— Бойтесь, бойтесь!

— Вы точно знаете? (Запихивая пять золотых в рот)

— Золотые — это хорошо. Вы только этого дядьку бойтесь — он чуть что... сразу костылём по башке трахнет. А угадать, как ему надо — невозможно. Рад бы сам выжить, да не судьба.

— Так он — ...Базилио?! Подменяющий Алиску?!

— Он ещё страшнее — у него в руках (по секрету) плётка. Над ним летят Кожедуб с Водопьяновым, в бороде его, как мухи, запутались Мёртвые Герои, а в ухе заместо серьги — Зоя Космодемьянская. Как наступит он на наш фарфор — голова Мальвины покатится, как спичку зажжёт — Буратино вспыхнет. Бойтесь! Бойтесь!

— (постепенно холодея) И некому сказать? И на правой груди профиль — Блюхера? А на левой — (зажимая рот)...

— Напрасно вы боитесь. Спросите, кого хотите, я нестрашный. Так, с лица немножко.

— Что-то вы оба подозрительны... У одного плетка, у другого — сачок. Признавайтесь — в кабачке вместе пьете?

— Это не сачок, а садок.

— Садок судей, знаем мы вас... А сажаете туда кого?

— Я там сам сижу. Как налим. Чеховский.

— Я тады буду англичанкой. Пока вы тут саморазоблачаетесь и пьёте с Кожедубом.

— Нет, как можно. С ним Водопьянов. Они меня и на порог не пустют.

— А вы под Леваневского косите. Или под Ляпидевского.

— О! Не поведёте ни одним мускулом?

— Чужим — ни за что! Своими мускулистыми желваками — может и поиграю.

— Нет уж. Я Лучше Ляпидевским буду — он с дедушкой моим дружился. А Леваневский дурно кончил.

— Ух ты... И вы Ляпидевского помните? А что с Леваневским стало?

— Как сказал бы наш Президент: «Он утонул».

— Погиб дурацки или все же...? Мужественно? …Самое смешное, что были мысли о вашей грядущей отсылке к поисковикам. Почему туда не было захода? Поясню: из ваших слов можно было сделать вывод, что герой кончил как-то нехорошо, что вряд ли будет отражено в официальной информации, которая и подвернется, наверняка, в первых ссылках. Теперь же становится ясно, что он погиб во время перелёта. Вы намекаете на то, что летчик себя вел некрасиво в это время? Осмелюсь не согласиться всё же.

— Вёл он себя неважнец — и раньше, и в то время. Это, впрочем, не намёк. Это из воспоминаний о нём, но к делу отношения не имеет. А соглашаться или не соглашаться. Что ж? Тут дело в другом — кончил он плохо. Утонул. И с этим ничего не поделаешь.

— А вот это и неизвестно как раз вашей собеседнице. Яндекс даст эти подробности? Многие испытатели утонули, погибли во время полетов и т. п. Они все плохо кончили?.. Ладно, уговорили. Пойду в Яндекс (в шестнадцатый раз за сегодняшний день...)

— Чёго ж тут хорошего — утонуть? Но поисковые машины много чего рассказывают и о сгинувшем герое — и о его фанаберии, и о многократной покраске самолёта, и о самоуверенности, и об интригах. Но что нам до этих поисковых машин? Что? Что?!

— Гляньте вот на эти две ссылки «Трудно понять, почему сейчас, в наши дни, вдруг на страницы периодики попадает так много плохого о лётчике и человеке Сигизмунде Леваневском. Одна из публикаций, сюжет которой не связан напрямую ни с биографией полярного лётчика, ни с трансарктическими перелётами, будто нарочно начинается словами «Леваневский — дутая величина». Отрицательное отношение к нелестным высказываниям про лётчика? Если вы окажетесь задетыми моим сопротивлением — нет проблем, заткнусь сразу ввиду некомпетентности. Но мнение свое, конечно, уже будет про Леваневского, и будет оно в плюсе.

— Да нет, отчего же должен быть задет сопротивлением — ведь это сопротивление называется «собственное мнение». У меня по этому поводу тоже собственное мнение. И у нас некое расхождение между симулякром Леваневский-1 и симулякром Леваневский-2. Уступая вам очерёдность, что меня настораживает в симулякре Леваневский-1 (вашем, белом и пушистом). Вот, например, ваша вторая ссылка — текст там написан совершенным идиотом. Причём это летний дурак — перед тем, как пропеть оду сталинскому пассажу о «винтиках», автор из Казахстана спорит с возможно таким же автором журнала «Простор». Это, конечно, аргументация на порядок выше, чем разгневанное письмо в редакцию газеты «Оракул» по поводу статьи «В зубах у вампира» — но только на порядок. Кстати, если вы внимательно посмотрите список, который выкидывает Яндекс на первой странице, есть и ответ его оппонента — просто битва титанов какая-то.

Ну а мой симулякр обладает польским гонором, у него дурная слава, он неважный организатор, честолюбие его выше осторожности. У него такая репутация у современников — моих родственников. «Кому, значит, верить коту или маме — маму я давно знаю, а этого кота, извините, в первый раз вижу».

Теперь мой ответ на вопрос «Отчего это всех занимает?» — Дело в том, что история Леваневского жареная. Это история сродни тем, что Есенина и Маяковского убили, что на секретной базе в США до сих пор внутри летающей тарелки спят инопланетяне. Так, вокруг Леваневского были совершенно замечательные мифы — что его экипаж просто перебежал к американцам. Или что его расстреляли в НКВД, и проч., и проч.

