ЭМИГРАЦИЯ.RU

— А на той планете есть охотники?
— Нет.
— Как интересно! А куры там есть?
— Нет.
— Нет в мире совершенства! — вздохнул лис.

Антуан де Сент-Экзюпери, «Маленький Принц»

Так вышло, что я был пойман в социальные сети очень давно, когда они были ещё не социальными, да и не вполне сетями.

Я впервые сел за персональный компьютер в 1986 году. Эти компьютеры были подарены американцами нашим учёным для геофизических проектов. СССР утверждал, что ядерные испытания нужно прекратить, потому как неизвестно что и как взрывают на другой стороне планеты. Американцы же говорили, что всё посчитать можно и подарили советским учёным партию ХТ-286 – несколько из них осело в Институте физики Земли. Через пару лет мне начали рассказывать про Сеть – тогда я воспринимал её исключительно как удобное средство научной коммуникации – возможность передать большой массив экспериментальных данных.

Тогда я занимался землетрясениями. Однажды интересная филологическая барышня спросила меня, возможно ли землетрясение в Москве. Дело в том, что несколькими годами раньше, в 1977 году произошла известная паника из-за отголосков «труса земли» в Румынии, в горном узле Вранча.

Я отвечал ей, что это решительно невозможно, бормотал названия платформ и объяснял шкалу балльности, ну и произносил все другие учёные слова, которые полагается говорить филологическим девушкам. Через неделю после этого разговора в Москве снова закачались дома, а у меня треснуло стекло в двери на балкон. Дело в том, что волна нового землетрясения дошла из Вранча до Москвы, разрушив попутно мою репутацию и планы. Вместо сейсмологии я начал писать работу по вязким средам в Земле.

В это время мой приятель и однокурсник Г. распределился в Курчатовский институт и успел проработать там несколько лет, пока лавина коммерции, алюминиевый концентрат и бокситы, не снесла его из прежней жизни. Но до этого я узнал от него о Сети, что вот уже была под рукой – на дворе стоял 1990 год. Я бы сказал, что была вторая половина 1989, но очевидно, диковина меня тогда заинтересовала мало. Через год-два к научному интересу добавилось только убеждение, что это хороший способ рассылки бесцензурных телеграмм за рубеж. Однако то были глупости на фоне радостного открытия мира, освобождения из естественно-научной клетки, любовь-морковь среди букв, а не в телефонной трубке. У меня тогда такая любовь была, что на этом фоне крушение империй и протокол TCP/IP были каким-то мороком. Этот рассказ – иллюстрация того, что ностальгия правит миром.

Ностальгия кривит мысли. Нет лучше средства сбить человека с темы и наполнить его рот неразжёванной кашей эмоций. Именно она сейчас стала самым выгодным товаром, продуктом общего пользования, недорогим в производстве и высоко ценящимся. Есть точный фоторобот потребителя ностальгии: он получил высшее образование на рубеже времён и поэтому помнит детство и юность в СССР и не забыл праздник непослушания начала девяностых. Сейчас он социализирован, не живёт под забором – отставные военные и инженеры ВПК, которые продают носки на рынках, обслуживаются совсем другой сферой – ностальгии там, на удивление, меньше. Говорят, что рефлексии – привилегия людей, у которых есть время поднять голову от поиска пропитания. Это не совсем так, и уж по крайней мере не их заслуга – феномен этот сродни существованию советской литературы. Случился казус – скорее исторический, чем личный.

Историк, который будет по влажному блеску в глазах блогеров описывать новейшее время – личность героическая. У некоторых сетевых жителей есть ностальгия и по быту девяностых, так что историк доложит на семинаре о том, как русский Интернет создали несколько выпускников московских физико-математических школ. Это чувство распространяется и на сами социальные сети, цвет экранов и старые ники.

Настоящую ностальгию – не по географической точке, а по времени чудесно описал хороший русский писатель Виктор Курочкин. Этот забытый писатель, а хороший писатель всегда должен быть чуть-чуть забыт, объяснял устами одного своего персонажа, почему старики вспоминают войну. На войне они были молоды, делали важное дело, для многих из них это осталось самым главным делом, воспоминания о котором потом только портилось бытовыми заботами.

