СЛОВО О КАРТОШКЕ

― А картошка-то, малый, у тебя, поди, готова?

П. Д. Боборыкин. «Василий Теркин» (1892)

Обнаружил у себя в специальном файле, где собираются отрывочные записи, что-то вроде записной книжки, запись: «Большинство писателей прошлого жили бедно. Это видно из их писем и мемуаров. Даже Достоевский, разговаривая с Соловьёвым, жалуется на то, что ему приходится много писать, а надо бы тщательно переписывать и переделывать уже написанное. Он завидует Толстому, у которого имение и высокие гонорарные ставки.

Причём это большинство жило в бедности не только в молодости, но и в пору расцвета.

Или их успех был случаен, и они с отчаяньем вспоминают, как им временно повезло». Дальше следует фраза, которую непонятно, написал ли я, или подсмотрел у кого-то: «Через временное решето просеялись разные имена, а на проволоке сита остались лишь небогатые люди или люди, успевшие хлебнуть жирного супа перед смертью».

В этом беда множественных коммуникаций — прежде чем присвоить чужие слова себе, ты немного колеблешься — вдруг они твои собственные.

Есть давняя фраза о том, что к тридцати годам писателю нужно разрешить все проблемы, кроме творческих.

Возраст при этом меняется от одного употребления к другому, а имеется в виду то, что писатель крепко встанет на ноги, сможет обеспечивать семью, перестанет пугаться завтрашнего дня. И вот дети его сыты и обуты, он сидит на втором этаже своей писательской дачи и стучит по клавишам. Иногда он бросает взгляд на берёзы в окне (это русский писатель), вдыхает запах разогретой зноем листвы (или ароматы берёзовой рощи после дождя) и — вуаля! — рождается новая книга.

И люди здравомыслящие говорили: «Очень хорошо, что ж тут плохого?»

Берёзы, дача, запах дождя...

Александр Куприн в рассказе «Чёрная молния» пишет: «Вставка начальника почтовой конторы точно открыла шлюз вонючему болоту сплетни. Со всех сторон посыпались самые достоверные сведения о жизни и заработках писателей. Такой-то купил на Волге старинное княжеское имение в четыре тысячи десятин с усадьбою и дворцом. Другой женился на дочери нефтепромышленника и взял четыре миллиона приданого. Третий пишет всегда пьяным и выпивает за день четверть водки, а закусывает только пастилой. Четвертый отбил жену своего лучшего друга, а двое декадентов, те просто по взаимному уговору поменялись женами. Кучка модернистов составила тесный содомский кружок, известный всему Петербургу, а один знаменитый поэт странствует по Азии и Америке с целым гаремом, состоящим из женщин всех наций и цветов»1.

Мои современники видели разных писателей советского и постсоветского извода, что жаловались на разные жизненные неустройства, ссоры с женой, кричащих и необутых детей и говорили — писать невозможно. Обычно это происходило за столом, и водка лилась рекой.

Поэтому здравомыслящий человек рациональным образом делал выбор в пользу обустроенного писателя после тридцати.

Более дотошные люди вспоминали, что масса писателей создавали свои книги, будучи гонимы, страдая от разных болезней, Эдгар По умер под забором в обнимку с крысой, Мандельштам умер куда хуже, некоторые писатели более счастливой судьбы за гроши писали всякую дребедень. И это ещё ничего, когда Тарковский жаловался: «ах, восточные переводы, как болит от вас голова»2, потому что разные одарённые люди в тот момент переписывали библиотечные карточки или сочиняли безликие заметки для газет.

Заболоцкий, вернувшийся из лагеря, «всю зиму с сорок шестого по сорок седьмой год прожил он в Москве без жилья. После Степанова3. приютил его у себя Ираклий Андроников тоже его старый друг по Ленинграду. Житье по чужим комнатёнкам не давало ему возможности выписать из Караганды семью и делало его положение безвыходным. И вдруг весной 1946 года я узнал, что писатель Ильенков4 разрешил ему поселиться в своей просторной даче в Переделкино.

Это был отважный и удивительный поступок, тем более удивительный, что Ильенков не только не принадлежал к числу старых друзей Заболоцкого, но не был с ним даже знаком. В конце весны Заболоцкий с семьей поселился на даче Ильенкова, и я, тоже живший тогда в Переделкине, оказался их ближайшим соседом. Мы виделись каждый день, очень сблизились и оставались в добрых дружеских отношениях до самой кончины Николая Алексеевича.

