СЛОВО О ГАЙТО ГАЗДАНОВЕ

(таксист)

Гайто (Георгий) Иванович Газданов (1903 — 1971)

— У меня — семья: жена, дочь, — говорил Бабель, — я люблю их и должен кормить их. Но я не хочу ни в каком случае, чтобы они вернулись в советчину. Они должны жить здесь на свободе. А я? Остаться тоже здесь и стать шофером такси, как героический Гайто Газданов? Но ведь у него нет детей! Возвращаться в нашу пролетарскую революцию? Революция! Ищи-свищи её! Пролетариат? Пролетариат пролетел, как дырявая пролетка, поломав колёса! И остался без колёс. Теперь, братец, напирают Центральные Комитеты, которые будут почище: им колеса не нужны, у них колеса заменены пулеметами! Всё остальное ясно и не требует комментариев, как говорится в хорошем обществе… Стать таксистом я, может быть, и не стану, хотя экзамен на право управлять машиной я, как вам известно, уже давным-давно выдержал. Здешний таксист гораздо свободнее, чем советский ректор университета… Шофёром или нет, но свободным гражданином я стану…

Юрий Анненков. «Дневник моих встреч»

Газданов очень интересный писатель. Как писатель — он сплав традиций классической русской литературы и беллетристики. Он к тому же сплав Запада и Востока — осетин по рождению (по-осетински, впрочем, не говоривший), имя его пишут по-разному — то Гайто, то Георгий. Он, эмигрировав юношей, вполне состоялся именно во Франции.

Блестяще владевший французским языком, трудолюбивый, он стал настоящим «русским шофёром» — из тех, что описывает Хемингуэй. Если читать его параллельно с «Фиестой» или «Праздником, что всегда с тобой», то можно представить себе сцену в духе фильмов Вуди Алена: Газданов везёт по городу Хемингуэя и Гертруду Стайн.

Одним словом, «Ночные дороги», книга о жизни парижских шофёров — достойная книга.

Удивительным образом я читал её в «Тамиздате», то есть кто-то вместо потаённого Солженицына или Бродского привёз Газданова, изданного в Нью-Йорке в 1952 году. При этом книга уже была издана у нас, эта литература вернулась, и можно было уже купить современную книгу. Но и тогда мне это казалось необычным: кто-то, в далёком прошлом, нервничая на таможне, вёз под рубашками Газданова, а не «Архипелаг».

Но я помню то почти химическое воздействие, что она оказала на круг моих друзей на рубеже восьмидесятых и девяностых годов. Один из них тогда настолько подвинулся рассудком, что стал копировать стиль «Ночных дорог» и, как главный герой, в первых открывшихся ночных барах заказывал не алкоголь, а молоко.

В литературе Газданов поднял себя сам. Его выстроила не диаспора, не литературный кружок, он сделал себя писателем, как человек строит себе дом.

Хотя при этом он был настоящим масоном, посвящённым по рекомендации Осоргина и Тер-Погосяна в ложе Северная Звезда Великого Востока Франции в 1932 году.

Девять романов, четыре десятка рассказов — жизнь решена и состоялась.

Пережив войну, он двадцать лет был сотрудником «Радио Свобода», парижским корреспондентом, а затем директором русской службы, чтобы умереть в Мюнхене в 1971 году.

Россия — Константинополь — Париж — Германия — Сен-Женевьев де Буа.

Всё, как у порядочных людей.

Особенность книг Газданова в том, что по его фамилии проходит особый водораздел — Газданов становится тем писателем, что ещё на слуху у публики. Его ровесник Борис Поплавский — импульсивный и безалаберный поэт и прозаик, умерший, как сказали бы сейчас, от передоза, в 1935-ом, — уже известен только специалистам и немногочисленным любителям.

Этот, в некотором смысле, творческий антипод Газданова чрезвычайно интересен литературно и прочно забыт обычным читателем.

Газданов оказался востребован оттого, что помимо литературных есть и другие компоненты успеха. То самое высокое качество беллетристики, рассудочный русский язык, радостный читателю. «Расслабленная экзистенциальность» прозы, что приближает его к Западу, а русская речь — будто след Востока.

