СЛОВО О СЕРГЕЕ КОЛБАСЬЕВЕ

(морской блюз)

Сергей Адамович Колбасьев (1888, 1889 – 1937, 1938 или 1942)

Тем более — в русском флоте, где моряк есть более земное, чем водяное, животное.

Александр Бестужев-Марлинский. Письма

После фильма «Мы из джаза» слава Колбасьева повсеместна, да вот беда — несколько однобока и мало имеет отношения к литературе. Она как бы отходит на второй план, и всем заправляет миф. Но мифов вокруг русских писателей начала ХХ века и так достаточно.

Хорошо бы разобраться с этим двоящимся и троящимся образом – моряка, писателя, дипломата, любителя джаза… Он написал довольно мало, даже с поправкой на то, что его расстреляли в сорок лет.

С Колбасьевым много загадок — даже анкетного рода. Николай Тихонов в своём предисловии к сборнику Колбасьева 1958 года, первой после его реабилитации книги, писал: «Автор рассказов о первых моряках Красного Флота, Сергей Адамович Колбасьев родился в 1898 году в Петербурге в семье коллежского асессора Адама Викторовича Колбасьева. Мать его Эмилия Петровна, урожденная Керауна, чьи родители были выходцами с острова Мальты, передала сыну фамильную склонность к языкам, и он отлично владел впоследствии английским, французским, немецким и дополнительно изучал шведский и фарси. До поступления в Морской корпус Сергей Колбасьев учился в гимназии Лентовской, считавшейся “красной”, потом, по настоянию матери и дяди-моряка, перешёл с шестого класса гимназии в Морской корпус»1.

И долгие годы я жил с этим частным знанием (укреплявшимся по газетным статьям), пока не обнаружил, что теперь пишут что-то вроде справки «Репрессии в Красной Армии»: «Колбасьев Сергей Адамович, 1898 г. р., уроженец г. Одесса, русский, беспартийный, член Союза советских писателей, окончил Морской корпус. В 1920 командир дивизиона канлодок ...», а в газетах сообщают: «Открытие мемориальной доски в Петербурге <...> Сергей Адамович Колбасьев родился 3(15) марта 1899 г. в городе Одесса в семье дворянина» и т. д. Петербургские газеты легко отдают Одессе своего жителя.

Но в прежние годы Тихонову я верил больше, чем массовой газетной культуре и придумал своё объяснение путаницы.

Был у будущего писателя Колбасьева дядя, Евгений Викторович, что действительно родился в Одессе летом 1862 года, а умер 20.11.1918 в Инкермане. Тут история лукава: не знаю, своей ли смертью мог умереть капитан первого ранга в ноябре 1918 года.

Рассказов этот Колбасьев не писал, зато придумал плавучую мину, водолазный и корабельный телефоны и много всяких полезных в убийственном деле вещей. Именно из-за его влияния Колбасьев после смерти отца поступил в Морской корпус.

«Может, — решил я, — просто спутали дядю с племянником?»

Но всё оказалось ещё интереснее: пожалуй, Николаю Тихонову верить всё-таки не стоит, а поверим мы каперангу Валентину Смирнову.

Нужно сделать отступление. Создаётся впечатление, что существуют два клана любителей Колбасьева — фонд Виктора Конецкого и военные моряки из Фонда содействия флоту «Отечество». Судя по всему, относятся они друг к другу ревниво, как и должны относится военные моряки к морякам торговым, а Конецкий прослужил в военных моряках недолго, и его быстро уволили по хрущёвскому сокращению «мильон двести», и всю оставшуюся жизнь он дослуживал на гражданских судах. Дело тут не в том, кто кого больше любит, а в том, что некоторое соревнование может пойти не во вред.

Кстати сказать, когда издали двухтомник Колбасьева, самым удивительным для человека, уже знакомого с текстами, были примечания. Сразу видно, что их писали не филологи, а морские офицеры.

Вместо короткой справки, они читали небольшую лекцию, которую заканчивали с интонацией «Вот как!», будто щёлкнув каблуками.

