СЛОВО ОБ ИЛЬЕ ЭРЕНБУРГЕ

(между струй)

Илья Григорьевич Эренбург (1891 — 1967)

Сначала было 3 Б (Бальмонт, Брюсов, Блок); показались пресными, — Маяковский; и он пресный, — Эренбург (он ярче всех издевается над собой; и потому скоро все мы будем любить только Эренбурга).

Александр Блок. Дневники (1918)

Есть исторический анекдот, который рассказывали про сталинского наркома Микояна, что «без припадка и паралича прожил жизнь от Ильича до Ильича». Будто бы он, уже стариком, заглянул на соседскую дачу, а как пришла пора возвращаться, пошёл дождь. Микояну предложили зонтик.

— Спасибо, — ответил он, — я пойду между струй.

На самом деле, эта острота есть ещё в записных книжках Вяземского: «Возьмите, например, князя Цицианова. Во время проливного дождя является он к приятелю. “Ты в карете?” — спрашивают его. — “Нет, я пришёл пешком” — “Да как же, ты вовсе не промок?” — “О, — отвечает он, — я умею очень ловко пробираться между каплями дождя”»1.

В отечественной истории есть некоторое количество судеб, которые вызывают удивление: «Как имярек избежал беды?» Эренбург уцелел под десятком дождей, у него была масса поводов не доехать даже до лагерей, а сразу получить пулю в московском подвале. Время не пощадило блестящего Кольцова — а уж он-то, «писатель, публицист и общественный деятель» доказывал преданность Партии и Родине под пулями. Он был практическим организатором, комиссаром и командиром одновременно. Однако Кольцов не дружил так с Пикассо и французскими левыми, он не был европейцем в полном смысле этого слова.

А Эренбург был похож на человека-сэндвич, спереди и сзади на котором висят картонные прямоугольники рекламы. Реклама была написана на разных языках, и появлялась повсюду, куда только ни прибегал человек-сэндвич. Он был полезен и вёрток — хотя расстреливали и таких.

Эренбург родился в Киеве в 1891 году — на два года старше Маяковского, на десять лет моложе Пикассо. Хрущёв был моложе его на три года, Сталин — старше на двенадцать. Когда семья (довольно зажиточная) переехала в Москву, он стал одноклассником Николая Бухарина. Правда молодого Эренбурга из гимназии выгнали, некоторое время он просидел под арестом и в тюрьмах за любовь к революции. Это первый Эренбург, которого мы знаем.

Второй Эренбург начался во Франции, куда он уехал, и где революция происходила в искусстве.

Он вернулся в Россию между революциями, хотя тогда даже многие сторонники Октябрьскую называли не революцией, а «переворотом». Новая власть не очень любила его, он не очень любил её, и, посидев ещё раз под арестом, уехал во Францию, но не эмигрантом, а советским гражданином. Это сначала ему помешало — его выслали из Франции, (и злые языки говорили, что по доносу Алексея Толстого). Он осел в Бельгии.

В «Zoo», своей знаменитой берлинской книге, Шкловский пишет: «Прежде я сердился на Эренбурга за то, что он, обратившись из еврейского католика или славянофила в европейского конструктивиста, не забыл прошлого. Из Савла он не стал Павлом. Он Павел Савлович и издает „Звериное тепло“». «Природа щедро одарила Эренбурга — у него есть советский паспорт.

Живет он с этим паспортом за границей. И тысячи виз.

Я не знаю, какой писатель Илья Эренбург.

Старые вещи нехороши»2.

Этот Эренбург сделан из знаменитого романа «Хулио Хуренито», название которого с некоторым неприличием катается на языке пошлого читателя. Его потом не переиздавали много лет, а как-то вышел, но — купированным, как собачий хвост. Остался только отзыв Ленина, который назвал нашего героя «лохматым», и этот эпитет повторялся во множестве статей в разные годы. Этой книге приписывали невнятные пророчества о погромах, фашизме и атомной бомбе, и это дешёвый ход. Луч толстовского гиперболоида — не предсказание лазера, слова «я тебя насквозь вижу» — не угаданный рентгеновский аппарат. И мало отношения к ядерному оружию имеет фраза из «Хулио Хуренито»: «Он возлагал все свои надежды на известные эффекты лучей и на радий. <…> Однажды Учитель вышел ко мне весёлый и оживлённый; несмотря на все затруднения, он нашёл средство, которое значительно облегчит и ускорит дело уничтожения человечества. <…> …как-то он признался, что немцев можно добить французскими штыками, а фокусы Хуренито лучше оставить впрок для японцев»3.

