СЛОВО ОБ АНДРЕЕ ЕГУНОВЕ

(советская пастораль)

Андрей Николаевич Егунов (1895 — 1968)

— Безотзывный аккредитив? — перебил барон. — «Ультима Туле»? Понятно.

Виктор Пелевин. «Чапаев и пустота»

Есть чрезвычайно интересный феномен забытого писателя. Это вовсе не совершенно никому неизвестный человек, рукописи которого давно пошли на самокрутки, род истончился и в краеведческом музее висит его фотография с этикеткой «Неизвестный. Покупка леща у пристани». Такого писателя просто нет.

А вот забытый писатель похож на свою книгу, спрятавшуюся во втором ряду старого шкафа. В жизни были не только вторые, но и третьи ряды. В XX веке мы видим несколько слоёв писательской известности: парадная, как у Маяковского с Горьким, которых даже изображали на гипсовых медальонах на школьных фасадах. Были крепкие советские писатели, которых и сейчас можно читать. Были писатели, что вынырнули из-под спуда ещё при Советской власти. И, наконец, Вагинов и Добычин, что обросли популярностью (а главное, своими читателями) уже в новейшее время. А есть имена, что вовсе не на слуху, но с ними происходит очень интересный парадокс: читатель устаёт от признанных кумиров, ему хочется самостоятельно владеть каким-то забытым писателем. Старая книга кажется особенно прекрасной, если она не захватана миллионами пальцев.

Андрей Николаевич Егунов — ровно из этого, скрытого книжного ряда. Он дружил с Вагиновым, пережил его, но с популярностью как-то не задалось. Биография Егунова вполне может описываться формулой «обыкновенная, но в необыкновенное время». Он родился в 1895 году, окончил Тенишевское училище, а первый послереволюционный год — петербургский (конечно, уже Петроградский) университет. Обыкновенность этой биографии в том, что, как все люди избыточной для нового исторического периода образованности, Егунов был в тени, занимался переводами, преподавал, а в 1933 году сел по делу Иванова-Разумника (те же пять лет ссылки, что получил Егунов, выпало тогда писателю схожей известности — Скалдину).

Вернувшись, Егунов поселился в Новгороде, но началась война, пришли немцы, и он стал служить при них начальником Отдела народного образования (гордиться нечем). В 1944-м он ушёл (смягчающий вариант: «был увезён») с немцами, а после войны загадочным образом стал преподавателем немецкого для советских офицеров в Берлине. Потом бежал к американцам, но те его выдали, и вот он, наконец, получил свои отсроченные десять лет, которые отбыл в Ухте. Умер Егунов в 1968-м, прожив 73 года, что немало для такой биографии.

К этой жизни примыкает судьба его пасынка Дмитрия Балашова, тоже, кстати, трагическая. Какой-то злой рок преследовал эту семью, но это уже другая история.

Егунов – с одной стороны очень типичная фигура для человека прошлой формации, прожившего революцию и войны: классическая филология, работа переводчиком (он входил в неформальную группу «АБДЕМ»), Платон и Гомер, а в вегетарианские времена узкий круг друзей в ленинградской квартире. Перевод чаще всего спасает: именно туда бежали образованные люди, чтобы не идти на компромисс в художественной прозе. Со смежными специальностями сущая беда, но разговор о пейзаже классической филологии нас уведёт далеко — пусть с этим разбираются другие. Мне интересна как раз проза, и даже ещё более узкий феномен: что получается, если писать без оглядки на публикационную судьбу, «в презервативе», как говорил Шкловский. Биографов у Егунова найдётся и без меня.

Мне интересует не он, а его двойник Николев.

Судьба Николева — это судьба настоящего забытого писателя. Вот он жив, пьёт чай на Васильевском острове, книги его не уничтожены, но их как бы нет. А вот к нему приходят гости, которые потом перескажут их филологические беседы, поведают о любви Егунова к Фету, запомнят детали: «Беседы обычно текли плавно и неторопливо. Тон задавал хозяин, которого я ни разу не видела раздраженным, возмущенным или восторженным. Казалось, девизом Андрея Николаевича были слова Архилоха: “В меру радуйся удаче, в меру в горестях тужи”. Андрей Николаевич обладал редким свойством благодарить судьбу даже за удары. Однажды он сказал: “Если бы меня прописали после ссылки в Ленинграде, как я тогда хотел, я бы умер во время Блокады”. В комнате было тесновато, и когда наставало время пить чай, хозяин обычно говорил: “А теперь займемся столоверчением». Письменный стол задвигался в угол, а на середину комнаты выдвигался небольшой круглый стол, за которым происходило чаепитие. Чай Андрей Николаевич всегда заваривал сам и сам разливал гостям. Обязательной частью вечера было чтение вслух. Обычно читались стихи Державина, которого Егунов очень любил, и почти всегда “на закуску” “Водопад”»1.

Есть комната в Гавани, есть стихи, чай и собеседники, а Егунова как бы нет.

И даже когда Егунов и Николев давно лежат на кладбище в Парголове, а его сверстник Вагинов возвращён в литературу (ксатати в романе Вагинова «Гарпагониана» Егунов выведен под фамилией Локонова), писатель двойного имени в ней отсутствует.