Есть у Колбасьева рассказ «Сахар» Это маленький рассказ-путешествие, и главным предметом в рассказе оказываются мины на железнодорожной платформе, что скитаются по России. Комментарий таков: «“…Мины заграждения были образца шестого года...” — В 1898 году в русском флоте на вооружение была принята якорная гальваноударная мина в форме шара, из листового железа, с пятью гальваноударными колпаками, соляным (сахарным) разъединителем, имевшая в качестве взрывчатого вещества 56 кг. пироксилина, а также штерто-грузовую систему установки на заданном углублении конструкции Н. Н. Азарова. В 1906 году эта мина была усовершенствована. В ней, в частности, в комплектации с новым якорем был установлен гидростат. В 1907 году было принято решение об изготовлении 3300 мин образца 1906 года»2. Обновил я с помощью этого издания и значение должности «плутонговый» на флоте, а многое узнал впервые, хотя не один моряк у меня был в близкой родне.

Итак, в предисловии Смирнова не к полному собранию сочинений, а к этому наиболее полному собранию сочинений в двух томах, следующее: «Адам Колбасьев в 1893 году окончил Императорское училище правоведения в Петербурге, получил чин коллежского секретаря и стал служить в Правительствующем Сенате. Вместе с братьями он проживал в одной из квартир дома 29 по 6-й линии Васильевского острова. Вскоре туда же перебралась из Одессы их овдовевшая мать.

В 1897 году Адам Колбасьев женился на своей ровеснице, английской подданной Эмилии Элеоноре Каруана, римско-католического вероисповедания. Она жила в Одессе, куда приехала с острова Мальта.

Третьего (15) марта 1899 года в семье Колбасьевых родился мальчик, которого назвали Сергей. Летом его крестили в Покровской церкви Одессы. Детские годы Сергея Колбасьева прошли в основном в Одессе, где он проживал с мамой (это дало возможность его отцу окончить в 1904 году Лесной институт, получить звание ученого-лесовода 2-го разряда и в 1907-1911 годах работать инспектором по лесной части Главного управления землеустройства и земледелия)»3.

Дата рождения, впрочем, тоже гуляет: в следственном деле значится “1898 г. р.”, а согласно документам Херсонской духовной консистории это именно 3(15).03.1899.

С датой смерти тоже не всё ясно. В 1956 году дочь Колбасьева получила справку о смерти I-ЮБ №022651, где говорилось, что он умер от лимфосаркомы 30 октября 1942 года. Но тут удивляться нечего — многие историки говорили о практике переноса на военные годы смертей репрессированных. Между тем, в предписании по приговору Особой тройки и акте есть запись, что Колбасьев расстрелян 30 октября 1937. Однако ж зимой 2000/2001 годов всплыла учётно-анкетная карточка арестованного, в которой на вопрос «Когда, по какому распоряжению и куда убыл из тюрьмы», говорится: «21/I 38 В Отд. тюрьмы».

Василий Аксёнов ввёл Колбасьева в один из своих романов и тоже продлил его пунктирную легенду.

Да что там — в уже упомянутом предисловии без комментария приводится следующее воспоминание: «Об одном из выступлений Колбасьева в столице Л. Ф. Волков-Ланит писал следующее: «...1939 год. Московский клуб мастеров искусств проводил вечер из цикла “Музыкальная культура Америки”. На эстраде высокий лысоватый мужчина рассказывал...» Какой лысоватый Колбасьев на клубной сцене в 1939 году?!

Меня, признаться, не очень расстраивает, когда с писателем происходит такого рода путаница. Неразбериха нехороша при прокладке курса или постановке диагноза. А вот сомнение в том, что угрюмый государственный механизм сразу сжевал какого-нибудь человека, всегда оптимистично. Народное (интеллигентское) продолжает жизнь писателя: он шёл сквозь свет, он шёл сквозь тьму, он был в Кижах, он был в Крыму, а опер каждый день к нему стучится как дурак.

Этих людей видят на лесоповале у костра, в ссылке на улице сибирского города, а уж дальше их следы не видны никому.

Они проживают отдельную, дополнительную жизнь – пусть и в легенде.

Так или иначе, между этими зыбкими датами, у Колбасьева был довольно стремительная жизнь, породившая эти и много других легенд.

