, и куда Макар телят не гонял. Как несколько раз говорят разные персонажи Солженицына, что «обычно восемь лет ни за что дают, это десять за что-то». Но это всё же 1933 год, а не 1937-й, и не 1947-й. Собственно, задержав дыхание, ожидаешь для русского писателя судьбы если не Бабеля, то Шаламова. Ан нет, Рыбаков был человек везучий и даже умудрился три года перед войной проработать в одном рязанском автопредприятии главным инженером.

Наконец, началась война. Он служил в автомобильных войсках, и в 1946-м демобилизовался с боевыми наградами в звании гвардии майора. Кстати, Андрей Платонов тоже демобилизовался в 1946-м, и тоже в звании майора.

Ещё в Германии Рыбаков начал писать свой «Кортик». Момент демобилизации им самим описан так: «Я выехал из Райхенбаха в Москву на своей машине “опель-капитан”. В багажнике и на заднем сиденье уместилось всё моё имущество. Пишущая машинка, несколько пачек бумаги, говорили, в Москве её трудно достать, несколько канистр, в Берлине у американцев можно заправиться, оккупационных марок у меня много, они имеют хождение по всей стране.

Въехал в Берлин, остановился невдалеке от американской комендатуры. Входили и выходили офицеры и солдаты, белые и чёрные. Я сидел в своей машине, смотрел на них и думал, долго думал. Войти, представиться, сказать, что я в прошлом судим по политической статье 58-10, отбыл ссылку в Сибири и сейчас опасаюсь новых репрессий. Прошу политического убежища. Они мне его дадут, как не дать: гвардии майор, прошедший войну, ордена, медали.

Чего я добьюсь, совершив этот шаг? Освобождения от гнёта сталинской тирании, от риска быть посаженным снова. Конечно, родина! Я люблю Россию, в ней родился и вырос, за неё воевал, но там по-прежнему царят произвол и беззаконие.

Чем я рискую? Безопасностью своих родных. Со временем они забьют тревогу: где я и что со мной? Конечно, органы могут списать на бандеровцев — нападают на проезжих демобилизованных офицеров, сволочи, убивают. Но могут и не списать. Докопаются рано или поздно до правды, руки у них длинные. И репрессируют мою семью. Значит, свою свободу я получу за счет несвободы моих близких.

Вот о чём думал я, сидя в машине напротив американской комендатуры. Повторяю, долго сидел, долго думал. Несколько шагов отделяли меня от Свободы. Длинный путь через Германию, Польшу, Белоруссию вел меня в Несвободу. Но в этой несвободе остается мой сын, моя мать, все, кто мне близок и дорог, остается мой народ.

Я включил мотор, нажал педаль сцепления, перевёл рычаг скоростей и поехал на восток. Домой»1

Рыбаков продолжил писать «Кортик» на съёмном жилье в Кузьминках, которые ещё не входили в черту города Москвы.

Рыбаков вспоминал, как сын хозяйки привозил ему из города газеты, и в них он вдруг прочитал «Постановление ЦК ВКП(б) о журналах “Звезда” и “Ленинград”, сообщение о докладе Жданова, решение об исключении Ахматовой и Зощенко из Союза писателей... Читал ругань и брань в их адрес: “Мещанин... Пошляк... Пакостник... Блудница...” Ужасно, отвратительно. Но куда деваться? Свой выбор я сделал там, в Берлине, возле американской комендатуры... И сейчас сижу в этой хибаре тоже по собственному выбору» — это довольно странное замечание, потому что Рыбаков служил в оккупационных войсках до 1946 года, и теперь описывает зиму, когда он живёт в Кузьминках, прожив некоторое время в Москве, а постановление ЦК ВКП(б) вышло в августе 1946-го. Так или иначе, «В апреле 1947 года я завершил рукопись, перепечатал, нашёл адрес детского издательства «Детгиз» и отправился туда. Поднялся на четвертый этаж большого дома в Малом Черкасском переулке, впервые в жизни открыл двери издательства»2

«Осенью сорок восьмого года «Кортик» вышел из печати. Первый авторский экземпляр я получил из рук Пискунова, к тому времени уже директора издательства.

Вскоре состоялось обсуждение книги в Союзе писателей. Председательствовала Агния Барто, собралось много народу, пришли руководители Детгиза во главе с Пискуновым, он знал, откуда ждать удара, и не ошибся: явились три лощёных молодца из ЦК ВЛКСМ. С ними шушукалась критик Леонтьева, плотная, квадратная баба с зыркающими по сторонам чёрными глазами. Она первой взяла слово, объявила, что не видит разницы между “Кортиком” и пошлым американским боевиком “Багдадский вор”, на такой литературе недопустимо воспитывать советских детей, выпуск книги — промах Детгиза, потерявшего политическое чутьё, и так далее в том же духе. Это было намерение задать тон обсуждению, но всё получилось наоборот. Выступавшие писатели говорили о Леонтьевой с издевкой, хвалили книгу. Как я потом узнал, многим Пискунов заранее послал книгу и просил участвовать в обсуждении. Михайловские мальчики ретировались, не произнеся ни слова.

