ФИГАК

I

В восемь утра Малыша разбудил сановитый, как русский боярин, Боссе. Он возник из лестничного проёма, неся в руках чашку капуччино с пеной, на которой лежал шоколадный узор. Боссе был в грязном кимоно с драконами, которое слегка вздымалось на мягком утреннем ветерке.

Он поднял чашку перед собою и возгласил:

― Omni mea padme hum!

«Да, так начинается новый день, ― подумал Малыш, от неожиданности пролив молоко. ― Всё начинается с молока, пролитого молока. Джон Донн уснул и ― фигак».

Последнее он произнёс вслух.

― Фигак, ― заметил Боссе, ― это наш народный герой.

― Герой, да. Сын Фингала.

― Господи! ― сказал он негромко, разглядывая залив из окна. ― Как верно названо море, сопливо зелёное море. Яйцещемящее море. Эпи ойнопа понтон. Винноцветное море. Ах, эти греки с их воплями Талатта! Талатта!

― Ты слышишь, наш сосед на крыше опять стрелял из пистолета? ― Боссе не вникал во всё это словотворчество. ― Слышишь, да? Сегодня приедет этот русский, и нас, неровен час, застрелят вместо этого идиота. Так всегда бывает в фильмах ― случайный выстрел, а потом всех убивают.

Они вместе арендовали жильё в старой башне, помнящей короля Вазу.

― Это будет совершенно несправедливо, ― Голос Боссе звучал особенно угрожающе под древними сводами. Однако Малыш не слушал его, он уже выходил, наскоро затолкав бумаги в портфель.

Он представлял себе бушующее море и несущуюся по нему ладью. Там, на носу, сидел Фигак, странно совмещаясь с героями его любимого Шекспира. Дездемона с платком, Ричард с двумя принцами на руках и Макбет в венце. Весь мир ― фигак. Мы тоже, тоже мы фигак-фигак-фигак! Нет повести печальней, и фигак!

Но Фигак всё же должен был встретить отца после долгих странствий. Они были долго в пути, чуть было не встретившись на Западе и почти было встретившись на Востоке, и вот, для окончательного узнавания…

Но тут Малыш отшатнулся от края тротуара.

Когда он хотел перейти улицу Олафа I у старых ворот, чей-то голос, густо прозвучавший над его ухом, велел ему остановиться. Он скорее понял, чем увидел, что с ним говорит чин полиции.

— Остановитесь.

Он остановился. Два автомобиля, покачивая боками, двигались по направлению к нему. Нетрудно было догадаться, кто сидит в первом. Это был русский лидер. Малыш увидел чёрную, как летом при закрытых ставнях, внутренность кабины и в ней, особенно яркий среди этой темноты (яркость почти спектрального распада), ― околыш. Через мгновение всё исчезло (фигак!), всё двинулось своим порядком. Двинулся и Малыш.

II

Находясь под впечатлением этой встречи, Малыш пришёл в школу по адаптации беженцев к стране убежища ― свою каторгу и спасение. Он читал лекцию, физически ощущая шершавость мела, которым была покрыта аспидная доска за спиной. Доску украшали вереницы формул ― ровные наверху, они начинали плясать и драться внизу, у самой полочки для мела. Предшественник каждый раз оставлял Малышу это таинственное послание, и каждый раз Малыш грустил о том, как мало он понимает в этих палочках и крючках, как ограничено его знание о мире. А может, доску просто забывали протереть. Он думал об этой обиде мироздания, а в душе его звучал фигак ― и сколько бы он ни перечислял студентам чужих писателей, фигак следовал за ним. Сквозь кровь и пыль... фигак, фигак ― летит степная кобылица. И мнёт ковыль... Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел, кто постепенно жизни холод с летами вытерпеть умел; кто странным снам не предавался, кто черни светской не чуждался, кто в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгодно женат; кто в пятьдесят ― фигак! Фигак! Фигак представал перед ним даже в русских сагах, среди снегов, где толпы пархатых казаков бежали по ледяной степи за своим самозваным царём Пугачёвым, а им противостоял несчастный мальчик со своей возлюбленной… Как его фамилия? Как?.. Округлые обороты речи, как тряские колёса деревенской телеги, на повороте заскрипели, ― и обошлось без имени. Что в имени тебе моём, Фигак? Зачем это я читаю, кому это нужно, отчего я не пишу о своём Шекспире? И знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу. Это ли не цель желанная? Фигак, и сном забыться. Фигак... и видеть сны? Вот и ответ. Гул затих. Я вышел на подмостки... Фигак! И я там был, фигак, мёд-пиво пил...