Про эту заграничную жизнь хорошо сказал Роман Гуль: «Не выходя на улицу, в “Прагер Диле” писал Илья Эренбург. Он может жить без кофе, но не может — без кафе. Поэтому, когда кафе было ещё не выветрено и стулья стояли рядами на столах, он уже сидел в “Прагер Диле” и, докуривая тринадцатую трубку, клал на каждую по главе романа»4.

Всё последующее время формирует третьего Эренбурга — обаятельного коммивояжёра, предлагающего образ СССР, как страну равенства и великой стройки.

Четвёртый Эренбург начался 22 июня 1941 года. Часто любят цитировать армейские приказы о том, что статьи Эренбурга нельзя отдавать на раскурку. То, что сделало Эренбурга известным среди всего советского и несоветского народа, было не его стихами или прозой. Этим стали две тысячи статей военного времени. Взятые из газеты, они собирались в карманные сборники: «Мы знаем всё. Мы помним всё. Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье. Отныне слово «немец» разряжает ружьё. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьёт твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих и будет мучить их в своей окаянной Германии. Если ты не можешь убить немца пулей, убей немца штыком. Если на твоем участке затишье, если ты ждешь боя, убей немца до боя. Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов. Не считай дней. Не считай верст. Считай одно: убитых тобою немцев. Убей немца! — это просит старуха-мать. Убей немца! — это молит тебя дитя. Убей немца! — это кричит родная земля. Не промахнись. Не пропусти. Убей!»5.

Сейчас читать эти военные статьи на трезвую голову тяжело — они действуют абсолютно химически, минуя рациональное начало. Когда окопы поросли травой, можно увидеть в них механизм пропаганды, натяжки и стыки, додуманное и придуманное. Но что вы хотите, когда на календаре 24 июля 1942 года? Когда именно эти немцы катаются на калмыцких верблюдах по берегу Волги. Мир на краю, и враг у ворот.

Кстати, за несколько дней до Эренбурга, 18 июля 1942 года о том же писал в «Красной Звезде» Симонов, которого Эренбург как бы пересказывает в прозе:

Cтихи Симонова вышли довольно страшные, я бы даже сказал, завораживающе страшные, и он сам после войны убрал название (Они стали именоваться по первой строчке «Если дорог тебе твой дом…»), заменил «немцев» на «фашистов» и выкинул одну строфу. Эренбург, фронтовые статьи которого перепечатали только в недавние времена, ничего не менял за ненадобностью. Однако и сейчас эти статьи сильно действуют на психику, работают не рациональным, а каким-то химическим способом.

Однажды мне переслали угрожающее письмо из какого-то барнаульского суда, сообщающее, что какая-то моя сетевая публикация признана экстремистской. Разбираясь с судебным решением, я обнаружил, что экстремистским считается материал под заголовком «Мы знаем всё. Мы помним всё». Дальше я, как всякий человек, имеющий достаточно времени, начал думать, чем досадил Илья Григорьевич барнаульскому суду. Сказать по правде, это знаменитое стихотворение в прозе я сам бы не давал бы читать действительно неподготовленным школьникам, как не дают в руки ребёнку колбу с серной кислотой.

Но довольно быстро я понял, что барнаульский суд вынес решение, имея в виду другой текст. Оказалось, что магнетическая сила текста Эренбурга такова, что его начали использовать совсем иные люди. Какие-то русские националисты меняли там «немца» на «еврея», а то, что рассматривал суд на Алтае, вовсе было про «убей русского», и, судя по адресам в описи экстремистских материалов, (любой желающий может её поглядеть), пришло с каких-то внешних сайтов.