На повесть появилась лишь одна рецензия Фриды Вигдоровой: “Школьники полюбят эту книгу”. Но книга сразу стала популярной.

После “Кортика” я ушёл во “взрослую” литературу, написал романы “Водители” и “Екатерина Воронина”...»3.

Потом Рыбакова снова приглашают в издательство и говорят, что там «задумали “Всемирную библиотеку приключений”, подписную, большим тиражом. Там должен найти место и “Кортик”. В каждом томе должно быть не менее двадцати печатных листов. А в “Кортике” всего десять. Надо ещё десять. Напишите продолжение!” “Проект может и не осуществиться, мы впервые задумываем такое сложное, богатое подписное издание. Ну и что? Зато у вас будет вторая приключенческая книга, мы её будем издавать, как и первую. А потом, глядишь, вы и третью напишете, вот вам и трилогия, вот вы и классик. У нас ведь кто классиком считается? Тот, кто написал трилогию”. <...> Из Германии я привёз чернильный прибор с двумя массивными чернильницами, красивый, мраморный, отделанный бронзой и увенчанный большой бронзовой птицей. Писал я на машинке, но на столе он стоял. При очередном переезде птица отломалась, и я увидел, что она полая внутри, и так как мыслил уже “приключенчески”, то подумал, что такая птица могла бы служить тайником. Воображение заработало. За несколько месяцев я написал “Бронзовую птицу”»4.

Нужно вернуться к «Кортику». Как и положено в те времена, книга эта чётко расставляла политические акценты.

В повести есть такой персонаж — дядя Сеня. Он в пенсне, теребит золочёные пуговицы на своей тужурке, «его давным-давно исключили «за беспорядки», а мальчик-герой не верит, что дядя может быть участником беспорядков при таком занудстве. Отец героя погиб на царской каторге, а вот дядя Сеня жив». Это старая интеллигентская Россия: «Вот дядя Сеня лежит на диване и, дымя папиросой, рассуждает о политике и «…наводит панику. Махно занял несколько городов, Антонов подошел к Тамбову… Подумаешь! В прошлом году дядя Сеня тоже наводил панику: поляки заняли Киев, Врангель прорвался к Донбассу… Ну и что же? Всех их Красная Армия расколошматила. До них были Деникин, Колчак, Юденич и другие белые генералы. Их тоже Красная Армия разбила. И этих разобьёт»5. Но при этом дядя Сеня переходит на Никитского: «Его нельзя назвать бандитом, К тому же, говорят, он культурный человек, в прошлом офицер флота. Это своеобразная партизанская война, одинаково законная для обеих сторон…»6. Ну, тут приговор читателя понятен.

Но дядя Сеня появляется ещё один раз, последний. Михаил спасает матроса, вложив ему в руки кортик, а сам бросается под ноги одному из врагов. Самого его бьют по голове рукояткой нагана — и вот он лежит в бинтах. Дядя Сеня приходит навестить раненного Мишу, он жалок и испуган.

Бывший студент говорит: «Последний случай, имевший для тебя столь печальные последствия, я рассматриваю не как шалость, а как… преждевременное вступление в политическую борьбу. <…> Не понимаешь? Разъясню. На твоих глазах происходит акт политической борьбы, а ты, человек молодой, ещё не оформившийся, принял участие в этом акте. И напрасно. <…> Как благородный человек, ты должен, конечно, защищать всякого пострадавшего, но это в том случае, если, допустим, Полевой идёт и на него напали грабители. Тогда — другое дело. Но ведь в данном случае этого нет. Происходит борьба между красными и белыми, и ты еще слишком мал, чтобы вмешиваться в политику. Твоё дело — сторона.

— Как это — сторона? — заволновался Миша. — Я ж за красных.

— Я не агитирую ни за красных, ни за белых. Но считаю своим долгом предостеречь тебя от участия в политике.

— Значит, по-вашему, пусть царствуют буржуи? — Миша лег на спину и натянул одеяло до самого подбородка. — Нет! Как хотите, дядя Сеня, а я не согласен.

— Твоего согласия никто не спрашивает, — рассердился дядя Сеня, — ты слушай, что говорят старшие!

— Вот я и слушаю. Полевой ведь старший. Мой папа тоже был старший. И Ленин старший. Они все против буржуев. И я тоже против.

— С тобой невозможно разговаривать! — сказал дядя Сеня и вышел из комнаты»7.