Малыш собрал свои рукописи и приготовился покинуть беженскую школу, бежать прочь. Замыслил он побег, значит.

Третий мир смотрел на него разноцветными глазами. Часть из его слушателей приплыла на паромах как раз оттуда, из тех мест, про которые он рассказывал, ― из наполненного островами, как суп фрикадельками, южного моря. Они хранили святое чувство Талассы и вольный дух. Один даже показал ему нож из-под парты.

В дверях он встретил директора школы, который, мыча, подсовывал ему заметку о птичьем гриппе. Заметка предназначалась для друзей Малыша в «Газетт». Зачем директору слава репортёра, Малыш не понял, но заметку взял.

III

Карлсон был агентом по воздушным перевозкам.

Но сегодня был пустой день, нужно было только подписать бумаги у доктора, заказавшего в Греции какую-то жестяную глупость для клиники. Поэтому Карлсон проснулся поздно и долго ощупывал вмятину рядом на кровати. Жена его, Пеппи, ушла куда-то по своим пеппиным делам.

Этим утром он, как обычно, пришёл в лавку к знакомому сербу.

В этот раз он купил у Джиласа почку. Он покупал её долго, выбирая, снова откладывая обратно тёмное мясо и не переставая говорить с хозяином. Они успели обсудить многое ― от войны на юге до зарождающегося нового класса номенклатуры.

Дома Карлсон открыл два письма ― первое было от дочери, что подрабатывала на съемках. Другое он открыл по ошибке ― это было письмо продюсера к его жене. То есть сначала он думал, что от продюсера, но это было послание от Филле и Рулле ― двух известных шалопаев. Он даже сидел рядом с ними за столом на каком-то банкете и потом недосчитался часов и бумажника. Неясные намёки, которыми было полно письмо, привели его в недоумение. «Причём тут её длинные чулки?» ― раздражённо подумал он.

Наконец он оставил письма и пошёл по длинному коридору к своему кабинету задумчивости. Внутри старинного механизма спуска гулко капала вода, и под этот метроном он принялся читать свой дневник.

День наваливался, как подушка на жертву семейного насилия. Карлсон думал, что хорошо бы махнуть куда-нибудь на юг, завести себе страусиную ферму…

Однако пора было идти на кладбище. Он выбрался из дому со своим потёртым портфелем, уже на лестнице поняв, что забыл телефон. Несколько секунд он потоптался на площадке, но решил не возвращаться.

И вот Карлсон ехал в печальном сером автобусе и разговаривал со своим давним приятелем Юлиусом. Юлиус сидел напротив, и гроб разделял их. «Как мы постарели, Боже мой, как постарели».

Карлсон вдруг подумал, что он сам похож на стареющего Фингала, что ждёт своего сына в замке на холме, сына всё нет и для чего жить ― непонятно. Хоронили с помпой, Йенсену бы понравилось, но узнать это теперь было невозможно. Йенсен вышел из дома в гетрах, альпийских башмаках и с рюкзаком, доехал на трамвае до парка, чтобы посмотреть на озеро у башни, лёжа полюбоваться на облака, и тут же свалился замертво. Из дома вышел человек с дубинкой и мешком ― и вот фигак! И вот фигак!

«А ведь он был на два года моложе меня», ― вспомнил Карлсон и затосковал. Не пойти больше с Йенсеном в леса и парки ― теперь он сам отправился пешком. Но если как-нибудь его случится встретить вам, тогда ― фигак! Фигак! Фигак! Скорей его фигак!

IV

Покинув кладбище, Карлсон пошёл к знакомым в редакцию «Газетт». Там было накурено и шумно, и Карлсон вдруг понял, что задыхается. Было бы глупо умереть в такой день, в астматическом приступе, выйдя из дома за почкой и даже не встретившись с друзьями, ради которых спустился на улицу. Слава тебе, безысходная боль! Раз ― и фигак сероглазый король. Фигак!.. К чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор.

Только с кладбища ― и обратно на кладбище.

Фигак!

Отчего он снова вспомнил этого молодого героя, Карлсон не знал. При этом он вспомнил, что раньше, в школе, он отождествлял себя с Фигаком, а теперь ему приходится вспоминать отца его Фингала.