Теперь же ностальгия помолодела, и нынешним сорокалетним иногда кажется, что главное было тогда –двадцать лет назад. Как жестяная крыша во время урагана, безжалостно сминалась политическая карта, всё то, что было запрещено, стало вдруг разрешено – и не после затяжного кровопролития, а по мановению машинного бога. Особенность этого поколения в том, что оно не забыло ни вегетарианские запреты, ни мясной вкус неожиданной свободы.

Русский бизнес и войны вокруг него уже стал легендарным, но персонажи этих ново-чикагских коллизий не всегда интеллектуальны и часто малоприятны. Русский Интернет, или Рунет делался людьми куда более пригодными для создания легендарного мира. О них интересно рассказывать рядовым «пользователям-юзерам».

Поэтому, второй смысл – воспоминательный. Задорная ругань девяностых, виртуальные и реальные персонажи, которых уже никто и не помнит, но чу! – как же, как же… И что-то шевельнулось в душе, пришло воспоминание – смешное и сладкое. Причём для тех, кому лень листать всю книгу с начала до конца, но хочет найти знакомое имя, а ещё слаще – своё, может обратиться к последней странице, где под видом списка-указателя живёт мемориальный список поколения. (Я сознательно не упоминаю ни одного имени – потому что все эти проскрипционные списки дело странное – одни обижаются на то, что их «засветили», другие – на то, что их не включили).

Речь, конечно, идет не обо всём поколении. Но мало кто в этой возрастной группе, способный говорить, не ступил ногой в паутину.

У каждого, кто старше тридцати, есть своя история инициации Сетью. У следующих поколений она стирается – им кажется, что Сеть была всегда, как электричество – не в проводах, так в молниях и рыбе-скат.

Возвращаясь к книгам и статьям о Сети, надо сказать, что у них есть и третий смысл – самый, на мой взгляд, интересный. Потому что это образец того, как создаётся легенда. Вот вовсю гремит золотая лихорадка, но потом Аляска успокаивается – и появляются старожилы, что помнят первый колышек, историю с тухлыми яйцами и то, как Чарли Бешеный сыпал золото в салуне «М&М» прямо под ноги танцующим.

В СССР такой легендой была бы история космонавтики – эта легенда сохранилась бы, если с космонавтикой не случилось то же, что и с самим СССР. Это сейчас никто не помнит третьего и четвёртого космонавта, а тогда все они были «первые». Первые годы Рунета, вообще говоря, хороший материал для будущего мистификатора – с его помощью можно будет встроиться в историю Сети, подобно тем двумстам мемуаристам, что несли одинокое бревно вместе с Лениным. Поэтому, если в тексте и обнаружатся неточности, это не умаляет всех смыслов книги.

В отличие от советской космонавтики, Рунет скорее жив, чем мёртв. И отличается ещё и тем, что укореняли его люди, не чуждые приставления буковок друг к другу, составления из них слов и предложений. Они могли и сами что-то сказать, да что там, говорят – часто перекочевав из монитора в пока более доступный массам телевизор.

Настоящая легенда не должна быть удалена от вспоминающего. Рунет и его персонажи как раз достаточно приближены к потребителю, чтобы он считал их «своими» – два клика, три пробела. При этом его культурная конструкция достаточно сложна, чтобы никто не мог в ней разбираться досконально.

История – это только то, во что поверили. Следующее поколение будет воспринимать историю Рунета точно так же, как мы считываем историю Великой депрессии по американским фильмам. Никакой другой истории Сети, кроме той, что расскажут назначенные отцами-основателями люди – не будет.

Поэтому я с ностальгией вспоминаю те времена, когда и бессмертное ФИДО1 сменили форумы и чаты-болталки. В то пространство невозможно эмигрировать.

Потом появился «Живой журнал», и это было двадцать лет назад. Он прошёл несколько стадий существования (и чем-то сам был похож на СССР). Вольное братство интеллектуалов сменилось монетизацией, вчерашние друзья цинично переводили хтоническую энергию народных масс в формат банковских счетов. «Живой журнал» стал работать плохо, и тут на пороге замаячил Facebook.

Тогда многие стали рассматривать его, как некий небесный Запад и стали понемногу эмигрировать туда, прощаясь с упадком прежней социальной сети, похожей на наше Отечество в девяностые.

