КОМЕНДАНТСКАЯ ДОЧКА
Князь Сергей Потёмкин.«Мемуар об преобразовании России в царствовании ЕИВ Александра II».
Отец Малыша служил ещё в те времена, когда у нас привечали любые иностранные фамилии. Тогда ещё Пётр поднял кубок за шведских генералов, кои его, нашего Государя, научили воевать, а он их, де, отучит. Говорили, что один из пленённых шведов и был основателем рода русских Свантессонов ― так это или не так, не нам судить. Но старый Свантессон учил-учил русских да и вышел в отставку премьер-майором, женился и погрузился в провинциальную жизнь.
Малыш был записан в Семёновский полк ещё в утробе матери, но в столицу не попал, так как отец застал его за изготовлением летучего змея из географической карты. Непонятно, что его разозлило более ― то, что Малыш приделал хвост змея прямиком к их бывшей родине, куда-то к Стокгольму, или же то, что Малыш из всех наук более понимал в свойствах борзого кобеля.
Столица в мыслях отца сменилась опасным Кавказом, а мусью, что учил Малыша площадному французскому языку, был прогнан. Однако это даже пошло на пользу Малышу, который ещё не понимал, что слово merde ― едва ли артикль в чужой речи.
Впрочем, мусью был не промах и на лужайке перед домом часто плясал с Малышом боевую пляску, размахивая саблей. Так и раздавалось:
― Ан-гард! Атанде! Я сказал: «Атанде-с»!
Ничего не подозревающий о своей судьбе Малыш смотрел, как его матушка варит медовое варенье, и облизывался на кипучие пенки. Он думал о том, как хорошо было бы жениться, а об учёбе вовсе не думал.
Старый Свантессон сидел у окна и читал Придворный календарь, ежегодно им получаемый. Эту книгу он использовал и как рвотное, и как слабительное. Чужие награды и назначения чрезвычайно волновали его, но как-то раз он вскочил с кресла со страшным криком «Пора!»
«Пора!» ― отозвалось в барском парке.
«Пора!» ― и стая грачей с криками покинула обжитое было дерево.
«Пора!» ― и крестьяне замерли в том положении, как если бы их спросили, отчего они не пользуются носовыми платками.
Матушка Малыша уронила ложку в тазик с вареньем, оттого что поняла сразу: батюшка решил отдать Малыша в службу. Разлука вошла в их дом, топая страшными ямщицкими сапогами, следя талым снегом в комнатах.
Слово «Кавказ» тогда было чем-то страшным, и одновременно притягательным: «Кавказ-з-з-з», ― зудели барышни на балах, з-завидя з-завидного молодого военного со шрамом, кавказские асессоры считались выгодной партией, на «Кавказе» деньги сами росли из земли, и туда полагалось ехать в случае несчастливой любви или карточного долга.
Но в душе юноши всё было наоборот, ведь все блестящие надежды Малыша на жизнь в столице рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала его скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал он с таким восторгом, показалась ему тяжким несчастием. Но спорить было нечего.
На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка, уложили в неё чемодан, погребец с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства.
Родители благословили отпрыска. Старый Свантессон сказал: «Прощай, Малыш. Служи верно, кому присягнёшь, слушайся начальников, за их лаской не гоняйся, на службу не напрашивайся, от службы не отпрашивайся; береги честь мундира». На Малыша надели заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Поверх его спелёнутого тела дядька Петрович запахнул медвежью полость. И наконец они тронулись в путь.
Ехали всю зиму.
По дороге теплело.
Ближе к концу пути вокруг бушевала весна.
Когда кибитка достигла казачьих мест, Малыш вдруг увидел, как прекрасны женщины этого племени.
И то верно ― праотец Иегуда ехал жарким днем на осле и заприметил по пути женщину с открытым коленом. Он захотел освежиться, и вошел к ней, и познал её, а то, что женщина оказалась Тамарью, его невесткой, было случайностью. Таков, вероятно, был обычай всех путешественников, включая Малыша, ведь даже апостолам полагалось брать с собой от селения до селения девицу, причем о назначении девиц евангелист попросту ничего не говорит.
Радостно было юноше почувствовать под ногами не бледную пыль дороги, а синюю траву, примятую босыми ногами, распрямиться и вдруг понять, что вкусней всего ― молоко с чёрным хлебом, нужней всего ― самый крохотный угол на земле, пускай чужой, с этим помириться можно, сильней всего ― женщина, молодая, молчаливая.
Но не все дорожные размышления Малыша были приятны. Безотрадный вид степи от Черкасска до Ставрополя опечалил его. И немудрено ― ведь он попал в географию императора Александра, как лик, уныние наводящий.
Император Павел сослал одного офицера в Сибирь за лик, уныние наводящий. Приказом императора лик был перенесен в Сибирь, откуда уныние его не было видно.
Император не мог править людьми с ликами, наводящими уныние. И нельзя весело править степями, вид которых безотраден. Каждая победа замрёт в безветренной тысячеверстной тарелке.