Итак, суд, будучи в своём праве, что-то запрещает, и дальше этим делом (как я понимаю) занимается Роскомнадзор. Сам ли он отряжает ботов на поиски запрещёнки или просит какую-нибудь поисковую систему, я не знаю. Тут, правда, ещё загадка, почему они так долго искали черновик моей книги — всё-таки прошло пять лет со дня решения суда. Но если меня спросят, есть ли у меня претензии к ботам, то отвечу честно: к роботам у меня претензии нет. Им велели искать текст «Мы знаем все. Мы помним все», они его и нашли. У меня — в заметке о военной публицистике.

Нельзя сказать, что я уж так дорожил своим запрещённым текстом. Совершенно не дорожил, правду говоря. Вот если б я был какой-нибудь немолодой военрук, который долго, мучаясь, с посторонней помощью, делал сайт школьного музея, а его прикрыл Роскомнадзор за шесть слов Эренбурга — здесь, понятно, драма.

Потом Эренбурга одёрнули — причём не за эти строки — тональность войны изменилась. Появилась статья Георгия Александрова — в апрельском номере «Правда» за 1945 год. Формально она была привязана к статье Эренбурга «Хватит» и называлась «Товарищ Эренбург упрощает». Это было время, когда слова означали больше, чем они означали, а газетные статьи были не набором предложений, а магическими символами-указаниями третьим лицам. Эренбург попал, что называется, под раздачу.

Александров писал так: «Тов. Эренбург пишет в своих статьях, что Германии нет, есть лишь “колоссальная шайка”. Если признать точку зрения т. Эренбурга правильной, то следует считать, что все население Германии должно разделить судьбу гитлеровской клики»7.

Во-первых, статья Александрова была знаком и противнику, и союзникам — ведь там намекали, но намекали так, что каждому было понятно, какова позиция Сталина по отношению к тем и другим.

Во-вторых, армия тогда ступила на территорию Германии, и случилось то, о чём так ожесточённо спорят обыватели и историки. Так вот есть унылая тема, столь же спекулятивная, сколь и тяжёлая. Красная Армия, вошла в Восточную Пруссию (а она, в силу географических обстоятельств, была самой ближней германской территорией и первой ощутила на себе мощь советской военной машины).

Воюющая армия всегда была отвратительно жестока с местным населением.

Спустя много лет люди до визга и хрипоты начинают спорить о поведении красноармейцев на немецкой земле. Одни говорят о массовых, миллионных изнасилованиях немок и убийствах детей. Эти убитые и изнасилованные множатся, и имя им легион. С ними спорят другие. И правда, спорить очень хочется — потому что Победа в Отечественной войне одно из немногих бесспорных благодеяний человечеству со стороны нашего Отечества. Раньше к этим благодеяниям причисляли ещё выстрел «Авроры». Поэтому ревизия списка благодеяний всякого нормального человека тревожит.

Ненормальный встаёт в полный рост и говорит: «Нет, ничего подобного не было, не могло быть. Потому что не могло быть никогда. А солдат Красной Армии был высокоморален и беспорочен, всю войну крепился и кроме целования знамени ничего более сексуального не делал». С этими людьми говорить не стоит.

Понятно при этом, что это позорное обстоятельство — позорное, я настаиваю — не отменяет тех ужасных вещей, что натворила германская сторона. Все извинительные реверансы об ожесточении, о дубине народной войны, сами виноваты, а ещё вы вывезли Янтарную комнату, неуместны.

Сытые буржуазные потомки вяжут кровь со спермой, как породистых щенков. Потому что они бормочут при открытии всякой мерзости, утверждая, что лежащие по могилам были так же малы, мерзки как мы, и некому крикнуть:

— Врёте, подлецы, иначе!

(гимн времени)

Впрочем, мы отвлеклись.

После войны Эренбург номер четыре вернулся к состоянию Эренбурга номер три и снова стал коммивояжером мира и социализма. А ещё Шкловский говорил: «Когда мы уступаем дорогу автобусу, мы делаем это не из вежливости».

