СЛОВО О ВАЛЕРИИ ГАНИЧЕВЕ

(поршень истории)

Валерий Николаевич Ганичев (1933 — 2018)

Человек подобен столяру: столяр живёт, живёт и умирает, и человек — тоже.

Шолом-Алейхем

Когда умер писатель Ганичев, то я узнал об этом случайно, хотя он был предметом ненависти довольно большого количества моих знакомых. Впрочем, другие мои знакомые не то, что его любили, но имели в себе какие-то надежды, и я бы сказал – упования, связанные с писателем Ганичевым. Дело в том, что я застал ещё газетно-журнальные войны восьмидесятых и девяностых, в которых противостояли друг другу два союза писателей. Члены одного условно назывались «демократами», а члены другого — «патриотами».

Это были довольно бурные выяснения отношений, и как-то я совершенно случайно увидел, как патриотически настроенные люди сожгли куклу, изображавшую поэта Евтушенко (кажется, это помогло самому Евтушенко с выездом в Америку).

Словесное противостояние шло на фоне того, что активы огромной писательской империи, Министерства по делам литературы, таяли.

Причём стремительно исчезали не только вещи движимые, но и, казалось бы, никуда более недвижимые.

Другие поколения, и моё в том числе, не помнили те времена, когда литература была делом по-настоящему государственным, они не помнят, когда членам Союза писателей оплачивали больничные листы, кормили и поили. Деньги были государственные — других денег в моём Отечестве просто не было. Финансовая история Союза писателей СССР вряд ли будет написана, между тем, она не менее интересна, чем история приватизации в России.

Когда об этом прошлом я говорил со сверстниками, то не обнаруживал настоящего понимания той ситуации. Мы только умом могли понять жизнь накормленных писателей. Сердцем прочувствовать это не выходило, впрочем, в обыденной жизни я видел мало писательских детей.

Итак, особой гордости в том, что нас кормили другие профессии, не наблюдалось. Они, эти профессии, были нестыдные, интересные, и нам это нравилось. Поэтому кулуарная склока демократической и патриотической литературы проходила мимо. Споры продолжались, даже когда ресурсы исчезли полностью, и, наконец, активы превратились в пассивы. Что же касается общего имущества писателей, то, как писали Ильф и Петров несколько по другому поводу, все операции были занесены в банковские и трестовские книги на Счет Прибылей и Убытков и именно в тот раздел этого Счета, который ни словом не упоминает о прибылях, а целиком посвящен убыткам.

Всё это даже не забавляло — у меня была своя жизнь, в ней была любовь, дети, книги, друзья, — оттого истории про писательское имущество напоминали анекдоты о мебельных гарнитурах из старого романа.

Интереснее тогда было сравнивать книги. Про себя я отмечал, что патриотические романы имели правильную идею борьбы с пороками, но как-то удивительно скучно написаны, а вот романы демократические оказались написаны интересно, а идеи в них присутствовали совершенно разнообразные, да и пороки описывались с тщательностью.

Так вот, тогда мои знакомые ругали Ганичева, который для них олицетворял тёмную антидемократическую силу, главу «патриотического» Союза писателей.

Я с некоторым недоумением слушал эти речи, потому что не то что ненависти, но никакого злого чувства к этому неизвестному мне человеку не испытывал. Ну да, он был два года главным редактором «Комсомольской правды», и доктором наук советского извода с диссертациями про комсомол, и автором книг «Из истории становления системы комсомольской печати», «Боевой опыт комсомольской печати (1917–1925)» и «Молодёжная печать: история, теория, практика». Потом времена переменились, и в дополнение к трём советским орденам он получил полдюжины наград Православной Церкви и способствовал канонизации адмирала Ушакова. Это тоже меня не удивляло — телевизор показывал мне много видных партийных деятелей, что по новой моде стояли со свечками в церкви.

В этом для меня не было никакого противоречия, это была неумолимая диалектика жизни, поэтому я хочу рассказать о другом. Хилон из Спарты, живший в VI в. до нашей эры сказал: «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды». Когда спорят или соглашаются с Хилоном, то часто забывают, что всё — благо.