Поселившись в чужой пустой даче, Николай Алексеевич начал вить гнездо. Прежде всего он нанял человека и вместе с ним вскопал в саду участок под огород и посадил картошку. Эта работа продолжалась несколько дней, в течение которых Николай Алексеевич трудился от зари до зари, переворачивая землю лопатой. Помню, меня это несколько удивило. Я и сам, как и он, не имел в Москве жилья и жил с женой и детьми в пустой отцовской даче. Как и у него тогда, мои литературные заработки носили случайный характер и были крайне скудны. И все-таки я рассчитывал только на литературные заработки и огорода не заводил. Я сказал ему об этом.

Нет, ответил он, положиться можно только на свою картошку»5.

Потом писателей стало много. Жизнь части из них была неустроена и в тридцать лет, и в сорок, а в пятьдесят многие умерли. Или они умерли в семьдесят, когда о них успели все забыть.

И вот ходит кругами цитата «из Довлатова».

Понятно, что те, кому с руки заглянуть в текст Довлатова, знают, что полная цитата выглядит так: «Бернович назойливо повторял:

— К тридцати годам необходимо разрешить все проблемы за исключением творческих.

Мне это не удавалось. Мои долги легко перешли ту черту, за которой начинается равнодушие. Литературные чиновники давно уже занесли меня в какой-то гнусный список. Полностью реализоваться в семейных отношениях я не хотел и не мог.

Моя жена всё чаще заговаривала об эмиграции. Я окончательно запутался и уехал в Пушкинские Горы...»6.

Но, по неизвестным пока мне, стороннему наблюдателю, причинам, в текст заглянуть удаётся немногим, и в результате я часто слышу: «По заветам Довлатова писатель к тридцати годам...» и «Довлатов писал, что к сорока...»

Меж тем, всякому понятно, (и на пространстве короткой цитаты, и из внимательного чтения самого произведения), что эти слова произносит антипод автора, причём к этой позиции сам автор (как и его лирический герой, впрочем) относится не только с иронией, но и с нескрываемым раздражением.

Всё остальное представляется мне не менее странным, равно как и мысль о том, что к сорока годам писатель обязан что-то знать. Тут нет закономерностей, кроме, разве той, что если писателя расстрелять в сорок лет, то он в сорок пять не напишет знаменитого романа.

Мигель де Сервантес к сорока годам особо не начал писать, а в сорок три года подал прошение на место в колониальной «Ревизионной конторе Нового Королевства Гранада или Губернаторства Провинции Соконуско в Гватемале, или счетоводом на Галерах Картахены, или коррехидором города Ла-Пас».

Потом он вообще несколько лет чёрт знает чем занимался, пока, наконец, не вынырнул частным поверенным.

«Дон Кихот» написан им в пятьдесят семь лет.

Писатель очень редко что-то знает наверняка, никаких законов творчества нет.

Конечно, Сервантес написал вовсе не одного Дон Кихота — он написал целый ворох вещей, которых я, разумеется, не читал. Пьесы его, к примеру, не всякий узкий специалист видел, и, говорят, успеха они не имели. «Позднее созревание» Сервантеса вовсе не подтверждает и не опровергает никакого «довлатовского суждения», потому что суждения нет. Это фраза героя, и это примерно как «Достоевский спрашивает, тварь ли он дрожащая или право имеет».

Достоевский если чего и спрашивает, то не так и не в такой форме. Фамильярничать с ним не надо.

А речь тут идёт только о том, что скажи «герой Достоевского спрашивает» — но на это не у многих хватает аккуратности, такой внутренний Веллер прёт, и текст не все помнят — это судьба многих слов, которые произносят его герои — вот, к примеру, «красота спасёт мир».

Интересно было бы проанализировать какого-нибудь письмо писателя Имярек к жене со словами «...не оставляет меня мысль, Анечка, что к тридцати годам... Нет, всё же к сорока годам... Да, к сорока годам все бытовые проблемы...» и проч., и проч.

Все тексты (и особенно жизнь) Довлатова — прямая противоположность этому тезису. Собственно, и в тексте прямо описывается ситуация: у героя тоска, он падает в запойную яму, и это падение оттеняет скучный обыватель, стоящий на краю и говорящий о мещанской благодати.

Пример Сервантеса говорит нам только об одном — вольный ветер литературы веет, где хочет, и мысль о том, что в сорок лет писатель должен знать Оксфордский словарь наизусть, или есть мясо с ножа, или иметь дачу с берёзовой рощей под окном (и далее по тексту) — пафосная глупость.

Писатель очень редко что-то знает наверняка, никаких законов творчества нет, по крайней мере, они нам неизвестны. Нам даже неизвестны законы популярности, хотя вот во что уж вложены гигантские деньги.

Но более того — уже давно литература перестала быть инструментом дохода.