Во-первых, миф о Колбасьеве чем-то сродни мифу о Николае Гумилёве. Сергей Адамович стал таким военно-морским рыцарем, что из-за пояса рвёт пистолет, только сыплется золото с кружев розоватых брабантских манжет. Это ещё интереснее, учитывая, что Колбасьев писал стихи и состоял в петроградском Союзе поэтов — и членский билет № 79 ему подписывал как раз Гумилёв.

Гумилёв познакомился с Колбасьевым в мае 1921 года во время путешествия в Севастополь. Они вместе на военном корабле шли в Феодосию, и обстоятельства этой встречи вошли в стихотворение Гумилёва «мои читатели». Там упоминаются (не по фамилии) Евгений Сенигов, чья судьба достойна особого описания), Блюмкин («человек, убивший германского посла»), и Колбасьев:

Морского корпуса он не кончил, ему перед строем не вручали мичманские погоны и офицерский кортик, потому что вся прежняя жизнь вместе с Морским корпусом была смыта волной. Он довольно быстро покинул флот, а когда его хотели призвать вновь, с большими хлопотами избежал этого. Колбасьев был человеком, хорошо чувствовавшим море и любившим его, но прослужил он на флоте с 1918 по 1921, и ещё нескольких месяцев сборов в 1931 году.

Во-вторых, кажется, что жил себе бонвиван, а в 1937 году его внезапно постигла участь всех пушных зверей. На самом деле Колбасьева до этого арестовывали два раза — можно подумать, что в знаменитом «кировском потоке», но нет, это было с 23 декабря 1933 года и с 13 по 26 февраля 1934 года. Тогда отпускал его, кстати, тот самый знаменитый ленинградский чекист Запорожец, почти одновременно с Колбасьевым канувший в небытие.

В-третьих, Колбасьев намертво ассоциируется с морем, и Николай Тихонов в том самом предисловии к первому посмертному сборнику 1958 года писал, что ни путешествие в Афганистан, ни несколько лет на дипломатической работе в Финляндии никак не отразились в творчестве Колбасьева.

«Никак» это всё же преувеличение. За полвека до этого предисловия сам Тихонов писал Льву Лунцу: «...Сергей Колбасьев делал прогулку по Афганистану. Растолстел как кабульский боров, — поздоровел, привез 1001 рассказ, афганские подтяжки, брюки, анекдоты. В общем, богатый человек и уже уехал снова: в Гельсингфорс на один год. Жди от него письма. Верочка — слушай, Лева,— вероятно, на днях подарит ему маленького афганца, ребенка, который ещё до появления на свет, без визы проехал в Азию, обратно, в Финляндию и т. д. Чудо конструктивизма...»5.

Про мотивы возвращения из Афганистана глянцевый журналы подсказывают скабрезные подробности о любовном треугольнике Колбасьев-переводчик – Фёдор Раскольников, моряк – Лариса Рейснер, жена Раскольникова. Но обывательское сознание всегда соединяет известных личностей, оказавшихся в одно время в одном месте.

Но если не будущий ребёнок (дочь Галя), то ранний рассказ об Афганистане «Восточная политика» действительно полон этого конструктивизма: «Я знаю: рассказ подобен задаче на взаимодействие нескольких сил, приложенных к одной точке. Он идет по равнодействующей, а силы, составляющие известны только автору.

Но пусть они будут известны читателю.

Главными составляющими этого рассказа являются: спрос на чайники русского изделия в Афганистане, романтичность, свойственная двадцатилетнему возрасту, и, наконец, нота лорда Керзона.

Конечно, читатель уже определил направление равнодействующей на восток от Москвы.

Когда-то это направление очень мне нравилось. Понравилось оно и герою моего рассказа дипкурьеру Баранову — по тем же причинам, что и мне: он был петербуржцем, не любил Москву и любил Киплинга.

К тому же Баранову повезло. В одну неделю прошло его назначение, сразу предложили поездку в Афганистан, и ехать надо сегодня»6.

Так и не поймёшь без подписи, не Шкловский ли какой-нибудь это написал.

В этом коротком рассказе есть очень хорошее место:

«Получил револьвер системы наган № 98081 с четырнадцатью патронами. — Баранов расписался, но вспомнил лорда Керзона, и сказал: — Мало патронов, пожалуй.