Роман Егунова «По ту сторону Тулы», вышедший под псевдонимом Андрей Николев, сейчас переиздан2, и что самое важное, снабжён комментариями. В хорошей традиции, идущей от «Литпамятников», сопроводительные материалы, чрезвычайно интересные, составляют половину объёма книги. Не сказать, что Егунова не издавали — но, увы, за границей, в Вене, потом у нас в одном альманахе, но на родине книга много десятилетий оставалась библиографической редкостью. Помню, году в 1985-м мне её показали «из рук» и сказали, что «из дома она не выносится».

Теперь о том, как устроена «По ту сторону Тулы». Это рассказ о приезде героя к его другу в одну из деревень Крапивенского уезда. Дело происходит в 1929 году, когда гайки общественной конструкции уже начали серьёзно закручиваться, а жизнь упрощаться. А вот в романе всё, наоборот, очень сложно. Гостя зовут Сергей Сергеевич, а хозяина — Фёдор Фёдорович. Причём двадцатидвухлетний Фёдор Фёдорович носит фамилию Стратилат (что не так уж странно — в русской провинции и не такие фамилии бывали). Двадцатишестилетний Сергей Сергеевич вовсе никакой фамилии не имеет. Он работает в музейной конторе Петергофа машинисткой (вот неловко употребимое слово — почувствуйте разницу оттенка между «машинист» и «машинистка», а в романе вообще говорится «пишбарышня», норма для того времени). Сергей Сергеевич — образ окончательно исчезающего времени, которому дали передышку на НЭП, знаток древнеисландских саг и античной литературы. Фёдор Фёдорович — инженер, символ нового времени, комсомола, индустриализации, и пока ещё они могут сходиться за одним столом.

Они три дня ведут друг с другом (и с множеством прочих жителей) сложные разговоры, в которых переплетаются культура прошлого и новая, советская (недаром роман имеет подзаголовок-оксюморон «Советская пастораль»). Платон и Троя соседствуют в Крапивенском уезде с раскулачиванием и уверенностью в новом быте, которая будто взята у героев «Зависти» Юрия Олеши. Два героя вдруг дополняют друг друга — безо всякого конфликта. Комсомольский Стратилат говорит цитатами не хуже своего друга или превращается в персонажа Андрея Платонова (хотя на самом деле произносит неточную цитату из Гёте): «Это мои владения, потому что я здесь работаю. Мои скважины, мои дудки. Горы, раскрытые горноделием, растительные продукты природы, отыскиваемые в сыром виде, добываемые, отделяемые, обрабатываемые, очищаемые и подчиняемые своим целям, — вот что интересует меня». В этот момент его петергофский товарищ на жаре в русской роще думает о Муции Сцеволе. Речи героев кажутся абсурдными (но ничуть не более, чем советская действительность для нашего современника), в их монологах есть даже что-то от «Торжества земледелия» и рассуждений хармсовских персонажей.

Но даже для современного уха их ирония понятна, как и контраст пафоса и бытового безумия.

Это будто пьеса, в которой смешались все слои общества и все жанры. Как бы советские люди, скрывая страсть, пьют чай с конфетами «Красный флот», но будто сидя в дворянском имении. Оссиан и Фингал лежат на сеновале, а Лопахин служит в кооперации. При этом Сергей Сергеевич ещё и сочиняет роман, в котором Фёдор Фёдорович предстаёт певцом, приезжающим в Ясную Поляну — и проч., и проч.

Обилие цитат, специально вложенных в текст, какие-то дополнительные смыслы (иногда вчитанные адептами — один из них уверял меня, что мухи, жужжащие в Крапивне, порождают «Мух» Сартра. Подозреваю, однако, что француз до конца жизни не подозревал о существовании Николева-Егунова), и та самая «забытость» — вот питательная среда для настоящего потаённого культа этой книги в 1970-1980-е.

Зачем сейчас шелестеть этими страницами и заниматься забытыми писателями?

Во-первых, внимательно читая «По ту сторону Тулы», мы можем наблюдать практически чистый лабораторный эксперимент над компромиссом между автором и действительностью. Фактически, Егунов в 1931 году пишет первый отечественный постмодернистский роман. И помещает в описание медленной советской действительности всё своё знание мировой культуры. Что из этого вышло — поглядите.

Во-вторых, в феномене забвения есть очень важный фактор топографии. Дольше живут книги, привязанные к какой-то местности, потому что вокруг них формируется целая культура жителей или путешественников, и неважно, это великий Джойс со своим Дублином или Владимир Орлов с Останкино. Хоть тульский топоним у Егунова мифологический, в духе Ультима Туле, но он есть и существенный повод для объединения читателей.

В идеале, конечно, хорошо бы было построить в Крапивенском районе стационар, назвать его «Мирандино», поселить там полдюжины писателей и заставить их писать пасторальные романы.

Их можно будет за небольшую плату показывать туристам, которые приезжают в Крапивну на многочисленные фестивали. Туристы будут зачарованно тыкать в писателей палочками, слушая их сбивчивую речь. Более рационального применения современным писателям (включая себя), я придумать не могу.

Но, наконец, в-третьих, в этом есть очень важный повод для современного читателя изменить своё представление о карте литературы.

Когда смотришь на неё, то видишь отдельные горы и пики, изменив масштаб, различаешь холмы, а проведя читательскую работу над книгами забытых писателей, понимаешь, что нет гор и пропастей, — есть нечто единое, никто в литературе не движется порознь, всё связано друг с другом.