ИМЕНИЕ

Вышли мы все из народа,
Дети семьи трудовой.

Леонид Радин (1896)

В те дни, когда в нашем богоспасаемом Отечестве случаются волнения, обыватели начинают размышлять о новых начальниках, которые могут приключиться в будущем. Ну, или не приключиться.

В этих рассуждениях есть особый генеалогический аспект. Например, какого-нибудь вольнодумца попрекают тем, что его отец не бедствовал при каком-нибудь прежнем Государе, а дед был и вовсе такой сатрап, что святых выноси. Люди последовательные упрекают и самого вольнодумца, тем, что он когда-то вступил, где-нибудь не там служил и после этого никакого права вольнодумствовать не имеет. Этот довод слабый, и я бы его исключил из разговоров о власти, оппозиции, революциях и, вообще, всех модных тем.

Новые элиты произрастают из прежних, потому что им больше неоткуда взяться. Из гущи народной массы, по крайней мере, на первом этапе народных возмущений появляется лишь какой-нибудь Пугачёв или Разин, а также толпы полевых командиров рангом помельче. Неловко попрекать декабристов тем, что они сытно жили за счёт рабского труда, были увешаны боевыми орденами и тут же предали всё это своё благополучие. Нет, про измену им говорили на допросах, но сейчас-то понятно, что другой предыдущей биографии у них не могло быть. Никакой иной биографии быть не могло и у членов Главного комитета по крестьянскому делу. И первое советское правительство было вовсе не пролетарским.

Вообще, разговоров о советской аристократии было множество. И говорящим было бы легче, если новые сатрапы все были одинаково ужасны, и жёны их были сатрапихи, а дети — маленькие сатрапчики. Но оказалось, что многие кумиры эпохи шестидесятых вышли именно из среды высшей советской номенклатуры. Тут надо сказать, что слово «номенклатура» безоценочное. Как давным-давно сообщал нам Михаил Восленский (вторя разным энциклопедиям): «Номенклатура — это: 1) перечень руководящих должностей, замещение которых производит не начальник данного ведомства, а вышестоящий орган, 2) перечень лиц, которые такие должности замещают или же находятся в резерве для их замещения»1. И должность парторга крупной стройки, а потом завода вполне была номенклатурой ЦК ВКП(б).

Есть мысль о том, что советская аристократия передала заряд прекрасного своим детям. Это мысль сомнительная: сдаётся, что советская «аристократия» ничего по наследству не передала. Те качества, которые были или не были у поэта Окуджавы, писателей Трифонова, Аксёнова и многих других, возникли как-то иначе. Более того, массив того, что они могли передавать, выходит невелик. Советские партийные функционеры разнородны, далеко не все горели огнём идеализма, их тут же, ещё в двадцатые, начали прореживать, причём вместе с семьями. «Комиссары в пыльных шлемах» — это такой симулякр, — я ненавижу это слово, да, — родом не из реальности, а из советского кинематографического и прочего искусства. И все эти качества наследовались не от родителей, и даже не от дяди к племяннику (как утверждал Тынянов о литературной эволюции). Дети брали их из каких-то деталей окружающего мира.

Набор декларативных ценностей, в котором общественное выше личного, героизм приветствуется, а обогащение порицалось, мог быть взят и из советского декларативного искусства. Революционерам, получившим приговор «десять лет без права переписки», и вовсе затруднительно было заниматься воспитанием. При этом никакого разрыва с прошлым в пользу общего гуманизма в этих судьбах не видно. Для прощённого, а потом возвращённого человека, который вёл себя правильно, был придуман прекрасный (и страшноватый) термин «не озлобился». И этих людей противоречия времени не смущали. 24 ноября 1956 года Евгения Гинзбург пишет своему сыну Василию Аксенову из Магадана: «Я работаю сейчас так много, что даже свыше сил. Дело в том, что в результате отчетно-выборного собрания я оказалась секретарём нашей партийной организации. Обстановка так сложилась, что отказаться было нельзя. И вот сейчас, после двадцатилетнего перерыва, приходится заново привыкать, хоть и не к очень масштабной, но все же партийной работе. Школа у нас большая. Педагогический коллектив около ста человек, да учеников около двух тыс. И обо всём этом я должна теперь день и ночь думать. Нагрузка у меня на этот месяц тоже увеличилась, имею сейчас 26 ч. в неделю. Очень много тетрадей. Кроме того, я пару раз писала опять в „Учительскую“, выступала с двумя большими лекциями на школьные темы по нашему магаданскому радио, пишу брошюру по заказу нашего областного института усовершенствования учителей на тему „Изучение языка художественных произведений в старших классах средней школы“. Одним словом, энергично „фукцирую“ <...> Выбрали меня и делегатом на городскую партийную конференцию»2. Некоторые люди говорили мне, что в Казани память о ней не добра, но я тому не судья. Да и всякий провинциальный горком или обком наверняка выглядел банкой с пауками, как и всякая бюрократическая общность.