Но вот только в 1954 году, в майском номере журнала «Знамя», была напечатана повесть «Оттепель».

А в 1958 году он написал стихотворение, которое обычно называется по первой строчке:

Если что-то можно считать гимном «Оттепели» как политического времени, то вот это он и есть.

Эренбург оставил в русском языке две идиомы — название повести, которую никто не читает (и даже никто не помнит сюжета) и довоенную фразу «Увидеть Париж и умереть», что стала девизом советского туриста. Так или иначе, наступило время пятого Эренбурга, человека «Оттепели».

Затем он написал воспоминания «Люди, годы, жизнь». Судьба этой книги была трудна, из неё то и дело вырезались большие куски, пропадали целые сюжетные линии, но всё равно она оказалась для читателей, и даже для очень молодых читателей, мостом в прошлое, в начало века. Имена, упомянутые в ней, вдруг выплывали из забвения. Эренбург выкликал друзей и знакомых, и их мёртвые лица вдруг становились различимы в волнах Леты. Это было важно даже тем, кто читал «Люди, годы, жизнь» даже в начале восьмидесятых, в дефиците прошлого накануне новых перемен.

Мост был протянут в прошлое, но, одновременно, Эренбург осуществлял связь с западным «настоящим».

Компромиссу помогали спутник и Гагарин, а мешал Будапешт 1956-го и Мао. Политика всё время мешалась с тем, что называлось расплывчатым словом «культура». Эренбург всё это понимал и не оставлял попыток переговариваться и договариваться, перемещался между струй туда и обратно.

Более того, у него была поздняя и тайная любовь по ту сторону, и власть, зная всё это, сделала поводок покороче и построже.

Он умер в 1967, когда СССР перевалил через точку наивысшего взлёта, в буквальном смысле, после «звёздного часа».

(казус сарнова)

Одна из самых интересных книг об Эренбурге — «Казус Эренбурга» Бенедикта Сарнова.

Особая черта её, во-первых, в пристрастности описания. Он пишет о литературе двадцатого века так, будто ещё существует Министерство литературы. И подковёрная борьба партийных чиновников, компромиссы одних, фронда других и жертвенность третьих представляют самоценный интерес. Он открыто делит писателей-современников на «русских» и «советских». При этом «советский» вроде как выговор, а «русский» похоже на медаль. Никакого национального подхода тут, кстати, нет, а термин «русский» вполне применим и к Платонову, и к Мандельштаму и к Бабелю. Эренбург, кстати, значится в Большой советской энциклопедии «русский советский писатель». Ну и публицист, конечно. И общественный деятель.

Сарнов представляет образец публицистики, а не литературоведения. Причём высказывается он по всем разделам истории. Множество страниц его книги посвящено трагическому периоду — борьбе с космополитами. И, конечно, возникает история о том, что перепишут всех евреев, погромят, выволокут из городов и сведут на нет в сибирских лагерях. Темно происхождение этого слуха — но мудрые народы, что еврейский, что русский, всегда понимают, что кайло в руки власть всегда рада дать, а если даёт в руки пряник — значит, дело нечисто. Много непонятного в этой истории — одни отрицают её начисто, другие уверены в ней стопроцентно. Сарнов придумывает единственный довод, перекрывающий отсутствие документов: он вспоминает предсказание редакционной секретарши — что евреев обязательно вышлют. Спору нет, знаки времени у всех разные, и гипотетический документ не так страшен, как живой человек, что говорит в глаза — да-да, вас вышлют. Скоро. Ждите — постучат.

При этом Сарнов, говоря о знаменитой тогда истории с душком о раскрытии псевдонимов, антисемитских, в общем-то статьях, так же уверенно бросает: «Впрочем, не исключаю, что Шолохов в это время был в Москве и, в отличие от “Тихого Дона”, где насчёт его авторства имеются большие сомнения, это своё произведение сочинил сам»9. Так же мимоходом, с усталостью от очевидности, он говорит об убийстве Сталиным Кирова. Книга его вышла в 2004 году, и могло показаться, что за это время нашлось что-то новое, чтобы сомневаться в устоявшейся версии с Николаевым. Но нет, там тот же журнал «Огонёк».