Вот так и транзит Глория, извините, Мунди…

V

Только за ним закрылась дверь, как вошёл Малыш Свантессон, размахивая заметкой о птичьем гриппе. Он провёл в газете, смеясь и шутя, часа два, пока все не ушли в бар.

В это время Карлсон тоже отправился в трактир, где один из завсегдатаев сообщил владельцу трактира о масонстве Карлсона. Они шушукались за его спиной, и Карлсон знал, о чём. Знал наверняка. Они всегда об этом говорили.

За окнами загудели сирены, ― это двигался кортеж русского лидера. Ревели мотоциклы, и кто-то закричал приветствие.

В это же время в два часа дня Малыш стоял в огромном зале городской библиотеки перед лучшими людьми Шекспировского общества и читал свою пьесу. Чтение затягивалось, и Малыш вспоминал школьный спектакль, где он играл тень отца Гамлета. Люблю грозу в начале мая, когда из тучи льет вода и молния летит, сверкая: Фигак-фигак, туда-сюда. Фигак! Я не любил овал ― я с детства угол рисовал! Восстал он против мнений света… Один, как прежде... и… фигак!..

И Малыш принялся читать свою пьесу:

ФИГАК

Призрак: А он мне в ухо и... Раз!.. (фигак)

Полоний: Здесь крысы!.. А! (фигак)

Гамлет: Как ободняет, так и завоняет! (фигак)

Офелия: Здесь рыбы! Мокро!.. О! (фигак)

Гамлет: Бедный Йорик! Как часто в детстве я играл его очаковской медалью! И вот, Горацио... (фигак)

Розенкранц и Гильденстерн: Мы тут ни при чём! (фигак, фигак)

Клавдий: Жена, не пей вина! (фигак)

Гертруда: Вино и пиво ― человек на диво! (фигак)

Лаэрт: Охренели все, что ли? Э? (фигак)

Гамлет: Ступай по назначенью!.. (фигак)

Клавдий: Больно ж! Я ранен! (фигак)

Гамлет: Избрание падёт на Умслопогаса ― вот он-то не фигак. А я-то ― что? (фигак)

Все хором кричат: «фигак». Кланяются.

Раздались жидкие хлопки. Впрочем, потом захлопали сильнее. С глупой улыбкой Малыш пошёл мимо рядов.

Несмотря на оригинальность и желание быть понятым, он так и оставался изгоем среди Шекспировского общества: его стихов не печатали в сборнике «Метрополис», а самого Малыша не пригласили на фуршет после вечера. В отличие, скажем, от его приятеля Боссе, или Козла Боссе, как его иногда называли, который тоже был здесь. И без того уязвлённый, Малыш прислушивался к гулу в зале и, выхватывая случайные слова и фразы из общего шума, получал для своих обид всё новые и новые поводы.

VI

Была середина дня, и город, живший как единый организм, заурчал в ожидании обеда. Все, кто мог, покинули свои конторы и отправились по трактирам, кабакам и кафе. Карлсон решил, что имеет смысл совместить обед с деловой встречей. Доктор Хорн должен был подписать бумаги на перевозку, и поэтому Карлсон пошёл обедать в кабачок «Путь Фингала», где собирались шведские патриоты, обсуждая текущие дела — свои собственные и своей бедной, угнетаемой русскими и евреями страны. Несчастный Карл, Пришлый Бернадотт, Рауль просто Валленберг… Ты помнишь, дядя, как ― фигак?

Доктор Хорн заказывал перевозку родильного инкубатора, ротор-статор-ингалятор, и Карлсон ещё раз проверил бумаги в портфеле. Он пришёл в трактир к патриотам в тот момент, когда его приятели обсуждали прелести его жены. Карлсон слышал это негромкое шелестение, а сам разглядывал снобистский журнал мазохистского содержания. Поодаль от него сидели Филле и Рулле. Они шушукались, заказывая куда-то пиццу. Какие-то невидимые линии напряжения пронизывали пространство, как сигнализация в одном из тех банков, что нынче часто показывают в разных фильмах.

Карлсон снова вспомнил о письме и о том, что на четыре назначена встреча его жены с Филле и Рулле. Он давно подозревал об их любовной связи, и вот теперь жизнь совала ему в нос пошлые признаки измены. Встав вслед за Филле и Рулле, Карлсон не стал тут ничего есть и тайком пошёл за парочкой друзей в ресторан «Бомонд» на набережной.