То, что казалось смешным при прошлом движении поршня, потом им не кажется.

То, что кому-то видится обидным, по прошествии времени таковым не кажется. Наши суждения меняются, слова уносит ветер. Переходит ветер все румбы и возвращается на круги своя.

Всё хорошо, и даже то, что роман Ганичева «Росс непобедимый», который немного похож на пародию, тут к делу. Прекрасно, что он так написан, потому что этот стиль — памятник времени.

В этом романе императрица едет по Петербургу с княгиней Дашковой. Княгиня говорит ей, что мимо проплывают дома «Князей Щербатовых, Путятина, Тараканова. А этот самый большой — Ломоносова». Они останавливаются, и к ним выбегает растрепанная жена Ломоносова, крича:

— Михайло, Михайло!

«Екатерина властно подняла руку и, отстранив её, вошла в дом, прошла прихожую и вступила в кабинет, в полутьме которого виден был беспорядок. Оный создавался поставленными вроде бы для выставки, а потому неуместными в квартире бирюзовыми чернильницами, ароматницами, табакерками, нюхательницами, диковинными графинами, кружками из цветного хрусталя.

Одно окно из цветного стекла обрамлено мозаикой, напоминало Ораниенбаумский „стеклярусный кабинет“. На столе стояла колба, какие-то приборы и навалены книги. Сам почетный академик (избранный в прошлом году), накрывшись пледом, дремал и, когда двери открылись, не спеша встал и с достоинством, как будто всю жизнь встречал дома коронованных особ, поприветствовал императрицу, поблагодарив за высокое посещение. Пригласил осмотреть дом <…> Щи были, но была и копчёная семга, и говядина, и треска, и палтус, и шанежки, и морошка, и клюква, и малина.

— Все из Холмогор, матушка, — приговаривал, оживясь, Михайло Васильевич, радуясь, что императрица пробует гостинцы его радушных земляков.

На стене висела большая карта Европейской России, южные границы которой расплывчато упирались в Причерноморье и Северный Кавказ.

— Великая страна, — молвила Екатерина.

— Да, сударыня, но она и взор алчущих соседей привлекает, и дальние державы ей завидуют. Прусский король, английская корона, да и французы с Цесарией не преминут земли наши урезать.

Императрица нахмурилась. Короны, хотя и соперничающих государей, трогать не стоило. Ломоносов продолжал:

— Да и не только сами, но и Порту османов натравить на нас хотят, и мы за их мыслями надзирать должны. А сколько народу православного погибает от набегов крымчаков и турок! И единоверные греки стонут под игом, и единокровные славяне: сербы, словене, болгары, черногорцы гибнут.

Екатерина внимательно посмотрела на карту и поразмышляла:

— Однако же тут и непонятно, где границы проходят. Рядом и Речь Посполита, и Австрийская империя, и османы, и валахи.

— А земли эти, государыня, искони российскими были.

— Како же они, Михайло Васильевич, османам достались!

— Матушка, ранее весь Понт Эвксинский, то есть Чёрное море, Русским морем называлось. Святослав, наш древний князь, хаживал и под Царьград, Константинополь, а на Кавказе стоял древний город Тьмутаракань, и из-под него ходили на Персию и торговали с Востоком. А потом, после похода Батыева, осела орда в Крыму. Сельджуки на святую Софию полумесяц подняли, императоров византийских сокрушив, и стали султаны эти земли в крови топить. Посему они и запустели.

Императрица озадаченно и недоверчиво слушала. Историю этого края она не знала и, посмотрев на карту с её южными пространствами, подумала: „Боже, какая необъятная страна. И я должна ею повелевать так, чтобы все видели мою заботу о могуществе и благе. Иначе гибель или забвение“.

Резко повернулась и решительно сказала:

— Надо злодеяния пресечь, защитить невинных, а на оные пустые земли селить всех, кто их расцвету способствовать будет»1.

Ну и тому подобное далее.