Многие люди, у которых мания преследования была совмещена с манией величия, опасались подглядывания со стороны спецслужб, с облегчением переводили дух, заведя себе новый аккаунт. Мир новых осин оказался забыт.

Прошло десятилетие или полтора, и на новой родине обнаружились вещи неприятные. Назойливой рекламы тут оказалось куда больше, да и с вольностью в этой демократии оказались некоторые проблемы.

Жителей американской (всемирной) сети стали лупить по голове всякими запрещениями, и уже было невозможно написать что-то, не оглядываясь по сторонам. Людей выкидывали из привычной среды обитания за фразу «добавил в суп укроп» или «на голове птицы характерный хохолок», потому что искусственный интеллект считал, что это может обидеть украинцев. Даже мне, только что забаненному и разбаненному, Facebook предлагал немного постучать на собратьев. Это примерно как заключенного с тремя ходками вербовать в СВП2. (При этом я понимаю, насколько пошло выглядят блогеры, сравнивающие своё отключение от крана социальных эмоций с настоящим заключением, но всё же). Мне предложили пройти опрос, не видел ли я за последние семь дней объявлений о продаже редких животных (там было трогательно дописано: «и их частей»), не видел ли где оскорблений на национальной почве и не наблюдал ли где бранного слова (прямо вот так про бранные слова). На всё я отвечал «Ничего не видел, гражданин начальник». А на последний вопрос о том, испытываю ли я травму, просто снимал шапку и кланялся.

Рассудительный человек понимал, что это всего лишь отражение той реальности, в которой тебя могут не просто забанить, но и лишить работы. И происходит это не только с политическим активистом (такое случается во всех странах), а просто с человеком неосторожным. Мир устроен так, что даже в самой демократической стране сетевое высказывание помешает тебе получить кредит и летать на самолёте (я видел такие призывы). В нашем Отечестве такое тоже происходит, но в образцовом мире это случалось даже спустя десятилетия, и толпа радостно шла по цифровому следу.

Это разговор о тирании, которая может возникнуть вокруг тебя даже в случае успешной эмиграции.

Рэй Брэдбери в интервью журналу «Playboy» в мае 1996 года, говорил: «…Но если во времена “Фаренгейта” я писал о тирании большинства, то теперь я говорю о тирании меньшинств. В наши дни остерегайся и тех и других! Первые пытаются заставить тебя делать каждый день одни и те же вещи, вторые пишут мне, например, что стоило бы уделить больше внимания правам женщин в “Марсианских хрониках” или придумать больше чернокожих героев в “Вине из одуванчиков”.

Мой ответ обоим сборищам одинаков: большинство вы или меньшинство — идите к черту, прямо в ад, вместе со всеми, кто попытается говорить мне, что делать и как писать. Сейчас все общество разделилось на разнокалиберные меньшинства, которые на деле суть те же книгосжигатели — они жгут книги путем их запрещения. Вся эта политкорректность, разросшаяся одиозными дебрями в студенческих кампусах, — дерьмо собачье…»3.

Человек, который говорит сейчас о событиях в Америке, рискует поучить упрёк рода «А нам-то какое дело до противостояния будущего бывшего и будущего-будущего президентов?» Это упрёк неверный, потому что Америка это нынешний Четвёртый Рим, и жителю провинции закономерно любопытно, как и что там с цезарями.

Что произойдёт с будущим бывшим президентом в этом году – не очень понятно. Прежде всего, не очень понятно, будут ли ему мстить его противники. Предать его суду за политические решения невозможно, а вот ввергнуть в какие-то бесконечные судебные процессы по поводу налоговых нарушений, вполне реально. Беда этого человека в том, что у него нет, или, по крайней мере, не видно заместителя-наследника.

Ещё интереснее новые общественные процедуры, связанные с демократией. Например, то, как президента и его соратников лихо выкидывают из социальных сетей. Там я уже наблюдаю скорбные стоны «Товарищ Цукерберг, произошла трагическая ошибка! Я осуждён по делу настоящих выродков-трампистов, хотя являюсь преданным членом партии!» Но социальные сети – это полдела, жителю провинции куда важнее наблюдать за тем, как развитая демократия будет поступать с теми, кого она считает трампистами, расистами и прочими неприятными людьми. Всё оттого, что стиль Рима всегда экспортируется на окраины империи.