Он никак не мог разобраться в своих чувствах: внутри жила хорошо ощущаемая им ревность, но он ощущал и тайное желание этой измены, и образ «Пеппи-весёлки», удовлетворяющей себя только через удовлетворение всех, доставлял смутную радость и ему. Всё это переполняло душу Карлсона, когда он шёл мимо ресторана.

Доктор Годо, часто бывавший здесь, впрочем, сейчас не обнаружился. В его ожидании Карлсон провёл больше часа, слушая разговоры друзей-патриотов. Всё было напрасно: Годо не пришёл, а когда Карлсон ступил на улицу, в спину ему ударила пивная банка.

Он не стал оборачиваться.

VII

Часам к восьми Карлсон пришёл на городской пляж и обрушился на песок. Он валялся, глядя на синюю гладь залива, ― хотелось спать, и он даже заснул на несколько минут. Внезапно он услышал лёгкие шаги и обнаружил нескольких девушек, что прошли мимо, не заметив лежащего тела. Вдруг смутное желание возникло в нём, и он расстегнул брюки.

Он выглядывал из-за камня в такт периодам своих ритмичных движений. Младшая из трёх молодых подружек, фрекен Бок, догадалась о его присутствии. И вот она, ощущая мужчину рядом, словно случайно сплясала несколько танцев вокруг воткнутой кем-то в пляжный песок лопаты и, наконец, разделась. Когда девушки уходили, только тогда, да, Карлсон понял, что вместо одной ноги у неё протез. Тогда, чтобы запомнить этот момент, Карлсон посмотрел на часы ― и обнаружил, что они встали.

Теперь на них была вечная половина пятого.

«Наверное, ― подумал он, ― в этот момент Филле и Рулле закончили плясать на моей кровати, изображая животное с тремя спинами». «А я здесь, ― продолжил он, застёгиваясь. ― Выхожу один я и фигак... С берёз, неслышен, невесом... Фигак! ― слетал. Пустота... Летите, в звезды врезываясь. Ни тебе аванса, ни пивной. Фигак ― и трезвость ― и царь тем ядом напитал свои послушливые стрелы. Фигак, фигак ― и разослал к соседям в чуждые пределы на счастье мне фигак! О! Такого не видал я сроду!.. Я три ночи не спал, я устал. Мне бы заснуть, отдохнуть... Но только я лёг ― фигак: звонок! ― Кто говорит? ― Носорог».

VIII

Домой было нельзя: встречаться с женой в этот момент у Карлсона не было никакого желания. В десять вечера он пришёл в больницу Годо. Надо, решил Карлсон, чтобы он, несмотря ни на что, подписал страховое поручительство для авиакомпании. Войдя в приёмный покой, Карлсон обнаружил компанию сильно пьяных юношей, среди которых был и Малыш Свантессон. Оказалось, что в этой больнице уже третьи сутки никак не могла разрешиться от бремени жена одного из этих молодых шалопаев. Наконец это произошло ― раздался дикий крик, и по коридорам побежали санитарки. Карлсон уступил требованиям молодого отца и выпил за здоровье новорожденного. Потом молодой человек затянул древнюю песню скальдов.

― Невероятно! ― не сдержался Карлсон. ― Он романтик.

― Он прелесть, ― ответил уже изрядно пьяный Малыш.

Молодой человек прекратил петь и стал озираться

― Где я?

― Здесь, ― сказал Малыш.

― Неужели? А как я сюда попал?

― Вы присоединились.

― Правильно: невесело одному, ― молодой человек достал из сумки гигантского жирафа. ― Заверните. У вас где касса?

Карлсон послушно завернул жирафа в страховые документы доктора Годо:

― Вы уже заплатили.

― Ах да. Я бы купил еще, но деньги кончились, но, ― и он погладил жирафа. ― Всё равно этот лучше всех.

Карлсон вежливо сказал:

― Пустяки, дело житейское. Пожалуйста, передайте привет новорожденному.

Молодой человек прислонился к стене и, подумав, сказал:

― Моя жена родила сына. Телеграмма пришла...

― Это превосходно! ― поддержал его Карлсон.

― Нет.

― Почему?

― Мы расстались с ней пять лет назад.

― Странно. Почему же она родила только сейчас?

― Она вышла замуж. Она ведь долго рожала ― трое суток. Я страшно рад, что у неё родился сын. Она всегда этого хотела. И он тоже милый человек. Из партии зелёных. У нас на редкость хорошие отношения.