Впрочем, в книге Сарнова об Эренбурге был чудесный подстрочный комментарий для жителей других времён: «В мае 1960 года наши ракеты сбили самолёт-разведчик У-2, пилотируемый американским лётчиком Пауэрсом. Хрущёв раздул этот инцидент до масштабов мирового скандала»10. Удивление вызывал этот Хрущёв — что ему до американского самолёта, упавшего под Свердловском? Мог бы и не заметить.

(неочевидность выигрыша)

Есть удивительная фраза Хрущёва, от которой приходишь в оторопь. Он пишет об Эренбурге: «Хороший писатель, был у него талант. Правда, не слишком большой. Таким он и остался в литературе. Но имелось в нём какое-то примирение, что ли, со сталинскими методами управления»11. Это сообщает человек из команды Сталина, визировавший расстрельные списки, с бесшабашностью руководившей экономикой, что та трещала по швам, он ли говорит о примирении? Сущая загадка.

Самый интересный вопрос возникает в конце — когда человек уже стал историей, и следующие поколения начинают путать сперва его имя, а потом и род занятий. Успешен ли был путь человека между струй? Достиг ли он желаемого?

Эренбург использует «власть», вернее, выменивает у неё одно на другое. «Власти» нужно свидетельство о распространении левой идеи — Эренбург предоставляет ей Пикассо и косвенно помогает при этом отечественным художникам новых направлений. Санкционированный «абстракционист» для них аргумент защиты. Он похож на коммивояжёра (которого иногда называли фарцовщиком) — оттуда везут джинсы, отсюда — иконы и матрёшки. Но со временем, уже в шестидесятые, Эренбург стал возить товар не только по горизонтали, через государственные границы, но и по вертикали. То есть по оси времени. Он стал послом прошлого, человеком, который может рассказать современникам о писателях и художниках его молодости, многие из которых были просто убиты.

Это ещё одна причина того, что писатель в России должен жить долго.

При этом странно было думать, что Эренбург внутренне разделяет всё то, что произносит.

Двоемыслие — это естественное свойство идеологических обществ. Такими «двойными агентами» становятся все — и рядовые граждане, выгадывающие свой интерес, и новый класс номенклатуры, и Эренбург — одновременно работающий на «власть» и на «искусство», как на две непримиримые спецслужбы.

При этом Эренбургом пользовались как тривиальным агентом. Сарнов в своей книге рассказывает, что во время Корейской войны Эренбурга попросили показать один документ знаменитому датскому микробиологу Мадсону: «Ему было тогда восемьдесят два года. Он меня любезно принял, угостил хересом, потом начал читать доклад, переведенный с корейского языка на китайский, с китайского на русский, а с русского на английский. Прочитав первую страницу, он отдал мне рукопись: “Спрячьте это, молодой человек, и никому не показывайте — это может рассмешить студента-первокурсника…” Он сказал, что сочувствует нашим стремлениям установить мир, был ласков. А я сидел как на иголках и только ночью улыбнулся, вспомнив слова “молодой человек”, — мне тогда шёл седьмой десяток, и давно никто меня так не называл»12. Речь идёт о том, что Эренбург должен был быть каналом отправки на Запад сфабрикованного свидетельства о том, что американцы ведут в Корее бактериологическую войну.

Власть была Эренбургом недовольна. Она одёргивала его, часто громко и публично, назначала ответственным за чужие беды и промашки, держала на коротком поводке. Однако и либеральная интеллигенция не всегда была ласкова к Эренбургу. Нет, были обычные завистники или просто конкуренты на поле этой идеологической дипломатии. Их высказывания не так интересны, куда важнее люди идеологического склада. К примеру, Аркадий Белинков, который в своей книге «Сдача и гибель русского интеллигента» даже не пишет, а кричит: «Когда я упрекаю Сергея Эйзенштейна за “Ивана Грозного” или поношу Виктора Шкловского за книги, в которых он оплевывает все хорошее, что сделал в молодости, то не нужно укорять меня за фантастическую ограниченность, за то, что я такой же, как и те, кто вызывает у меня отвращение, только наоборот, и за глубокое равнодушие к прекрасному искусству…