Вообще «советская аристократия» была построена не на дворянском, а на чиновном каноне, быть может, на каноне николаевского времени (эта мысль требует отдельного разговора), и, может поэтому, среди детей советской номенклатуры, прореженных чистками, так заметны диссиденты. Но поколению их внуков хочется думать, что дети революционеров наследовали не только ценности идеологические, но и нравственные. Такое рассуждение о советской аристократии и не выдерживает никакой критики.

Во-первых, оно вторично и родом из ХХ съезда. Оно строится на образе ленинской гвардии, снабжённой нравственностью, противостоящей сталинской гвардии, не снабжённой оной. Проще говоря, ленинская гвардия бессребреников против зажравшихся сталинистов — во имя добра и человечности. Это всё ужасные глупости: аскет вполне может оказаться куда большим людоедом, чем гедонист. Да и гедонисты наличествуют повсюду. Нет никакой статистики о преобладании среди номенклатуры в двадцатые и тридцатые годы убеждений о том, что быт должен быть скромен и подобен монашескому. Не фантом ли это, сделанный из мемуаров симпатичных людей, но главное — из желания внуков увидеть гуманизм в ветвях генеалогической рощи? Более того, мне кажется, что в середине двадцатых должна лезть в глаза двойственность жизни, а уж в середине тридцатых её заметит и ребёнок. И, чем больше egalite декларируется за обеденным столом, тем разительнее контраст между содержимым тарелок.

Во-вторых, есть проблема преемственности. Большая часть пишущих детей революционеров — люди, у которых отцов (а то и матерей) вынули из семей, когда детям было сравнительно немного лет. Отчего не предположить, что это не реальная преемственность, а мечта детей о несбывшемся беспорочном счастье? Или реэкспорт мечты о хороших «ленинских нормах» из того времени, когда дети подрастут. Более того, аристократия никогда не получается, как у Трофима Денисовича Лысенко — уже на первом шаге. Вот человека в пыльном шлеме назначили парторгом, и вот он сразу парторг-аристократ, а вот уже передаёт нравственную ценность своему сыну, тоже аристократу. Меж тем аристократия — что английский газон, её, может быть, нужно растить триста лет, пока она не покроется вкусной плесенью, будто рокфор. Александр Меншиков не становится аристократом, меняя продажу пирожков на государственную деятельность, а его дочери, когда гниют в Берёзове, не теряют неприобретённого.

В-третьих, аристократизм вольнодумцев-шестидесятников, какого-нибудь Окуджавы, — это надежда русского интеллигента на мифического декабриста (никакого отношения не имевшая к декабристу реальному). Садятся люди в комнате, поют про гусар (иногда даже романс на стихи Дениса Давыдова), и вот им кажется, что антитезой профкому, унылой очереди в поликлинике и поездке на картошку будет всё это: ментики и галуны, лосины и палаши, Пушкин и Кюхельбекер.

Но нужно вернуться к современности: самое важное, что дала советская номенклатура своим детям, не заводы и пароходы, а образование. Иностранные языки и начитанность, умение перемещаться по планете. Вот идеологию передать не удалось, просто не было её во владении, а что была, напоминала заложенное и перезаложенное имение, проблемную недвижимость.

Одним словом, выморочная этика.