Что интересно в повести (в общем-то, лучшей вещи, Рыбаковым написанной), так это то, что автор, не имея никаких представлений о том, как надо писать (или о том, как принято писать), валил в текст всё, что было под рукой — воспоминания детства, прочитанные книги, конъюнктурные детали и повороты сюжета, описание быта двадцатых годов (в сороковые уже ностальгическое), все легенды и тайны, до которых он мог дотянуться. Причём это варево было ещё два раза перемешано: сперва по требованию редактора сконцентрироваться на приключениях, а потом, в связи с юбилеем ВЛКСМ, с усилением пионерско-комсомольской темы.

И оказалось, что «Кортик» очень интересно сделан. Сам Анатолий Рыбаков, кажется, не отдавал себе отчёта, что у него получилось, а под конец жизни, наверное, и не хотел.

А ведь перед нами классический сюжет Артуровского цикла — путешествие рыцаря за сокровищем. Вместо наконечника копья и Чаши Святого Грааля, тут разделённые кортик и ножны, а герою приданы неволшебные помощники.

Сюжет, кстати говоря, всегда более устойчив, если персонажи идут кучно. Так устроены «Три мушкетёра». Расстановка героев «Кортика» почти такая же, только вместо подвесок — холодное оружие, но уж белогвардеец — чистый Рошфор. Именно так сочинены все вселенные супергероев, так придуманы «Неуловимые мстители» и большая часть приключенческой классики. Поиск макгаффина всегда получается лучше, когда способности героев разнесены, а не сконцентрированы.

В «Кортике» медианного персонажа оттеняет очкарик-интеллигент и дураковатый пролетарский мальчик. (Там есть прекрасная сцена, которая это поясняет — одному из друзей «по частям» дарят коньки, Так вот, все компании в приключенческих романах и фильмах можно описать в виде сборного средства передвижения и попробовать догадаться — доедет ли оно до Казани). Эти коньки, дорогие «норвежки», будто «Дары волхвов», и кавычки не случайны, потому что остальные герои продают ради их покупки кожаную куртку, кто коллекцию марок, а кто шахматы. В экранизации повести нет зимы и коньки замещены на велосипед, который приносят имениннику по частям – раму, руль и колёса.

Ещё Рыбаков ввёл в свой роман:

— предателей и убийц (со знанием дела, так как сам получил три года ссылки по 58-10);

— открытые судебные процессы;

— тайну взрыва линкора «Императрица Мария» (она до сих пор тревожит зрителей канала РенТВ);

— сокровища погибших кораблей;

— мотив поисков клада, который оказывается совсем не тем, чем его представляли (будто в романе «Двенадцать стульев». С этой книгой «Кортик» вообще многое роднит);

— мотив сборки пазла;

— школьный буллинг;

— первую влюблённость с чувствами не по возрасту;

— мотив шифров (а шифры и ключи к ним, тайные знаки вообще идеальный мотор повествования);

— наконец, мотив инициации в конце, когда будто патент мушкетёрам, героям вручают комсомольские билеты (только никто, разумеется, не отказывается).

Там есть и характерные приметы времени: «На пустынном сквере осенний ветер играл опавшими листьями. Он собирал их в кучи, кружил вокруг голых деревьев, метал на серый̆ гранит церковных ступеней̆, шуршал ими по одиноким скамейкам, бросал под ноги прохожим, грязными клочьями волочил вверх по Остоженке, забивал под колеса яркой̆ рекламной̆ тележки, стоявшей̆ на углу Всеволожского переулка. На тележке были укреплены под углом два фанерных щита с развешанными на них афишами новой̆ кинокартины — “Комбриг Иванов”. Вверху, там, где щиты сходились, качались вырезанные из фанеры буквы: Кино арбатский̆ “Арс”». «Разговором овладел Шурка Большой. Он уже собирался рассказать содержание новой кинокартины — «Комбриг Иванов», как вдруг неожиданное обстоятельство нарушило так удачно начатую беседу». Фильм «Комбриг Иванов» — это реальный советский фильм 1923 года, поставленный режиссёром Александром Ефимовичем Разумным (1891-1972). Лента была экранизацией книги «Повесть о комбриге Иванове» («Коммунэры») Г. Лелевича (Лабори Гилелевича Калмансона) (1901-1937). На афише фильма человек в шинели с красными «разговорами» вписан в большую красную звезду, по краям которой расположены «клейма» — рисованные сцены из фильма, а внизу сообщается, что в главных ролях Блюменталь-Тамарина М.М. и Третьякова О. В.

