ХРУЩЁВ В МАНЕЖЕ

Стенограмма присутствия Н.С. Хрущева на выставке художников-авангардистов в Манеже1

Около картины худ. Фальк.

— Вот я хотел бы спросить, женаты они или не женаты; а если женаты, то хотел бы спросить, с женой они живут или нет? Это — извращение, это ненормально.

Во всяком случае, я, Председатель Совета Министров, ни копейки не дал бы, а кто будет брать деньги на этот хлам, того будем наказывать, а печать не поддержит.

Между прочим, группа художников написала мне письмо2, и я очень бурно реагировал. А когда посмотрел на факты, на которые ссылаются, я их не поддерживаю. Сказали, что вот в «Неделе» были, мол, снимки; я видел эти снимки — ничего «страшного» там нет. Так что у меня свое мнение есть, своего горючего достаточно, и мне подбавлять не стоит.

Я бы, например, сказал тем людям, которые увлекаются всякого рода мазней, не рисуют, не создают картины, а буквально мажут их: вы, господа, говорите, что мы, видимо, не доросли до понимания вашего искусства. Нет, мы, наш народ понимаем, что хорошо, а что плохо. И если эти, с позволения сказать «художники», которые не хотят трудиться для народа и вместе с народом, выразят желание поехать за границу к своим идейным собратьям, то пусть они попросят разрешения на выезд, в тот же день получат паспорта и пусть там развернут, дать им свободу в «свободных» государствах, и пусть они там хоть на головах ходят. Но у нас покамест такое «творчество» считается неприличным, у нас милиционер задержит.

Или о джазовой музыке. Иные джазы исполняют такое, что нормальному человеку невозможно слушать. И это называется музыкой.

Я в кармане ношу радиоприемник японский, иногда слушаю его — слушаю музыку. И вот вдруг услышишь джаз, это меня подхватывает так, как когда бывают колики в животе. Что это за музыка? Я сначала думал, что это радиопомехи. Нет, говорят, это музыка.

Я удивлен Шостаковичем. Нам приятно и неприятно сделалось, когда он нас пригласил на завершающий концерт3 и угостил этим трио, этим содомом; это не совсем приятно слушать. Может быть, я проявил либерализм — я лениво высказался, потому что они же смотрят. (Веселое оживление.) Потом это разделали, что все были в восхищении. А чего восхищаться? Ведь эти танцы — неприличные танцы. Они говорят, что это новое. Это же не новое, это от негров. Вы посмотрите негритянские танцы и американские — это же вертят определенным местом. И это, говорят, танцы, Какой же это танец? Черт знает что! Была такая женщина Коган — замечательная женщина, так вот она однажды выразилась так, когда посмотрела эти танцы: 20 лет замужем и не знала, что это фокстрот. (Веселое оживление.) Я прошу извинить меня, женщины, за эти слова.

Когда приезжали американцы, я им говорил: это вам негры дали. Возьмите наших кубинских друзей, их танцы — это тоже от негров. Но тут говорят: это новое. Фу ты, черт! Это неприлично. Возьмите русский танец — я не знаю, может быть, я руссак и мне это нравится, но возьмите узбекские танцы, туркменские, таджикские, грузинские. Это — танцы...

Они говорят, что это не свобода. Но если там дадут напечатать коммунисту, так душат художников. Есть, конечно, и такие художники коммунисты, как Пикассо. Но у меня тут союз с Иденом. Когда я был в Англии4, Иден меня спросил: как Вы относитесь к этой скульптуре (мы там были на одной выставке)?

— Не понимаю.

— Я тоже не понимаю.

— А как к Пикассо?

— Тоже не понимаю.

Тогда, говорит, правильно. (Веселое оживление.)

Ни копейки государственных средств не дадим. Тут уж я, как Председатель Совета Министров, беру всю беду на себя. Поощрять действительное искусство. А это — искусство, когда картину пишет осел, когда его муха начнет кусать, и чем больше она его кусает, тем он создает «сложнее произведение».

Но некоторые, видимо, стали стыдиться, что мы действительно, может быть, не доросли? Пошли к чертовой матери! Не доросли, что делать! Пусть судит нас история, а покамест нас история выдвинула, поэтому мы будем творить то, что полезно для нашего народа и для развития искусства.

Вот он накрутил... Вот я был в Америке5, видел картину — женщина нарисована. Я говорю: Боже мой, какой отец, какая мать родила, почему так неуважительно относишься, почему юродство такое?

Сколько есть еще педерастов; так это же отклонение от нормы. Так вот это — педерасты в искусстве.

Не сушите «таланты»; мы готовы дать им разрешение на выезд из нашего государства. Зачем глушить, если это талант? Пусть история оценит.

Во время осмотра сатирических рисунков художника Решетникова.

— Точно так, именно такое произведение. Вот это, говорит, лимон. Так это ребенок свое ... размазал.

ГОЛОС. Решетников рассказывал — автор этого произведения, тут недавно вокруг этого его произведения произошла физическая драка.

— Вот видите, как он восхищается художеством.

В зале произведений молодых художников и скульпторов. Около картины «Геологи».

— Вот кто заплатил? Вот тот и пусть платит свои деньги, а я не буду платить; государственных денег мы платить не будем. Пусть пишут и пусть продают, но не за счет государства.

ГОЛОС. Что сейчас плохо? Нельзя даже критиковать эти вещи, буквально невозможно критиковать — свист, шум.

— Надо навести порядок. Что мы вот с этой мазней пойдем в коммунизм? Вот это является мобилизующим духовные силы народа на подвиг? Вот это? Это очень серьезно, это поражение, конечно, и министерства культуры, потому что, кто утверждал эти жюри.

ГОЛОС. Эта картина не куплена.

— Интересно, кто заказывал, потому что тот, кто заказывал, пусть он и заплатит; пусть он добросовестно выполнит обязательства. Пусть он себе повесит на шею.

Картина должна вдохновлять человека, она должна его возвышать, вдохновлять на подвиг ратный, трудовой. А это что? Вот тянет осел осла, тянется как во времена старые обреченный на казнь.

А вот эта картина? Что они пьют или что делают? — не поймешь. Нельзя так, товарищи. Правительство не имеет права быть аморфным, оно должно проводить определенную политику в интересах народа. Эти скажут, что неправильно судят. Но не нам судить. Покамест народ нас держит, мы будем проводить ту политику, которую народ поддерживает.

Товарищ Ильичев, это, конечно, плохая работа ЦК, плохая работа идеологической комиссии6; это плохая работа министерства культуры, а если печать поддерживает — помогите мне найти конкретные факты.

ГОЛОС. Надо сказать, правда, настоящего искусства у нас больше.

— Как же иначе. Нельзя играть в нейтралитет, вот о чем идет спор, а не о том, сколько чего. Дерьмо, хотя и маленькое, но оно аромат разносит и отравляет атмосферу. Как у русских говорят: капля дегтя может испортить бочку меда.

Зачем народу это? Вот, где эти? Давайте мы их послушаем.

Надо бороться, без борьбы ничего не дается.

Во время посещения комнаты на втором этаже, где были выставлены картины молодых художников, так называемых представителей абстракционизма.

Обращаясь к молодым художникам, ожидавшим Н. С. Хрущева у входа, он говорит:

— Ну, идите, показывайте мне свою мазню, так мне представили ваше искусство. Я тоже так думаю по тому, что я видел.

— Господа, кто это делал?! Это — веяние искусства? Что это? Распущенность! Вы нас, стариков, считаете, что мы не понимаем. А мы считаем, что зря деньги народные тратили, учили вас. Портите материал и не платите народу за то, что он вас поил, кормил и учил. Ну что это? Вот с этим мы пойдем в коммунизм? Это наше знамя? Это вдохновляющее произведение, которое призывает людей к борьбе?! Ну что это?! А это что?! Да это наркотическая девушка, загубленная жизнью! Вот она, мазня!

Слушайте, вы педерасты или нормальные люди!? Это — педерасты в живописи! Что вы на самом деле! Копейки мы вам не дадим! Вот все, кто хочет, пусть напишут список, дайте в правительство, что вы желаете выехать в свободный мир, — вы завтра получите паспорта и на дорогу! Да, да, уезжайте! Там вам предоставят широкое поле деятельности, там вас поймут. А мы вас не понимаем и поддерживать не будем. Мы считаем это антисоветчиной, это аморальные вещи, которые не светят и не мобилизуют людей. А что вы даете?!

Кто автор этой мазни? Объясните. Мы же люди, вы хотите, чтобы мы вас поддержали. Ну что это?!

Если бы они в другой хоть форме были, так горшки можно было накрыть, а эти и для горшков не годятся. Что это? (одна из картин Жутовского). Давайте его сюда!

Вот какой красивый; если бы она на вас была похожа, я бы сказал — художник стоящий. Это же юродство. Зачем вы это пишете, для чего вы это делаете?!

ЖУТОВСКИЙ. Этот портрет моего брата.

— Штаны с вас спустить надо. Какой это брат? И вам не стыдно? Это юродство, а он говорит — это брат. Вы нормальный физически человек? Вы педераст или нормальный человек? Это — педерасты в живописи.

А. Н. ШЕЛЕПИН. 2600 человек таких типов, из них большинство не работает.

— Вы дайте нам списки, мы вам дадим на дорогу за границу, бесплатно довезем и скажем счастливого пути. Может быть, станете когда-нибудь полезными, пройдете школу капитализма, и вот тогда вы узнаете, что такое жизнь и что такое кусок хлеба, как за него надо бороться и мобилизовывать людей.

А это что?! Это картина?! Вот это «новое» в живописи! Мы имеем право послать вас на лесоразработки и чтобы вы там лес рубили и отработали затраты, которые государство затратило на вас, и это будет справедливо. Отработать должны народу.

ГОЛОС. Мы работали.

— Мало работали. А сколько учились? 20 лет учили, 20 лет народ тратил деньги.

Вы можете иностранцам не только эти картины продавать, но и ваши души, это ваше дело.

Это что?! Вы хотите убедить, что это отец ваш?!

Черт вас возьми, сколько вы учились, сколько вы народного хлеба съели. Я бывший шахтер, и чтобы я допустил, чтобы мои братья, которые уголь добывают, чтобы они кормили вас?! — езжайте за границу. Но сначала отработайте!

И это тоже ваше?! Фу ты, черт! А еще законодательствовать хотят. Всякое г... понарисовали; ослиное искусство.

Товарищ Ильичев, у меня еще большее возмущение сейчас за работу вашего отдела7, за министерство культуры. Почему? Вы что, боитесь критиков, боитесь этих дегенератов, этих педерастов?! Нормальный человек никогда не будет жить такой духовной жизнью.

Надо этих господ убрать и к преподаванию не допускать, дать им работу, пусть они трудятся. Если не будут трудиться, тогда или вы добровольно должны уехать, или мы вас вышлем; правительство может это сделать. Вы скажете, что это произвол, что это сталинские методы. Нет, мы вас вешать не будем, мы вас к вашим духовным родственникам пошлем.

ГОЛОС. Вы резко поставили вопрос. Я боюсь единственного — быть не патриотом, и поэтому мне все остальное не страшно. Нам очень тяжело, что вы так восприняли.

— Господин, вы посмотрите, это что? Это свежая, это вдохновляющая фигура?!

ГОЛОС [ЛЕОНИД РАБИЧЕВ]. А вот Кремль.

— Какой это Кремль?! Оденьте очки, посмотрите! Что вы! Ущипните себя! И он действительно верит, что это Кремль.

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. У меня много добрых слов для вас, но я боюсь, что вы меня сочтете подхалимом. Разрешите мне показать свои работы.

— Похвалы от таких господ, это не похвала, а это оскорбление.

Обращаясь к одному из художников, Н. С. Хрущев спрашивает, показывая на картину:

— Что вы здесь написали?

— Это плёс?

— Вы родственник Левитана?

— Мы просто по-другому видим.

— Как вам не стыдно! Кто ваш отец, кто ваша мать? — спрашивает Н. С. Хрущев.

— У меня нет матери, умерла, была служащая в институте нейрохирургии, работала сестрой.

— А отец?

— Был рабочий.

— Где он?

— Работал в Мурманске. Умер.

— Это и счастье, и несчастье, — говорит Н. С. Хрущев. — Каждый из нас смертен. Может быть, это и счастье для матери, что она не видит творений своего сына, лучше глаза закрыть и не видеть сына, чем видеть его извращения.

— Вы где учились?

— В энергетическом институте.

— А как же вы мазать начали?

— Я с детства рисовал.

— Вы своим умом дошли?.. Наши понятия разные с вами. Вы родились не на той земле, и на этой земле ваш талант не будет оценен.

— Я понимаю, тогда стоит бросить.

— Бросайте или уезжайте и развивайте свой талант на другой почве.

— Никуда я не хочу ехать, я здесь родился.

ГОЛОС [ЛЕОНИД РАБИЧЕВ]. Мне хочется сказать, здесь все художники, графики, они иллюстрируют книги. Графика — это их профессия, а в свободное время вечером они занимаются этим для себя, повышая свою культуру... (Веселое оживление.)