Человек за столом улыбнулся.

— Дорогой товарищ, я уже четыре года сижу здесь и раздаю пистолеты. Патроны выдаются не на предмет куропаток, каковых много, на тот крайний случай, которого никогда не бывает.

Старательно расплющил в пепельнице папиросу и дальше:

— Пистолеты это, если хотите, украшение, присвоенное должности. Они тяжёлые, и по возможности их не носят, однако всегда надевают в решительные минуты: например, когда требуют у станционного начальства купе в переполненном поезде, — говорит и улыбается»7.

В этом можно усмотреть перекличку со знаменитым диалогом в романе Хемингуэя:

«Должен вас предупредить вот о чем. Выполняя задание, вы будете при оружии для поднятия авторитета. Но пускать его в ход вам не разрешается ни при каких обстоятельствах.

Ни при каких обстоятельствах. Вы меня поняли?»8.

(Это потом возьмут эпиграфом к повести «Трудно быть богом» братья Стругацкие.)

Конечно, Хемингуэй не читал Колбасьева, и даже не подозревал о его существовании. Просто в этом стиль времени, и его (времени) отношения к оружию. Револьвер – символ власти, а потом Мао скажет: «Винтовка рожает власть». Даже когда не стреляет. Особенно, когда не стреляет.

От тех времён, когда Колбасьев работал в Хельсинки тоже остался рассказ — «Ветчина с горошком».

Но, куда важнее, он привёз оттуда множество джазовых пластинок и щедро делился звуками с ленинградцами. Более того, как завзятый радиолюбитель собрал проигрыватель и нечто, что могло записывать джазовые передачи из иностранного эфира. Тут мемуаристы путаются в особенностях конструкции, но верно одно: в теории и практике радиосвязи Колбасьев понимал хорошо, недаром это была его специализация в финском торгпредстве. Он успел опубликовать две книги, популяризующие радио.

Есть даже воспоминание его дочери, что говорила, что он изобрёл прибор, похожий на телевизор.

В-четвёртых, жил он, конечно, бурно: один роман со шведкой в финской столице чего стоит. Или вот эта история с изобретением телевизора... (Кажется, это было что-то вроде телевизоров с механической развёрткой, которые придумали американцы в конце двадцатых.)

А вот что касается судеб гардемаринов, мёртвых и живых и их исторического выбора, то тут и вовсе сложная штука. Известная цитата из Лавренева звучит так: «Во время Ледяного похода добровольцев, в бою под Лежанкой, группа штаба Деникина была обстреляна необычайно метким и убийственным шрапнельным огнем. Спустя некоторое время к добровольцам прибежал насильно мобилизованный кадровый капитан. Выяснилось, что красной батареей под Лежанкой командовал он. Когда удивленный Деникин задал вопрос ему, как же он, белый, так садил по своим, капитан, сконфузясь, буркнул:

— Профессиональная привычка-с, ваше превосходительство.

Этот рассказ дает лишний штрих убедительности мотивировок Колбасьева и вместе с тем подчеркивает ту полную обывательщину и политическую безграмотность, которая характеризовала основную массу кондотьерского офицерства…»9.

Однако ж, люди были разные, и (кто бы об этом ни сожалел) общих правил нет.

При этом всплывают истории о том, как бывшие военные моряки Вишневский и Соболев прорабатывали Колбасьева в прессе, да что там – просто травили. Есть текст Сергея Зонина, который упоминает Виктор Конецкий: «Сегодня ясно, что к гибели С. А. Колбасьева и множества других светлых людей имел прямое отношение стукач и подлец Л. С. Соболев. Тщательное расследование по нему провел Сергей Зонин (см. «Теория и практика перманентного уничтожения»). Из истории гибели офицерского корпуса Российского флота («Звезда», № 9, 1994). Подтверждения сему есть ещё во многих письмах ко мне. Особо хочу отметить сообщение от сына царского флотского офицера Ю. Н. Мамонтова. Эти документы войдут в книгу “Пишут моряки”, если она когда-нибудь состоится».

Но мы сейчас понимаем, что если взять, к примеру, следственное дело, то обвинять кого-то, основываясь на цитатах из него, если не невозможно, то очень трудно.