Где-то текла холодная, свежая река. Там купаются, работают, там пасут стада. Здесь же ― дикое поле, глотающее без возврата колья, черенки, брички и путешественников, глотающих пыльный воздух.
Обыкновенно жизнь числят по оседлым местопребываниям. Но стоит покатиться по дикому полю, и счет начинается другой: осёдлости кажутся промежутками, не более.
Опытные путешественники советуют не брать с собою в такое путешествие более одной мысли, и то самой второстепенной. Путь не всегда избирается по своему желанию, но всегда расчислен по таблице под особым номером в своей, собственно до него относящейся части ― и это настоящее спасение. Самый бессмысленный подневольный путь, например путь арестанта, имеет также свой номер и свою часть.
В Ставрополе, на дальней черте кругозора, путешественникам стали видны небольшие белые облака.
То были горы.
Дядька Петрович был запылён, ошарашен, пришиблен дорогою, даже понурая спина его была сердитая. Малыш то и дело вытаскивал походную чернильницу и принимался записывать, обдумывать, покусывать перо. По дороге они с Петровичем успели поссориться несколько раз, ни разу при том не помирившись.
Наконец они достигли Екатеринограда. Здесь начиналась оказия и конвой ― далее дорога до Владикавказа была через Кабарду. Там они и сидели, на горах, люди со слишком прямой походкой, в темно-серых, почти монашеских хламидах ― чекменях, с газырями на ребрах.
А здесь была духота, пыль. Как брошенная старуха, стояла розовая, облупившаяся храмина: дворец графа Потёмкина. Сюда он сзывал ханов и беков, здесь он напаивал их дорогими винами и одаривал. Ханы и беки пили и ели, потом возвращались к себе в горы и молча чистили ружья. Там их сыновья и внуки сидели и по сей день, а дворец был заброшен. Малышу указали место ночёвки, откуда Эльбрус и Казбек были видны прекрасно.
Но Петрович уперся, и они остались в душной станционной комнате. Наутро Малыш с Петровичем миновали солдатскую слободку. Загорелая солдатка, подоткнув подол, мыла в корыте ребенка, и ребенок визжал. Толстые ноги солдатки были прохладны, как Эльбрус. Прошли. Солнце садилось. Горы были видны прекрасно. Становилось понятным, отчего у горцев так пряма грудь: их выпрямляло пространство. Направо были стеганные травой холмы, женские округлости холмов были покрыты зеленой ассирийской клинописью трав.
Петрович с тоской смотрел на дорогу, а Малыш смеялся без всякой причины.
Горы присутствовали при его смехе, как тысячи лет уже присутствуют при смехе, плаче, молитвах и ругани многих тысяч людей, при лае собак, при медленном мычании волов, при молчании травы.
Они ехали долго, как вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился к Малышу и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
― Это зачем?
― Время ненадежно: горцы…
― Что ж за беда!
― А видишь там что?
Ямщик указал кнутом на восток.
Малыш отвечал, что ничего не видит, кроме белой степи да ясного неба.
― А вон ― вон: это облачко.
Малыш увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил ему, что облачко предвещало непогоду, а в непогоду только горцы могут ехать. «Да и озоруют они», ― прибавил ямщик.
Малыш слыхал о тамошних горцах и знал, что целые обозы бывали ими обчищены. Петрович, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался юноше не силён; Малыш понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и лишь велел ехать скорее.
Ямщик поскакал, но всё поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Упал туман. Всё исчезло, и они едва остановились на перевале, подле небольшой кучки людей, все как один, с кинжалами на поясе.
«Ну, барин, ― закричал ямщик, ― беда: горцы!»...
Малыш выглянул из кибитки: все было ужасно. Кибитку окружали странные люди.
«Что же ты не едешь?» ― спросил Малыш ямщика с нетерпением. «Да что ехать? ― отвечал он, слезая с облучка, ― Конец!» Ямщик был прав. Делать было нечего ― конец. Конец был повсюду и ясно читался на лицах басурманов, заполонивших дорогу. Вдруг прямо рядом с ямщиком возникла из недружелюбной толпы какая-то странная фигура. «Гей, добрый человек! ― закричал ему ямщик.― Скажи, не знаешь ли, как нам выбраться? Возьмёшься ли ты довести до ночлега?»
― Не гей, но это легко,― отвечал дорожный человек в косматой шапке. ― Не бойтесь.
Его хладнокровие ободрило Малыша, уж решился, предав себя божией воле, готовится к худшему, как вдруг человек сел проворно на облучок и сказал ямщику: «Ну, поезжай ― во имя Аллаха, милостивого и милосердного!».
Тут, ослабевшему от переживаний Малышу приснился сон, которого никогда не мог он позабыть и в котором потом видел нечто пророческое, когда соотносил с ним странные обстоятельства его жизни. Читатель извинит меня: ибо вероятно знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам.