Меня просят простить Эйзенштейна за гений, Алексея Дикого, сыгравшего Сталина после возвращения из заключения, за то, что у него не было иного выхода, Виктора Шкловского за его прошлые заслуги и особенности характера, Илью Эренбурга за статьи в “Красной звезде” во время войны, Алексея Толстого, написавшего “Хлеб”, пьесы об Иване Грозном и много других преступных произведений, за брызжущий соком истинно русский талант, простить Юрия Олешу за его метафоры и несчастья… Я внимательно прислушиваюсь к мнению своих друзей и готов послушаться доброго совета. Простим гениального Эйзенштейна, прекрасных актеров и писателей — Виктора Шкловского, Илью Эренбурга, Алексея Толстого и Юрия Олешу. Простим всех и не забудем самих себя. Простим и станем от этого ещё возвышеннее и чище.

Только зачем все это? Ну, простим. Ну, станем возвышеннее и чище. Но будет ли это научно? Я ведь писал о том, что они негодяи и предатели не потому, что вот лично у меня Алексей Толстой отобрал рубль. Наоборот, когда меня арестовали, он даже пытался помочь мне, чего старательно избегали другие, объясняя многое сложностью международного положения…

Вы хотите защитить этих прекрасных людей и себя тоже, а ведь это к науке отношения не имеет. Защищая и требуя от меня душевной щедрости и понимания, вы мешаете понять и объяснить, почему десятилетиями уничтожается русская интеллигенция… почему происходит невиданное, неслыханное растление двухсотмиллионного народа.

Проливаемая кровь, растоптанная демократия, растление народа совершаются с помощью попустительства тех, кто всё понимает, или сделал вид, что его обманули, или дал себя обмануть»13.

Да что там! Им был недоволен даже Твардовский и интересно, чем именно! Вот поэт пишет поэту: «...для огромного количества читателей Ваши собаки, возникающие там-сям в изложении, мешают его серьезности. Собаки (комнатные) в представлении народном признак барства, и это предубеждение так глубоко, что, по-моему, не следовало бы его “эпатировать”»14.

Драматург Александр Гладков писал в своих дневниках: «Если написать об Эренбурге всю правду, то он окажется очень похожим на Иосифа Флавия, такого, каким он написан у Фейхтвангера. И, может быть, не случайно Эренбург так резко относился к Фейхтвангеру, совершенно отрицая его как писателя и политического и исторического мыслителя. Раза три я что-то спрашивал его о Фейхтвангере, и каждый раз он отвечал, что терпеть его не может и не хочет о нём говорить. Может быть, И. Г. угадывал сходство, считал его для себя оскорбительным и отбрасывал от себя. Пишу это при полной симпатии к Илье Григорьевичу. Но и Иосиф Флавий — один из самых симпатичных героев Фейхтвангера и, бесспорно, самый умный. И уж конечно, Иосиф Флавий во всех отношениях выше всех императоров, при которых он действовал»15.

Некоторые дети юга, особенно выросшие позже, тоже не верили в успех двойной игры. Сама по себе перемена убеждений — от искренне левых до внешнего конформизма была для них поводом для презрения. В этом они были похожи на сумасшедшего особиста, для которого человек, выживший в плену, был подозрителен. А тут перед ними был целый лауреат Сталинских премий разного калибра, проживший всю жизнь в социалистическом лагере строгого режима. Ну и, наконец, были те, кто говорил, что такая судьба — преступление против творчества, осторожность убивает поэзию, а постоянное ощупывание границы допустимого — душу.

Ответа нет. Есть постоянный дождь, то сильный, то моросящий, то ливни, то грозы.

Как надо — ровно никому неизвестно, и более того, может быть, в природном биоценозе, может быть нужно, чтобы у всех было по-разному, — для сохранения биологического или поэтического разнообразия.