Другое дело, что Конецкий там же цитирует письмо Адмирала флота СССР Ивана Исакова, где тот говорит. «С генералом береговой службы — дела иметь не хочу», и поясняет: «Это опять флотско-жаргонная ирония. Теперь в адрес младшего по выпуску гардемарина Леньки Соболева, который в тот момент был первым секретарем правления Союза писателей РСФСР, и морские подвиги которого вызывали у боевого адмирала некоторый скепсис»10.

Я это говорю, разумееется, не к тому, чтобы поставить на место Соболева, а как раз к тому, что превращение — процесс сложный, и бытовое сознание постоянно пытается вмешаться в восприятие текста: «как можно любить этот текст NN, ведь он...»

Всем известен «Арсен Люпен» Колбасьева. Но повесть «Джигит», впрочем, не хуже: «У капитана Сергея Балка была чёрная борода лопатой. Был он мужчиной невероятной физической силы и великолепным моряком: войдя в Портсмут на миноносце, на шестнадцатиузловом ходу спустил вельбот и никого не утопил.

Привычки имел своеобразные. Каждое утро выпивал чайный стакан водки и закусывал весьма экономно. Вестовой на блюдечке подавал ему две баранки: одну целую и одну сломанную пополам. Он нюхал сломанную баранку, вертел в руках целую и отдавал их обратно.

В японскую войну командовал спасательным буксиром в Порт-Артуре и во время сдачи заявил, что свой корабль взорвёт. По условиям капитуляции этого делать никак не полагалось, и небезызвестный прохвост Стессель прислал к нему своего адъютанта, чтобы запретить.

Приплыл адъютантик на лодочке, смотрит — стоит пароход на якоре, а людей на нём нет. Вылез на палубу — палуба пуста. Усмотрел свет в одном из иллюминаторов рубки и пошел на огонек. Раскрыл дверь и видит: какой-то здоровый чернобородый дядя сидит за столом в полном одиночестве и прохлаждается чайком.

— Вы здесь командир?

— Я командир.

Адъютант начал было рассказывать, зачем он прислан, но Балк замахал руками: никаких служебных разговоров, пока господин поручик не напьётся с ним чаю. Спешить все равно некуда. Протесты не помогли. Пришлось адъютанту сесть за стол и сказать: “Спасибо”.

Пили долго и даже вспотели, потому что в рубке было здорово жарко. Наконец Балк перевернул свой стакан донышком кверху, положил на него ложечку, очень ласково улыбнулся и попросил адъютанта изложить своё дело во всех подробностях.

Тот изложил, а Балк все с той же улыбкой ответил:

— Зря вы, голуба моя, беспокоились, — встал, потрепал его по плечу и предложил: — Давайте тикать. У меня в трюме шесть пудов пироксилину, шнур рассчитан на двадцать минут, а поджёг я его минут восемнадцать тому назад.

Ну, еле успели выбраться. Порвало пароход на мелкие кусочки.

Команду Сергей Балк любил и жил с ней ладно, а начальство, особенно сухопутное, не слишком уважал. Однажды — кажется, в Николаевске-на-Амуре — стоял он со своим миноносцем на якоре и влетел в исключительно красивую историю.

Один из его матросов нашумел на берегу, был изловлен и посажен на гауптвахту. Балк, как только об этом узнал, срочно дал семафор коменданту крепости: прошу, дескать, вернуть мне моего матроса, дабы я мог наказать его по всей строгости морских законов. Не вышло. Комендант, конечно, ответил отказом.

Тогда Балк вызвал желающих из команды на четверку, роздал им оружие и во главе десанта из четырех человек высадился на берег. Подошел к гауптвахте, крикнул часовому:

— Здорово, молодец! — сразу же. вырвал у него из рук винтовку и поставил свой караул.

Потом поднялся к дежурному офицеру. С ним тоже любезно поздоровался, но так сжал ему руку, что тот сразу потерял способность соображать. Очнулся запертым в шкафу и только тогда понял, что у него отобрали ключи.

Балк без особых затруднений освободил своего матроса, спокойно вернулся с ним на миноносец и решил сниматься с якоря, потому что в Николаевске делать ему было больше нечего.