Дом, где находится кинотеатр «Арбатский АРС», это дом № 51 по улице Арбат: «Самый большой дом на Арбате — между Никольским и Денежным переулками, теперь они называются Плотников переулок и улица Веснина. Три восьмиэтажных корпуса тесно стоят один за другим, фасад первого выложен белой глазурованной плиткой. Висят таблички: “Ажурная строчка”, “Отучение от заикания”, “Венерические и мочеполовые болезни”… Низкие арочные проезды, обитые по углам листовым железом, соединяют два глубоких темных двора». Здесь останавливался Блок, жили историк Нечкина и главный редактор газеты «Красная звезда» Д. И. Ортенберг. Сам Рыбаков обитал там в 1919-1933 годах, и ему там установлена мемориальная доска. В справочниках он так же называется «Доходный дом В. П. Панюшева» и построен в 1911—1912 годах по проекту А. А. Иванова-Терентьева. Его легко узнать по облицовке плиткой-«кабанчиком». Кинотеатр был открыт в 1910 году, а потом стал специализироваться по показу научно-популярных фильмов.

Я застал его под названием «Наука и знание».

Но важнее для сюжета другие детали времени: «На углу Большой Никитской дорогу Мише преградили колонны демонстрантов. Шли рабочие Красной Пресни.

Над колоннами двигались длинные, во всю ширину улицы, полотнища: “Смерть наемникам Антанты!”, “Смерть агентам международного империализма!” Демонстранты шли к Дому союзов, где в Колонном зале происходил суд над правыми эсерами.

С Лубянской и Красной площадей шли новые колонны. Шли рабочие Сокольников, Замоскворечья, рабочие “Гужона”, “Бромлея”, “Михельсона”… Шумели комсомольцы. С импровизированных трибун выступали ораторы. Они говорили, что капиталисты Англии и Америки руками предателей-эсеров хотели задушить Советскую республику. Им не удалось этого сделать в открытом бою, интервенция провалилась, и теперь они организуют заговоры, засылают к нам шпионов и диверсантов…

А может быть, Никитский вовсе и не удрал за границу, думал Миша. Может быть, он скрывается где-нибудь и организует заговор так же, как и эти, которых судят… <…> Миша очутился у самого входа в Дом союзов. Два красноармейца проверяли у входящих пропуска. Миша попытался прошмыгнуть в дверь, но крепкая рука ухватила его за плечо:

— Куда? Пропуск!

Миша отошёл в сторону. Подумаешь, охрана! Стоят тут и не знают, какой страшный заговор, может быть, он сам скоро раскроет»9

Судебный процесс, то есть заседания Верховного Революционного Трибунала ВЦИК над членами партии социалистов-революционеров, действительно проходили в Москве с 8 июня по 7 августа 1922 года в Колонном зале Дома Союзов на Большой Дмитровке. (К высшей мере наказания приговорили 12 эсеров, но отсрочили им исполнение приговора на неопределённое время, оставив как бы в заложниках. Остальным дали разные сроки, некоторым, впрочем, сразу сняв судимость)10.

Кстати, при демобилизации с самого Рыбакова судимость сняли, а в 1951 он получил Сталинскую премию второй степени за повесть «Водители», написанную годом раньше. В тот же день премию третьей степени получил Юрий Трифонов за повесть «Студенты».

Хронология арбатской саги следующая: вслед за «Кортиком» выходит «Бронзовая птица», где действие происходит в 1923 году, «на шестом году Советской власти», как говорит один из персонажей. Тогда же выходит фильм «Комбриг Иванов» и упоминается ультиматум Керзона11. В «Бронзовой птице» герои Генка и Бяшка отправляются на станцию. Дальше говорится: Плата за проезд в поездах и трамваях была введена недавно, ребята к ней̆ еще не привыкли. Да и денег у отряда было мало. — Туда поедете зайцем, — сказал Миша, — а обратно возьмете один билет. С ним Бяшка будет сидеть возле продуктов. А Генка будет бегать от контролера»12 Эта деталь ускользает от современного читателя. Дело в том, что во время военного коммунизма проезд на общественном транспорте был бесплатным, а с приходом Новой экономической политики снова была введена плата. К примеру, в Петрограде «с 20 сентября 1921 г., чтобы обеспечить утром и вечером бесплатный проезд для работающих граждан, была введена плата за проезд только в дневные часы, с 9.30. до 15.30 час. С 1 января 1922 г. проезд на трамвае снова стал платным для всех категорий пассажиров». Москва в конце 1920 г. страна живет ещё в эпоху военного коммунизма. В сентябре 1920 плату отменили (только для рабочих и служащих), но уже с первого дня 1922 года плату ввели опять.

Действие повести «Выстрел» происходит в 1928 году, и вся она построена на похоронах НЭП. Причём эпизодический персонаж повести Саша Панкратов наступает на финку, выбитую главным героем Мишей Поляковым у хулигана. Уже внутри цикла «Дети Арбата», в 1937-м, Мишу Полякова расстреляют, но он воскресает в другой повести, «Водители». Наконец, в 1943 году Сашу Панкратова, ставшего майором, точь-в-точь автор, убивают на войне.