Глядя из следующего века можно видеть как бы двух писателей: одного крепкого беллетриста (это слово приобрело уничижительный оттенок, меж тем, это только обозначение метода)1, и писателя особой парижской ноты, исчезающего мира двадцатых.

Это лабораторный эксперимент, наблюдение за тем, как в литературной колбе происходят реакции соединения и распада.

Была и особая специфика судьбы: Газданов оказался своего рода «Белым Гайдаром» (Аркадий Голиков, кстати, младше его всего на полтора месяца). Это ровесники, но прожившие логически выстроенные жизни с определёнными географией биографиями. Цепочка случайностей привела Газданова на белый бронепоезд, и он успел повоевать с красными. В этой кровавой колбе одновременно родилось новое поколение русской литературы — по ту и по эту сторону от береговой линии, от которой отчаливали корабли. Те обстоятельства, что приводят Гайдара к железнодорожной насыпи под Каневом, так же неумолимы, как и те, что ведут Газданова к Сен-Женевьев де Буа. Литературный стиль определяется географией. Эти писатели не взаимозаменяемы, отражение несимметрично, просто у того и у другого обыкновенная биография в необыкновенного время. Да и то, у одного она в два раза длиннее.

Но останься Газданов тогда в России, то мог превратиться в какого-нибудь Паустовского (сравнение неверное) и ходить по мещерскому лесу с Гайдаром.

Этот писатель прожил долгую жизнь, что для писателя важно, — эта максима работает и вне России.

Есть, наконец, счастливое обстоятельство, «паспортная» национальность Газданова: в Осетии он считается писателем национальным. Смешная история: именно благодаря Газданову я единственный раз летел в бизнес-классе — в личном самолёте президента Северной Осетии. Как не быть благодарным писателю после этого?

Повышенный интерес к литературе эмиграции у филологов и литературоведов тогда имел оборотную сторону. Все хотели открыть какого-нибудь русского писателя. Много их было открыто, но чем дальше, тем больше они как-то мельчали. При этом бум оканчивался, что там бум – изменялся сам институт чтения. Любовь к Серебряному веку или парижским нотам становилась деталью анекдотов.

Это всё напоминало деятельность одной организации, что много лет вывозила евреев из России на их историческую родину. Сначала с трудом вывезли правильных евреев, потом вывезли иных, потом правильные совсем закончились. Но организация уже разветвила руки своих региональных отделений, и ей не очень хотелось сократиться «за выполнением миссии». Поэтому она продолжала поставлять на землю Обетованную уже неправильных евреев, а потом и не евреев. Посмотришь на него — чорт знает что такое, не гарбуз и не репа. Непонятно что, но везти кого-то надо.

Так и литературоведы, воспитанные восьмидесятыми, безумным спросом на возвращённую литературу, продолжали выдавать нагора всё новых и новых писателей, что легли в польскую, французскую, китайскую и американскую землю. Они, эти литературоведы, извлекали из архивов уже совершенно немыслимые рассказы и стихи, главным свойством которых является принадлежность к диаспоре. Эти тексты прочтут только два раза — цитируя на докладе, второй раз, шевеля губами, пробормочет старушка-корректор, когда выйдет академический сборник тиражом в три сотни экземпляров.

Это, на самом деле, трагическая история.

Газданов оказывается как бы на склоне холма, на гребне которого признанные классики — Бунин да Набоков, а если сделать шаг дальше по склону холма русской эмигрантской литературы — нечитаемое, неразличимое. Не оттого, что уж так плохо писали, но оттого, что не нужно.

Нет загадочного «широкого» читателя у Бунина, что говорить о Терапиано и Фельзене.

Это напоминает ситуацию с проходным экзаменационным баллом в институт. И те, кто недобрал этих баллов, ничуть, может, и не хуже. Может, задатки их круче, чем у тех, кому вручили студенческий билет. Наверняка в каждом из непрошедших — свой огромный мир.

Но приняли не их, а других.

У Газданова этот балл проходной, необходимый для известности, был.

Он — на грани, без запаса, но в основном списке.