И социальные сети сами решают, кому что говорить, а кому стоит молчать. В связи с этим часто вспоминают фразу «Я не согласен с вашим мнением, но готов жизнь отдать за то, чтобы вы смогли его высказать». Эта фраза освящена именем Вольтера, но имеет довольно странную историю. Эту фразу вспоминают, когда хотят подчеркнуть свою толерантность и приверженность идеям либерализма и приписывают авторство этих слов Вольтеру. Обычно ссылаются на письмо Вольтера аббату Ле Ришу от 6 февраля 1770 года. В нём, правда, нет фразы: «Je ne suis pas d’accord avec ce que vous dites, mais je me battrai pour que vous ayez le droit de le dire», и даже хотя бы такой идеи.

Нет, никто не обещал умирать за свободу вашего слова, даже Вольтер.

Оттого люди с ностальгией стали вспоминать вольницу «Живого журнала» и фразу: «Это Интернет, тут могут и на <нрзб> послать». Оказалось, что всё реальный мир – и социальные сети, и потасовка на площадях.

То, что люди стали искать альтернативу, было естественно. Даже я, человек достаточно ленивый, завёл несколько аккаунтов в других социальных сетях. Впрочем, эти проекты оказались мертворожденными. Тогда многие мои знакомые стали говорить: «Нет, надо вернуться в Живой Журнал, дескать, невозможно так». И вот эмигрант возвращается в былую социальную сеть, как новый американец в Россию девяностых. А там каждый сантиметр заляпан рекламой, неуютно и неприбрано. Ну и, натурально, начинает злиться.

Кстати, есть хороший вопрос о преемственности социальных сетей. Когда Цукерберг стал закручивать гайки, люди стали искать альтернативы, будто подумывающие об эмиграции – прочь от деспотии.

Куда-то делся Клабхаус с комнатами, где бормотали разные люди? «А уж как дысал, как дысал», как говорилось в одном фривольном анекдоте. Когда-то множество моих сверстников, людей немолодых (как и я), задрав штаны, побежало за интернет-комсомолом. Это было ужасно неприлично (Тут я в слабой позиции, как человек без Айфона – кажется, там был нужен Айфон. Но к тому же, я ленив и всякое презрение к быстрым движениям в устах ленивого толстого человека уязвимо.) Но, главное, там были приглашения, как в закрытый клуб, а нет ничего приятнее для обывателя, чем попасть в закрытый клуб.

Даже я всё время на это покупаюсь: у меня простой адрес на Гугле, один из самых первых, по приглашениям, и мне его всучил Антон Носик. Я, поддавшись тогдашнему психозу, адрес там завёл, но не знал, что с ним делать. Теперь на него регулярно приходят не только чужие анализы, но и отчёты по кредитным картам незнакомых людей, а недавно — длинная переписка американского адвоката о сложностях с чьим-то завещанием.

Так или иначе, этот Клабхауз протух. Вода там схлынула, но в ямках на берегу остались немногочисленные говоруны, которые бубнят там по-прежнему. Была ещё такая сеть Minds (даже я в ней с испугу поучаствовал). Сейчас там стих ветер в ивах, пустота, только изредка прохрустит по снегу валенками пенсионер с мешком: точь-в-точь, как в садовом товариществе зимой.

Мне-то кажется, что взлёт и исчезновение бормочущей социальной сети может открыть нам много интересных законов общения.

Но вдруг беда пришла откуда не ждали. Началась война моего богоспасаемого отечества со всем миром. Одним из первых попал под нож Facebook. И тут же миллионы устройств обросли vpn, выяснилось даже, что пресс-секретарь нашего Государя поставил его на свой компьютер.

Но попыток создания альтернативных сетей было множество, и не все из них были сделаны на коленке. Например, несколько лет назад я обнаружил, что у меня на аккаунте Google+ 1.253 подписчика. Не спрашивайте, зачем он у меня, он просто завёлся — как плесень в бане. Я не написал там ни строчки, меж тем, люди меня там добавляют и добавляют.

Это для меня удивительная загадка — зачем?

Рейтингов там не было, монетизировать нечего, вообще, вся эта гуглевская идея мне кажется мертворожденной.

Но тут я вспомнил историю про одного моего товарища, что занимался тем, что держал контору по обслуживанию игровых автоматов. Одна из точек у них была на Белорусском вокзале, и вот как-то один автомат — колонна с каким-то экранчиком и кнопками, сломался. Из него вынули начинку и увезли куда-то надолго.