Но мы отвлеклись от судьбы самого Рыбакова. Он проживает длинную жизнь и наконец издаётся совокупным тиражом около 20 миллионов экземпляров, издаёт семитомное собрание сочинений, становится секретарём Союза Писателей и начальником русского ПЕН-центра, пока не умирает 23 декабря 1998 года в Нью-Йорке.

Это вовсе не означает, что всё послевоенное время писатель Рыбаков катался как сыр в масле.

Но вот сказать, что был он человеком везучим, при этом своей удаче постоянно помогавшим, мы можем.

Книги Рыбакова можно условно разделить на три группы:

Первая группа — это трилогия, состоящая из повестей «Кортик» (1948), «Бронзовая птица» (1956), а затем «Выстрел» (1975) с фильмом «Последнее лето детства», снятым по «Выстрелу». Впрочем, все повести экранизировались, и — неоднократно. И сейчас в телевизоре то и дело покажут мальчика с кортиком, да захлопает металлическими глазами бронзовая птица.

В этой же группе ворох повестей о медленно, как герои «Гарри Поттера», взрослеющих героях — «Приключения Кроша» (1960), «Каникулы Кроша» (1966) — вплоть до «Неизвестного солдата» с неизбежными последовательными экранизациями.

Вторая группа состоит всего из одного текста, и это роман «Тяжёлый песок» о жизни еврейской семьи в первой половине прошлого века и её мучительной гибели в фашистской оккупации. Без еврейской темы в публичном образе Рыбакова не обойтись никак. Статус этого романа сложен: он такой единственный в советской литературе, как витринный Эренбург на Конгрессе мира. У меня не лежит к этому тексту душа: он именно что правильный, функциональный текст, и — то, что Мандельштам называл «разрешённым воздухом».

Я очень не хочу касаться всей этой еврейской истории, потому что и еврей за её анализ рискует оказаться в зоне раздражения, а уж обо мне и говорить нечего.

Третья группа — это, собственно, роман «Дети Арбата», написанный давно и начавший публиковаться в 1987 году, его продолжение «Тридцать пятый и другие годы» (1989), продолжение продолжения «Страх» (1988-1990) и продолжение продолжения продолжения «Прах и пепел» (1990).

Всё остальное, что писал Анатолий Рыбаков как бы на втором плане этого вкладыша в писательский диплом. Феномен держится именно на этой триаде «Кортик» — «Тяжёлый песок» — «Дети Арбата».

«Дети Арбата» и вовсе стало крылатым выражением, мемом, как сказали бы некоторые.

Случилось странное дело (оно вовсе не странное, если учесть, что яйца часто раскладываются в разные корзины). «Дети Арбата» были донельзя популярны — их ксерокопировали тогда, когда уже не ксерокопировали никакой литературы — просто издатели не справлялись со спросом на беллетризованную историю сталинского СССР. Когда же кончилась Перестройка, все как-то стыдливо разошлись. Нет, как-то эпопею постигла всё та же успешная экранизационная судьба, но вот читательская судьба «Детей Арбата», если в неё вдуматься, может рассказать о многом.

Не только о политической истории середины ХХ века, но и умонастроениях времён Перестройки, а также о нынешних умонастроениях. Дело в том, что тогда практиковался совсем другой способ чтения — из художественной литературы обыватель пытался узнать «как все было».

Более двадцати миллионов тиража, безусловно, успех для всякого писателя — даже для советского. (У современного писателя, надо сказать, такие цифры не вызывают даже зависти, они не имеют отношения к нынешней писательской жизни и звучат как расстояние до звёзд — миллионом больше, миллионом меньше…)

Но у Рыбакова случилась куда более важная победа.

На моей памяти только два раза какой-нибудь писатель придумывает политика (Политики — да, придумывали писателей во множестве). Один раз писатель Иванов, автор романа «Вечный зов», придумал Аллена Даллеса. То есть, конечно, был на свете какой-то Даллес, и его пытался придумать даже другой писатель, Юлиан Семёнов. Но придумал-то его писатель Иванов и с тех пор речи Даллеса о том, как бы половчее растлить советский народ бродят по умам и страницам исторических книг.

А вот писатель Рыбаков, лауреат Сталинской премии, придумал целого Сталина.

В частности, он придумал фразу «Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы», и этим обстоятельством очень гордился.

Собственно, так говорит Сталин в романе «Дети Арбата». Через десять лет, в мемуарах, что назывались «Роман-воспоминание», он признался в этой радости13. Ну ведь, и то верно — Сталин это не какой-то Даллес.

Я никогда не скажу, что Рыбаков — простой писатель (да и человек он был не простой).