По семафору получил приказание лично явиться к коменданту крепости, однако, как и следовало ожидать, предпочел подняться на мостик и скомандовать:

— Пошёл шпиль!

Тут-то и началась самая замечательная петрушка. На ближайшей береговой батарее люди забегали во все стороны и стали с пушек стаскивать чехлы, а семафор передал второе, более решительное приказание:

— Немедленно прекратить съемку с якоря. Орудия крепости направлены на миноносец.

— Ха! — сказал Балк. — Боевая тревога, прицел пятнадцать кабельтов, целик семьдесят пять, точка наводки вон по тому белому домику. — И ответил крепости семафором:

— Орудия миноносца направлены на дачу коменданта. Крепко целую.

Так и ушёл миноносец, потому что у коменданта на даче были дети, жена, самовар, канарейка и весь прочий дорогой комендантскому сердцу домашний уют.

Сухопутное начальство, естественно, подняло страшный шум, но штаб Сибирской флотилии за Балка решительно заступился. Вероятно, потому, что обрадовался хоть какому-нибудь развлечению. Пошла всякая переписка и путаница из-за того, что никак нельзя было понять, кто кому подчинён. Кончилось тем, что морское министерство в пику военному заупрямилось, и дело попало на доклад к самому царю.

Царь же, как известно, был мужчиной средних лет и весьма средних умственных способностей. Он вдруг вспомнил какую-то знакомую, вполне убедительную фразу и ни с того ни с сего положил резолюцию:

— Победителей не судят.

Алексей Петрович выколачивал золу из трубки, набивал её свежим табаком и продолжал свое повествование. Легендарный капитан Балк под общий хохот всей команды купал в невской воде крючкотвора-инженера с адмиральской судостроительной верфи.

Потом на улицах Шанхая ликвидировал драку между английскими и русскими матросами. Хватал дерущихся за шиворот, приказывал: целуйтесь! — сталкивал лбами и, бросив на землю, брался за следующую пару»11.

Однажды на одной ныне закрытой уже радиостанции говорили о Колбасьеве и об этом рассказе. Завершился разговор словами: «Вот какие замечательные командиры были в русском императорском флоте».

Ну ладно, алкоголики любят эту историю, и даже трезвые люди принимают лихость за достоинство, не требующее ничего более. Но мне придётся сказать — всё это от непонимания и невнимательного чтения. Реакция эта сродни той, что описывается в анекдоте про иностранцев, расхваливающих актуальность «Собачьего сердца» за то, что повесть, во-первых, про пересадку органов и, во-вторых, о защите животных.

Меж тем, у Колбасьева речь идёт о довольно трагическом времени — стоят корабли, всё замерло перед большой войной, и никто ещё не знает, что это — «гражданская война». Офицеры мрачно шутят: «“Интернационал” — это когда на русских кораблях под занзибарским флагом в финляндских водах на немецкие деньги играют французский гимн»12. Команда уже озлобилась, что думает Ревельский комитет — непонятно. И все думают — с кем идти? С красными или с белыми? Или вовсе — идти продавать казённый сурик. И вот командир миноносца «иногда вдруг выходит в кают-компанию, садится, закуривает трубку и начинает рассказывать. Всем ясно, что он делает это нарочно, чтобы стало легче. Однако задумываться нельзя. Нужно только слушать, и тогда рассказы действительно помогают»13. Причём настоящий рассказ про капитана Балка кончается угрюмо: «…когда начальство за многие грехи перевело его с миноносца на транспорт, он выпил последний стакан водки, понюхал свою традиционную баранку и пустил себе пулю в лоб». Но всё идет к делу, и молодому мичману кажется, что мифический капитан «сидит вот тут же рядом в кают-компании, огромный, чернобородый, с руками, скрещенными на животе, и широкой благодушной улыбкой. И было спокойно»14.

В этот момент императорский флот уже рухнул, по воде плывут обрывки знамён и чёрные фуражки.

У мичмана родами умерла жена, нет ни корабля, ни флота. Какие уж тут байки.

Впрочем, так дело часто бывает: услышав часть истории, ты думаешь, что это очень смешно, а, узнав всё до конца, перестаёшь смеяться.