Карлсон вздохнул и сказал, обращаясь к Малышу Свантессону:

― Плохо его дело.

― Совсем никуда, ― согласился Малыш. ― По-моему, у него нет даже собаки.

― Но пел он хорошо. Я даже протрезвел.

Малыш грустно поддакнул:

― Я протрезвел потом, когда он сказал: «А вдруг мне его не покажут».

― А я тогда протрезвел второй раз.

Молодой человек вернулся к действительности и снова стал прощаться:

― Спасибо за внимание. Я тут задумался.

― Мы будем вас сопровождать, ― угрюмо произнёс Малыш.

― Вы правы. Очень хочется, чтобы тебя сопровождали. Хоть кто-нибудь.

И они, обнявшись, вышли из клиники доктора Годо. Весёлая компания отправилась пить и гулять дальше в кабак, а Малыш со своим приятелем Боссе в этот момент решил идти в публичный дом фрекен Бок. Сам не понимая зачем, Карлсон решил двинуться за ними.

Пробило полночь, когда он понял, что находится в самом сердце стокгольмского разврата. Пьяный Карлсон бредил, видя своих родителей, знакомых женщин, встреченных за день случайных людей. Проказница-Мартышка, Осёл, Козёл да косолапый Мишка затеяли... Фигак! Фигак ― и пересели! Опять ― фигак! Обратно ― то ж! Так славно зиму проведёшь или погибнешь не за грош... Но остатки сознания вынуждали его защищаться от обвинений, и, держа за руку незнакомую равнодушную женщину, он спорил с этими видениями. Несколько раз, как ему показалось, произошла смена декораций, и, наконец, он оказался уже с другой женщиной в зале с красными диванами. Это была сама фрекен Бок.

― Давайте знакомиться, ― произнёс он запинаясь. ― Давай знакомиться, милая! Послушай, далёко-далёко на озере Чад изысканный бродит… ― он икнул: фигак!

И уж на что фрекен Бок была крепка, но через час заснула, уткнувшись носом в его колени. Но тут напротив себя Карлсон снова увидел Малыша с его приятелем.

Малыш, держа на коленях какую-то чрезвычайно худую девушку, пыхтел самокруткой и вещал, и Карлсон, прислушавшись, с удивлением понял, что это история Фингала и Фигака. Жена Фингала ничего не слышит, на неё ниспослан глубокий сон. Старуха-ключница бежит к ней с радостною вестью: Фигак вернулся. Однако женщина спит, и служанку выслушивает Фингал. Он не верит: вчерашний нищий, ободранный и грязный, совсем не похож на мальчика Фигака, каким он был раньше. Зачем он устроил драку, всех теперь покарают если не боги, то люди. «Ну и ладно, — говорит гордый Фигак, — если в тебе, царь, такое недоброе сердце, пусть мне постелят одному». И тут (Малыш глубоко затянулся) Фингал велит вынести из залы старое царское ложе. «Что ты говоришь? — кричит Фигак, — это ложе нельзя сдвинуть с места! Ведь нам было тогда лень делать ножки, и мы просто прибили доски к корням масличного дерева! Помнишь, я подавал тебе гвозди?» Фингал заплакал от радости и обнял сына, вернувшегося из дальних странствий.

Карлсон, слушая это, так и представил себе низкие своды царского дома и нищего, преклонившего колени перед отцом. Мгновение тишины. Перемежаемое вздохами и всхлипами, голая пятка торчит из обрывков того, что было когда-то сапогом…

«Наутро они вместе выходят к родственникам убитых во вчерашней драке, ― продолжал Малыш, ― и обнажают мечи. Однако молния бьёт в землю между ними, и старая Брунгильда с обнажённой грудью является им, прекращая раздор».

Над всем этим беззвучно, как это принято в ночных клубах, мерцал гигантский телевизор, заново катая русского лидера по стокгольмским улицам. Карлсон подсел к молодым людям и включился в беседу.

Его тянуло исповедоваться, и он стал рассказывать Малышу о событиях сегодняшнего дня, включая Филле и Рулле.

Бред продолжался, и грань между воображаемым миром и действительностью рухнула. И он мне грудь рассёк ― фигак. Тут как раз: «И вырвал грешный мой фигак». И жало мудрое ― фигак?! Восстань, пророк, и виждь фигак!