Хотя проза его проста, и сам он её не стыдился называть по-другому.

Творец «Кортика» сам вспоминал об этом так: «В третий раз встретились мы с ним (с Твардовским — В. Б.) в 1964 году в редакции “Нового мира”. Я сидел у Аси Берзер, мы работали над рукописью “Лета в Сосняках”. Первоначально роман назывался “Лиля”. Однако Твардовский возразил: “Чересчур легкомысленно” — и потребовал сократить историю жизни Лили на “московских тротуарах”, а это было главным в романе. Я огорчался, Ася меня успокаивала: ничего страшного, многое из того, что уберётся, перенесём в конец, вещь от этого не пострадает, важно опубликовать.

И вдруг входит Твардовский, хмуро посмотрел на нас:

— Работаете?

— Корёжим потихоньку, — ответил я.

— Корёжите?.. Тема серьезная, а вы примешиваете к ней беллетристику.

— Что плохого в беллетристике?

— Беллетристика угождает дурному вкусу. Боборыкин был беллетрист.

— Беллетристика — от французского “belle lettre” — красивое письмо. Это у нас ему придали уничижительный смысл.

— Анатолий Наумович! Не будем спорить! Если вы считаете, что вас здесь “корежат”, то, пожалуйста, можете отнести свой роман в другой журнал. У нас портфель достаточный.

— Я принял поправки. Видите, работаем...

— Вот и работайте...

Повернулся и вышел»14.

Тут трудно понять акценты слова «беллетристика», но, такое впечатление, что в этом слове как раз ключ к успеху Рыбакова.

Александр Гладков записывает в дневнике: «Прочитал в «Н[овом] М[ире]» роман А. Рыбакова. Это журнальная беллетристика в духе дня об издержках 37-го года. Ничего, но не больше»15.

Да только современный беллетрист может многому научиться у Рыбакова.

Он действительно — мастер.

Это отсылает к известному разговору Сталина с Пастернаком.

Скажем, героев своей эпопеи о которых он рассказывал много лет, автор убивает так, что это бы годилось для античного сериала (если бы греки тогда снимали сериалы). Возлюбленная главного персонажа умирает на войне от ран, но он скрывает свои чувства, потому что она — чужая жена, он хоронит её будто Мелихов — свою Аксинью, но тут прорываются немцы и убивают его. Сентиментальная похоронная команда закапывает их вместе в уже готовой могиле, вокруг прах и пепел. Занавес.

Сейчас такой манипуляции над читателем уже никто не умеет провести.

Знающие люди, впрочем, к рыбаковским воспоминаниям относились скептически, интонации веря, а вот словам веря не вполне. Дело в том, что Рыбаков не вел подённых записей, дневников, а в воспоминаниях люди говорили как по писанному, гладко строя слово к слову. Художественная литература вмешивалась в мемуар и преобразовывала его в нечто другое. Бог с ней, с точностью — тут ведь совершенно не важно, как было на самом деле. Это ведь не с Твардовским диалог, а с читателем из будущего, который упрекает Рыбакова в том, что он беллетрист.

А Рыбаков ему как бы отвечает: при Твардовском того не убоялся, и тебя, зоил, не убоюсь.

Аналогична и история с Бродским. В своих воспоминаниях Анатолий Рыбаков упоминает встречу с Бродским в Переделкино. Бродский Рыбакову не понравился своим высокомерием (хотя у меня есть подозрение, что и сам Рыбаков кротостью не отличался). Осенью 1965 года Иосиф Бродский, проездом из ссылки в Ленинград, встретился с Анатолием Рыбаковым.

Лев Лосев, при этой встрече, впрочем, не присутствовавший, рассказывает: «Когда его привели к писателю Рыбакову, который, благодаря связям, мог помочь с публикациями, он настолько рассердил Рыбакова своим высокомерием, что тот и тридцать лет спустя с негодованием вспоминал в мемуарах о встрече с “плохим человеком”, желавшим без конца читать свои малопонятные стихи. Бродский вспоминал эту встречу по-другому: поучения опытного литератора — с кем надо поговорить, чтобы ещё на кого-то нажать и т. д., — показались ему настолько византийскими, что он быстро утратил способность следить за ними и, чтобы уйти от утомительного разговора, предложил почитать стихи»16.

Вывод вроде бы очевиден: будущий нобелиат думает о стихах, тогда как советский писатель — об интригах. Но пусть будет услышано и другое мнение, вот что вспоминает сам Анатолий Рыбаков:

«В конце шестидесятых годов одна ленинградская дама приехала ко мне на дачу с Бродским. То ли хотела продемонстрировать Бродскому свои “переделкинские” связи, то ли показать мне, какие у неё знаменитые знакомые: Бродского тогда только освободили, чему предшествовала шумная кампания в его защиту.

