СЛОВО О НИКОЛАЕ ГЛАЗКОВЕ

(блаженный)

Николай Иванович Глазков (1919 — 1979)

Предприятие, конечно, было смелое; но кому нечего терять, тот всё считает за выигрыш, даже и бесполезное покушение возвратить потерянное.

Николай Полевой. «Клятва при гробе Господнем»

Николай Глазков — как бы настоящий подзабытый поэт, поэт не странствующий, а бродячий.

Иногда говорят, что Глазков — поэт уникальной судьбы. Другие им возражают: а вот Хлебников?

Речь не о сравнении стихов, а о сравнении социальных судеб.

С одной стороны он знаменит массой легендарных поступков, которые, увы, в глазах потомков часто затмевают саму его поэзию. Все помнят, что он снимался в фильме Тарковского «Андрей Рублёв» — там его, кажется, и не надо было гримировать для роли крестьянина, придумавшего воздушный шар.

Но дело не в гриме: ему не нужно было играть. Глазков и так был крестьянином, сшившим летательный аппарат из подручных материалов – тряпок и шкур. Шкура была, по большей части, собственной.

Наконец, знают, что он изобретатель слова «Самсебяиздат», быстро редуцированного в «Самиздат».

Уже никто не помнит суровых контор «Госполитиздат» и «Партиздат», а слово «Самиздат» осталось.

Про Глазкова сочинено множество легенд.

Одна из них, пересказанная Львом Лосевым, повествует о том, как Глазков стоит в очереди на медкомиссию в военкомате. Там военком задаёт только один вопрос «Котелок варит?» — если отвечают «Да», новобранца ставят в строй, потому что на дворе сорок первый год и Отечество в опасности. Если кто отвечает «Нет», то заключение ровно такое же: «годен».

Когда доходит очередь до Глазкова, то ему задают тот же вопрос, что и всем: «Котелок варит?»

— Да получше, чем у тебя, — отвечает Глазков.

— Шизофреник, — говорит военком, — выпишите ему белый билет.

Но, увы, эти анекдотические истории — как и то, что однажды Глазков приехал в дом отдыха на Селигер в одной пижаме, все эти приметы «блаженного» поэта, заслоняют разговор о стихах.

Глазков, в котором действительно находили родство с Хлебниковым, прошёл путь, особенный даже по меркам ХХ века — настоящий нищенствующий поэт в начале, и вполне успешный в последние десятилетия жизни.

Даже знаменитые четыре строки, которые он написал о войне –

— известны не благодаря собственно поэзии, а именно благодаря этической позиции, которая таким образом была сформулирована впрок, на десятилетия.

С другой стороны, он поэт уникальной судьбы, сам себя переломивший — человек, абсолютно осознанно совершивший убийство себя как поэта. Сначала он писал, как делил сам «хорошие стихи не для печати» и «хорошие стихи для печати». Потом пришла пора «плохих стихов для печати» — но даже они сейчас кажутся каким-то издевательским абсурдом, будто ответ военкому из легенды.

То есть напишет он о героях-комсомольцах на Амуре, а выходит всё как у другого, следующего за ним поэта, Олега Григорьева:

Его ненавистники, а бродячего поэта обыватель никогда не любит, пеняют ему, что он не был на войне. Действительно, на фронт он не попал, даже в тот момент, когда немцы рвались к Москве. Современники говорили, что он никогда не верил в победу Гитлера, но это видно и по стихам Глазкова. Однако армии он боялся панически, и какой-то врач натянул ему безумие до пункта «3б».

То есть и тогда, и по нынешним меркам Глазков был вполне безумен, по меркам рациональным — совершенно на войне не нужен. Его возвышенные сверстники и товарищи, правда, наплевали на отсрочки и льготы. Сердечники и астматики легли под Вязьмой, чтобы дать стране время замахнуться.

Давид Самойлов шёл на войну осознанно, это была его война и он, не моргнувши глазом, стал драться с любым, кто ему, еврею-комсомольцу, предложил бы отсидеться в тылу. Кульчицкий... С Кульчицким была особая история:

Кульчицкий погиб в январе сорок третьего, под Сталинградом.

Поэтов в ту войну выкосило изрядно — хватит на многотомник. А, уходя на фронт, Глазкову они говорили: «Сиди, мы за тебя повоюем». Он и сидел, а потом особенно не ломался, а говорил правду: «отсиделся», вот что он говорил. А для этого тоже нужно некоторое мужество.

Совершенно непонятно, как его не смолотила сноповязалка репрессивной системы. Шансы попасть у Глазкова были практически стопроцентные: отец его, с дореволюционным партстажем, сгинул в Воркутинских лагерях, был прокурором, а потом адвокатом, а в двадцатые вышел из партии. Как тут не прибрать сына? Дырявый зонтик сумасшествия не спас, например, Мандельштама.

Но так бывает иногда: человек, которому нечего терять, проходит между струй не оттого, что он хитёр, а потому что он бесхитростен.

Одно ли блаженство хранило Глазкова, отчего так высшие силы распорядились его судьбой — загадка. А он прожил по русским меркам, с учётом его ликёро-водочного безумства, долго с — 1919 до 1979 года.

В общем, перед тобой, внимательный читатель, поэт необщего выражения строк.

И у него, помимо прочего, есть великий успех: эти отдельные строки вырвались из книг и превратились в обиходные цитаты, эпиграфы, как говорят сейчас «мемы».

Сложность в том, что одни и те же события имеют разный вкус и цвет — в СССР, десять лет назад, и — теперь.