Малыш тупо смотрел на то приближающееся, то отдаляющееся лицо Карлсона, и в какой-то момент ему показалось, что тот превратился в женщину.

Малыш принялся обличать Карлсона, обвиняя его во множестве извращений, в том числе в подглядывании за встречей своей жены с Филле и Рулле. Давай с тобой фигак-фигак мы в тихую, бесшумную погоду. Малышу уже казалось, что не только Карлсон подглядывает в щёлочку двери, но и он сам, Малыш, стоит рядом с ним. Вдруг в разгар веселья перед ним, как рыцарь на городской стене, появился призрак его бедной матери, вставший из могилы.

― А теперь ты должен жениться на мне, ― печально сказала она.

― Отчего же? ― спросил её Малыш. ― Ведь мы договорились, что я женюсь на вдове моего брата. Я как-то привык к этой мысли.

― Нет, глупыш, я обещала, что избавлю тебя от вдовы твоего старшего брата, ― вздохнула мама и прижалась к нему. ― Уж это-то я тебе обещала…

Малыш почувствовал невольное возбуждение, но тут в голове его что-то взорвалось.

Он размахнулся и запустил зонтиком в люстру. Что-то треснуло, свет погас, и сразу же, как по команде, завизжали девушки. Малыш выбежал на улицу, где чуть не сбил с ног нескольких матросов.

Те, недолго думая, принялись его бить. Карлсон, шатаясь, вышел за ним и еле уладил ссору. Улица опустела, и он склонился над безжизненным телом, лежащим в грязи. В этот момент Малыш был настоящим Малышом ― не молодым человеком, а почти мальчиком, лежащим как в детской кроватке, подложив под щёку ладонь.

И Карлсон узнал в лежащем своего давным-давно умершего сына.

IX

Это был Фигак, который лежал на стокгольмской улице, а над ним склонился старый Фингал, и теперь прикосновения отца возвращали сына к жизни. Под насыпью, во рву... ― фигак! Не подходите к ним с вопросами. Вам всё равно, а им фигак... Малыш стонал, пока Карлсон тащил его к Макдоналдсу, что работал круглосуточно. Они устроились в углу и завели неспешный разговор пьяных людей, ― и волосы их, как дуновенье, неизъяснимый ужас шевелил. Остановить монаха он пытался... Фигак! Язык ему не подчинялся! Но все-таки, бледнея, мой герой сказал, тревогу тайную скрывая: «Какой фигак? Я ничего не знаю!» ― «Помилуйте! Фамильный наш фигак! Легенда, впрочем, часто привирает…» Фигак! Крестьянин, торжествуя... Фигак! Выставляется первая рама... Средний был ни так ни сяк, младший вовсе был фигак.

Карлсон всячески поддерживал этот разговор, периодически заходивший в тупик, показал Малышу фотографию своей жены и пригласил в гости, чтобы познакомить с нею.

Они снова двинулись в путь и долго поднимались по каким-то дурно пахнущим заплёванным лестницам. И, наконец, действительно увидели домик. Очень симпатичный домик с зелёными ставенками и маленьким крылечком. Малышу захотелось как можно скорее войти в этот домик и своими глазами увидеть всё, что было ему обещано ― и картины старых мастеров, и модель паровой машины, и, конечно, жену Карлсона.

Карлсон распахнул настежь дверь и с пьяным бормотанием: «Добро пожаловать, дорогой Карлсон, и ты, Малыш, тоже!» ― первым вбежал в дом.

― Мне нужно немедленно лечь в постель, потому что я самый тяжелый больной в мире! ― воскликнул он и бросился на красный деревянный диванчик, который стоял у стены. Малыш вбежал вслед за ним; он готов был лопнуть от любопытства.

В домике Карлсона было очень уютно ― это Малыш сразу заметил. Кроме деревянного диванчика, в первой комнате стоял верстак, служивший также и столом, шкаф, два стула и камин с железной решеткой и таганком. На нём, видимо, жена Карлсона готовила пищу. Но паровых машин видно не было. Не было и картин ― ни больших голландцев, ни малых. Малыш долго оглядывал комнату, но не смог ничего обнаружить и наконец, не выдержав, спросил:

― Ну ладно ― картины, а где же ваша жена?

― Гм... ― промычал Карлсон, ― моя жена... Она совершенно случайно сейчас уехала в гости к маме. Это предохранительные клапаны семейной жизни. Только клапаны, ничто другое. Но это пустяки, дело житейское, и огорчаться нечего.