Малыш находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония. Малышу казалось, что он ещё не избежал опасности, но вдруг очутился в родной усадьбе. Откуда-то он знал, что папенька при смерти, но только открыв дверь, понял, что папеньку уж похоронили, и он попал на поминки. Причём в их барский дом вместо соседей набилось всякое зверье ― и полужуравль, и полукот, ярмарочный карлик-клоун, сделавший себе бумажный хвост из злополучного его, Малыша, змея, человек в костюме скелета и ― в центре стола ― их провожатый.
Тут явилась прекрасная барышня со своими родителями, видимо, знакомые папеньки из Петербурга. Гости затравленно озирались и хотели было уйти. Человеку в косматой шапке это не понравилось. Он вдруг вскочил и принялся махать кривой турецкой саблей, вмиг оборотя трапезную в покойницкую. После этого он обнял застывшую от ужаса барышню, и бережно сложил её на скамью…
Рассудок Малыша чуть не помутился от такого видения! Но в этот момент они приехали на постоялый двор.
Всё было тихо. Мирной татарин свой намаз творил, не подымая глаз.
Петрович внес за Малышом погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался Малышу нужен. Хозяин же стал говорить с провожатым на каком-то гортанном горском наречии.
Ничего было понять невозможно, кроме того, что хозяин выказывал гостю всяческое уважение.
Поутру, отправляясь в путь, Малыш решил что-нибудь подарить их попутчику. Зная, что вера не позволяет горцам употреблять вино, он достал из сундука прекрасный нож и вручил его спасителю.
― Помилуй, батюшка! ― сказал Петрович. ― Зачем ему твой нож? Он его продаст тут же, или пуще ― кого зарежет!..
― Это, старинушка, уж не твоя печаль, ― сказал бродяга. Твой господин делает мне подарок, его на то барская воля, а твоё холопье дело не спорить и слушаться.
― Бога ты не боишься, разбойник! ― отвечал ему Петрович сердитым голосом. ― Ты видишь, что дитя ещё не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе: свой есть, да ещё два ― за каждым голенищем, а четвёртый ― на поясе.
― Прошу не умничать, ― сказал Малыш своему дядьке.
― Господи владыко! ― только простонал Петрович. ― Нож! Дорогой! С перламутром!
Провожатый, впрочем, был весьма доволен подарком. Он проводил Малыша до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, русский господин! Аллах наградит тебя за твою добродетель». Он пошёл прочь, а Малыш отправился далее, не обращая внимания на досаду Петровича, и скоро позабыл о своем вожатом, да и о своём ноже в перламутровых ножнах.
Вскоре Малыш достиг пункта своего назначения. Это была крепость под началом коменданта Лиговского, человека худого достатка, но благородного предками, и даже, кажется, княжеских кровей.
Черногорская крепость была небольшой, офицеров служило при ней мало. Вместе с комендантом проживало и его семейство ― жена и дочь. Артиллерийской частью заведовал немец Иоганн Карлсон, сразу не понравившийся Петровичу своей развязностью. Малыш, впрочем, с ним сразу подружился, а проиграв ему сто рублей, подружился ещё больше.
Комендантская дочь, девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, со светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, Малышу с первого взгляда не очень понравилась. Малыш смотрел на нее с предубеждением: Карлсон описал ему княжну Мэри, как все её тут называли, совершенною дурочкою.
Но потом княжна вошла в его сердце, как говорят у нас пииты, «нарезом».
Он даже сочинил ей на случай стихи.
Переписав их, Малыш понес тетрадку к Карлсону, который один во всей крепости мог оценить произведения молодого стихотворца. После маленького предисловия вынул Малыш из кармана свою тетрадку и прочёл ему следующие стишки:
Ты, узнав мои напасти, |
― Как ты это находишь? ― спросил Малыш Карлсона, ожидая похвалы. К великой его досаде, Карлсон, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня его нехороша.
― Почему так? ― спросил Малыш его, скрывая свою досаду.
― Потому, ― отвечал он, ― что такие стихи достойны лишь Василья Кирилыча Тредьяковского и очень напоминают мне его любовные куплетцы.
Тут он взял от него тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь самым колким образом. Малыш не вытерпел, вырвал из рук его тетрадку и сказал, что уж отроду не покажет больше ему своих сочинений. Карлсон посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, ― сказал он, ― сдержишь ли ты своё слово: стихотворцам нужен слушатель, как старому князю графинчик водки перед обедом. А кто эта Мэри, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не княжна? Да и верно, кому ещё тут писать».
― Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! ― продолжал Карлсон, час от часу более раздражая Малыша, ― но послушай дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками.
― Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.
― С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб молодая княжна ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серёг.
Кровь Малыша закипела. «А почему ты об ней такого мнения?» ― спросил он, с трудом удерживая свое негодование.
― А потому,― отвечал он с адской усмешкою,― что знаю по опыту её нрав и обычай.
― Ты лжёшь, мерзавец! ― вскричал Малыш в бешенстве, ― ты лжёшь самым бесстыдным образом.
Карлсон переменился в лице. «Это тебе так не пройдёт, ― сказал он, стиснув Малышу руку. ― Но сперва пошалим».