Всё больше людей, неплохо пишущих, издают книги за свои деньги, и уж вовсе мало кто рассматривает это как инструмент дохода.

Великая свобода литературы имеет своей основой то, что она свободна от читателя. Никто не должен читать, и, подавно, платить за чтение. Попробуйте представить Пушкина, который берёт два рубля за запись в дамском альбоме. С другой стороны человечеством написано столько книг, что приходится придумывать особые механизмы, чтобы убедить людей читать какие-то новые.

Но внутри человека существует некоторая необходимость записать происходящее, приукрашивая его, или, наоборот, сгущая краски ужаса.

Это происходит, как сказано выше, даже в ущерб достатку.

В ущерб всему, если сгустить краски.

Происходит возвращение в тот мир, где ко мне забредшего соседа, поймав нежданно за полу, душу трагедией в углу7.

А дача с берёзами за окном остаётся мифическим знаком успешного писателя.

Надо сказать, что общественный контракт с писателем работал с пушкинских времён. Это не мешало некоторым писателям повторять судьбу Эдгара По. И Союз советских писателей был структурой, которая вполне вписывалась в суть этого контракта. Причём после войны предпринимались попытки обуздать достаток писателей — при существовавших тогда гонорарах успешные писатели получали огромные по тем временам деньги (и даже огромные по нынешним). Это были натуральные миллионеры — причём с учётом покупательной способности тех денег. Дошло до того, что работала специальная комиссия во главе с Сусловым.

Правда, результаты проявились только при Хрущёве — с принудительным выкупом прав и прочими свойствами «волюнтаризма». Сталина, признававшего огромное влияние литературы, это очень занимало, примерно также, как оплата инженеров. Начнёшь платить мало, потеряется стимул сделать хорошо, а это всё же не землеройные работы, а идеологические. Будешь платить много, тоже будет нехорошо — зажравшиеся писатели перестанут делать дело, и придётся искать новых, молодых, но надо куда-то девать старых8.

Симонов записывает 14 мая 1947 года:

«Разговор начался с вопроса о гонораре.

— Вот вы ставите вопрос о пересмотре гонораров, — сказал Сталин. — Его уже рассматривали.

— Да, но решили неправильно, — сказал Фадеев и стал объяснять, что в сложившихся при нынешней системе гонораров условиях писатели за свои хорошие книги, которые переиздаются и переиздаются, вскоре перестают что-либо получать. С этого Фадеев перешел к вопросу о несоответствии в оплате малых и массовых тиражей, за которые тоже платят совершенно недостаточно. В заключение Фадеев еще раз повторил, что вопрос о гонорарах был решён неверно.

Выслушав его, Сталин сказал:

— Мы положительно смотрим на пересмотр этого вопроса. Когда мы устанавливали эти гонорары, мы хотели избежать такого явления, при котором писатель напишет одно хорошее произведение, а потом живет на него и ничего не делает. А то написали по хорошему произведению, настроили себе дач и перестали работать. Нам денег не жалко, — добавил он, улыбнувшись, — но надо, чтобы этого не было. В литературе установить четыре категории оценок, разряды. Первая категория — за отличное произведение, вторая — за хорошее и третья и четвертая категории, — установить шкалу, как вы думаете?

Мы ответили, что это будет правильно»9.

Так выстраивалась целая система тарифной сетки внутри Министерства литературы СССР. Всё оказалось куда сложнее, чем четыре категории, и система включала в себя и деньги, и натуральные товары, а так же вещи совершенно неописываемые в денежном эквиваленте — вроде зарубежных поездок.

Здание вышло величественным и огромным.

А теперь в нём отключили свет за неуплату, и мусорный ветер переворачивает протоколы писательских собраний, свидетельствующих о былом достатке.

Есть богатые писатели, устроившие свою жизнь. Всякий может назвать наугад полдюжины. Волнуют ли их творческие проблемы? Мне неизвестно.

То есть, дачи построены, а литература — сама по себе.

Вольный её ветер дует и между богатыми коттеджами на берегах реки Истры, которую патриарх Никон как-то переименовал в Иордан (жаль, что не прижилось). Этот ветер дует и в разноцветных кафе, где люди с разноцветными волосами потребляют смузи, и в унылой комнате сторожа, где с потолка висит на проводе лампочка без абажура, и над окопом в чужой земле, где сидит с биноклем в руках злой на всех лейтенант.

Она есть в социальных сетях и застольных байках.

Везде понемножку.

Кормятся же все картошкой со своего огорода.

Это нормально — никакой другой жизни нет. Нужно просто научиться отличать сорт «Уральский ранний» от «Синеглазки», знать свою почву и не лениться.