Малыш вновь огляделся по сторонам. Он услышал странный шорох и догадался, что жена Карлсона дома и подсматривает за ними.

И действительно, Пеппи стояла у дверей спальни и глядела в щёлку на двух мужчин, что отсюда, с этой странной наблюдательной позиции, казались очень похожими, почти родственниками.

Но вот, обсудив по дороге множество важнейших для нетрезвых людей вопросов (когда б вы знали, из какого сора растет фигак, не ведая стыда), они снова вышли на крышу и помочились в зияющую черноту улицы.

Кто-то возмущённо закричал снизу, и Карлсон вспомнил этот голос.

Это кричал доктор Годо, который всегда возвращался домой пешком.

Малыш хлопнул Карлсона по плечу и стал спускаться по пожарной лестнице, а Карлсон долго смотрел ему вслед.

X

Лежа затем вместе с женой в постели, Карлсон, среди прочего, размышлял о неверности Пеппи. Некоторых любовников он угадывал, а других затаскивал в этот список насильно, противореча всякой логике. Но делать было нечего: смена красок этих радостнее, Постум, чем ― фигак ― и перемена у подруги.

Но вот из глубин выдвинулась на него паровая машина, превратилась в поезд, длинный и крепкий как-непонятно-что, всё окуталось облаками белого пара, и он провалился в сон.

Пеппи почувствовала, что Карлсон уснул, и принялась думать о своих ухажёрах, о муже, о спереди и сзади, и вдруг по ходу дела она обнаружила, что у неё начинается менструация. Пальцы пахли сыростью и землёй, и она подумала, что Карлсон сам виноват в её изменах и вот подумаешь про него толстого и неповоротливого как ребёнок особенно смешного когда он голый ведь я изучила его до чёрточки короткий смешной краник под барабанным животом я как-то забыла совсем уже много лет не допуская его до себя а помню как скажу какие-нибудь похабные словечки любую дурь что взбредет в голову а потом он возбудится так что просто летает по комнате погоди-погоди-погоди кричит он но надо подумать об одежде на завтра лучше всего тогда надеть какое-нибудь старье посмотрим сумею ли я хоть задремать раз-два-три-четыре-пять вышел зайчик погулять а вот обои в том отеле в Египте были куда интереснее были гораздо красивее похожи на египетское платье которое он мне подарил а я надевала всего два раза да я хотела такие же но так и не вышло а работы много и я как-то совсем забыла об этих обоях а вот теперь вдруг вспомнила а этот малыш был очень интересный надо бы подумать насчёт цветов чтобы поставить в доме на случай если он опять его приведёт завтра то есть сегодня нет нет пятница несчастливый день сначала надо хоть прибрать в доме можно подумать пыль так и скапливается пока ты спишь потом можно будет я вспомнила как он называл меня когда-то кактусом равнин все это природа а эти что говорят будто бы Бога нет я ломаного гроша не дам за всю их учёность отчего они тогда сами не сотворят хоть бы что-нибудь я часто у него спрашивала эти атеисты или как там они себя называют пускай сначала отмоют с себя всю грязь потом перед смертью они воют в голос призывают священника а почему почему потому что совесть нечиста они и вот он в своём дурацком виде сделал мне предложение и тут же опрокинул на себя варенье и страшно жалел об этом он вообще был ужасный скупердяй и ему было жалко самых глупых вещей а по-настоящему у него денег не было никогда но он умел красиво говорить я видела он понимает или же чувствует что такое женщина и я знала что я всегда смогу сделать с ним что хочу и я дала ему столько наслаждения сколько могла и ещё отчего-то он всё время говорил о море а я знала что он не любит моря есть люди что любят лес есть люди что любят пустоши а есть любители моря он всё время притворялся любителем моря а на самом деле его из лесу не выманишь там бы он и жил где-нибудь в норе среди корней большого дерева я пришла к поэту в гости ровно полдень воскресенье тихо в комнате просторной вдруг фига-а-а-ак и море море алое как огонь и роскошные закаты и фиговые деревья в садах где я была девушкой а потом стала кактусом пустынь за свои колючки потому что когда он спустился ко мне с крыши то сказал ты мой кактус пустынь и всё заверте… и тогда я сказала ему глазами чтобы он сперва спросил о самом главном да и тогда он спросил меня не хочу ли я да сказать да мой кактус пустынь и нет я сказала нет Нет.