И они пошалили, а потом опять пошалили, и потом снова, и в итоге Малыш проснулся наутро с больной головой и вкусом медной ручки во рту.
Прошло несколько недель, и жизнь Малыша в крепости сделалась не только сносною, но даже и приятною. Часто, несмотря на опасность, он путешествовал по окрестностям. Спустясь в один из оврагов, называемых на здешнем наречии балками, Малыш как-то остановился, чтоб напоить лошадь; в это время показалась на дороге шумная кавалькада: несколько дам в чёрных амазонках, и полдюжины офицеров в неполковых костюмах, составляющих смесь кавказского с нижегородским; впереди ехал Карлсон с княжною Мери.
В крепости верили в нападения горцев среди белого дня. Вероятно поэтому Карлсон сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он был довольно смешон в этом геройском облечении. Высокий куст закрывал Малыша от них, но сквозь листья его он мог видеть все и отгадать по выражениям их лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску; Карлсон взял за повод лошадь княжны, и тогда Малыш услышал конец их разговора:
― И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? ― говорила княжна.
― Что для меня Россия! ― отвечал её кавалер, ― страна, где тысячи людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением, тогда как здесь ― здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с вами... А ведь я страдал за свободу черни, и не будь моё сердце так горячо, не задавался ли я вопросом: «Можешь выйти на площадь? Смеешь выйти на площадь?..»
Княжна покраснела.
Лицо Карлсона изобразило удовольствие.
«Ишь, ― подумал Малыш, ― Пара серёг. Каков сам-то!»
Карлсон продолжал своё:
― Здесь моя жизнь протечет шумно, незаметно и быстро, под пулями дикарей, и если бы Бог мне каждый год посылал один светлый женский взгляд, один, подобный тому...
В это время Малыш ударил плетью по лошади и выехал из-за куста.
― Mon Dieu, un Chechenien!.. ― вскрикнула княжна в ужасе. Чтоб её совершенно разуверить, он отвечал по-французски, слегка наклонясь:
― Ne craignez rien, madame, ― je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier.
Она смутилась не то от своей ошибки, не то от дерзкого ответа. Малыш желал бы, чтоб последнее его предположение было справедливо. Карлсон бросил на него недовольный взгляд.
На следующий день княжна сама завела с Малышом разговор о Карлсоне.
Она заговорила о людях, что страдают за своё желание нести свободу простому народу, и…
― Позвольте! ― прервал её Малыш, смеясь. ― Это вы о Карлсоне? Да ведь его разжаловали за кражу подводы с вареньем из провиантских складов.
Княжна пошатнулась и убежала, прервав разговор.
Поутру к нему явился артиллерийский офицер с бумагою.
Это был короткий вызов или трест. То есть картель.
Малыш сразу всё понял и отправился искать секунданта, но секунданта не нашлось ― гарнизон был мал. Одни офицеры валялись пьяны, другие прятались от него. В итоге Малыш явился к утёсу на крепостной вал вместе с Петровичем, аттестуя его как «доброго малого».
Они встали на узкую площадку рядом с откосом и стали целить друг в друга.
Пистолеты ахнули одновременно, и когда белый плотный дым рассеялся, Малыш увидел, что стоит на парапете крепости один.
Был ли Карлсон? Может, никакого Карлсона и не было.
Тело так же не нашли, как ни искали. Будто улетел куда-то Карлсон, скрылся из глаз и по-прежнему теперь подсматривал за Малышом.
В тот же вечер Малыш на прогулке ехал возле княжны; возвращаясь домой, надо было переезжать горную речку вброд. Малыш взял под уздцы лошадь княжны и свел её в воду, которая не была выше колен; они тихонько стали подвигаться наискось против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится. Как нарочно, Малыш забыл об этом предварить княжну. «Мне дурно!» ― проговорила она слабым голосом... Малыш быстро наклонился к ней, обвил рукою её гибкую талию. «Смотрите наверх! ― шепнул он ей, ― это ничего, только не бойтесь; я с вами». Ей стало лучше; она хотела освободиться от его руки, но Малыш ещё крепче обвил её нежный мягкий стан; его щека почти касалась её щеки; от неё веяло пламенем. И всё заверте…
― Или вы меня презираете, или очень любите! ― сказала она наконец голосом, в котором были слезы. ― Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить. Это было бы так подло, так низко, что одно предположение... Ваш дерзкий поступок... я должна, я должна вам его простить, потому что позволила... Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш голос!..
В последних словах было такое женское нетерпение, что Малыш невольно улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Он ничего не отвечал.
― Вы молчите? ― продолжала она, ― вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам сказала, что я вас люблю?..
Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой, опасной дороге; это произошло так скоро, что едва мог Малыш её догнать, и то, когда она уж она присоединилась к остальному обществу.
Но вечером жизнь Малыша омрачилась явлением Карлсона.
Карлсон явился в крепость весь помятый и обтёрханный. Он, видимо долго катился по склону, будто медведь, упавший с воздушного шара. В Тифлисе, говорят, заезжие циркачи надували монгольфьер тёплым воздухом и заставляли медведя летать, да ничем хорошим это не кончилось.
