КОЛЛЕКТИВ

Ад — это другие.

Жан-Поль Сартр, «За закрытыми дверями»

Я довольно часто слышал о травме, которую нанёс советский коллективизм людям. Те, кто, подчёркивают свою индивидуальность, обмениваются, как паролями, рассказами о том, как человеческих детёнышей сгоняют сперва в детские сады, потом в школы, и везде они варятся в одном котле. Они спят в душных армейских казармах, как до этого спали в страшных пионерских лагерях, и огромное государство-левиафан кричит им: «Не отставай, торопись, коллектив уже выходит, а ты запутался в штанишках и носках». Вся жизнь твоя превращается в ад, потому что ты из года в год живёшь среди людей, которые только и делают, что доставляют тебе неудобства. Ты существуешь в коммунальной квартире, где по утрам в туалете поёт какой-то сумасшедший, вместо того, чтобы быстро и споро сделать свои дела, а ночью в твою стену ритмично бьётся соседская кровать. Ты в аду, в аду, в аду.

Но одновременно с этими историями я слышал и другие, про те же коммунальные квартиры. Про то, как соседи, разъехавшись, ездят друг к другу в гости. Как помогали друг другу и утешали в суровом нашем житье. Как кого-то коллектив спас от одиночества, а вот эту старушку — от самоубийства. А за тем старичком — ухаживали, а за чужими детьми присматривали.

В этих историях есть важное обстоятельство: все выдумывают прошлое. Мало того, что никакого общего прошлого нет (нет и не могло быть общего прошлого в Прибалтике, Средней Азии, Перми и столицах), но я свидетель того, как переписывается личное прошлое, да так, что говорящий пройдёт проверку на любом детекторе лжи. Что там прошлое! У каждого из нас есть опыт разговора с двумя бывшими супругами после развода, разговора по отдельности. В этот момент происходит полная гибель гносеологии. Мы сопереживаем страшной истории школьного буллинга, извлеченной из памяти, а потом слышим от других людей, как имярек ел шоколад под одеялом, инициативно ходил к пионервожатому, сообщая, кто не спит после обеда и украл чужую посылку. В случае со школьной травлей мы сталкиваемся с тем, с чем я столкнулся в разговоре с молодыми матерями. Все они в разные годы опасались, что их сыновей в армии будут травить другие солдаты, и ни одна не опасалась того, что её отпрыск будет кого-то обижать. Есть некоторое убеждение, что всегда травят ни за что — за смешную внешность, национальность и непохожесть. Но я видел, как сплачивается жестокое мини-гражданское общество по отношению к доносчику. А ныне доносчик может красочно описать свои страдания, и я поверю ему.

Поэтому вопрос о взаимодействии человека с советским коллективом не имеет разрешения. По крайней мере, в виде натурного эксперимента. Эксперимент, безусловно, был, множество людей на разные голоса рассказывают о нём, тысячи учёных обрабатывают его результаты и делают абсолютно противоположные выводы. На каком расстоянии должен держаться один человек от другого — решительно непонятно.

Был такой довольно примечательный драматург Владимир Киршон — чрезвычайно активный литературный чиновник, даже лучше сказать — функционер (тот случай, когда можно развести руками и сказать: «Всех учили, но кто тебя заставлял быть первым учеником?»), рапповец, драматург, написавший несколько чрезвычайно популярных пьес и расстрелянный в 1938 году, когда ему было всего 35 лет. Изо всей его бурной жизни осталось стихотворение «Я спросил у ясеня», да и то благодаря известно какому фильму.

Во второй половине пятидесятых годов пьесы Киршона пытались вновь ввести в репертуар театров. Самые агитационные его творения этой реанимации сопротивлялись, но «Чудесный сплав», написанный в 1934 году, шёл в ленинградском БДТ. Из этой комедии можно извлечь множество разных смыслов, если внимательно её читать (или слушать — в Сети доступна запись спектакля 1958 года). Те слова персонажей, что казались в 1934 году естественными, вызывают оторопь, нелепое для современников кажется очевидным для нас — ну и тому подобное дальше. Теперь я перескажу сюжет, потому что таких любителей этой пьесы, как я, пожалуй, не осталось. Молодые учёные, объединённые в бригаду, бьются над проблемой особого сплава для нужд авиации. Всё дело в том, что им хочется сделать самолёт из сплава с бериллием, но это у них никак не выходит, однако они берут обязательство совершить открытие ко дню Воздушного флота. Один из героев — индивидуалист и считает, что наука — дело отдельно стоящих гениев, а не комсомольских бригад. Поэтому он решает работать один. В этот момент к бригаде прикомандировывают молодую красавицу-химика. Естественно (в таких пьесах такое всегда естественно), что между ней и молодым начальником возникает любовь. Унылый индивидуалист болтается у них под ногами, позволяя себе быть мишенью для острот всех персонажей, ну и потешать зрителей, конечно.

Итак, вот что там говорится:

«Наташа. Это очень тяжело — быть одиноким.

Олег. Мне одиноко, когда я среди многих.