Но выказывать претензии к старым книгам, особенно таким, бессмысленно. Романы ведь и сейчас что-то вроде диссертации, как гласил старый стишок

Есть множество книг, которые никто особенно не читает, но они означают, что автор прошёл отбор на усидчивость.

Я думаю, что Ганичев был не таким уж плохим администратором, наверняка кому-то помогал, будучи главой Союза писателей. Чижиков не ел, не расстреливал несчастных по темницам, а что читать его затруднительно, ну так и многих людей, что были его политическими оппонентами, читать тоже тяжело.

А читатель сейчас и вовсе пребывает в эпистемологической неуверенности, прислушиваясь не к себе, а к стороннему мнению о книгах.

Я не знаю, писал ли Ганичев мемуары или дневники, а если и писал, изданы ли они.

Иногда случается так, что писатель, которого читать решительно невозможно, оказывается интересным мемуаристом. Не обязательно он обладает именно мемуарным даром, но я знаю случаи, когда последующим поколениям такая книга оказывается важнее, чем несколько прекрасных писателей, что жили рядом.

Это происходит потому, что человек в нужный момент передал соль. Не от того, что он был мудр или добр, а вот передал соль — и это навеки

Одним словом, это такая, как тогда казалось, уходящая натура.

Но потом вышло, что не уходящая.

Удивительно мне в этой истории то, как точно подтверждается старая максима о том, что писатель в России должен жить долго.

Если не торопиться менять свои убеждения, то можно дожить до их нового торжества.

В конце восьмидесятых просвещённое общество гоняло людей государственных идеалов в хвост и в гриву, поршень русской истории неостановимо шёл влево (парадоксом было то, что левыми традиционно считали коммунистов, а тут коммунисты оказались скорее справа). Потом поршень ушел в сторону достаточно далеко и скрылся из глаз, и так что некоторые забыли, что он перемещается. Казалось, что новый порядок установился навсегда. Оттого многие сограждане удивились тому, что поршень (ведь это именно поршень) возвращается и, перевалив через нулевую отметку, продолжает движение в сторону, противоположную прежней.

С тех пор «демократы» стали называться «либералами». «Патриоты», правда, нового названия не получили, но уж теперь либералов гоняли в хвост и в гриву. Некоторое время их звали «ватниками», но потом и это название куда-то подевалось.

Ганичев умер восьмидесяти пяти лет, дожив до того, когда вернулась та риторика, которую он всегда использовал в своей публицистике. Так устроено движение русской истории, только не всем удаётся дожить до возвращения своих идеалов. Это безусловный успех и исполнение завета «писатель должен жить долго».

Он умер в окружении соратников, среди почёта и уважения разных людей.

Президент прислал телеграмму, а Патриарх передал слова соболезнования.

Ганичева похоронили на кладбище в Переделкино. Именно там, где не так далеко от свежей могилы, лежат его враги. Смерть уравнивает многое, какие там враги — мир изменился.

Школьники путают имена и перестали читать книги — и те, что были написаны скучно, но с правильной идеей, и те, что были написаны интересно, но с идеями, подлежащими обдумыванию.

Поршень истории не остановить, его движение вечно.

Но человеку, обрадовавшемуся возвращению поршня, я хотел бы рассказать старый еврейский анекдот: «Один человек впал в немилость у Бога. Жена от него ушла, с работы выгнали, началась нищета, и вот он пришёл к раввину. То выслушал несчастного и сказал, что ему нужно повесить над кроватью листок бумаги со словами: “Так будет не всегда”.

— И всё? – спросил тот.

— И всё.

Через год этот человек снова пришёл к раввину, весь сияя. Жена к нему вернулась (не знаю уж, что в этом хорошего), службу он нашёл лучше прежней, деньги потекли в дом рекой.

Раввин выслушал всё это и порадовался за своего гостя. Когда тот собрался уходить, раввин остановил его и сказал:

— Бумажку не снимай».

Я смотрю на картину исчезновения молча, не успев сформулировать какой-то важной мысли, считая, что мироздание хочет мне что-то сообщить этой судьбой, последовательностью событий в жизни человека, которого я видел только издали.

Я прислушиваюсь, но не разбираю слов.