С Малышом он более не разговаривал, и всё общение их свелось к молчаливой игре в карты и такому же молчаливому распиванию кизлярки.
Чтобы хоть как-то разнообразить свою жизнь, Малыш решил просить у батюшки благословения на брак с княжной, но тот только выбранил его в ответном письме, да хотел примерно наказать его дядьку за то, что тот не доглядел за дуэлью. «А ведь ты мог, ― писал он Петровичу, ― скотина, засесть с ружьём где-нибудь в кустах, и метким выстрелом поправить дело, чтобы этот гадкий Карлсон не докучал более моему сыну».
Малыш не мог несколько раз не улыбнуться, читая грамоту доброго старика. Отвечать батюшке он был не в состоянии и написал лишь матушке: «Душа моя рвётся к вам, ненаглядная маменька, как журавль в небо. Ещё хочу сообщить вам — дислокация наша протекает гладко, в обстановке братской общности и согласия. Смотрим на горные вершины, что спят во тьме ночной, и ни о чём не вздыхаем, кроме как об вас, единственная и незабвенная моя маменька. Так что, вам зазря убиваться не советуем — напрасное это занятие.
И поскольку, может статься, в горах этих лягу навечно, с непривычки вроде бы даже грустно».
Но с той поры положение его переменилось. Мэри почти с ним не говорила и всячески старалась избегать его. Мало-помалу приучился Малыш сидеть один у себя дома.
Прежде чем приступить к описанию странных происшествий, коим Малыш был свидетель, нужно сказать несколько слов о положении, в котором находился Кавказ о ту пору.
Сия обширная и богатая земля обитаема была множеством полудиких народов, признавших совсем недавно владычество российских государей. Их поминутные возмущения, непривычка к законам и гражданской жизни, легкомыслие и жестокость требовали со стороны правительства непрестанного надзора для удержания их в повиновении. Крепости выстроены были в местах, признанных удобными, и заселены по большей части казаками. Но казаки, долженствовавшие охранять спокойствие и безопасность сего края, с некоторого времени были сами для правительства неспокойными и опасными подданными.
Однажды вечером сидел Малыш дома один, слушая вой осеннего ветра и смотря в окно на тучи, бегущие мимо луны. Его вдруг позвали к коменданту, который прочёл им важную депешу от начальства. В депеше говорилось, что страшный человек Шамиль собрал злодейскую шайку, произвел возмущение в кавказских селениях и уже взял и разорил несколько крепостей, производя везде грабежи и смертные убийства. Далее был приказ оного Шамиля схватить и, на всякий случай, повесить.
Страх и ужас наполнили сердца офицеров.
Солдаты, впрочем, не теряли надежды и приговаривали:
― Бог милостив: солдат у нас довольно, пороху много, пушки вычистили. Авось дадим отпор Шамилю. Господь не выдаст, свинья не съест!
По сему случаю комендант думал опять собрать своих офицеров и для того хотел опять удалить жену и дочь под благовидным предлогом.
Мэри вдруг сама явилась в каморку к Малышу ― бледная и заплаканная. «Прощайте, Малыш! ― сказала она со слезами. ― Меня посылают во Владикавказ. Будьте живы и счастливы; может быть, Господь приведёт нас друг с другом увидеться; если же нет...» Тут она зарыдала. Малыш обнял её, и опять всё заверте…
Но было поздно.
Шамиль пришёл.
Поутру из-за высоты, находившейся в полверсте от крепости, показались новые конные толпы, и вскоре степь усеялась множеством людей, вооруженных копьями и сайдаками. Между ними на белом коне ехал человек в чёрной черкеске и с обнаженной саблею в руке: это был сам Шамиль. Он остановился; его окружили, и, как видно, по его повелению, четыре человека отделились и во весь опор подскакали под самую крепость. Один из них держал под шапкою лист бумаги; у другого на копье воткнута была голова одного несчастного прапорщика, что отлучился накануне на охоту.
Её перекинул он через частокол, и голова подкатилась к ногам коменданта. Горцы кричали: «Не стреляйте; выходите вон к Шамилю. Шамиль здесь!»
«Стреляй! ― закричал старый князь. ― Ребята! Стреляй!» Солдаты дали залп. Горец, державший письмо, зашатался и свалился с лошади; другие поскакали назад. Малыш взглянул на Марью Ивановну. Поражённая видом окровавленной головы, она казалась без памяти.
В эту минуту раздался страшный визг и крики; горцы скакали к крепости. Пушка заряжена была картечью. Комендант подпустил их на самое близкое расстояние и вдруг выпалил. Картечь хватила в самую средину толпы. Горцы отхлынули в обе стороны и попятились. Предводитель их остался один впереди... Он махал саблею и, казалось, с жаром их уговаривал... Крик и визг, умолкнувшие на минуту, тотчас снова возобновились. «Ну, ребята,― сказал комендант, ― теперь отворяй ворота, бей в барабан. Ребята! Вперёд, на вылазку, за мною!»