Н. С. ХРУЩЕВ. Я вам скажу, я уже говорил как-то, мне это очень нравится, был такой сатирик украинский Остап Вишня, он умер несколько лет тому назад; у него есть такой фельетон: служащего спрашивают — это в былые времена было, у вас тоже лысина, но меньше, чем моя, поэтому не знаю, жили ли вы в это время; сколько вам лет?

— 39.

— Явно не захватили. Так вот в анкете был такой вопрос — верите ли в бога, и служащего спрашивают: верите ли в бога? Он ответил: дома верю, на работе нет. Вот это типичный ответ этого служащего: на службе я график, а дома я мазила.

ГОЛОС. Дело вот в чем. Сейчас стоит колоссальная задача, мы все стараемся создать новые красивые вещи, красиво сделанные...

Н. С. ХРУЩЕВ. Я вам вот что скажу. Когда-то, в годы войны и после войны я поддерживал очень дружеские отношения со скульптором Меркуловым8. Это хороший был человек. Когда я приезжал в Москву, он всегда звонил мне и приглашал к себе. Это был настоящий мужчина. Как-то раз он мне говорит: приходите в музей изящных искусств (как раз тогда была выставка картин, захваченных у немцев)9. Я ходил, и он мне показывал.

Это немножко будет и критикой звучать в адрес художников, здесь присутствующих. Он говорит: вот смотрите, вот это работа голландского художника — он назвал художника. Так вот, если наши художники нарисуют, говорит, надо дальше отходить; а здесь так нарисовано, что можно смотреть и в лупу; посмотрите, как он нарисовал — все поры видно. Вот это голландцы рисовали. И действительно, вы можете близко подойти, вы можете дальше отойти, у вас все равно представление не меняется, и вы можете долго стоять, смотреть и наслаждаться.

А вот это? Наверное, приду и надо будет закрепляющее принимать; вот когда запор, тогда надо идти и смотреть это. (Веселое оживление).

У меня уже правнуки есть, так вот таких «художников» у меня трое, они так нарисуют, что будет похоже, как осел хвостом нарисовал.

Около картины под названием «г. Горький».

Обращаясь к художнику, Н. С. Хрущев говорит:

— Хотелось бы сейчас вас взять, как, знаете, в былые времена учили нашего брата, голову между ног, а эту часть спустить, а эту поднять — и так, чтобы вы покамест не поняли. Для вас лекции излишни, а тут преподавание другого характера нужно. Я извиняюсь за грубость. Вы потом можете меня написать, разрисовать. (Веселое оживление.)

Как вам не стыдно, молодой человек, имеете приятную наружность. Как вам не стыдно?! Что это?! Вы хотите нам помогать?! Скажите, куда это зовет?! Вы хотите быть какими-то непонятыми гениями при вашей жизни. Мол, пройдет сто лет, тогда нас поймут.

— У вас дети есть?

— Нет.

— Будут, если вы нормальный мужчина. Так вот они вырастут и посмотрят на эту мазню: вот это его вклад, когда была принята программа коммунистического строительства!10 Это — паразитический труд, потому что он ничего не дает обществу.

ГОЛОС. Это мы делаем сами для себя.

Н. С. ХРУЩЕВ. Это еще хуже. Но вы кривите душой.

Около автопортрета художника Жутовского.

— Духовно, видимо, правильно, протоплазма.

— За счет чего вы живете?

— В основном графика, плакаты. Но ни одного полотна не было продано, никто на этом деле не зарабатывал ни одного рубля.

Н. С. ХРУЩЕВ. Вы обкрадываете общество. Человек, который не ворует, но не трудится с пользой для общества, а питается его благами — вор. Вы тоже вор, потому что вы своим трудом полезного вклада в общее дело не делаете, а из общего котла вы берете, и это все — паразитизм. Это не вор, которого поймали. Я сколько раз выступал и говорил: нам надо уточнить наше законодательство. Нам надо так общественность организовать, чтобы она осуждала, если он живет в среде, так она должна видеть, что вы не работаете, вы пользы никакой не вкладываете, а живете — за счет чего? Вы живете в квартире: люди сделали цемент, люди сделали стекло, сделали квартиру. Какое вы имеете право жить в этой квартире, если вы ничего не делаете для общества?!

ГОЛОС. В этом зале все, что предполагалось выставить в гостинице «Юность».

Н. С. ХРУЩЕВ. Где авторы? Где автор этой «ночи»? Это ночь? Ну, скажите, что это такое?

Худ. СО[О]СТЕР. По-моему, искусство не бывает одного плана, но бывают эксперименты. Одни агитируют, другие ищут новые пути и возможности, и все это идет в одно общее дело, потому что не может быть одного стиля на все века. Часто это очень трудно найти, поэтому бывают и ошибки, и находки. Это должно куда-то двигаться…

Н. С. ХРУЩЕВ. Куда вы двигаетесь?! Я опять повторяю, я вас считаю педерастами. Казалось бы, педерасты — это добровольное дело, договоренность двух типов, а государство за это дает 10 лет, а раньше — каторга. И это во всем мире так, хотя и процветает на Западе этот вид «искусства». Так вот это — разновидность его. И вы хотите, чтобы мы вас финансировали!

Вы сами рехнулись и хотите, что мы бы поверили.

Господа, мы вам объявляем войну и мы, конечно, никогда вам там, где вы соприкасаетесь с молодежью, работы не дадим, и оформление художественных книг мы вам не дадим. Если хотите, рисуйте для себя, а лучше всего уезжайте; ваших собратьев мазил за границей много, и там уж не испортишь испорченного, если уж вольется капля в бочку дегтя, то от этого не изменится ни качество его, ни достоинства.

Я рекомендовал бы исключить их из Союза художников.

ГОЛОС. Они работают в графике, надо посмотреть, что они там делают.

Н. С. ХРУЩЕВ. Я за это.

Вы нам помогли. Я вам один секрет открою, у нас было бурное заседание, и я довольно бурно реагировал, когда узнал об этом. Так что если беда на вас свалится, я первый виновник; и уж мы не потерпим. Вы скажете, опять возвращение к сталинскому времени. Мы Сталина осуждаем, но не за все. Он проводил в этом вопросе правильную политику. Методы мы не одобряем его борьбы. Мы все стоим со Сталиным в этом вопросе искусства одного мнения. На музыку, искусство у нас единый взгляд со Сталиным и сейчас остается. Вот вам сталинисты. Я сталинист или не сталинист? (Оживление.)

Журналисты сейчас разразились — наконец открыты глаза, вот, говорят, теперь получили возможность творить, расшумелись, вот новая гостиница, там выставка. Вот они нам и помогли заняться этим делом, заняться вашими вопросами.

В этом и наша распущенность, надо чистить. У нас миллионы юношей, которые хотят учиться и помогать. А вот они пролезают. Как они пролезают?

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я хочу показать, что я делал и чем сейчас занимаюсь.

(Показывает Н. С. Хрущеву свои работы).

Н. С. ХРУЩЕВ. Это ваша работа?

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Это моя работа на конструкцию и пространство.

Н. С. ХРУЩЕВ. Где вы медь берете? Кто вам дает медь? Я хочу привлечь к суду, как растратчика.

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Несколько лет назад медь у нас отпускалась в художественном фонде за наличный расчет. Кроме того, можно было собирать краны, тазы...

Н. С. ХРУЩЕВ. Надо расследовать.

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я не уворовал, поэтому я в этом отношении чистый.

Н. С. ХРУЩЕВ. Что это выражает?

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Ничего не выражает, это — конструкция. Дело в том, что скульптор оперирует не только реализмом, он связан с архитектурой, поэтому он должен владеть архитектурным пространством.

Сейчас мне хочется показать, чтобы вы поняли, что я думаю.

Н. С. ХРУЩЕВ. Советую, уезжайте за границу, может быть, вы будете капиталистом.

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Не хочу я никуда ехать.

Эта работа сделана мною на заводе, где я работал в качестве литейщика.

(Рассказывает процесс работы скульптора.)

Это — атомный взрыв. Я не знаю, как можно показать страшность атомного взрыва. Если бы я тех вещей не делал, я бы не смог этого сделать.

Н. С. ХРУЩЕВ. Хорошо, что вы откровенно сказали. Я, например, считаю, что некоторые замыслы ваши неплохие, хорошие, поэтому вопрос будет зависеть от выражения этих замыслов, чтобы можно было судить и простым людям, что вы думаете и как вы думаете воплотить свои замыслы.

Если этими словами говорить, так нет людей, желающих больше яркими формами показать нашу действительность, чем коммунисты. Весь вопрос, как это выразить. Если вот так, как вы выражаете в этом произведении, конечно, с этим мы не можем согласиться.

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Мне сказали, что не будет убийства, а будет откровенный разговор, Я считаю, я открыто выставил все.

Я вижу, что вы не ругаетесь... (Веселое оживление.)

Н. С. ХРУЩЕВ. А вы думаете, что я только ругаюсь? Я в промежутках ругани кое-что делаю. (Веселое оживление.)

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я хотел бы, я вижу в этом, может быть, какую-то свою маленькую миссию, защитить моих новых друзей. Я с этими людьми знаком 10 дней.

Какие иностранцы?.. Они искренны.

Н. С. ХРУЩЕВ. У Горького есть рассказ «Челкаш». Ведь крестьянин, который хотел убить Челкаша, он искренно хотел убить, чтобы завладеть деньгами, коровенку купить. А Челкаш, когда проснулся, сказал: на, возьми. Какая искренность?

Так что мы не боимся. Если нас народ и партия подняли — а я из пастухов вышел — так, видимо, не за то, что я хорошо гонял овец или телят, видимо, какие-то другие качества нашлись. Видимо, я и колоться мог. Если бы я был такой аморфной массой, так никому такая масса не нужна.

Вы говорите, что они честные люди. Слушайте, сколько честных подлецов, а сколько честных врагов, мы же видели их, честных врагов, которые сражались с нами, а потом приходили.

Я сейчас вспомнил академика Патона, я этого человека обожествляю. А когда революция совершилась, он писал об этом, он революции не признал. В такой-то период тоже поколебался, но был против революции. А потом мне уже было стыдно, писал он, что когда было трудно, я был против революции. Он не был в оппозиции, он внутренне был против революции. А вот теперь, говорит, война кончилась, и я прошу принять меня в партию, я уже чувствую. И Сталин сказал: принять без кандидатского стажа11. Вот как бывает в жизни. Так что вот тоже честность, но эта честность она от враждебности.

Если бы у вас была размолвка только со мной, так никакой трагедии в этом не было бы. Но, слушайте, у вас размолвка не со мной, у вас размолвка с народом. Вы скажете, народ невежественный. Да, возможно, вы так скажете. А я скажу: человек, образованный или необразованный, у него чувство к красивому всегда пробуждается с пробуждением сознания. Вот это должно быть критерием.

Ведь искусство не должно отталкивать, пугать. Он говорит: я страшно нарисую. Так вы должны страшным вызвать гнев — это одна цель, и другое — вызвать страх. И если крайность допустить, что ваше произведение начнет работать в одном направлении — вызовет только страх, это — капитуляция. А что вы преследуете?

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Ко мне очень хорошо относятся многие западные коммунисты, крупные художники. Они мне пишут письма, я им отвечаю. Это знают наши товарищи, которые этим занимаются. Есть художники, которых я очень люблю и уважаю и с мнением которых я считаюсь. Это очень сложный вопрос...

Н. С. ХРУЩЕВ. Коммунистов объединяет единая идея — борьба за коммунизм, борьба против эксплуататоров.

Вот, например, джаза я терпеть не могу. Откуда джаз пришел? От негров. Негры теперь освобождаются. Что такое джаз? Это какие-то невероятные звуки, нагромождение звуков. Меня это раздражает. Я люблю мелодичные звуки, я люблю и живопись такую, которую можно смотреть. Вот когда я приезжаю на Украину, я останавливаюсь во дворце для приезжих, высокопоставленных приезжих, я себя к ним, по нескромности, отношу. Там есть картина, я не помню художника, она мне очень нравится — весна выражена в цветущем дереве, все в цвету, все залито как молоком, ветви спускаются до самой земли, луг усеян цветами. И когда вы присмотритесь, то под этим деревом лежит молодая пара: отец лежит навзничь и держит маленького ребенка. И этот ребенок сливается с этими цветами; а мамаша сидит рядом и любуется и мужем, и ребенком, И сколько я там раз бываю, мне всегда доставляет удовольствие смотреть.

Но разве может меня привлечь, раз посмотрев это уродство, чтобы меня потянуло второй раз посмотреть? Неужели вы думаете, что мы испорченные люди. У нас же есть духовные потребности, мы хотим жить, хотим радоваться.

Вот художественное произведение литературы, вот ведь написал Солженицын об ужасных вещах12, но он написал с позиций, зовущих к жизни. Вот осужденный, время кончилось, а у них еще разведен раствор и он не израсходован; зовут уходить, а он говорит: как же пойдем, все погибнет, давайте, используем все, а потом уйдем. Это человек, который незаслуженно осужден, отвергнут, над которым издеваются, а он думает о жизни, о растворе. На кой черт ему этот раствор, когда его самого превратили в раствор. Вот произведение, описывающее об ужасных вещах, о несправедливости к человеку, и этот человек платит добром. Но он не для тех делал, которые так поступили с ним, а он делал для будущего, он жил там как заключенный, но он смотрел глазами на будущее.

