ДРЕССИРОВАННОЕ ОБЩЕСТВО

Каждое сообщество действует как самоорганизующийся разум, даже то, которое топчется вокруг нас на тысячах маленьких лапок.

Франс де Вааль. «Достаточно ли мы умны, чтобы судить об уме животных?»

Мне не очень нравится слово bullying, — а его сейчас стали часто употреблять вместо хорошего русского слова «травля». Видимо, это от интуитивного желания обратиться к заёмному психотерапевтическому опыту.Великая русская литература на то и великая, что содержит массу нестареющих историй и вневременных наблюдений. Она удивительным образом описывает всё происходящее за окном — причём для всех поколений.

Николай Семёнович Лесков, прозёванный гений этой литературы, как-то написал рассказ «Административная грация» — рассказ этот имеет второе название «Zahme Dressur1 в жандармской аранжировке». У рассказа была довольно странная судьба — многие тексты Лескова, не печатавшиеся по цензурным соображениям, были напечатаны сразу после революции, а этот пролежал до 1934 года.

При этом Лесков написал его в 1893 году по следам схожих между собой событий в университетской среде Москвы и Харькова2.

Сюжет рассказа таков: в одном южном городе есть пламенный либеральный трибун, с которым власти ничего не могут поделать. Причём время смутное, война с турками, да ещё предыдущего губернатора застрелили в самой людной части города революционеры-террористы. На этом фоне власть борется

с невооружёнными пока либералами, а они с властью. Губернатор с тем самым пламенным трибуном, преподавателем университета, сделать ничего не может, но вдруг этого преподавателя внезапно исключают сперва из одного «передового общества», «через неделю — из другого, а там и из третьего. И попечитель в удивлении доносит, что студенты его сперва на лекции в университете освистали, затем в ближайший же вечер в его домике все стекла в окнах побили… В газете, где еще недавно каждую пустяковенную заметку его корпусом на самом видном месте печатали, вдруг от редакции заявление, что согласно единогласно выраженной воле сотрудников такой-то впредь участия не принимает... Ещё через неделю профессора нашли за городом на шоссе с простреленным виском и запиской, какую самоубийцы при себе на прощанье оставляют»3. На всякий случай губернатор распорядился о полицейском карауле на похоронах, а туда пришли только двое сослуживцев и старуха-нянька.

Оказывается, что жандармский чиновник вызвал к себе, как бы между прочим, главного завистника пламенного трибуна, вполне либерального адвоката, и, выйдя из кабинета, «случайно» забыл на столе фальшивую бумагу о денежном содержании университетского преподавателя из жандармского бюджета.

Этого и хватило.

«Зная наше передовое общество, можно было рассчитать все действие так же верно, как опытный маркер слабым ударом кия гонит шар в намеченную лузу бильярда, какой и оказалась записка возле трупа на пригородном шоссе»4.

Потом, правда, досталось и адвокату, когда жандармские секретари ясно показали, что никакой такой бумаги никуда не поступало, адвокат был покрыт позором — но «общество наше крепко задним умом».

Лесков, понятное дело, не одобряет ни губернатора, ни жандармов, ни высшего духовенства, которое, по сюжету, приложило к этому руку. Лесков, кстати, в начале своего писательства был, как бы сказали, «охранителем», и этого ему не простило ни общество, ни потомки. Как бы он потом не ругался на власть (совершенно искренне), тень прошлого следовала за ним. Тем не менее, при Советской власти на этот рассказ о жандармской дрессуре ссылались, как на «одно из самых острых произведений в русской литературе, направленных против доносов и провокаций царской жандармерии в ее борьбе с прогрессивной частью русского общества»5.

Так-то оно так, но есть одно обстоятельство, которое ускользает от быстрого читателя.

Это характеристика самого общества — слов нет, власть во все времена нехороша. Но отчего самая прогрессивная передовая часть общества, все эти интеллигенты времён Александра III, возвышенные студенты, члены благотворительных обществ и либеральные журналисты так лихо съели одного своего вождя, а потом — другого?