Бродский читал стихи, откровенно говоря, мне мало интересные, что делать, наверно, я слаб в поэзии.

Однако слушал внимательно и предложил Бродскому поговорить о нём с Твардовским.

Он гордо вскинул голову:

— За меня просить?! Они сами придут ко мне за стихами.

Парень, травмированный судом, ссылкой, вот и защищается высокомерием от несправедливостей мира. Простительно.

Я заговорил о Фриде Вигдоровой. Хрупкая, похожая на подростка, очень болезненная, но поразительно мужественная, Фрида, узнав о суде над Бродским, поехала в Ленинград и стенографически записала процесс. Эта запись была издана в Самиздате, разошлась по всему миру и сыграла громадную роль в защите и освобождении Бродского. Но напряжение, связанное с теми событиями, окончательно подкосило Фриду, вскоре, совсем ещё молодой, она умерла. Мне казалось, что разговор о ней смягчит Бродского.

Однако, буркнув в ответ что-то пренебрежительное, Бродский предложил почитать ещё стихи.

Я был поражён.

— Как вы можете говорить о Вигдоровой в таком тоне? В сущности, она вас спасла... Вас спасла, а сама умерла.

— Спасала не только она, — ответил Бродский, — ну, а умерла... Умереть, спасая поэта, — достойная смерть.

— Не берусь судить, какой вы поэт, но человек, безусловно, плохой. — Я поднялся и ушёл в кабинет.

Гостям пришлось ретироваться»17.

Несколько снисходительно Рыбаков решает, как уже процитировано выше: «Парень, травмированный судом, ссылкой, вот и защищается высокомерием от несправедливостей мира. Простительно18. Но потом, всё же думает, что непростительно. Мне, меж тем, всё же кажется, что Рыбакову было очень обидно, что вся эта точно выверенная система сдержек и противовесов в отношениях с властью, понимание того, что взбудоражит публику, а что нет, не просто отрицается, но и вообще не интересны какому-то выскочке.

Как там было дело, доподлинно неизвестно, однако ж в своих воспоминаниях Рыбаков приводит ещё и другую историю. Спустя двадцать лет за границей его спрашивают о Бродском. Рыбаков отвечает уклончиво, а вечером в гостинице жена протягивает ему номер «Русской мысли»:

«Купила утром, не хотела тебе показывать.

Газета от 23 сентября 1988 года, заметка: “Иосиф Бродский в Копенгагене”:

«Вопрос:

— Что вы думаете о публикации книги Рыбакова ‘Дети Арбата’?

Бродский:

— Что я могу думать о макулатуре?

Вопрос:

— Но ведь книга пользуется фантастической популярностью?

Бродский:

— Разве так редко макулатура пользуется популярностью?”»19

«Не забыл, значит, — заключает мемуарист, — он нашей встречи в Переделкине»20.

В этих воспоминаниях есть одна особенность. Часто писатели, которые впускают свою биографию в тексты или попросту пишут мемуары, рассказывают о своих мелких слабостях. Признаваться в мелких слабостях — это великий приём. Из него сделаны Довлатов и Гришковец. А уж женская проза сделана из почти него вся. Вопрос в том, есть ли в тексте что-то кроме этого приёма.

Беллетристика устроена куда шире, и в этом смысле Рыбаков очень талантливый конъюнктурщик.

Причём он похож на наркома Микояна из анекдота, что прошёл весь двадцатый век между струй.

Удивительно в его воспоминаниях другое — полное отсутствие самоиронии.

Воспоминания, а особенно, писательские воспоминания, делятся на воспоминания о себе и воспоминания о том, что вокруг себя.

А эти мемуары — развёрнутый ответ на вопросы, которые обычно задавали советским писателям в интервью: «Как пришёл к вам замысел этой книги? А вот этой? Сложно было пробиваться через рогатки советской цензуры? Сложно, да? Расскажите поподробнее, как именно сложно?»

Но проходит два десятка лет, и видно, что эта издательско-редакторская борьба чрезвычайно скучна.

«Это — факт вашей биографии», — как говорил Шкловский. Ваше личное, вовсе не обязательно важное для остальных.

Возвращаясь к Бродскому, нужно сказать, что, во-первых, отчего не спросить Бродского о чём угодно. Коллег по цеху он не щадил и назвал, к примеру, Милана Кундеру «глупым чешским быдлом»21. Всех можно спрашивать — и о разном. Бродского можно было бы спросить хоть о том, можно ли писать стихи пьяным.

Во-вторых, как раз феномен «Детей Арбата» действительно загадочен. В 1988 году это безусловно «вполне востребованная публицистика», а вот четверть века спустя — неизвестно что

То есть, вопрос о том, из чего сделаны «Дети Арбата».