Вы говорите, я вижу тут море, воздух, то, что вы видите, это только вы видите. А этого недостаточно. Произведение тогда, когда другие видят. Вот это — произведение, это — художник. Вы видите одно, а я вижу черта. У нас разное понятие. Тут расхождение. Поэтому мы отвергаем. Мы считаем, что это не зовущее направление в искусстве.

Если бы вы были бы Председателем Совета Министров, так вы, наверное, всех своих противников давно бы в котле сварили. Мы вас в котле варить не будем, но содействовать вам не будем.

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Я извиняюсь, что задерживаю вас...

Н. С. ХРУЩЕВ. Я ассигновал на вас сегодня полдня. Вы интересный человек, вы на меня производите впечатление раздвоенного характера творческого: у вас и черт есть, и где-то есть и ангел. Вот сейчас идет борьба, кто из них победит. Я бы хотел, чтобы ангел победил. Если черт победит, тогда мы будем черта в вас душить.

Худ. НЕИЗВЕСТНЫЙ. Чтобы жить, нужно душить черта в себе, как раба.

Я дружу с кибернетикой, мои основные друзья — это ученые. Я вам назову несколько: Ландау, Капица, которые бывают у меня и смотрят то, что я делаю. Я с ними очень часто разговариваю. Они считают, может быть, они не правы, что, например, предшественником научной истины иногда является искусство. Например, арки Кремля созданы были интуитивно, но оптимально, сопромат выяснил, что это оптимальная возможность, лучшая, какую можно...

Н. С. ХРУЩЕВ. Когда-то, когда Маяковский чудил, он одевал свою желтую кофту и ходил по Невскому.

Я помню, когда я учился на рабфаке13, как-то прибежали в комнату и сказали: голые идут. Каждый видел себя голым, но каждый хотел посмотреть на идущих по улице, потому что это необычно, это привлекало, а не потому, что это само по себе интересно. Другой раз бывает, что очень уродливо голым выглядит. (Веселое оживление.)

Вы хотите прикрыться именами крупных ученых. Я расскажу анекдот народный на эту тему. Вы физиолога Павлова знаете и признаете за крупного ученого? Так вот рассказывают такой анекдот: идет он однажды по Невскому, проходит перед Казанским собором, снял шляпу и начал класть поклоны и крестит себя. А в это время улицу подметал дворник. Он увидел, перестал мести, оперся на метлу и говорит: советская власть, а сколько еще темных людей, отсталых.

Правильный анекдот. В вопросах религии, освобождения от нее дворник стоял выше этого ученого. А он был рабом бога, поэтому он боялся бога, взятку давал. Что такое поклон, крест? Это — взятка богу. А вот дворник освобождался. Он величественно оперся на метлу и говорит: посмотрите, сколько лет советская власть, а он верит.

Так что в вопросе оценки вы нас не придавите никакими авторитетами. Он физику, кибернетику знает, а в этом вопросе — не бог.

До свидания, желаю, чтобы в вас победил ангел, а не черт. Это будет от вас зависеть14.

При уходе с выставки.

— Конечно, надо бороться самим художникам и скульпторам; другое дело, когда мы будем бороться.

Мы поможем тем, которых мы считаем близкими к нам, кто с нами сотрудничает в строительстве коммунизма. Мы стоим на этих позициях и будем вас поддерживать. Насколько возможно, других будем «душить».

— Но чтобы пресса помогала.

Н. С. ХРУЩЕВ. Наша пресса, но если она будет против вас, она будет и против нас.

ГОЛОС. Что передать московским художникам?

Н. С. ХРУЩЕВ. Как на всякой художественной выставке бывает, и хорошее, и плохое, и среднее. Вот так и передайте.

Нельзя о выставке сказать, что все хорошо. Так не бывает. Кроме того, я же все-таки не критик, поэтому мне надо осторожно высказываться, потому что я могу похвалить, а другой раскритикует. А может быть, он действительно лучше видит.

Мы сейчас пройдемся по всем учреждениям, вузам. Это не угроза, но я говорю — мы почистим, потому что если бы не чистили грязь, мы были бы плохими руководителями. Мы — правительство, мы — партия, мы отвечаем за страну, за народ. Мы и бережем свои деньги и материалы. Мы хотим, чтобы из цемента делались дома; если бумага, так чтобы эта бумага служила делу коммунизма, а не против коммунизма. Вот эта вся мазня, она вред наносит. Поэтому если вы с нами вместе боретесь, мы вас поддерживаем. А если вы будете на зыбкую почву опираться, утонете.

Надо все посмотреть, институты, оформителей. Когда-то я высказывался о лотерее15. Я и сейчас за это. Но туда надо лучшие произведения давать, чтобы это было украшением. А то, если он выиграет — выиграл дешево, но зато всю жизнь будет ругаться, что он выиграл эту картину. Вот в чем дело.

Надо строгость проявить.

А. Н. ШЕЛЕПИН. И заставить работать. 2600 человек их в Москве.

Н. С. ХРУЩЕВ. Дайте нам, кто они такие, чем занимаются, и мы им дадим работу внутри страны или пусть едут за границу и едят, что хотят, пусть «культуру» обогащают.

С телевидением тоже надо навести порядок...

Надо другой раз вам тоже блоху под рубаху, для бодрости духа. Надо же бороться, а когда нет борьбы, так скучно жить.

До свидания.

ГОЛОС. Большое спасибо за посещение. Вы «протерли» очки16.

Записала Н. Гаврилова 1/XII 62. АП РФ. Ф. 52. Оп. 1. Д. 329. Л. 85—111. Подлинник.

Леонид Рабичев. Манеж 1962, до и после. (Знамя 2001, №9)

<…>

Манеж

Манеж. Утро 1 декабря 1962 года

Итак, в девять часов утра, принаряженных и счастливых художников наружная охрана пропускает в Манеж. Внутри Манежа в залах никого не было, ни души. Согласно указанию наружной охраны все поднялись на второй этаж к своим работам. В залах Манежа охраны не было. Мне захотелось еще раз посмотреть выставку, ночью не было времени, хотелось понять, как же мы выглядим в сравнении с любимыми мною художниками, выставленными в основной экспозиции. Ко мне присоединился Борис Жутовский. Мы переходили из одного зала в другой, смотрели на работы Фалька, Штеренберга, художников “Бубнового валета” и волновались. У них великое искусство, а у нас пароходная поездка, экспериментальные композиции, быстрые работы, не всегда доведенные до конца. Руководители партии и государства начнут сравнивать? В половине десятого мы услышали шум, хлопанье дверей в вестибюле Манежа, решили посмотреть, что происходит.

В центре раздевалки стоял Никита Сергеевич Хрущев в окружении членов правительства, нескольких художников, двух фотокорреспондентов со штативами и блицами и охраны в штатском. Вожди раздевались, вешали свои пальто. Потом вслед за Хрущевым они вошли в левый зал Манежа, где располагалась экспозиция монументалистов. Никита Сергеевич и все, кто его сопровождал и охранял, остановились посреди зала-выгородки.

От группы отделился секретарь Союза художников РСФСР В. Серов, подошел к картине Грекова, поднял руку и, обращаясь к Хрущеву, произнес: “Вот, Никита Сергеевич, как наши советские художники изображают воинов нашей доблестной Красной Армии!”. Н.С. кивнул головой, и все кивнули, два фотографа установили свои аппараты на штативы, вспыхнули две вспышки, и вслед за Н.С. все прошли в следующий зал, где также висели картины монументалистов. На нас никто не обращал внимания, мы слушали и смотрели. Снова отделился от группы Серов, снова поднял руку, показал на картину Дейнеки “Материнство” и сказал: “Вот как, Никита Сергеевич, наши советские художники изображают наших счастливых советских матерей”, — и снова Н.С. кивнул головой, и все кивнули, и два фотографа, и две вспышки. Я был поражен тем, что никто из вождей как бы не интересовался висящими картинами, ни к одному холсту близко никто не подходил. Что изображено? Как сделано? Ведь это ретроспекция, тридцать лет жизни нашего искусства. Чем отличается один художник от другого? Одно время от другого? Никто этим не интересовался. Так вот как проходят эти посещения руководителями партии и правительства художественных выставок — формальное мероприятие, процедура, ритуал? Решив, что это устоявшаяся форма, вроде санкционированного раз и навсегда обряда, что то же самое ждет и нас в наших верхних залах, испытывая угрызения совести оттого, что нарушили предписание находиться на втором этаже, мы с Борисом Жутовским покинули направляющуюся в следующий зал Манежа, возглавляемую Никитой Сергеевичем процессию. И это было ошибкой. Много лет потом я сожалел об этом, ведь в следующем зале висели работы Штеренберга, “Картошка” и “Обнаженная” Фалька, и еще дальше “Геологи” П. Никонова и скульптура Пологовой. Мы не стали с Борисом свидетелями того фарса, который был прологом, а может быть, и кульминацией драмы и трагедии, действующими лицами которой оказались мы сами на втором этаже Манежа.

Между тем на лестнице и на площадке второго этажа, предвкушая важность происходящего, радостно волнуясь, обменивались мнениями мои товарищи по студии и соседи по экспозиции на Таганке — Неизвестный, Янкилевский, Соостер, Соболев и главный виновник торжества Элий Михайлович.

Слева от меня на ступеньках лестницы сидел Эрнст Неизвестный, справа — Элий Белютин. “Теперь ты убедился, что я был прав, что выставка на Таганке была необходима”, — сказал Эрнст, обращаясь к Белютину.

Белютин сказал: “Друзья! Поставьте в центре нашего зала кресло, мы посадим в него Никиту Сергеевича. Он будет слушать, а мы по очереди будем рассказывать ему, что и как мы делали”. Кто-то установил в центре зала кресло.

“И еще, — сказал Белютин, — когда наш вождь и наше правительство подойдут к лестнице, мы все должны встретить их аплодисментами”. Я смотрел на часы. Прошло двадцать семь минут с того мгновения, как открылась дверь Манежа. Из третьего коридора Манежа вышел Хрущев. Промелькнула мысль — что же можно было увидеть за двадцать семь минут? Я волновался, начал вместе со всеми аплодировать. Никита Сергеевич улыбался и, поднимаясь по лестнице и обращаясь к нам, произнес: “Так вот вы и есть те самые, которые мазню делают, ну что же, я сейчас посмотрю вашу мазню!”. Мазню? При чем тут это?

Все были настроены на другое, на серьезный разговор, может быть, на критику, на открытое обсуждение, происходящее недоступно было пониманию. Никита Сергеевич прошел в первый зал, ногой отодвинул в сторону кресло, подождал, пока все не окружили его — в центре правительство, руководство Союза художников, охрана, фотографы, вокруг по периметру зала художники. Для понимания того, что произошло дальше и что явилось впоследствии причиной различных версий развернувшейся драмы, надо представить себе, что вокруг каждого участника выставки оказались три-четыре члена правительства, все члены правительства что-то кричали, и каждый из участников выставки мог запомнить только то, что кричали члены правительства, находившиеся рядом с ним. Но это потом, а пока Никита Сергеевич стоял посреди зала, почти сплошь завешанного картинами учеников Элия Белютина. Я внимательно следил за мимикой лица Никиты Сергеевича — оно было подобно то лицу ребенка, то мужика-простолюдина, то расплывалось в улыбке, то вдруг на нем обозначалась обида, то оно становилось жестоким, нарочито грубым, глубокие складки то прорезывали лоб, то исчезали, глаза сужались и расширялись.

Видно было, что он мучительно хотел понять, что это за картины, что за люди перед ним, как бы ему не попасть впросак, не стать жертвой их обмана. Но при всем при этом на фоне лиц-масок помощников, сопровождавших его, однозначно замкнутых, однозначно угодливых, однозначно послушных или однозначно безразличных, — лицо Никиты Сергеевича отличалось естественной живостью реакций. В данном случае оно стало злым. Никита Сергеевич молчал около двух минут, а затем громко, с ненавистью произнес: “Говно!”. И, подумав, добавил: “Педерасты!”. И тут все сопровождавшие его государственные люди, как по команде, указывая пальцами то на одного, то на другого из нас, закричали: “Педерасты!”. Нас было тринадцать художников, мы стояли около своих картин.

Сопровождающих Хрущева вождей, руководителей Союза художников, фотографов и охраны — человек тридцать. Акцентируя, повторяю: каждый из нас видел трех-четырех кричащих вождей, слышал то, что кричали именно они.

Один слышал Шелепина, другой Мазурова, Фурцеву. Я лично стоял рядом с Сусловым и Ильичевым. Члены правительства с возбужденными и злыми лицами, одни бледнея, другие краснея, хором кричали: “Арестовать их! Уничтожить! Расстрелять!”.