История эта уже повторялась неоднократно, и не в литературе только, а в жизни. Она повторяется и сейчас, причём, даже в отсутствии жандармской дрессуры. Не то, чтобы не было дрессировщиков, просто никакой тонкости в них нет. Вместо того, что Лесков называл «zahme Dressur», есть только «wilde Dressur, вот этим манером — огнём и железом»6. Да только как бы криво не действовал чиновник, это не оправдание для кривизны прогрессивного человека — иначе чем он от этого чиновника отличается? Иначе он не либерал-прогрессист, а просто ждущий вакантной должности такой же чиновник. И всё равно — как начнутся разногласия среди прогрессивных людей, так сразу их товарищи кричат о суммах из жандармского бюджета.

В общем, всё происходит, как в народном присловье: «Добро победит зло. Поставит его на колени и размозжит ему голову бейсбольной битой».

Меня всегда это интересовало — как добро перетекает во зло и обратно.

Это вообще очень текучие жидкости.

Русская классическая литература положила весь девятнадцатый век на то, чтобы отделить одно от другого, сломала все инструменты, и, наконец, договорилось до того, что всё смешивается в сердце человеческом, как в блендере, и ничего не понятно.

При этом очень хочется примкнуть к хорошим людям.

И то ладно, что хорошие люди вдруг оказываются равномерно распределены по всем политическим фракциям, религиям и портам приписки.

Отвратительно, что и дурные люди распределены точно таким же образом.

Ещё хуже другое — хорошие люди одним внезапным днём оказываются очевидно несносны, а потом вовсе отвратительны. При этом наутро они опять выходят хорошими людьми, и вовсе непонятно, к чему это ты примкнул со своим остроумием.

То есть, ты участвуешь в каком-то свисте и улюлюкании, а потом начинает действовать закон Поршня. Это Закон Общественного Поршня, в котором сперва происходит улюлюканье и свист, а потом, после небольшой паузы, кто-нибудь обязательно восклицает: «Нельзя же так!»

Люди начинают оглядываться и понимают, что так, конечно, было нельзя. Но всё уже прошло — если мы обидели кого-то зря, календарь закроет этот лист. Человек, который воззвал-таки к гуманизму, получает дополнительные бонусы за милосердие, но виноватых нет, календарный лист закрыт, а, чаще всего уже оторван.

За всяким праздником наступает похмелье, потому что, чем безудержнее веселье, тем сильнее от него болит голова наутро. А вот если веселье знало некоторую узду — ничего, голова не болит.

За всяким праздником наступает похмелье, потому что, чем безудержнее веселье, тем сильнее от него болит голова наутро. А вот если веселье знало некоторую узду — ничего, голова не болит.

«Нужно что-то среднее, да где ж его взять?»7? — пел один исполнитель собственных стихов под гитару, неумеренная любовь к которому одних людей, в какой-то момент вызвала снисходительную иронию других.

Нормальная травля всегда, во всех странах и во все времена, подчиняется несложным законам готтентотской этики: «если мы травим негодяев, то это хорошо, а если кто-то травит нас, то они, во-первых, негодяи, а, во-вторых, это вовсе не хорошо».

При этом травля, как и коллективное убийство, ненаказуемы. «Толпа волнуется и, за неимением другой жертвы, хватает человека среднего роста и отрывает ему голову. Оторванная голова катится по мостовой и застревает в люке для водостока. Толпа, удовлетворив свои страсти, — расходится»8. Удовлетворение своих страстей толпой кажется даже извинительным. Поскольку принцип коллективной ответственности нынче не в моде, участники, конечно, могут выразить позднее сожаление, отдать свою одежду в чистку, и вообще начать печалится и выговаривать друг другу.

Есть довольно много оправданий для коллективной травли, и они вполне рациональны.

Во-первых, публичный человек подписывает незримый общественный договор, где есть строчка мелким невидимым шрифтом о том, что его могут травить. (Замечу, кстати, что этот договор подписывает всякий младенец, появившись на свет — родился, так стал, значит, публичным персонажем. Не вылезал бы — может, всё и обошлось).

Во-вторых, отсутствие травли справедливо считается ущербом для биологического разнообразия. Накинешь узду на общественное остроумие, так повсюду настанет уныние вкупе с вырождением мысли.