Пока в этой пустой колонне стояло ведро и швабра.

Так вот, в конце дня это ведро на треть было полно пятирублёвых монет. То есть, посетители, видя, что ни одна лампочка не горит, все равно обнимали эту колонну, как пьяницы берёзку, и кормили её с двух рук пятирублёвиками.

Вот и Google+ кажется такой пустой жестяной коробкой.

Удивительная загадка бытия.

Или не загадка.

Да, и если «Одноклассники» — это такой бревенчатый двухэтажный дом, где играют на гармошке и разведёнки в исподнем глядят из окон, «Живой журнал» — советская панельная башня с кухонными разговорами, Facebook — ипотечное жильё с консьержем, у которого на столе томик Пелевина и хипстерские скейты на лестничной клетке, «Вконтакте» должны, наверное, быть отражением фейсбука, только в лифте порнуха приклеена, и консьержка — девочка, сомнительная по годам, то вот Google+ — это здание аэропорта, в котором всё современно, блестит искусственный мрамор и мерцает полированная сталь, но гулко и пусто.

Никого нет.

К нему просто не пристроена взлётно-посадочная полоса.

Но что в этих метаниях между социальными сетями было забавно, так это то, что новопоселенцы тут же писали декларации и правила, будто американские колонисты, основывающие новую демократию. Был у меня такой знакомец: переехав в Англию, он решил основать клуб философского говорения и долго выписывал правила. Потом, кажется, утомился и перешёл на британское пиво.

Интересно, переносится ли сетевая знаменитость в новую социальную сеть, или тут всё происходит, как с настоящей эмиграцией. Непонятно, можем ли мы назвать «заметного персонажа», перекочевавшего из Живого Журнала в Facebook? Так-то мы все прошли через эти сети, но что случается с точками общественного притяжения? Заманчиво сказать, что они не экспортируются. Но вдова повесившегося олигарха, известная всем своим непростым нравом, вполне переместилась, как и предприимчивый дизайнер Артемий Лебедев – в отличие от человека с прибором непонятной длины Тельникова, кота Скотины, ссавшего под кресло, тестировщицы фаллоимитаторов Лилу, ну и нескольких просто умерших теперь людей.

Путь тех людей, что были известны offline, несколько другой, они остаются популярными при смене инструмента, а вот привязанные к времени и месту, исчезают. Множество людей популярны вовне сетей, но мы видим их только тут.

Вот человека, что стал бы точкой притяжения в социальной сети, и конвертировал её во вне, я знаю только одного: был такой автор, писавший записки сантехника.

Но, так или иначе, всё происходит, как при настоящей эмиграции – художник с мировой известностью остаётся им при перемещении в Нью-Йорк, а завмаг из Житомира, король города, переехав в Израиль, растворяется в воздухе. Поэтому в каждой социальной сети есть насельники-эндемики, которые (как мне кажется) умирают или остаются духами в сетях, сжимающихся, как шагреневая кожа социальных сетях. К примеру, чрезвычайно интересный биолог Иванов-Петров (псевдоним) так и остался в Живом Журнале.

Но было несколько людей, которые переместились из Живого Журнала в Facebook просто и без затей. Это израильский программист Анатолий Воробей и московский infant terrible Митя Ольшанский.

Итак, в разговорах об эмиграции есть одно рациональное возражение. Уйти-то можно, но как перетащить собеседников? И когда дело доходит до такого вопроса, человек, желающий сетевой эмиграции, погружается в печаль.

Печаль эта называется ностальгией, и всегда обручена с идеей эмиграции. «Ностальгия, — как сказал один поэт, — тоска не по дому, а тоска по себе самому». Время великих сетевых открытий окончилось: у множества жителей Интернета больше ничего общего не будет.

Нет Города и нет Мира, есть только узкий круг друзей. И эта простая мысль вдруг оказалась новой для многих стареющих людей, которые помнят, как часами сидели, глядя в двухцветные мониторы, где по чёрному полю бежали зелёные буквы. А именно эта ночная картина алхимических бдений над клавиатурой – и есть знак ностальгии. Ностальгии сейчас столько, что её невозможно выпить – будто море Ксанфа.