Рядом со мной Суслов с поднятыми кулаками кричал: “Задушить их!”. Происходило то, что невозможно описать словами. Ситуация была настолько противоположна ожидаемой и настолько парадоксальной и непредсказуемой, что в первый момент я растерялся, никак не мог взять в толк, что это обращено к нам, ко мне в частности.

С моим детством, школой, воспитанием, службой в армии, войной, учебой в институте, любимой работой, счастливым вступлением в Союз художников, с верой в торжество добра и социальной справедливости, с бескорыстным увлечением искусством, с моим восхищением замечательным педагогом Белютиным то, что происходило в зале, никак не совмещалось. Пять минут назад мы готовились около своих картин говорить об искусстве. Разрыв между заготовленными речами и тем, что происходило, был фантастическим. Разрыв этот невозможно было объяснить логически. Между тем Никита Сергеевич поднял руку, и все замолчали. В наступившей тишине он произнес: “Господин Белютин! Ко мне!”. Бледный, но еще не сломленный Элий Михайлович подошел к Хрущеву. “Кто родители?” — спросил Хрущев. “Мой отец, — ответил Элий Михайлович, — известный общественный деятель”. В этом ответе содержалось что-то мистическое. Общественные деятели были в других странах, у нас же родители могли быть рабочие и крестьяне — это хорошо! Служащие, ученые и люди творческих профессий — хуже, но тоже возможно. Может быть, известным общественным деятелем Хрущев считал лишь себя? Он несколько опешил, не стал уточнять и спросил: “Что это?”. (Имелись в виду наши картины.) Элий Михайлович ответил — точно не помню, как именно, какие были слова, но по смыслу — начал говорить о содержании, о чем работы — домик в Ульяновске, портрет, пейзаж, Волга. Но кто-то опять закричал: “Педерасты!”, кто-то: “Надо их арестовать! Говно!”. И Хрущев сказал: “Говно!”. И все опять начали кричать, и опять Никита Сергеевич поднял руку, и все замолчали, и он сказал: “Господин Белютин! Вы хотели общаться с капиталистами, мы предоставляем вам такую возможность. На всех вас уже оформлены заграничные паспорта, через двадцать четыре часа все вы будете доставлены на границу и выдворены за пределы Родины”.

— Что вы делаете, Никита Сергеевич? — кричали все вокруг. — Их не надо выпускать за границу! Их надо арестовать! И вдруг кто-то обратил внимание на длинноволосого бородатого художника в красном свитере, на ныне покойного, доброго и талантливого Алешу Колли, и закричал: “Вот живой педераст!”. И члены правительства, и члены идеологической комиссии — все вытянули пальцы, окружили его, кричали: “Вот живой педераст!”.

Об артикуляции. Я не знаю, как это было в правительственных кабинетах, но в Манеже роль жеста занимала наряду с руганью место исключительное. Указательные пальцы, выбросы рук вперед, их вращение, сжатые кулаки. Привычная форма общения? Мимический сленг? Недостаток культуры? Ограниченный словарный запас?

Снова Никита Сергеевич поднял руку, и все замолчали. “Хорошо, — сказал он, — теперь я хочу поговорить с каждым из них”. Он подошел к первой висящей слева от двери картине и спросил: “Кто автор?”. Автором была Г. Яновская, и кто-то объяснил, что среди присутствующих ее нет. На следующей картине был в несколько трансформированном виде изображен молодой человек.

— Автора ко мне, — произнес Хрущев.

Подошел Борис Жутовский.

— Кто родители? — спросил Хрущев.

— Служащие, — кажется, ответил Борис Жутовский.

— Служащие? Это хорошо. Что это? (О картине.)

— Это мой автопортрет, — ответил Борис.

— Как же ты, такой красивый молодой человек, мог написать такое говно?

Борис Жутовский пожал плечами, в смысле — написал.

— На два года на лесозаготовки, — приказал кому-то Хрущев.

Фантастика продолжалась. Не понимаю почему, но Борис Жутовский ответил: “Я уже два года был на лесозаготовках” (на самом деле не был), а Никита Сергеевич сказал: “Еще на два года!”. И несколько голосов: “Не надо на лесозаготовки, арестовать его надо!”. Но Хрущев уже подошел к картине Люциана Грибкова, напоминающей революционный плакат времен Гражданской войны.

— Кто родители? — спросил он.

— Отец участник революции, мать умерла.

— Повезло твоей матери, что она не видит тебя сегодня. Что это?

— Красногвардейцы.

— Говно. Как же ты, сын таких родителей, мог такое говно написать?

Дальше висела светло-голубая картина, напоминающая небо и людей в скафандрах, автором был Володя Шорц, родители — рабочие (мать санитарка).

— Рабочие — это хорошо, — сказал Никита Сергеевич, — я тоже был рабочим. Что это?

— Космонавты, — ответил Шорц.

— Какие же это космонавты? Я лично всех знаю. Нет среди них голубых, обыкновенные люди. Говно.

Следующей висела моя картина. На ней было изображено воспоминание — мой сын Федор в колясочке на бульваре среди деревьев и домов-новостроек.

Полная утрата здравого смысла, несогласование того, что происходило, с объективной реальностью, дикий произвол оценок, чудовищные обвинения при полном отсутствии вины, возможность утраты не только честного имени, но и жизни... Еще когда Хрущев говорил с Люцианом Грибковым, я понял, что надо изменить обстановку, нас обвиняли черт знает в чем, обвиняли людей, которых я знал и любил, я понял, что надо немедленно начинать говорить что-то разумное, подошел к Элию Михайловичу и спросил его, почему он не защищается. Но то ли он был, как и многие из нас, в состоянии шока, то ли не считал возможным для себя вести полемику на том уровне и в той обстановке, и, когда я увидел, что Никита Сергеевич направляется к моей работе, я вышел ему навстречу и попросил у него разрешения говорить.

Он посмотрел на меня совершенно разумными, очень внимательными глазами, мучительно напряг мышцы лба и сказал: “Пожалуйста, говорите”. Прежде чем говорить об искусстве, надо было рассеять дезинформацию, он совершенно не понимал, что за люди перед ним. Он доброжелательно смотрел на меня.

— Никита Сергеевич, — сказал я, — я хорошо знаю всех, здесь нет ни одного педераста — у всех семьи, дети, все заняты полезным для нашей страны трудом, работают по двенадцать—четырнадцать часов в сутки, одни иллюстрируют книги в издательствах “Художественная литература”, “Советский писатель”, “Молодая гвардия”, “Известия”, “Детский мир”, АПН, другие в домах моделей разрабатывают самые новые модели одежды, плакатисты, карикатуристы, прикладники, художники комбинатов графического и прикладного искусства Художественного фонда, и только вечером, когда другие наши люди отдыхают, играют в шахматы, в домино, читают книги, они направляются в свою студию Московского Союза графиков и...

И тут Никита Сергеевич меня перебил.

— Вот вы лысый человек, — сказал он, — и я лысый человек, вот в двадцатые годы я работал на Кузнецком Мосту, а по тротуару проходил в желтой кофте Маяковский, сколько вам лет?

Он меня оборвал на полуслове. Мне было тридцать девять лет, но я волновался, хотел говорить о том, что дала мне студия. Я как-то проглотил слово “тридцать” и, видимо, измененным голосом громче, чем надо, произнес: “Девять!”. И Никита Сергеевич захохотал и через смех, обращаясь ко всем, закричал: “Ему девять лет!”. И все вокруг стали смеяться и говорить: “Ему девять лет!”.

— Я не все сказал, разрешите говорить?

— Говорите, — сказал он.

Я повторил, что это вечерняя студия, творческая экспериментальная мастерская... И он снова перебил меня и сказал:

— Значит, днем вы молитесь богу, а вечером продаете свою душу черту?

— Нет, Никита Сергеевич, если бы я не занимался в этой студии, не совершенствовал свое мастерство, вряд ли бы я сделал те работы, которые висят у меня внизу в графическом разделе выставки тридцатилетия МОСХ. То, что мы делаем вечером, помогает нашей основной работе.

Я пропустил один ситуационный эпизод. Когда я сказал о вечерних занятиях, Никита Сергеевич, очевидно, по ассоциации (вечер — что происходит вечером) обратился к Фурцевой и сказал, что вот он каждый вечер включает радиоприемник, и все джазы да джазы, и ни одного хора, ни одной русской народной песни.

“Мы, Никита Сергеевич, исправим положение”, — сказала Фурцева. Следующие два месяца во изменение всех программ с утра до вечера исполнялись русские народные песни.

Я хотел подробнее рассказать Хрущеву о художниках студии, о Белютине, но Ильичев, который стоял рядом со мной, неожиданно обнял меня и потащил в сторону, а Хрущев, до сознания которого, видимо, что-то из моих слов дошло, улыбнулся, махнул рукой и пошел в следующий зал, где висели работы Соостера, Янкилевского и Соболева. Зал был очень маленький. Все вошли в него, было душно и шумно. Хрущев подозвал Соостера, задал ему вопрос о родителях, а Соостер начал что-то говорить о своих работах, говорил с прибалтийским акцентом. Хрущев одно — он другое. Хрущев, которому не чуждо было чувство юмора, ничего толком не понимая, улыбался. Шелепин подошел к картине Соостера, на картине было изображено яйцо, а внутри еще яйцо, Шелепин, обращаясь к Хрущеву, злобно произнес: “Это не так просто, в картине заложена идея, враждебная нам, что знания наши только оболочка, а внутри что-то совсем иное”.

Кто-то произнес: “Арестовать его?”. Но Никита Сергеевич Хрущев то ли не счел возможным продолжать в прежнем тоне вести эту встречу с человеком другой национальности, то ли исчерпалась мера его гнева и раздражения — продолжал улыбаться. Произошла разрядка. Хрущев махнул рукой и направился в следующий зал. Однако войти туда помешал ему загородивший собой дверь Эрнст Неизвестный. Произошла передышка — минут десять—пятнадцать. Эрнст Неизвестный увидел, что с Хрущевым можно говорить, и внутренне мобилизовался. В отличие от белютинцев, для которых живопись была, как манна небесная, увлечением, счастьем, но не профессией — все они были профессиональными графиками или прикладниками, — Эрнст Неизвестный показывал скульптуры, которые были делом всей его жизни. Он был не только мужественным человеком, но и по натуре актером, способным сыграть любую задуманную им роль. Для начала он решил акцентировать внимание Хрущева на себе как на рабочем человеке — каменотесе, труженике.

Интуиция? Хитрость? Мужество? Видимо, и то, и другое, и третье. Широкоплечий, сильный человек, он заслонил собой дверной проем.

— Никита Сергеевич, — сказал он, — здесь работы всей моей жизни, я не могу показывать их в такой обстановке, я не знаю, придется ли мне еще говорить с руководителем партии, я прошу вас выслушать меня, и чтобы меня не перебивали. Опять зашумели, закричали, но Хрущев поднял руку, и воцарилась тишина.

— Эту работу, — говорил Неизвестный, — я делал пятнадцать дней, а эту — два месяца. Он рассказывал, что за тяжелый труд — дерево или камни рубить, сколько часов, дней, месяцев, лет. Каменотес, рабочий человек — это Хрущеву должно было нравиться. Неизвестный показал на висящий на стене проект интерьера Физического института, где на фоне гладких стен современного здания были изображены его будущие скульптуры, объяснил, где что будет и сколько и как надо будет трудиться. Хрущев кивал головой. Неизвестный спросил (имея в виду гладкие стены, их будущую роспись): “Как нам, Никита Сергеевич, следует относиться к творчеству художников-коммунистов Пикассо и Сикейроса?”. Тут все зашумели, закричали: “Вы видите, куда он смотрит! Он на Запад смотрит!”.

— В этом человеке, — сказал Хрущев, — дьявол и ангел. Дьявола мы в нем убьем, а ангела надо поддержать, я согласен платить ему за его работы, давать ему заказы. Тогда Эрнст сказал:

— Никита Сергеевич, я прошу вас, чтобы стены зданий, где я буду работать, расписывали художники, работы которых вы только что смотрели в двух предыдущих залах, чтобы мои скульптуры были на фоне их живописи. Хрущев рассердился, махнул рукой и направился вниз, в гардероб. Мы автоматически шли за ним.

— Зачем вы меня сюда привезли? — обратился он к Ильичеву. — Почему не разобрались в этом вопросе сами?

— Вопрос получил международную огласку, о них пишут за границей, мы не знаем, что с ними делать.

— Всех членов партии — исключить из партии, — сказал Хрущев, — всех членов союза — из союза, — и направился к выходу.

Вера Ивановна Преображенская сказала: “Ну, хорошо, вы все педерасты, а я кто?”. Мы стояли на площади и гадали, что с нами будет? Сколько часов остается? Чему верить? Вышлют из страны? Арестуют? Пошлют на лесозаготовки? Снимут с работы, исключат из союза? Ведь не кто-нибудь, а глава государства говорил все это. Что правильно?

<…>

Элий Белютин, Огонек, №49 от 8 декабря 1997.

МАНЕЖ

— Где тут главный, где господин Белютин? — спросил Хрущев.