Это так, но всякая травля имеет три стадии — ловкое смешное слово, к несчастью, не услышанное никем, кроме самого говорящего, затем — половодье чувств и общественный карнавал, столь живительный и прекрасный. И, наконец, на третьей стадии, толпа всё же отрывает кому-нибудь голову. При нынешней системе связности в обществе голову можно оторвать и остаться в хороших людях.

У лесковского рассказа есть масса смыслов, но если уж такая травля кажется архетипичной, то отчего ж не травить какого-нибудь негодяя? Если представить себе, что он не выдуман жандармом, а жандарм и есть. Или какой-нибудь мироед или взяточник — резоны против этого ничтожны. А облако нетерпимости вокруг мерзавца должно способствовать общему улучшению атмосферы.

Удивительное дело — все виды общественного давления, кровожадные и нет, предпринимаются с целью улучшения общественной атмосферы. Это нам рассказывали даже в известном фильме режиссёра Быкова «Чучело». Причём свист и улюлюканье, что издают приличные люди, всегда выходит ровно той же тональности, что и у людей неприличных — это, конечно, доказывает некоторый демократический принцип равенства людей, но немного печалит. Людей с чувством вкуса исчезающе мало по все стороны всех баррикад мира.

На это нравственные люди мне замечали, что тональности свиста действительно очень часто сходны, но в них иногда можно обнаружить и отличия, если будет желание вслушаться.

Однако я живу долго, и наблюдаю знакомых именно что с разных сторон, что утвержают, что именно в их свисте были особые фиоритуры, и если детально вслушаться, я проникнусь этим обстоятельством. Другие говорят, что использовали в своём гиканье подлинно народные мотивы, и если вслушаться не поверхностно, а вникнуть детально, то я обязательно встану на их сторону.

Синявский оправдывал умение различать оттенки разных субстанций, но пока это не кажется счастливым умением.

Итак, разбуженное народное нетерпение всегда избыточно — интеллектуальных людей и утончённых эстетов всегда недостаточно, и кто-нибудь произносит те слова, под которыми интеллектуал или эстет никогда бы не подписался, но дело уж сделано. То есть, когда французы лихо бреют своих соотечественниц, спавших с немцами, голоса возмущения гуманистов, великих французов, не очень слышны, они становятся слышны в позднее, безопасное время.

Как тут остановиться — совершенно непонятно. По-видимому, сам Господь время от времени вмешивается в это дело — иначе я никак не могу объяснить того, что толпа не всегда добивает раненых.

В-третьих, за травлей признаётся последнее оружие бунта на коленях.

Групповое злословие считается компенсацией за невозможность изменить мир и свою жизнь в придачу. Психотерапевтическое выговаривание — прекрасно, но это, скорее, обезболивающее, чем целительное лекарство.

Есть ещё одно обстоятельство — вне зависимости от результата, урона объекту, и прочего, травля всегда меняет загонщиков.

Для одних это может оказаться полезным опытом, для других — шагом на дороге в бездну.

Идеальных, калиброванных обществ не бывает.

«Будь осторожен, следи за собой»9, — рекомендовал один певец, безумная любовь к которому стала давно предметом для bullying'а. Нужно что-то среднее, а иногда наиболее точным синонимом к слову «среднее» оказывается слово «гармоничное».

Чему учит история с исполняющей обязанности директора музея? Вегетарианская, скажем так, история.

Вполне по-буддийски, она учит ничему. Ничему она не учит.

Вот разве для меня тут есть подтверждение моему давнему наблюдению — безусловным индикатором душевного состояния являются шутки над фамилиями.

Всяко бывает — иногда шутят над увечьями, шутят над национальностями и вероисповеданием, объектами издевательств становятся женщины, старики и бас-гитаристы. Но вот как люди начнут коверкать чужие фамилии — жди беды. Тут какая-то, не до конца разгаданная мной тайна.

Чтобы два раза не вставать, это повод к внутреннему рассуждению о личной ответственности за собственные высказывания и обвинения. Вот у тебя зажат в руке камень — подумай сначала, повремени.

А так-то, конечно, Лесков рассказал о каком-то глубинном свойстве людей, той объединительной травле, которая людям свойственна. Что поделать с этим человеческим качеством — решительно непонятно.

Разве что о нём постоянно помнить.