Может оказаться так, что:

а) они целиком сделаны из этой самой публицистики, как журнал «Огонёк», и востребована сейчас она может быть только как диковина, а никак — как литература. Есть такие востребованные диковины, совсем как советы домашнему мастеру из «Науки и жизни».

б) может оказаться так, что Рыбаков гений беллетристики, и все эти перипетии семейных отношений, любовь-морковь, окажутся главнее этого Сталина, сделанного из чёрного крепа и картона. И окажется, что востребованность Рыбакова именно в этой гениальной годности для сериала, потому что его целевая аудитория уже объелась Сталиным из «Огонька» двадцать лет назад, а про чувства на фоне эпохи хочется всегда.

Сериал, впрочем, уже давно снят — не из дешёвых, добротный, с актёрами-знаменитостями.

Рыбаков удивительно своевременный автор — и своевременный совершенно различным временам. Он был правильный, но такой, каким бывает человек, что не пьёт и не курит в русской компании пьяниц.

В этот момент я вспоминаю Нагибина, то, как он говорит о воспитанности, опять же, Твардовского. На похоронах Андрея Платонова «все присутствующие евреи, а их было большинство, находились в смятении, когда надо снять, а когда одеть шляпу, можно ли двигаться, или надо стоять в скорбном безмолвии. Твардовский же во всех своих действиях был безукоризнен. Он точно вовремя обнажил голову, он надел шапку как раз тогда, когда это надо было сделать. Он подошёл к гробу, когда стоять на месте было бы равнодушием к покойнику, он без всякого напряжения сохранял неподвижность соляного столпа, когда по народной традиции должен пролететь тихий ангел. Он даже закурил уместно — словно дав выход суровой мужской скорби»22.

Вот как-то так и здесь — когда уместно появляется «Кортик», потом, когда уместно — «Неизвестный солдат», а затем, когда уместно — «Дети Арбата». Сравнивать детские книги Рыбакова с его поздними публицистическими книгами не нужно. Это как сравнивать танк с самолётом: какие-то сравнения годятся (стоимость, огневая мощь), но глупо упрекать танк в том, что он не летает. Куда интереснее сравнить «Кортик» с «Клубом Дюма», к примеру — и там и там есть какой-то неполный макгаффин — в одном кортик пока без ножен, в другом неполный ряд гравюр. И там, и там герои втянуты в интригу, смысла которой сперва не понимают. И там, и там они находятся как бы между двух внешних сил. И там, и там макгаффин оказывается не тем, чем казалось. Но это шаг в сторону.

«Кортик» построен по канону волшебного приключения.

Его, как уже рассказано, много редактировали, и Рыбаков слушался редакторов, кардинально меняя текст.

«Дети Арбата», наоборот, писались безо всяких редакторов, но — двадцать лет. Вернее, первая их часть — это видно по сравнению с несколько торопливыми последними частями этой саги.

Но всё равно — это разные книги, предназначенные для разного.

Даже успех у них был по-разному шумный.

Причём каждый раз это был не книксен перед властью, а вполне самостоятельное высказывание.

Но очень своевременное.

Незадолго до смерти Рыбакова спрашивали о Перестройке и последующих событиях. Он отвечал: «Да, я отношусь отрицательно к гайдаровско-чубайсовским реформам, к тому, как они проводятся. Меня никто не может упрекнуть в том, что я за старую советскую систему. Удар, который нанесли “Дети Арбата”, вся трилогия, — не знаю, кто ещё в литературе нанес такой удар именно по этой бесчеловечной сталинской системе. Я хотел, чтобы она была заменена другой социальной системой, при которой на деле были бы соблюдены интересы народа, где была бы социальная справедливость и социальная защита. Путь дикого коррумпированного капитализма, по которому двинули страну, он вообще античеловечный. Это не путь для России. Россия никогда его не примет. Этот путь, эта политика, на руку только противникам демократии. Потому что народ ставит знак равенства между демократией и тем, что натворили наши “демократы”. И естественно, что антидемократические силы этим очень успешно пользуются, набирают очки. У меня был один бывший министр из гайдаровской команды. Я поражён уровнем этого человека. Два часа я пытался вытянуть из него что-нибудь вразумительное»23.

Его переспросили: «Даже так? Но ведь трудно отрицать, что в гайдаровской команде очень образованные люди». И тогда он добавил:

— Быть заведующими лабораториями — это их потолок. В большом хорошем институте, возглавляемом умными людьми. Там они еще могли бы руководить. А страной — наруководили, да так, что рухнули и производство, и наука, и образование, и культура. Бардак, одним словом»24.

Ну, а что удивительного — эти речи тоже были своевременными.

Конечно, оставались прекраснодушные граждане, которым всё было божья роса, любое повышение цен и всякий залоговый аукцион.

Но Рыбаков-то был не из таких.

Своевременный был писатель.