Головы Косыгина, Полянского, Кириленко, Суслова, Шелепина, Ильичева, Аджубея повернулись в мою сторону.

Этой фразой закончилось наше «подпольное» существование. То, что сделали с моими учениками, становилось фактом, для признания которого съехались черные машины к подъезду бывшей царской конюшни.

Я стоял в дальнем углу большой комнаты, которая служила до этого буфетным залом. В другом ее конце находились Хрущев, члены правительства, несколько руководителей Союза художников, журналисты и старательные стенографистки, пожилые женщины, уже больше часа записывавшие брань этого маленького невыспавшегося человека.

— Вы помните своего отца? — спросил Хрущев.

— Нет, — сказал я.

— Как можно не помнить своего отца? — спросил Хрущев.

— Он умер, когда мне было два года, — сказал я.

— Кто умер? — спросил Хрущев.

Я уже знал, что час назад Хрущев на первом этаже того же Манежа предлагал, как наказание за неугодную живопись, умершему четыре года назад художнику Роберту Фальку выехать за границу.

Я смотрел на беспокойные зрачки Хрущева в чересчур белых белках. Морщины, которые появились у него на лбу, ничего хорошего не предвещали. Он злился.

— Отец, — сказал я.

— Где вы работаете? — спросил Хрущев.

— Он преподает в Полиграфическом институте, — раздался за спиной угодливый голос.

Я обернулся. Взгляд скользнул по лицам. Это говорила министр культуры Фурцева. Ночью, когда мы развешивали картины, она приехала в Манеж и, протянув мне руку, сказала: «Какой вы славный, Белютин». Ведь еще не было известно, как все обернется. Все было впереди.

— Ваша информация неверна, — сказал я. — Я давно там не работаю.

Кругом было тихо. Никто больше не говорил, и маленький человек с серой кожей тоже молчал.

— Зачем вы созвали пресс-конференцию? — раздался голос человека, стоявшего рядом с Хрущевым. Это говорил Павлов, сорокалетний потный мальчик с пухлыми губами, секретарь ЦК ВЛКСМ.

— Я не созывал пресс-конференции, — сказал я.

— Хватит, — неожиданно взорвался Хрущев.

Он был царем. Он повелевал здесь.

Пятьдесят минут назад мы стояли все на лестнице второго этажа Манежа. Манеж, перегороженный щитами, на которых почти сплошь вместо произведений искусства висели репродукции, отражающие несуществующую жизнь, был тих. Нас всех уже проверили, за всеми занавесками непонятно зачем сооруженной в углу сцены кого-то поискали, и теперь шеф личной охраны Хрущева, высокий пожилой человек с лицом провинциального трагического актера, сунул мне в руки список.

— Вы главный, ваши все тут, вы ручаетесь, — сказал он.

Этот человек пришел к нам еще до того, как Хрущев появился в Манеже. Он был весел и оживлен.

— Ничего, ребята, все будет хорошо!

Теперь же, слушая нараставший гул шагов внизу, он был мрачен и недоволен.

— Ну, сейчас вам будут кости считать, — сказал он.

— А мы привычные, — откликнулся кто-то из моих учеников.

Сорок часов назад я снял трубку резко зазвонившего телефона. Голос Поликарпова, заведующего Отделом культуры ЦК партии и члена ЦК, был просителен и говорил об одолжении, взывал к моей любезности.

— Хотелось бы, чтобы вы показали в Манеже ваши работы вместе со всеми, — настаивал телефон.

В Манеже в то время была выставка, посвященная 30-летию Московского Союза художников.

— А какие именно? — спросил я.

— Те же, которые были на Таганской выставке, — пояснил телефон. И добавил: — Наверное, их будут смотреть руководители партии и правительства.

Снова зазвенел телефон, и голос скульптора Э. Неизвестного, «самого левого среди правых», как его называли в Москве, человека, предельно осторожного («Да поймите же, у меня ребенок!»), спросил, что делать.

— Это либо провокация, либо признание, — сказал я. — В последнее верить трудно, но отказаться невозможно.

Еще утром, развернув газету «Правда», я прочел, что состоялось первое заседание Идеологической комиссии, а через своих учеников узнал, что разговор шел о нас. И разговор положительный. Поэтому первая фраза, которую Хрущев почти весело произнес, входя в Манеж: «Ну, где у вас тут грешники и праведники, показывайте!» — нас не удивила. Мы не верили в чудо, но два гроша надежды на то, что советское искусство из олеографии вернется в конце концов к самому себе, все-таки имели.

...Черная масса людей вышла из-за последнего щита в зале первого этажа и стала подниматься по лестнице. Было тихо. Мы стояли группой. Нас было тринадцать мужчин и одна женщина. Возраст — от 25 до 35 лет. Многие с бородами, длинными волосами, мрачные и молчаливые.

Хрущев прошел несколько ступенек.

— Куда? — спросил он.

Я вышел вперед и рукой показал на наш зал.

— Спасибо, — сказал Хрущев. — Но вот они (махнул рукой за спину) говорят, что у вас там мазня. Я еще не видел, но им верю.

Я пожал плечами и открыл дверь нашей Голгофы.

Хрущев остановился. В дверях задержалась свита. Надо всем поднималась худая зловещая голова Суслова. Хрущев оглядывал стены. Картины чем-то ему, наверное, нравились, и это задерживало его. Он явно не мог к чему-то намеченному приступить и начинал злиться... Менялся на глазах, мрачнел, бледнел. Эта эмоциональность была удивительна для руководителя государства. И, глядя на его опустошенное, недовольное лицо, я почти физически услышал, как заскрипело колесо Фортуны. Действие спектакля началось еще внизу. Мы были его лишенными права голоса свидетелями.

Поначалу Хрущев начал довольно спокойно рассматривать экспозицию. За долгие годы пребывания наверху он привык посещать выставки, привык к тому, как по единожды отработанной схеме располагались работы. На этот раз экспозиция, особенно в первой части, была явно иной. Речь шла об истории московской живописи, и среди старых картин были, хотя и немного, те самые, которые Хрущев, появившись с начала 30-х годов около Сталина, привык безоговорочно запрещать. В своей новой ипостаси либерала он, может быть, и не обратил бы на них никакого внимания, если бы не услужливая подсказка В. Серова. Как один из секретарей Союза художников РСФСР, он сразу перехватил инициативу в пояснениях. Председатель Союза художников СССР Сергей Герасимов, президент Академии художеств Борис Иогансон, руководитель собственно МОСХа Мочальский упорно молчали.

Серов начал называть цены и негодовать по поводу них, хотя, как член закупочной комиссии, сам непосредственно участвовал в установлении стоимости каждого приобретаемого полотна. Серов ловко жонглировал старыми и новыми цифрами. Только что была осуществлена денежная реформа, превратившая рубль в гривенник. Коэффициент один к десяти Серов использовал против тех, кто в глазах Хрущева не мог быть полноценным художником.

«Разве эта живопись — вы только посмотрите, Никита Сергеевич, как намазано! — стоит таких денег?» «Обнаженная» Фалька, закупленная за бесценок по сравнению со стремительно множившимися олеографиями самого В. Серова, неожиданно превратилась в предмет фантастической спекуляции. Первая работа художника, приобретенная государством после его возвращения в 1939 году из Парижа, и к тому же посмертно! Но магия цифр была неотразима, Хрущев начал терять контроль над собой. И все-таки продолжал колебаться. Это эмоциональное колебание еще явно можно было остановить, если бы Ильичев, будучи председателем Идеологической комиссии, того захотел. Но он был всего лишь услужливым газетчиком, и где ему было сравниться с Сусловым, который тут же начал развивать тему «мазни», «уродов, которых нарочно рисуют художники», того, что нужно и что не нужно советскому народу.

Хрущев три раза обежал довольно большой зал, где были представлены 60 художников нашей группы. Его движения были очень резки. Он то стремительно двигался от одной картины к другой, то возвращался назад, и все окружавшие его люди тут же услужливо пятились, наступая друг другу на ноги. Со стороны это выглядело, как в комедийных фильмах Чаплина и Гарольда Ллойда. Первый раз Хрущев задержался на портрете девушки.

— Что это? Почему нет одного глаза? Это же морфинистка какая-то! — с каждым словом его голос становился визгливее.

Я посмотрел на круглую голову с маленькими глазами, на шмякающие губы. «Игра пока проиграна, — сказал я себе, — но, может, он успокоится». Я ничего не сказал и отошел в другой конец зала.

Начав с портрета девушки А. Россаля, Хрущев стремительно направился к большой композиции Л. Грибкова «1917 год».

— Что это такое? — спросил Хрущев.

Чей-то голос сказал:

— 1917 год.

— Что это за безобразие, что за уроды? Где автор?

Люциан Грибков вышел вперед.

— Вы помните своего отца? — начал Хрущев.

— Очень плохо.

— Почему?

— Его арестовали в 37-м, а мне было мало лет.

Наступила пауза.

— Ну, ладно, это неважно, но как вы могли так представить революцию? Что это за вещь? Вы что, рисовать не умеете? Мой внук и то лучше рисует.

Это доказательство на него, очевидно, так подействовало, что он побежал дальше, почти не глядя на картины. Потом вдруг остановился около большой композиции Владимира Шорца:

— А это что такое?

Шорц через час после отъезда Хрущева признается, что ему стало так нехорошо — он готов был свалиться у ног носителя самой гуманной философии. И даже на мгновение представил себе, как будет лежать среди ботинок и брюк.

Далее последовал традиционный вопрос об отце — как ни странно, почти ни у кого из студийцев отцов не оказалось в живых — и требование ответа: уважаете вы его или нет. Подобного рода подход к людям на четвертом десятке, снабженный почти матерными ругательствами усовещивания, что надо непременно любить старших, был настолько неожидан и абсурден, что невольно становилось не до искусства и не до своих дел. Я видел, что все мои товарищи были в шоке, настолько их потряс интеллект и человеческий такт того, кто управлял половиной земного шара, не говоря о нашей собственной стране, и пассивность позиции его товарищей, не смевших и не пытавшихся его остановить.

Он ругался почти у всех картин, тыкая пальцем и произнося уже привычный, бесконечно повторявшийся набор ругательств. Потом сделал третий круг и остановился у картины

Л. Мечникова, изображавшей вариант Голгофы.

— Что это такое? — Хрущев опять повышал голос. — Вы что — мужики или педерасты проклятые, как вы можете так писать? Есть у вас совесть? Кто автор?

Леонид Мечников, капитан военно-морского флота в отставке, был более спокоен, чем рядовые пехотинцы Люциан Грибков и Владимир Шорц. На вопрос об отце он ответил, что его помнит и что тот еще жив.

— И вы его уважаете?

— Естественно, — ответил Мечников.

— Ну а как он относится к тому, что вы так пишете?

— А ему это нравится, — ответил Леонид.

Хрущев несколько остолбенело посмотрел на красивое лицо морского офицера. Казалось, та театральная мистерия, которую пробовал разыграть Хрущев, пошла на убыль.

— Ну, ладно, — сказал Хрущев, — а теперь рассказывайте, в чем тут дело.

Это был уже какой-то шанс, и я увидел, как по-разному насторожились Суслов, Шелепин, Аджубей.

— Эти художники, которых вы видите, — начал я, взбешенный поведением премьера и решив не называть его по имени-отчеству, — много ездят по стране, любят ее и стремятся передать не только по зрительным впечатлениям, но и сердцем.

— Где сердце, там и глаза, — сказал Хрущев.

— Поэтому их картины передают не копию природы, а ее преображенный их чувствами и отношениями образ, — продолжал я, не реагируя на хрущевскую реплику. — Вот взять, например, эту картину Николая Крылова «Спасские ворота»...

Я говорил обычными словами, которыми стало принято объяснять живопись. Хрущев слушал молча, наклонив голову. Он, похоже, успокаивался. Никто не прерывал, и чувствовалось, пройдет еще пять-десять минут, и вся история закончится. Но этих минут не случилось. Посередине моего достаточно долгого объяснения сухая шея Суслова наклонилась к Хрущеву, и тот, посмотрев на мое спокойное лицо, неожиданно взорвался:

— Да что вы говорите, какой это Кремль! Это издевательство. Где тут зубцы на стенах — почему их не видно?

И тут же ему стало не по себе, и он добавил вежливо:

— Очень общо и непонятно. Вот что, Белютин, я вам говорю как председатель совета министров: все это не нужно советскому народу. Понимаете, это я вам говорю!

Ему опять стало не по себе. Лицо его менялось, а маленькие глазки забегали по окружающим лицам.

— Но и вы, Серов, тоже не умеете хорошо писать, — сказал Хрущев, обращаясь к этому художнику-сталинисту, который все время его накручивал. — Вот я помню, мы посетили Дрезденскую галерею. Нам показали картину — вот так были написаны руки, что даже в лупу мазков не различишь. А вы тоже так не умеете!

Я смотрел на довольное плоское лицо, на людей, подобострастно дышавших в спину премьера, на пожилых прилежных стенографисток и не мог избавиться от мысли, что это какой-то сумасшедший дом. И Суслов, откровенно заинтересованный в дальнейшем обострении, решил снова сыграть на мне. Его голос был мягок и хрипловат:

— Вы не могли бы продолжить объяснения?