Комендант и Малыш мигом очутились за крепостным валом; но оробелый гарнизон не тронулся. «Что ж вы, детушки, стоите? ― закричал комендант. ― Умирать, так умирать: дело служивое!» В эту минуту горцы набежали и ворвались в крепость. Барабан умолк; гарнизон бросил ружья.
Комендант, раненный в голову, стоял в кучке злодеев, которые требовали от него ключей. Малыш бросился было к нему на помощь, но несколько дюжих иноверцев схватили его и связали верёвкой.
Шамиль сидел в креслах на крыльце комендантского дома. На нем была всё та же черкеска с газырями.
Большая мохнатая шапка была надвинута на его сверкающие глаза. Лицо его показалось Малышу знакомо, да не до этого сейчас было: коменданта тут же, при всех, зарезали как барана.
Очередь была за Малышом. Он глядел смело на Шамиля.
Но вдруг, к неописанному его изумлению, увидел Малыш среди горцев Карлсона, отчего-то обряженного в такую же черкеску, что была и у всех горцев. Он подошел к Шамилю и сказал ему на ухо несколько слов. «Кончать его!» ― сказал Шамиль, не взглянув уже на Малыша. Над юношей занесли нож. «Не бось, рус, не бось», ― повторяли ему губители, может быть, и вправду желая его ободрить. Вдруг услышал Малыш крик: «Постойте, окаянные! Погодите!..» Палачи остановились: Петрович лежал в ногах у Шамиля. «Отец родной! Ведь Бог един! ― говорил бедный дядька. ― Что тебе в смерти мальчика? Отпусти его; за него тебе выкуп дадут; а для примера и страха ради вели повесить хоть меня старика!» Шамиль дал знак, и Малыша тотчас развязали и оставили. «Батюшка наш тебя милует»,― сказал кто-то над ухом юноши.
Шамиль протянул ему ногу в ладном сапоге. «Целуй, целуй!» ― говорили около него. Но Малыш предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению». Шамиль отставил сапог, сказав с усмешкою: «Мальчик одурел от радости. Подымите его!»
Наконец Шамиль встал с кресел и сошел с крыльца в сопровождении своих близких.
Ему подвели белого коня, украшенного богатой сбруей. В эту минуту раздался женский крик. Несколько разбойников вытащили на крыльцо княгиню, растрёпанную и раздетую донага. Один из них успел уже нарядиться в её душегрейку. Другие таскали перины, сундуки, чайную посуду, белье и всю рухлядь. «Батюшки мои! ― кричала бедная старушка.― Отпустите душу на покаяние. Отцы родные, отведите меня к мужу». Вдруг она взглянула на двор и узнала своего мужа, лежащего в луже крови. «Злодеи! ― закричала она в исступлении.― Что это вы с ним сделали? Свет ты мой, удалая солдатская головушка! Не тронули тебя пули турецкие; не в честном бою положил ты свой живот, а сгинул от горцев!
― Унять старую ведьму! ― сказал Шамиль. Тут молодой горец ударил её саблею по голове, и она упала мёртвая на ступени крыльца.
Шамиль уехал, а Малыш упал без чувств.
Малыш пролежал довольно долго в беспамятстве. Когда он очнулся, то убедился в том, что местность вокруг него претерпела решительные изменения. Крепость, разоренная набегом, представляла жалкое зрелище. Малыш обнаружил комендантский дом разрушенным: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Всюду лежали тела солдат и казаков. Где-то выли старухи.
Бывшие тут же два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком-комендантом и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать.
Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него.
О ненависти к горцам никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все уцелевшие от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к горцам, покориться им.
Малыш всё стоял на одном месте и не мог привести в порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.
Неизвестность о судьбе Мэри пуще всего его мучила. Малыш вообразил её в руках у разбойников... Уже проданной в гарем… Сердце его сжалось... Малыш горько, горько заплакал и громко произнес имя любезной...
Малыш пришёл домой. Петрович встретил его у порога. «Слава Богу! ― вскричал он, ― было думал, что злодеи опять тебя подхватили. Ну, батюшка Пётр Андреич! Веришь ли? Всё у нас разграбили, мошенники: платье, бельё, вещи, посуду ― ничего не оставили. Да что уж! Слава Богу, что тебя живого отпустили! А узнал ли ты, сударь, атамана?»
― Нет, не узнал; а кто ж он такой?
― Как, батюшка? Ты и позабыл того человека, который выманил у тебя ножичек? Ножичек да с перламутровой рукоятью!
Малыш изумился. В самом деле, сходство Шамиля с провожатым было разительно. Малыш удостоверился, что Шамиль и он были одно и то же лицо, и понял тогда причину пощады, ему оказанной. Малыш не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: ножичек, подаренный неизвестному, избавлял его от горского кинжала!
И тут его позвали к Шамилю.
Необыкновенная картина ему представилась: за столом, накрытым скатертью и установленным блюдами, Шамиль и человек десять мюридов сидели в своих мохнатых шапках и цветных рубашках.
