ДО КОЛОМНЫ И ОБРАТНО

— Похлопочи за себя о мире у Великого князя, если ещё не проучила тебя Коломна! — вскричал в запальчивости Голтяев.

Николай Полевой. «Клятва при гробе Господнем» (1832)

Настал июль, и все мои друзья разъехались. Один из них уехал в Европу, другой в Америку.

Мои друзья разлетелись по всему миру, а я остался в душной Москве, где асфальт не успевает остыть за ночь. Но я любил этот город и лето в нём, те дни вне смысла и забот, когда одни готовятся к путешествию, а другие только что вернулись из него.

Когда музыка несётся из открытых окон на старой ночной улице.

Когда отложенные дела отложены навсегда, потому что память в молодости коротка.

Когда время течёт, густое и неторопливое, обволакивая, как нагревшаяся вода на мелководье.

Угнетали меня тогда две вещи: неутомимые городские комары и зияние в моём доме. Будто из него вынули опорный стоб и потолок опирается на пустоту.

Но вот скрипнула дверь, упало что-то в прихожей, и пустота заполнилась. Счастье приехало и село на краешек кровати.

Оно сняло чёрные очки и, заложив ногу за ногу, обернулось ко мне.

– Будем праздновать мой приезд, – сказало оно.

И мы пошли по гостям – случайным и необременительным.

Один из моих друзей жил у сортировочного узла, и в середине ночи, уже сметаемой восходящим солнцем, мы пробирались через пути, забитые составами.

Выбрасывая вперёд сноп света, проносился одинокий тепловоз.

Пространство станции было покрыто вспыхивающими огнями семафоров – ярко-синими, красными, жёлтыми и зелёными.

Остатки ночи казались тоже зелёными, подсвеченными железнодорожным светом. Зачарованные, мы на миг остановились, слушая пение птиц.

Она приехала, подумал я, она приехала, и теперь всё будет хорошо. Нужно остановиться, и просто стоять тут не двигаясь.

Но сразу же вновь мы зашагали через рельсы на огонёк чужой холостяцкой квартиры.

Там мы пили коньяк из пузатых бутылочек. Еды не было, она была не нужна.

Питались мы в те дни довольно странно, и часто ели в чьей-то кухне макароны под бой курантов, нередко забывали приходить домой, где в тонкой медицинской мензурке, сменяя друг друга, без нас вяли розы.

Каждый день мы смотрели на мир, будто глядели в детский калейдоскоп, где стекляшки звякают, складываясь каждый раз в новый узор – треугольники, квадраты, круги.

Однажды я, проснувшись, с недоумением рассматривал незнакомые крыши в окне.

Однажды, слушая дыхание рядом, я долго лежал, вспоминая что-то. А память в молодости всё равно плохая,

Просто событий с тобой случилось мало, и ты думаешь, что все они под рукой.

И все они были — однажды.

Однажды длилось, превращаясь в когда-то. Тут же забыв незнакомый пейзаж в окне, и ощущая сонное чужое-её-своё тепло, я вспомнил, что несколько лет назад собирался съездить в город Мышкин.

Не знаю, отчего мне так хотелось в него попасть – я даже не знал, где он и находится.

Наверное, мне просто понравилось его название.

Мышкин. Мыш-кин.

А может, его название надо произносить быстро: «Мшкн». Будто из одного угла комнаты в другой пробежал хлопотливый грызун.

Когда радость велика, находиться на одном месте невозможно. Нужно ехать куда-то, иначе это внутреннее давление разорвёт тебя.

Когда спящий проснулся, я рассказал ему эту историю. Рассказал, прибавив какую-то другую историю с запахом железнодорожного угля и горьким запахом степной дороги.

Счастье задумалось, рассматривая потолок.

– Поехали, – сказало оно наконец.

– Куда? – не понял я.

– В Коломну.

– А почему в Коломну? – недоумённо спросил я.

– Я там не была, – ответило счастье.

Мы пересели из метро в электричку и прилипли к окну, разглядывая пригороды, а, минуя город химиков – Воскресенск, на мгновение вдохнули удушливый дым и успели увидеть поле, покрытое огромными загадочными шарами. Видимо, химическими шарами.

В дороге мы читали путеводитель семидесятых годов, большая часть которого отводилась описанию коломенских больниц и техникумов. Там было написано: «На четвёртом этаже гостиницы помещаются трёхкомнатные номера «люкс». В холлах установлены пианино и телевизоры, один – с цветным экраном. Это одна из лучших гостиниц в Московской области».

Ровно через два часа поезд, проехав с консервным грохотом по жестяному мосту, ввёз нас в Коломну.

В то время у меня отрастали волосы.

Короткие, они топорщились на голове, как ворс недорогого ковра.

Я подставлял макушку под водоразборные колонки, а когда разгибался, любимая ерошила мне этот подшёрсток. Из-под её ладоней вылетали и оставались висеть в воздухе брызги.

Поэтому вокруг лба сразу образовывалась радуга, похожая на нимб.

Путешествуя по городу, мы зашли в гастроном.

Он был в одноэтажной пристройке к гигантской колокольне. Вместо чеков кассир там выдавал кусочки картона со стёртыми цифрами. С картонками нужно было вернуться к прилавку и получить искомое.