— Пожалуйста, — сказал я, глядя в его умные холодные глаза, загоревшиеся, как у прирожденного игрока. — Эта группа считает, что эмоциональная приподнятость цветового решения картин усиливает образ и тем самым создает возможность для более активного воздействия искусства на зрителя.

— Ну а как насчет правдивости изображения? — спросил Суслов.

— А разве исторические картины Сурикова, полные неточности, образно не правдивы? — сказал я.

Возникла дискуссия, где недостаточные знания ставили Суслова в слишком неудачное положение ученика, и он круто повернул.

— А что это изображает? — спросил он, показывая на жутковатый пейзаж Виктора Миронова.

— Вольск, — сказал я. — Город цементных заводов, где все затянуто тонкой серой пылью, а люди будто не замечают этого.

Хрущев стоял рядом, глядя то на одного, то на другого, словно слова были теннисными мячами и он следил за силой ударов.

— Как вы можете говорить о пыли! Да вы были когда-нибудь в Вольске? — почему-то почти закричал Суслов. В голосе его была неожиданная страстность.

— Это не фантазия, а пейзаж с натуры, — сказал я.

— Да там все в белых халатах работают! Вот какая там чистота! — продолжал кричать Суслов.

Белые халаты... Я вспомнил этот город, серый, с чахлыми деревцами. Пыль, которая была видна за много километров.

— Да что это за завод? Тут изображен «Красный пролетарий», да? Так почему же у него столько труб? У него их только четыре, — не унимался Суслов. Его уже явно наигранное возмущение должно было показать, что он полностью согласен с Хрущевым в том, что «мазня» еще к тому же компрометирует советскую промышленность.

— При чем здесь трубы? Художник, создавая образ города, имел право для усиления впечатления написать несколько лишних труб, — сказал я.

— Это вы так думаете, а мы думаем, что он не имел права так писать, — продолжал Суслов.

Я пожал плечами и улыбнулся. Люди вдруг начали двигаться. Хрущев, которому, вероятно, надоел неубедительный диалог Суслова, повернулся, чтобы пройти в соседнюю комнату, очень тесную, где на столе были расставлены маленькие скульптуры Неизвестного. Я поискал Неизвестного глазами и вдруг увидел его, стоявшего около Шелепина и еще какого-то человека. Этот высокий человек что-то поспешно говорил ему, и Неизвестный с побелевшими щеками кивал ему в знак согласия.

Все начали выходить, и я остался один в пустом зале. Только бы Неизвестный был благоразумен...

Сорока минутами раньше, отозвав меня в сторону, Неизвестный заявил: «Мне сейчас передали дружеский совет Сатюкова и просили тебе сказать, что, если Никита будет зол, не вступать с ним ни в какую дискуссию, а только отвечать покороче на вопросы. Тогда все обойдется».

И теперь, стоя в пустом зале и слыша только шум голосов, смотрел на хорошую живопись, висевшую на стенах, и думал, сумеет ли и захочет ли по тем или иным причинам Неизвестный последовать совету, которого я придерживался.

В опустевший зал, где я остался стоять, неожиданно вошли два члена Политбюро — Полянский и Кириленко. Полянский направился ко мне и сказал:

— Не расстраивайтесь, товарищ Белютин, все не так плохо, как вам, наверное, кажется.

— Да я так не думаю, — сказал я.

— Я хочу, — сказал этот молодой (ему только что исполнилось 45 лет) государственный деятель, — вам сказать от лица Идеологической комиссии, что 60 — 70 работ ваших и ваших товарищей, если вы этого захотите, будут помещены в нижних залах.

В этот момент вошли мои ученики. Студийцы окружили нас, и началась удивительно свободная беседа. Но вдруг издалека раздался истерический крик Хрущева. Его голос был визгливым и оглушающе пронзительным:

— Запретить! Все запретить! Прекратить это безобразие! Я приказываю! Я говорю!

Лица коллег Хрущева вытянулись. Наверное, за годы его правления они привыкли ко многому, но это уже было чересчур.

— И проследить за всем! И на радио, и на телевидении, и в печати поклонников этого выкорчевать!

Я подошел к дверям нашего зала. Хрущев уже спускался по лестнице, размахивая руками, весь в красных пятнах. Рядом с ним шел, не скрывая торжества, Суслов и явно обеспокоенный Косыгин. У всех, даже у фотокорреспондентов, на лицах застыло изумление. И вдруг в полутьме комнаты, соединяющей верхние залы, раздался ликующий голос В. Серова. Он почти кричал, потный, толстый, в свои 50 лет готовый скакать, прыгать от восторга. Он кричал, обращаясь к скульптору и одному из руководителей официального Союза художников Белашовой:

— Случилось невероятное, понимаете, невероятное: мы выиграли!

Эти слова, как потолок, рухнувший на голову, ответили на вопрос, что же успел сделать Неизвестный. Все было кончено. Комедия обернулась трагедией.

... За считанные часы в редакциях рассыпался набор, сбивались клише, на радио и телевидении изымались тексты о нашей выставке. Номер журнала «Советский Союз» для Америки, полностью оформленный работами моих учеников, где шла давно подготовленная моя статья, был изъят из типографии и уничтожен.

<…>

Воспоминания о выставке Владимира Янкилевского

<…>

Мы вешали работы сами весь день и всю ночь. Рабочие сразу напились, и мы их прогнали. Никто не понимал, что происходит и почему такая спешка. Ночью приезжали члены Политбюро, министр культуры Фурцева, молча и озабоченно обходили наши залы, с нами, конечно, не здоровались и не говорили. Когда ночью нам раздали анкеты, чтобы их заполнить, и велели прийти к 9 утра с паспортами, мы узнали, что придет партийно-правительственная делегация. В 5 утра мы разъехались по домам. Эрнст попросил меня одолжить ему галстук (у меня был один), так как хотел быть в костюме. Мы договорились встретиться у метро «Университет» в 8 утра.

Я проспал, Неизвестный разбудил меня телефонным звонком. Он поднялся ко мне за галстуком, был гладко выбрит, напудрен, глаза возбуждены: «Я не спал всю ночь, сидел в горячей ванне, проигрывал ситуацию», – сказал он мне. Мы поехали в Манеж. План академиков был такой: сначала провести Хрущева и всю компанию по первому этажу и, пользуясь его некомпетентностью и известными вкусовыми предпочтениями, спровоцировать негативную реакцию на «формалистов» 30-х годов в исторической части выставки. Затем плавно перенаправить эту реакцию на своих молодых оппонентов из «левого» МОСХа, сосредоточив на них недовольство Хрущева, и потом показать ему второй этаж, чтобы закрепить разгром «оппозиции», представив выставленных там художников как крайне реакционную и опасную для государства перспективу либерализации в области идеологии.

Итак, драма развивалась точно по сценарию. Проходя по первому этажу, делегация восхищалась достижениями академиков, смеялась «остроумным» шуткам Хрущева и его высказываниям по поводу Фалька и других мертвых, очень негативно реагировала на «суровый стиль» молодого «левого» МОСХа. Выставленные на втором этаже «предатели Родины», как их представили академики, вызвали уже подготовленный взрыв негодования.

Когда вся процессия во главе с Хрущевым стала подниматься по лестнице на второй этаж, мы, ничего не понимающие в том, что происходит, и наивно предполагая, что после посещения Хрущева нас «признают», стали вежливо аплодировать – это была идея Белютина («Надо их поприветствовать, все-таки премьер-министр»). Но Хрущев грубо нас оборвал: «Хватит хлопать, идите, показывайте вашу мазню!» – и прошел в первый зал, где были представлены ученики студии Белютина.

Войдя в зал, Хрущев сразу стал орать и искать «зачинщиков» выставки на Большой Коммунистической. Было два эпицентра разговора: с Белютиным и с Неизвестным. Кроме того, были ругань и угрозы, обращенные ко всем, и, на периферии события, несколько точечных вопросов к ученикам студии, на чьи работы случайно указывал палец Хрущева.

Мне запомнились такие эпизоды. Хрущев после гневной тирады, обращенной ко всем художникам, грозно спрашивает у Белютина: «Кто вам разрешил устроить выставку на Большой Коммунистической и пригласить иностранных журналистов?» Белютин, оправдываясь: «Это были корреспонденты коммунистических и прогрессивных органов печати». Хрущев восклицает: «Все иностранцы наши враги!» Кто-то из «белютинцев» спрашивает, почему Хрущев так негативно относится к их работе, тогда как сам открыл процесс десталинизации в стране. На что Хрущев очень твердо: «Что касается искусства, я – сталинист».

Что-то пытается доказать Неизвестный. Ему хочет заткнуть рот министр Госбезопасности Шелепин: «А где вы бронзу берете?» Неизвестный: «На помойках нахожу водопроводные краны». Шелепин: «Ну, это мы проверим». Неизвестный: «А что вы меня пугаете, я могу прийти домой и застрелиться». Шелепин: «А вы нас не пугайте». Неизвестный: «А вы меня не пугайте». Хрущев ко всем: «Обманываете народ, предатели Родины! Всех на лесозаготовки!» Затем, передумав: «Пишите заявления в правительство: всем иностранные паспорта, довезем до границы – и на все четыре стороны!»

Он стоит в центре зала, вокруг члены Политбюро, министры, академики. Белое лицо внимательно слушающей грязную ругань Фурцевой, зеленое злобное лицо обсыпанного перхотью Суслова, довольные лица академиков... Главные атакуемые – Белютин и Неизвестный. Затем все вслед за Хрущевым плавно перетекли во второй зал, где были экспонированы работы Юло Соостера, Юрия Соболева и мои. Сначала Хрущев увидел работы Соостера: «Кто автор?» Вышел Юло. «Как фамилия? Что это вы такое рисуете?» Юло стал, от волнения с очень сильным эстонским акцентом, что-то объяснять. Хрущев напрягся: что это за иностранец? Ему на ухо: «Эстонец, сидел в лагере, освобожден в 56 году». Хрущев отстал от Соостера, повернулся к моим работам. Ткнул пальцем в триптих №2: «Кто автор?» Я подошел. «Как фамилия?» – «Янкилевский». Явно не понравилась.

«Это что такое?» – «Триптих №2 «Два начала». – «Нет, это мазня». – «Нет, это триптих №2 «Два начала». – «Нет, это мазня». Но уже не так уверенно, так как увидел две цитаты из Пьеро делла Франческа – портрет сеньора де Монтефельтро и его жены, коллажированные в триптих. Хрущев не понял, это я нарисовал или нет, и потерял интерес. Я был настолько потрясен всем абсурдом и необъяснимой для меня несправедливостью происходящего, что по наивности готов был вступить с Хрущевым в дискуссию об искусстве, но я знал, что в соседнем зале Эрнст очень серьезно готовится к разговору с ним, и из композиционных соображений решил не начинать дискуссию, оставив ее режиссеру Неизвестному. (Когда потом я сказал об этом Эрнсту, он был очень удивлен: «Ты об этом подумал?»)

Все двинулись в третий зал, где были выставлены скульптуры Неизвестного. В зале Неизвестного академики стали через голову Хрущева нападать на него, почувствовав, что наступил решающий момент. Эрнст их оборвал, сказав довольно резко: «А вы помолчите, я с вами потом поговорю. Вот Никита Сергеевич меня слушает и не ругается». Хрущев улыбнулся и сказал: «Ну, я не всегда ругаюсь». Потом Хрущев приводил много примеров хорошего, как он понимал, искусства, вспоминая и Солженицына, и Шолохова, и песню «Рушничок», и нарисованные кем-то деревья, где листики были как живые. Характер диалога с Неизвестным менялся, сначала больше говорил Хрущев, затем Эрнст овладел положением и сам стал вести Хрущева по залу, давая, например, такие объяснения: «Это крылья, символизирующие полет». Он показал несколько официальных проектов и памятник Гагарину, и Хрущев стал с интересом слушать. Академики очень нервничали, они явно упустили инициативу. Закончив экскурсию, Хрущев попрощался с Эрнстом за руку и сказал вполне доброжелательно: «В вас сидит ангел и черт. Ангел нам нравится, а черта мы из вас вытравим». На этом закончилась эта встреча. Мы не знали, чего ждать. На всякий случай я собрал записные книжки и отвез моему другу Вите Пивоварову. Затем поехал к родителям предупредить о возможных репрессиях. Когда я рассказал про «довезем до границы – и на все четыре стороны», мама неожиданно воскликнула: «Неужели выпустят?»