Разговор шёл об утреннем приступе, об успехе возмущения и о будущих действиях. И на сём-то странном военном совете решено было идти к Владикавказу: движение дерзкое, и поход был объявлен к завтрашнему дню. Все стали расходиться, и Малыш хотел за ними последовать, но Шамиль сказал ему: «Сиди; хочу с тобою переговорить».
Они остались глаз на глаз.
Несколько минут продолжалось обоюдное молчание. Шамиль смотрел пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и Малыш, глядя на него, стал тоже смеяться, сам не зная чему.
― Что, русский господин? ― сказал Шамиль. ― Струсил ты, признайся? Да и верно, был бы мёртв, если б не твой слуга. Я тотчас узнал его. Ну, думал ли ты, что человек, который вывел тебя в безопасное место, был сам Шамиль?
― Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.
― А коли отпущу, ― сказал он,― так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить? Отставка, отцовское имение, русские девушки с их косами, стоящие вдоль дороги в имение, добрая жена… Что ещё нужно, чтобы встретить старость?
― Как могу тебе в этом обещаться? ― отвечал Малыш. ― Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя ― пойду, делать нечего. Ты теперь сам начальник, сам требуешь повиновения от своих. На что это будет похоже, если я от службы откажусь, когда начальникам служба моя понадобится? Голова моя в твоей власти: отпустишь меня ― спасибо; казнишь ― Бог тебе судья; а русскому солдату всегда хотелось не сразу умереть, а так ― помучиться.
Эта искренность поразила Шамиля.
― Так и быть,― сказал он, ударив Малыша по плечу. ― Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь. А теперь иди спать, пришёл час моей молитвы.
Поутру Малыш пошёл по Военно-Грузинской дороге, сопровождаемый Петровичем, который от него не отставал.
Во Владикавказе он явился к генералу, который ходил взад и вперёд по комнате, куря свою пенковую трубку.
― Ваше превосходительство,― сказал Малыш ему,― прибегаю к вам, как к отцу родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет о счастии всей моей жизни.
― Что такое, батюшка? ― спросил изумленный старик. ― Жалование? Как нет? Что Малыш могу для тебя сделать? Говори.
― Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту солдат и полсотни казаков и пустите меня очистить Черногорскую крепость.
Генерал глядел на него пристально, полагая, вероятно, что Малыш с ума сошёл.
― Княжна Мэри, дочь несчастного Лиговского, ― сказал Малыш ему, ― пишет ко мне письмо: она просит помощи; изменник Карлсон, перешед в магометанство принуждает её стать третьей женой.
― Неужто? О, этот Карлсон превеликий Schelm, и если попадется ко мне в руки, то я велю его судить в двадцать четыре часа, и мы расстреляем его на парапете крепости! Но покамест надобно взять терпение...
― Взять терпение! ― вскричал Малыш вне себя. ― А он между тем женится на ней!..
Поутру он один отправился в Черногорскую крепость и добился свидания с Шамилём.
― Что ж? ― спросил Шамиль.― Страшно тебе?
Малыш отвечал, что, быв однажды уже им помилован, Малыш надеялся не только на его пощаду, но даже и на помощь.
― Слушай, ― сказал Шамиль с каким-то диким вдохновением. ― Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала кормилица. Однажды орел украл где-то зайчонка и унёс его в когтях. Однако, устав в полёте сел на ветку огромного дерева посреди пустыни. Под это дерево пришёл шакал и стал хвалить орла, что уже принялся кушать нежное мясо. Он хвалил его за зоркость и сметливость, явно рассчитывая, что орёл разведёт когти в стороны и скажет «Вах!».
― Нет, ты не джигит, ― отвечал орёл, ― и всё от того, что я пью живую кровь, а ты жрёшь падаль.
И орёл, наевшись, начал подниматься всё выше и выше, пока не приблизился к Солнцу и сгорел от его жара. А жалкий шакал схватил то, что осталось от зайчонка, и был с тем таков. Какова наша сказка?
― Затейлива, ― отвечал Малыш ему. ― Но жить убийством и разбоем мне не по сердцу. Впрочем, я съел бы не кролика, а сыру.
Шамиль посмотрел на Малыша с удивлением и велел накрыть стол.
Их ожидали казан, мангал и другие мужские удовольствия.
Вскоре Шамиль велел своим мюридам отдать княжну Малышу и выдать ему также пропуск во все заставы и крепости, подвластные ему. Карлсон, совсем уничтоженный, стоял как остолбенелый.
По дороге обратно влюблённые встретили две казачьи сотни и регулярный полк, что шли на Черногорскую крепость. Княжну отправили в город, а Малыш, обнажив саблю, помчался обратно.
Уже в десятый раз ехал Малыш по этой дороге, но теперь ожидало его жаркое дело.
Произошёл стремительный бой и горцы бежали, забрав, впрочем, своих мертвецов. Тела изменников забирать было некому. Среди трупов Малыш увидел знакомое лицо.
― Это Карлсон, ― сказал Малыш своему полковому командиру.
― Карлсон? Он жив… Казаки, возьмите его! Карлсона надобно непременно представить в секретную Владикавказскую комиссию.