Сложив наш улов в пакет с иностранной надписью: «Wellcome to our best shops – Gastronoms», мы двинулись дальше.

Я пил молоко в той башне, где умирала с тоски Марина Мнишек. Всё время, кстати, хотелось пить. Потные граждане кормили с руки автомат с газированной водой. По-прежнему пахло июлем и пылью. Наперекор зною в Коломенском кремле стояла шерстяной статуей толстоногая девица в чёрных колготках.

Это было удивительно, и всё это надо было запомнить.

Кроме девицы в кремле стояли собор семнадцатого века, ампирный храм девятнадцатого, монастырь и какое-то барочное строение.

Казалось, что всё это свезли сюда, как в заповедник. Вокруг них теснились деревянные избы, лежали в пыли блохастые собаки, а идиот на завалинке следил мутным взглядом за своими курами.

Мы вышли из кремля, запомнив и это.

Мимо по улице провезли на мотоцикле копну сена. Мотоциклист, красный человек в шлеме, похожем на яйцо, чуть не свалился со своего мотоцикла, засмотревшись на нас. Он вильнул у самой стены отштукатуренного домика и медленно поехал дальше, продолжая глядеть на чужое счастье. Нам было не жалко.

На моё счастье многие обращали внимание – и это я с радостью тоже пытался запомнить.

Потом мы зашли на переговорный пункт, и оно долго звонило куда-то. Старик в соседней телефонной исповедальне беззвучно вопил за стеклом. Напротив меня томились невесть откуда взявшиеся в середине России океанские матросы, голый до пояса парень в пластмассовых штанах и старуха с петухом.

Было жарко и липко, так что я с облегчением вздохнул, выйдя на улицу – всё же запомнив и петуха, и старика, и пластмассовые штаны.

В электричке мы заснули, постоянно сползая с сиденья. Тогда один из нас просыпался и втаскивал другого обратно.

Очнувшись вдруг, я видел, как наша электричка на минуту остановилась среди переплетения путей, под красным глазком семафора. Это было то самое место, где мы слушали пение птиц.

И опять мы были вместе, думал я, и пока всё шло хорошо.

Всё шло хорошо, только птиц не было слышно в это мгновение. В воздухе набухала гроза.

Мы бежали по улицам, чтобы успеть вбежать в подъезд.

Лестница нашего дома была наполнена густым летним мраком. Я воткнул ключ наугад в темноту, и мы ввалились в квартиру, уронив что-то с вешалки.

Она так устала, что уснула сразу, свернувшись калачиком поверх покрывала.

Наконец на ночной город обрушился проливной московский дождь. За открытой форточкой слышалось мерное перемещение воды, сопение и бульканье.

Я включил маленький свет и, поглядывая на спящую, сел за стол. Передо мной лежала чистая бумага и неисправная автоматическая ручка с золотым пером, которую приходилось каждый раз макать в чернильницу. Некоторое время я сидел, гладя обеими руками свою круглую голову, а потом начал записывать.

Темнота дышала в комнату, и её дыхание было влажным.

Это дыхание колыхало занавески, и я вспомнил о другом – о том, как много лет назад, мальчишкой, я вбежал в маленький, мощённый камешками феодосийский дворик. Лил южный ливень. Нет, я вспомнил: дождь только что кончился, вода пузырилась на камнях, и вот я вбежал в этот дворик и увидел открытое окно, занавеску, колышимую сквозняком, а за ней – высокую вазу с неизвестными цветами.

Там, внутри, была чернота комнаты, в которой содержалось что-то важное, может, счастье.

Много раз я пытался найти это окно, вновь пережить то, что чувствовал тогда, вернуться в насквозь мокрый брусчатый двор. Но не было ни двора, ни вазы, ни занавески, как не было на свете города Мышкина.

На это воспоминание уже надвигалось другое – я вспомнил знаменитую книгу, из которой прочитал всего несколько страниц, но то, что я там нашёл, запомнил навсегда.

Кто-то лежал в бессоннице и видел вдруг полосу света под дверью. Свет был надеждой на утро, избавлением от ночного одиночества… Но нет, это всего лишь слуги прошли по коридору.

Это было не описание чужой жизни, а крохотная картинка её, кадр ощущения.

И я стал писать о суетливости жизни, состоящей из сотен деталей, о торопливости событий, уводящих нас от важных чувств – потому что больше ничего не умел.

Однако эти случайные картинки – курицы, дом расстрелянного писателя в коломенском кремле и мотоциклист с сеном казались мне в ту ночь содержащими особенный смысл. Их можно было двигать, перемещать друг относительно друга, и вдруг они, как в пазле, цеплялись боками. Образовывался сюжет, курица была там не просто так, и жаропрочная женщина встречала старуху с петухом, вышедшую из переговорного пункта.

Мотоциклист был её мужем, но влюблена она была в заезжего матроса.

Всё нужно было задержать, продлить в себе: как сон девушки, как свежесть ночи за открытым окном или медленное движение копны сена на коляске мотоцикла.

Это нужно было сохранить на бумаге, хотя всё это неминуемо кончится, пропадёт. Но с бумагой у меня есть шанс.