Через несколько дней я узнал, что «белютинцы» написали письмо в ЦК, где объясняли, что они хотели воспеть «красоту русской женщины». Это с негодованием цитировалось в газете «Правда». Как дальше развивались события, довольно хорошо известно. Встреча с деятелями искусства на правительственной даче, куда я, уже все поняв, отказался дать свои работы, затем заседание Идеологической комиссии ЦК с молодыми деятелями культуры, где я с удивлением и любопытством наблюдал фарс «доброжелательной» критики чуждых тенденций в советском искусстве, а также верноподданические и оправдательные выступления многих, в том числе Никонова и Белютина. (Последний в надежде спасти студию говорил, что «...твердо убежден в том, что среди советских художников нет и не может быть абстракционистов».) Затем триумф сталинских академиков и их победа над «левым» МОСХом. Нас же, «независимых», впервые признали как существующих, обрушив на нас шквал газетно-журнальной брани. Зарабатывать на жизнь в издательствах стало трудно, пришлось работать под псевдонимом. Но победа академиков была декоративной, она уже не соответствовала динамике либерализации общества. Продолжались выставки в научно-исследовательских институтах, концерты современной музыки. Это уже невозможно было остановить, несмотря ни на какие запреты.

Париж, февраль 2003 г

Эрнст Неизвестный. Говорит Неизвестный

<…>

Обстановка накануне 1 декабря 1962 года была страшно нервная. Мы работали всю ночь, и среди художников, которые находились в Манеже, было много нескрываемых агентов. Особенно это стало ясно к утру, когда пришел начальник правительственной охраны. Он заглядывал под столы, простукивал бронзу, видимо, боясь бомб или магнитофонов. Произошел довольно забавный эпизод. Когда я спросил его: «Вы что, действительно такой-то?» «Да-да», сказал он, не скрывая. Тогда я указал на окно, которое просматривалось с противоположной стороны Манежа, со стороны Университета. И как офицер, с некоторой долей пижонства, сказал, что если он действительно заботится о безопасности Хрущева, то ведь с той стороны вполне можно стрельнуть и во всяком случае увидеть, как к нам, в комнату, по лестнице будет подниматься правительство. Он взволновался, послал туда несколько человек, чтобы забить окно. Но было поздно — в Манеж прибыло правительство.

Мы были измотаны, небриты. Бросилась в глаза небезынтересная деталь, которая мне сейчас вспоминается. Студия Белютина, довольно широко представленная в Манеже, состояла из людей разных национальностей. И, в частности, не было никакого перевеса евреев. Но каким-то странным образом в Манеж были приглашены в основном евреи, причем с типично еврейскими лицами.

Уже тогда я почувствовал некий привкус провокации. Кстати, об этом я сказал Леве Копелеву, который был с друзьями внизу, в залах выставки, в то время как наверху шла подготовка экспозиции. Мы с ним гуляли по залам, и я, обратив его внимание на присутствующих, заметил: «Не понимаю, что происходит, Лев, провокация это или не провокация?» Он сказал: «Я тоже многого не понимаю, может быть, да, может быть, нет».

Кстати, Копелева я очень любил, познакомились мы с ним следующим образом. В 1956 году у меня, вместе с другими художниками, была однодневная выставка в МОСХе, где меня очень сильно и неаргументированно критиковали. И вот встает рослый красавец и просит председательствующего, главу МОСХа Шмаринова, быть осторожным. «Сейчас, — говорит он, — вы критикуете художника уровня Маяковского и Брехта. Поэтому ваши фразы становятся историческими, и я вас прошу быть осторожными...» На вопрос, от чьего имени он выступает и кто он такой, он очень вальяжно сказал: «Во-первых, я говорю от собственного имени. Я — Копелев, и, во-вторых, я говорю от имени критиков Союза писателей», чем вызвал некоторое замешательство. После этого я к нему подошел и сказал: «Вы мне выдали такой аванс, что я просто обязан серьезно работать».

Так вот тогда, в Манеже, у нас у обоих возникла мысль о возможной провокации.

Наконец, в здание входит Хрущев со свитой. Мы находимся наверху, но до нас доносятся крики и вопли уже снизу, там происходит некий шабаш.

Какой это был шабаш, я не знаю, потому что я в нем не принимал участия. Но когда нас выстроили в ряд перед лестницей на верхней площадке, все мои друзья, создав некий круг, начали аплодировать поднимающемуся Хрущеву. Их аплодисменты слились с криками Хрущева: «Дерьмо собачье!»

Я еще не знаю, относилось ли это к нам, но, во всяком случае, он был воспален и все были очень возбуждены.

Осмотр он начал в комнате, где экспонировалась живопись, представляемая Белютиным и некоторыми моими друзьями. Там Хрущев грозно ругался и возмущался мазней. Именно там он заявил, что «осел хвостом мажет лучше». Там же произошла очень смешная сцена с Сусловым, который, осматривая работы, сделанные в Саратове, без конца бубнил: «Я сам из Саратова! Я сам из Саратова, это непохоже». Там же было сделано замечание Жутовскому, что он красивый мужчина, а рисует уродов, там же произошла и моя главная стычка с Хрущевым, которая явилась прелюдией к последующему разговору. Стычка эта возникла так. Хрущев спросил: «Кто здесь главный?» Из рядов вытолкнули Белютина. Белютин был растерян, смущен и подавлен. Возможно, он действительно не ожидал провокации. Именно эта его растерянность и подтверждает, что он не был сознательным провокатором, хотя такая идея бытует и по сей день. Хрущев задал ему вопрос, который я не могу расшифровать. Он спросил: «Кто ваш отец?» На что Белютин, заикаясь, ответил: «Политический работник».

В это время Ильичев сказал: «Не этот главный, а вот этот!» И указал на меня. Я вынужден был выйти из толпы и предстать перед глазами Хрущева. Тогда Хрущев обрушился на меня с криком, именно тогда он сказал, что я гомосексуалист.

Эта «шутка» стала довольно известной, она много раз повторялась на Западе. Я извинился перед Фурцевой, которая стояла рядом со мной, и сказал: «Никита Сергеевич, дайте мне сейчас девушку, и я вам докажу, какой я гомосексуалист». Он расхохотался. После этого Шелепин, курирующий КГБ, заявил, что я невежливо разговариваю с премьером и что я у них еще поживу на урановых рудниках. На что я ответил — и это было именно так, это есть в стенограмме: «Вы не знаете, с кем вы разговариваете, вы разговариваете с человеком, который может каждую минуту сам себя шлепнуть. И ваших угроз я не боюсь!» Я увидел в глазах Хрущева живой интерес. Именно тогда я повернулся и сказал, что буду разговаривать только у своих работ, и направился в свою комнату, внутренне не веря, что Хрущев последует за мной. Но он пошел за мной, и двинулась вся свита и толпа.

И вот в моей-то комнате и начался шабаш. Шабаш начался с того, что Хрущев заявил, что я проедаю народные деньги, а произвожу дерьмо! Я же утверждал, что он ничего не понимает в искусстве. Разговор был долгий, но в принципе он сводился к следующему: я ему доказывал, что его спровоцировали и что он предстает в смешном виде, поскольку он не профессионал, не критик и даже эстетически безграмотен. (Я сейчас не помню слов и говорю о смысле.) Он же утверждал обратное. Какие же были у него аргументы? Он говорил: «Был я шахтером — не понимал, был я политработником — не понимал, был я тем — не понимал. Ну вот сейчас я глава партии и премьер и все не понимаю? Для кого же вы работаете?»

Должен подчеркнуть, что, разговаривая с Хрущевым, я ощущал, что динамизм его личности соответствовал моему динамизму, и мне, несмотря на ужас, который царил в атмосфере, разговаривать с ним было легко, это был разговор, адекватный моему внутреннему ритму. Опасность, напряженность и прямота соответствовали тому, на что я мог отвечать. Обычно чиновники говорят витиевато, туманно, на каком-то своем жаргоне, избегая резкостей. Хрущев говорил прямо, неквалифицированно, но прямо, что давало мне возможность прямо ему отвечать. И я ему говорил, что это провокация, направленная не только против либерализации, не только против интеллигенции, не только против меня, но и против него.

Как мне казалось, это находило в его сердце некоторый отклик, хотя не мешало ему по-прежнему нападать на меня. И интереснее всего то, что, когда я говорил честно, прямо, открыто и то, что я думаю, — я его загонял в тупик. Но стоило мне начать хоть чуть-чуть лицемерить, он это тотчас чувствовал и сразу брал верх.

Вот один только пример. Я сказал: «Никита Сергеевич, вы меня ругаете как коммунист, вместе с тем, есть же коммунисты, которые и поддерживают мое творчество, например, Пикассо, Ренато Гутузо». И я перечислил многие ангажированные и уважаемые в СССР фамилии. Он хитро прищурился и сказал: «А вас лично это волнует, что они коммунисты?» И я соврал: «Да!» Если бы я был честным, я должен был сказать: «Мне плевать, мне важно, что это большие художники!» Словно почувствовав все это, он продолжал: «Ах, вас это волнует! Тогда все ясно, пусть вас это не волнует, мне ваши работы не нравятся, а я в мире коммунист номер один!»

Между тем, были минуты, когда он говорил откровенно то, что не выговаривается партией вообще. Например, когда я опять начал ссылаться на свои европейские и мировые успехи, он сказал: «Неужели вы не понимаете, что все иностранцы — враги?» Прямо и по-римски просто!

Организаторы провокации совсем не предусматривали такую возможность что я смогу в чем-то убеждать Хрущева. Они хотели, чтобы Хрущев проехался по нам, как танк, не оставив мокрого места. Но раз он со мной разговаривал, значит, вступал в дискуссию. А раз он вступал в дискуссию, значит, слышал то, что не должен был слышать, а я распоясался и говорил то, что думаю. Мне хотелось каким-то образом одернуть хулиганствующих функционеров. Серову я просто сказал: «А ты, бандит, не мешай мне разговаривать с премьером, с тобой мы поговорим потом!»

Когда Шелепин выдвинул против меня обвинения в том, что я гомосексуалист, краду бронзу, занимаюсь валютными операциями и — какая-то странная формулировка! — позволяю себе недозволенное общение с иностранцами, — я сказал: «Перед лицом Политбюро ЦК заявляю следующее: «Человек, курирующий КГБ, дезинформирует главу государства либо из собственных интересов, либо он дезинформирован собственными людьми. И я требую расследования». В будущем расследование было произведено — меня, действительно, пытались подключить к валютным операциям и, действительно, пытались обвинить в краже бронзы и многом-многом другом. Но уже спустя полтора года, когда Хрущев снова обо мне вспомнил на одном из идеологических совещаний, Шелепин встал и публично заявил, что эти обвинения с меня сняты.

Кончилась наша беседа с Хрущевым следующим образом. Он сказал: «Вы интересный человек, такие люди мне нравятся, но в вас одновременно сидят ангел и дьявол. Если победит дьявол, мы вас уничтожим. Если победит ангел, то мы вам поможем». И он подал мне руку. После этого я стоял при выходе и, как Калинин, пожимал руки собравшимся. Между тем, многим художникам было плохо. Я находился в эпицентре и, может быть, поэтому не ощущал, как это было страшно, но те, кто находился по краям, испытывали просто ужас. Многие из моих товарищей бросились меня целовать, поздравлять за то, что я, по их словам, защитил интересы интеллигенции.

Затем ко мне подошел небольшого роста человек, с бородавкой на носу, как у Хрущева, бледный, в потертом костюме, и сказал: «Вы очень мужественный человек, Эрнст Иосифович! И если вам надо будет, позвоните мне», и сунул какой-то телефон. Я сгоряча не разобрался, кто это. Спустя некоторое время я узнал, что это был помощник Хрущева Лебедев, с которым, кстати, я потом встречался минимум двадцать раз.

<…>

О моем первом впечатлении от Хрущева. Должен сказать, что я испытывал тогда двойственное чувство к нему. Я испытывал симпатии к его динамизму. И, естественно, к его либеральным акциям, но вместе с тем, я был абсолютно ошарашен его почти уникальной некультурностью.

Я в жизни, пожалуй, не встречался с человеком более некультурным. Одновременно я чувствовал в нем биологическую мощь и психобиологическую хватку. Во всяком случае, определенная природная незаурядность в этом человеке была. К сожалению, она осталась не подкрепленной культурой, столь необходимой для руководителя такого государства. Я думаю, что это ему очень отомстило в его биографии.

<…>

Борис Жутовский

Надо сразу оговориться, что искусство не было знанием, интересом или любовью Хрущева. Для него оно — часть идеологии, главный принцип которой — отстаивать интересы партии и государства. В искусстве шла борьба за власть, и будущий президент Академии художеств Владимир Серов со своей командой решил руками главы государства расправиться с конкурентами.

В общей экспозиции висели четыре моих картинки, в разбивку. Сначала Хрущев про «Тольку» спросил: «Почему такое дерьмо нарисовал, что это за мрачный мальчик?» Я начал придумывать, что у него папа с мамой сидели, он жил в подвале, а теперь они освободились, в квартиру переселились… На самом деле он не Толька, а Сашка, ни в каком подвале не жил, а был мой сосед… Конечно, все от страха, тогда еще помнилось существование в то, предыдущее время.

Затем Хрущев натолкнулся на «Мост в городе Горьком» и заорал: «Какой же это мост? Я сам его строил, он такой красивый, а что ты намазал!»

Потом к автопортрету: «Ты же ведь такой молодой, здоровый, красивый! Вот у меня приятель есть, художник Лактионов. Вот он автопортрет нарисовал — если вырезать в фанере дырку и к нему приложить, то получится лицо! А если эту дырку приложить к твоему автопортрету —жопа». И так далее. В промежутках досталось и Люциану Грибкову, и Володе Шорцу. Там многие получили.