Наташа. Вы не знаете настоящего одиночества. Я родилась в Сибири, в деревне, в тайге. Самым жутким днем было воскресенье, когда не работали. (Эта фраза была too much даже для пятидесятых годов прошлого века, и в постановке БДТ она не произносится — В.Б.). Вот как сейчас помню: пошла в лес, заблудилась и три дня не могла попасть домой. Вот, может быть, тогда я и поняла, что такое одиночество.

Олег. Это лучше, чем быть затерявшейся в толпе.

Наташа. В толпу я попала впервые в Москве, в октябрьские дни. Я бродила по улицам, как пьяная. Это огромное чувство— быть связанным с сотнями тысяч людей одной радостью, одним горем, одной мечтой.

Олег. Я хочу иметь свою мечту. Когда мне говорят — встань, из чувства протеста я хочу остаться сидеть. Во время общего веселья мне может быть грустно. Не заставляйте меня смеяться, когда мне не смешно.

Наташа. Короче говоря, вы хотите выделяться. Чудак вы»1.

Киршон был первым учеником новой власти не только в том, что мастеровито травил недостаточно лояльных писателей. Он был хорошим драматургом — не потому, конечно, что его можно поставить рядом с Шекспиром, а оттого, что он обслуживал социальный заказ не халтуря. Благодаря этому мы имеем перед глазами несколько больше, чем комедию. Это документ о санкционированных отношениях. О том, как функционировала тогдашняя эмпатия (индивидуалист перековался, и влился обратно в коллектив — сколько временной патины на этой фразе). Интересно было бы увидеть современный аналог «Чудесного сплава», — не в том смысле, что драматург портил бы новому Булгакову жизнь, а свою кончил в тридцать пять с дыркой в затылке, а в том, как через драматургию кодифицируются правила поведения. Сейчас, правда, нет единых правил, но отчего не определить их для больших человеческих компаний.

Ведь есть такое правило: если человек говорит: «Мне больно, мне очень плохо, этот мир и эти люди давят меня», нельзя ему сказать: «Глупости, тебе не больно, у всех так. Посмотри, вся твоя группа уже съела манную кашу и весело играет». Но верно и другое — если у человека тоска по коллективу, ему хочется быть со всеми, в толпу, то высокомерный ментор нового времени совершенно неправ, когда говорит: «Нет, тебе не грустно, всё хорошо, будь не таким, как все. Хочешь быть как все, так ты балласт, пережиток, вредная примесь в нашем современном сплаве». В разговоре о людях и людских отношениях квантор всеобщности вообще вредная вещь.

Говорят, что автор знаменитой максимы «Ад — это другие» потом оправдывался, и говорил, что эту фразу всегда понимали неверно: «Когда пишешь пьесу, всегда обнаруживаются случайные поводы и настоящие желания заботы. Случайной причиной является то, что в то время, когда я писал Huis clos.Примерно в 1943 и в начале 1944 года у меня было трое друзей, и я хотел, чтобы они сыграли пьесу — пьесу, написанную мной, — не отдавая предпочтения ни одному из них. То есть я хотел, чтобы они все время оставались вместе на сцене. Потому что я сказал себе: если есть тот, кто уходит, он решит, что роли у других лучше. Поэтому я хотел, чтобы они были вместе. И я сказал себе: как можно собрать троих, чтобы ни один из них не ушёл, и держать их на сцене до конца, вечно. Вот тут-то мне и пришла в голову идея поместить их в ад и сделать каждого из них палачом двух других. Такова причина. Впрочем, надо сказать, эти трое друзей спектакля не ставили, и это были [Michel] Vitold, Tania Balachova и Gaby Sylvia.

Но я хотел выразить в произведении нечто большее, чем то, что дал мне случай. Я хотел сказать: «Ад — это другие люди». Но «Ад — это другие люди» всегда неправильно понимали. Все думали, будто бы ей я хотел сказать, что наши отношения с другими всегда испорчены, что это — сущий ад. Но я подразумевал совершенно другое. Я подразумевал, что если наши отношения с другими искажены, повреждены, то другой человек может быть только адом. Почему? Потому что в глубине других людей скрывается самое значимое, что есть у нас — наше самосознание. Когда мы размышляем о себе, пытаемся познать себя, мы используем по существу то, что другие уже знают о нас, мы судим о себе, используя те же средства, что и другие люди, когда судят о нас. Во всём, что я рассказываю о себе, есть толика суждения окружающих. Во всём, что я в себе ощущаю, есть толика суждения окружающих. Следовательно, если мои отношения с другими плохи, то я полностью от них завишу, и на самом деле это означает, что я попадаю в ад. В мире довольно много людей, которые находятся в аду, потому как они слишком сильно зависят от чужих суждений. Но это совсем не означает, что с другими у нас не может быть отношений иного толка, это просто подчеркивает фундаментальную значимость всех остальных для каждого из нас»2. Я нашёл только сетевую версию, но мысль всё равно верная.

В яростных спорах о коллективе и личности сходятся абстракции «хорошо» и «плохо». А ничего этого нет. Есть только личные ощущения, да и те очень сложно проверить.