Карлсон открыл томный взгляд. На лице его ничего не изображалось, кроме физической муки. Казаки отнесли его на бурке, испятнанной кровью.
Рана Карлсона оказалась не смертельна. Его с конвоем отправили во Владикавказ. Малыш видел из окна, как его усадили в телегу. Взоры их встретились, он потупил голову, а Малыш поспешно отошел от окна. Малыш боялся показывать вид, что торжествует над несчастием и унижением недруга.
Шамиль же бежал, преследуемый Ермоловым. Вскоре все узнали о совершенном его разбитии (В который, впрочем, раз).
В день, когда Малыш уже собирался отправиться к своим старикам, из Владикавказа пришла секретная бумага. Малышу по дружбе дали её прочитать: это был приказ ко всем отдельным начальникам арестовать его, где бы ни попался, и немедленно отправить под караулом во Владикавказ в Следственную комиссию, учрежденную по делу Шамиля.
Бумага чуть не выпала из рук Малыша. Совесть его была чиста; суда он не боялся; но мысль отсрочить минуту сладкого свидания, может быть, на несколько еще месяцев, устрашала его. Тележка была готова. Офицеры дружески с ним простились. Малыша посадили в тележку. С ним сели два гусара с саблями наголо, и Малыш поехал по большой дороге.
Во Владикавказе и препровождён к допросу.
Его спросили: по какому случаю и в какое время вошел Малыш в службу к Шамилю и по каким поручениям был Малыш им употреблён?
Малыш отвечал с негодованием, что он как православный офицер и дворянин ни в какую службу к Шамилю вступать и никаких поручений от него принять не мог.
Через несколько минут загремели цепи, двери отворились, и вошёл Карлсон. По его словам, Малыш отряжен был от Шамиля шпионом и постоянно ездил между Владикавказом и Черногорской крепостью.
Малыш выслушал его молча и был доволен одним: имя княжны Лиговской не было произнесено гнусным злодеем. После чего он отвечал, что держится первого своего объяснения и ничего другого в оправдание себе сказать не может.
В последний раз Малыш увидел Карлсона в коридоре Владикавказской тюрьмы. Его недруг, шаркая, влачил свои ноги в оковах. Он усмехнулся злобной усмешкою и, приподняв свои цепи, ускорил шаги. Малыша опять отвели в тюрьму и с тех пор уже к допросу не требовали.
На третий день его отправили в Сибирь.
Весть об этом нескоро достигла имения Свантессонов, в котором обитали престарелые родители Малыша и молодая княжна.
Княжна Мэри принята была его родителями с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать Божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они к ней искренно привязались, потому что нельзя было её узнать и не полюбить. Слух об аресте Малыша поразил всё семейство. Княжна так просто рассказала его родителям о странном знакомстве его с Шамилём, что оно не только не беспокоило их, но еще заставляло часто смеяться от чистого сердца. Батюшка не хотел верить, чтобы его Малыш мог быть замешан в чёрном деле.
Княжна в слезах собралась в Петербург.
На набережной, в первый день своего пребывания в столице, она встретила высокого прямого офицера. Он всмотрелся в её отчаянное лицо, обращённое к дворцу, и спросил о цели визита провинциалки.
― О! Князь Лиговской! Помню его! Как часто в детстве я играл его Очаковской медалью...
Офицер обещал помочь ей добиться аудиенции при дворе.
И правда, по утру из дворца на Пески приехал посыльный. Он усадил княжну в пролетку и повез её осенним городом.
Войдя в большую залу, княжна едва узнала своего вчерашнего собеседника.
Государь обнял её ― и прослезился. Так они простояли несколько часов. Княжна провела два дня с Государем и, наконец, он самолично выписал Малышу оправдательный аттестат.
Малыш был возвращен из Нерчинска и следующей осенью добрался до имения своего отца.
Тот встретил сына на ступенях барского дома.
― А все же учили тебя славно ― учили и выучили. Мусью научил тебя махать саблей, а Петрович ― обращению с народом. Учит и война, и женщина… Вот ты и выучился, стал из недоросля лишним человеком.
И старый Свантессон вложил в руки Малышу сбереженный в комоде змей, сделанный из шведской карты.
Они плакали оба, а княжна склонилась на плечо Малыша.
Он, обняв жену за плечи, вдруг назвал её по-русски:
― Маша...
Здесь прекращаются записки младшего Cвантессона, вкратце нами пересказанные. Из семейственных преданий известно, что он оставил службу, и несколько лет спустя свершилось последнее свидание его с Шамилём. Малыш, проезжая с супругой через Калугу, внезапно увидел на городской улице Шамиля. Тот был окружён местными дамами более, чем охраной. Шамиль узнал его в толпе и кивнул ему головою, однако Малыш отвернулся.
Марья Ивановна, как теперь звали все княжну Мэри, задрожала, но не произнесла ни слова.
В тот же день они поехали дальше, направляясь в своё имение.
Рукопись Малыша доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать её особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена.
Издатель.