Затем Хрущев пошел в зал, где висели работы Соболева, Янкилевского и Соостера, а я вышел покурить. Стою в закутке за дверью, и вижу, как из зала выходят Серов и Преображенский. Посмотрели на меня как на пустое место (а я уже для них был не пустое место) и говорят: «Ах, как мы хорошо все сделали! Как умно все состроили!» Так и сказали, открытым текстом!

<…>

Поначалу — роскошная встреча. Он пошел по низу. Его действительно подзавели на классиках авангарда. Потом, под белы руки, его к нам подняли. Он дружески так обнял меня: «Ну, показывайте, что вы там нарисовали! А этим я не доверяю», — кивнул назад. И сразу смотрит — и вдруг стал малиновым! «Это кто такой? Мальчик?! Почему он такой мрачный?! Где ты таких мальчиков видел?». Это он на моего «Тольку» указывает. Я со страху плету какую-то чушь. Говорю: «Родители у него в тюрьме!». Он: «И сейчас?». Я: «Сейчас выпустили!». Он на все четыре мои работы натолкнулся: «Опять — Жутовский!». И понеслось — все эти «пидарасы», «Вон!», «На лесоповал!».

<…>

Что там можно возражать! Он мне говорил: «Тебя на лесоповал нужно послать. Там было четыре моих картины: Автопортрет, портрет Ольги, мост в городе Горьком и, я его назвал, «Портрет сталевара», на самом деле это был портрет моего приятеля Ильюшки Комарова.

<…>

Как он говорил Володьке Шорцу: «Вот у меня был художник, большой художник. Он мне говорил: «Вот написаны какие-то цветы, издалека – красота! И вблизи в лупу видно». Его представление о том, что искусство должно быть таким.

<…>

Он собрался было уехать, пройдя два зала. Первый зал, где была белютинская выставка, где у меня висело четыре картины и четыре раза мне досталось. Висело всё в разных углах. И он на всё натыкался. Так случилось. Во втором зале на Юло Соостере он споткнулся, потому что он опять начал говорить: «Вас надо сажать», а Юло сказал: «Что меня сажать? Я семь лет сидел». И он тут же из зала выскочил, собрался уходить. Тут его схватил, что называется, за грудки, но не буквально, избави бог, Эрнст Неизвестный, который вытаращив глаза сказал: «Вы глава государства, я хочу, чтобы Вы посмотрели мои работы». Этот оторопел, потому что с ним давно уже никто так не разговаривал, чиновники были счастливы вокруг, что унижают папу. И он вынужден был пойти в этот зал к Эрнсту. Это был отдельный зал. Где тут же на него выскочил Шелепин с криком: «Ты у меня никуда не уедешь, ты где бронзу взял?» А там внизу Никита Сергеевич, его подвели к маленьким скульптурам Эрнста, Эрнст же был членом Союза Художников, поэтому был выставлен там. Шелепин продолжает эту тему: «Ты где бронзу взял?» Эрик вытаращил чёрный глаз и говорит: «Ты глава КГБ, у тебя есть пистолет. Дай пистолет, я сейчас здесь застрелюсь. Это дело моей жизни».

<…>

Эрнст Неизвестный встал перед Хрущё¬вым и говорит: „Никита Сергеевич, Вы глава государства, и я хочу, чтобы Вы по¬смотрели мою работу». Хрущёв от такой формы обращения оторопел и недоумен¬но пошёл за ним. Как только Хрущёв уви¬дел работы Эрнста, он сорвался и начал повторять свою идею о том, что ему брон¬зы на ракеты не хватает. И тогда на Эрн¬ста с криком выскочил А. Шелепин: „Ты где бронзу взял? Ты у меня отсюда нику¬да не уедешь!». На что Эрнст, человек не¬управляемый, вытаращил чёрные глаза и, в упор глядя на Шелепина, сказал ему: „ А ты на меня не ори! Это дело моей жиз¬ни. Давай пистолет, я сейчас здесь, на твоих глазах, застрелюсь»».

<…>

Юло Соостер

Рассказ Лидия Соостер, вдовы художника.

«Хрущев прошелся по залу, подошел к голубой картине Юло и спрашивает: «Это что?» «Лунный пейзаж», — отвечает Юло. «А ты, что, был там, мудак?» — стал дико орать Хрущев. А Юло отвечает: «Я так себе представляю». «Я тебя на Запад отправлю, формалист, нет, нет, я тебя вышлю, нет, я тебя в лагерь отправлю!» — продолжал неистовствовать Хрущев. А Юло отвечает: «Я там уже был». Тогда Хрущев сказал, что нет, не вышлет, а будет перевоспитывать».

Михаил Беркович. «Манеж» (очерк о Дмитрии Громане)

<…>

Ровно в одиннадцать появляются крепкого телосложения мужчины, этакие низкорослые близнецы-братья. Все на одно лицо, без индивидуальных подробностей. Все в одинаковых синих костюмах. Строгие такие ребята, даже сумрачные, можно сказать. Ничего не говорят. Заполнили залы, словно заняли оборону. И только успели это сделать, — в нижний зал стремительно вкатилась группа карликов. Все — в черных костюмах. Только один — длинный — в сером, как, очевидно, и полагалось серому кардиналу — Суслову. Несколько выделялся еще и Брежнев. На нем костюм был синий. И держался он от всех немного поодаль. Возможно, уже тогда проявлял свою неполную лояльность к генеральному секретарю.

Со стороны все это выглядело довольно комично. Кругленький хозяин, за ним — дюжина слуг с раскрытыми блокнотами. Что-то записывают.

Хрущев прохаживается по первому этажу. Поглядывает. Прикидывает. Оценивает. Столь же неторопливо перебрался на второй этаж. И казалось, что он ко всему равнодушен. Молчит, замечаний не высказывает, но по выражению лица художники догадывались: скоро грянет буря. Первые раскаты прокатились еще внизу.

— Это што — выставка московских художников? — задал невинный вопрос Никита Сергеевич и получил столь же невинный ответ:

— Конечно!

— А я дак думаю, это откуда-то южнее и восточнее...

Вот оно что, оказывается, более всего гнетет коммуниста № 1, главу страны развитого социализма, народ которой он вот-вот перетащит в недоразвитый коммунизм?! Гляньте на подписи — почти сплошь еврейские фамилии! Кому же это понравится? И все же он ограничился только одной той фразой...

— Национализм, — рассуждает сегодня Дмитрий Громан, — ценность “простого” человека. Интеллигент националистом быть не может, ибо он имеет обыкновение думать и понимать глубинные значения вопроса.

Но вернемся в “Манеж”.

И вот Никита Сергеевич отвернулся от картин:

— У меня внучка рисует лучше. И вообще я не понимаю, как можно так рисовать!

За спиной секретаря, в рядах почетного караула трутся классики, среди которых — Иогансон и, как оказалось, сменивший его в тот день на посту президента Академии художеств Серов.

— Вот у меня приятель Меркулов, — учил Никита Сергеевич, — вот он — художник, он умеет рисовать — можно в лупу смотреть. — Так и сказал, с ударением на последнем слоге: “в лупу...” — А эти намажут — не разберешь!

И все-таки до какого-то момента он держал себя в рамках приличия и разговаривал с участниками выставки вполне добродушно: видел же — художники молодые, а он все-таки человек в солидном возрасте. У картины “Космонавты” несколько омрачился:

— Где художник?

Подходит совсем еще молодой Владимир Шорц, С бородкой, аккуратно одетый, стройный... Глянул на него секретарь и говорит:

— Ты такой красивый, молодой, зачем ты это пишешь?

— А этот Володя, — вспоминает сегодня Громан, — не привык публично высказываться. Стоит себе и молчит. А что отвечать?

— Кто у тебя мать?

— Медработник.

— Ну вот, видишь, мать врач, а ты чем занимаешься?

— Не врач — санитарка.

— Тем не менее, зачем тебе это надо?

Причем, все по-отечески, абсолютно без злобы. О картинах Громана — ни слова. Но вот добрался до работы “Геологи”. Такая неброская, без особых претензий, но именно за нее Хрущов почему-то зацепился:

— А вот тут у нас начинается абстракционизм! ..

Откуда он взял такое определение формы — так и ушло с ним в могилу, но в залах не было вывешено ни одной абстракционистской работы. Обстановка на него, видимо, действовала. За спиной члены политбюро с блокнотами, авторучками — ждут магического слова.

Пока там Хрущев распалялся около картин, его помощник некто Лебедев допытывался у Эрнста Неизвестного, где тот берет бронзу для своих скульптур, Ведь это же не шутка — все-таки стратегическое сырье. Государственному деятелю хотелось докопаться до корней. А этот, понимаете ли какой-то там скульпторишка позволяет себе шуточки шутковать: “Краны, — говорит, — откручиваю!”

Эрнст обиделся не на шутку, порывается к Хрущеву. Его держат, а он — квадратный такой, массивный, ростом повыше охранников, кричит:

— Не держите меня, дайте поговорить с моим вождем! Никита Сергеевич, почему меня обвиняют в воровстве. Я — скульптор, ученик Меркурова, мои работы многим нравятся!

Хрущев молча выслушал Неизвестного и, ничего не ответив, удалился. С этой минуты он стал “поливать” все картины. Вот стоит возле работы Люциана Грибкова.

— Это что? — спрашивает.

— Это “Октябрь”, Никита Сергеевич...

— Плевать я хотел на такой Октябрь.

— А это что?

— Завод...

То был Вольский цементный завод. Написан в реалистичной манере — в тумане и дыму, Работали на нем, как правило, бывшие зеки. Живут они там сносно: голод сплошной и пьянка. Тоже сплошная. Все это объяснил секретарю художник Крылов.

— Нет у нас таких заводов. А это что за пидарас? — сказал Никита Сергеевич, остановившись возле картины Бориса Жутовского “Колька”.

Молодой человек, может быть, выдуманный, а может быть писанный с натуры. Но сделан он в такой манере, которая только пробивала себе дорогу в мир. Художники любили такое: один глаз выписывается четко, а второй только помечен. Это создает впечатление, что герой смотрит прямо на тебя.

Вот секретарь подходит к картине “Кремль”. По нынешним меркам — вполне нормальная картина. А тогда она смотрелась иначе, манера авторской работы отличалась от канонической. Не выписан каждый кирпичик в отдельности... Автора картины в тот день не было, руководитель группы постарался наиболее “одиозных” художников не пустить в зал, дабы не дразнить гусей.

— Это что такое? — Спросил Хрущев.

— Кремль.

— Вот это Кремль?! Тьфу на него, — и плюнул.

И тут он распалился, начал возмущаться. Мол, с этим пора кончать. Если вам так Запад нравится, я вот возьму сейчас и распоряжусь, чтобы вас всех туда отпустили. Езжайте и доказывайте там свою любовь к нему. Как отправляли в СССР на Запад — ни для кого не секрет.

Рядом стоял шеф КГБ Семичастный, каждое слово ловил, со всем соглашался и добавил:

— А я их постараюсь перехватить, чтобы они не на Западе оказались, а на Востоке, в районах активного лесоповала...

Так что тут шутками не пахло. Понимая это, Рабичев, подавший накануне заявление в Союз художников, этаким плутоватым манером решил себя очистить от “скверны”.

— Никита Сергеевич, — сказал он, — почему внизу мои работы вам нравились, а эти не нравятся?

— А мне и те не нравятся, — сумрачно ответил Хрущев.

И дальше разговор шел уже типично в хрущевской манере с полуматом и прочими грубостями. Подбегает один из приближенных:

— Никита Сергеевич, — поступил журнал “Америка” — конфисковать? — Не надо. Пусть читают и видят, какое это г...

Сейчас, с расстояния в сорок лет, это кажется смешным и нелепым анекдотом, А как оно воспринималось тогда?

— А тогда я стоял в зале, — говорит Громан, — и думал о том, как это все запомнить. Потому что второй раз такого представления уже не случится. Оно возможно только один раз в жизни.

Список художников, присутствовавших при посещении Хрущевым выставки:

1. Леонид Николаевич Рябичев (журналист, член партии, фронтовиж, график). 2. Дмитрий Семенович Громан (фронтовик, график). 3. Леонид Мечников (бывший капитан морского флота, шрифтовик). 4. Алексей Николаевич Колли (сын главного архитектора Москвы, график). 5. Борис Жутовский (коллекционер и график). 6. Люциан Грибков (красивый бас, шрифтовик). 7. Владимир Шорц (храбрый и болтливый тип, шрифтовик). 8. Николай Александрович Воробьев (фронтовик, график и коллекционер икон). 9. Вера Ивановна Преображенская (худред Учпедгиза, член партии). 10. Юрий Соболев-Нолев (инвалид войны, худред в журнале “Знание – сила”). 11. Юло Соостер (эстонец, бывший зэк, график и живописец). 12. Эрнст Неизвестный (фронтовик, скульптор). 13. Владимир Янкилевский (график и живописец).