И всё же, помните с чего мы начали? С того, что я сказал, что Леваневский плохо кончил. Неужто булькнуть в арктическую воду — это хорошо кончить? Кем бы ты ни был, душой общества или самовлюблённым хвастуном — ну, неужели ж это — хорошо кончить?

— Вы меня ставите в двусмысленное положение — и спорить не о чем, и хочется... Про симулякры — same here полностью. Скажу более того — что ваш симулякр готова принять в качестве своего — на основании некоторого представления о юзере berezin и вследствие всех наших «кьоджинских перепалок». Но представьте себе ситуацию: «У меня есть знакомый, его мама знала Леваневского, он оказался «не очень» хорошим человеком, много честолюбия, и мясо таскал ещё из кастрюль». (Должна же я ещё от себя что-то приписать для оживляжа картинки?). Как вы думаете, что мне ответят собеседники — и будут совершенно правы ведь?

Про жареность истории — согласна, но мнение хочется составить ведь не приготовленное каким бы то ни было кулинарным тепловым способом, а просто — факты, насколько это возможно.

Теперь уже про «плохо кончил». Вы решили подставиться? Тогда попробую так: Амундсен или Скотт тоже плохо кончили, по Вашему мнению? Или все же нет? То есть, сам факт гибели, не несёт никакой оценивающей составляющей. Если вы покажете, что его гибель была дурацкой, вследствие непродуманности, упёртости, бесшабашности, идиотизма, etc — тогда признаю с полпинка. Готова даже буду вынести в запись признание своей неправоты перед вами.

— Я думаю, что и Амундсен предпочёл бы не падать в студёное море, и Скотт всё-таки не хотел бы, что бы топливо вытекло из оловянных канистр. А если лётчик считает, что смерть во льдах — «хорошо кончить», то его нужно гнать из авиации, сорвать погоны. Спасут тем самым не только его жизнь, но и жизнь борттехников, штурмана и второго пилота. Любая гибель — неудача (хотя не всегда — позор). Потому что не надо «сделай или умри», а надо «сделай и не умирай». Но в этом случае разная цель — рекорд или поиски пропавшей экспедиции, что привели к смерти Амундсена.

Большинство источников, даже если не брать в расчёт устные предания, говорят о том, что последний полёт Леваневского был дурно подготовлен. Вот смотрите — это статья Каминского, полярного лётчика и автора книг по освоению Арктики, с предисловием заслуженного штурмана СССР Аккуратова — человека честного и проверенного. Оба они мне не родственники, но люди известные, ни издание — не «Мегаполис-Экспресс».

Вообще, даже если вы откроете именно приведённые вами ссылки, вы обнаружите, что все «знаменитые» полёты Леваневского были аварийными. Ну, челюскинская история, ну, маслоутечка при большом перелёте 1935, ну так и все погибли в конце концов — не многовато ли аварийности? Потому как это как раз те полёты, что тщательно выверяются, это, так сказать, звёздные часы для лётчика. Потому как это риск жизнью экипажа, не герой-одиночка на частном самолёте. Леваневского жаль, но кончил он плохо.

В запись ничего выносить не нужно.

— Прочитано — принято. Тогда всё же сделаем вас — лягухом-путешественником?! И обзовем его: Лягар, с намеком на Икара...

Диалог CCXXXVI

— Я вначале думала что-то такое тоже пошутить про ослышки. Чёрт бы побрал Ваш Эквадор, и всё такое прочее. Вот, сижу, ною.

— Он и Гондурас побрал. И Колумбию. Чёрт всё побрал, что плохо лежит. Ещё он побрал мой велосипедик. Вы, верно же, слышали историю про мой велосипедик?

— Я не слышала историю про Ваш велосипедик, диар Володя. Я вообще ничего не слышала и превратилась в соляной столбик. Что с Вашим велосипедиком? Что с Вами?

— Надо сказать, что я несколько дней назад обзывал давно погибшего полярного лётчика Леваневского авантюристом. Но вчера открылось, как он отомстил мне. Вчера открылось, что мои родственники сносили мой велосипедик. Они сносили его, как чужие трусы. И вот теперь я не доживу до утра. Я поехал от родственников в ночи, оседлав своё сокровище. Понимаете ли вы, что такое для меня Велосипедик? Нет, вы не понимаете этого. Нет, вы не понимаете, что для меня велосипедик. Ведь с марта по ноябрь я двигаюсь по улицам только на велосипедике. Целый гонорар за толстую книжку пошёл на этот велосипедик, не говоря уж о том, что я долго собирал пустые бутылки, а так же заложил семейные драгоценности (я небогат), чтобы прикупить к велосипедику фонарик задний и фонарик передний… И вот, добрался до дому мокрый, будто мёртвый полярный лётчик Леваневский, восставший из пучины. Я повторил его судьбу, оттого что теперь не Велосипедик вёз меня, а, наоборот, я его.

А ведь я спросил родственников — всё ли хорошо с моим велосипедиком, что так дорог мне? Всё ли хорошо с ним, моим велосипедиком, что стоял у вас всю зиму? А родственники говорили — он в полном порядке, мы даже ездили на нём туда и сюда. И даже разогнались на нём до скорости 45 километриков в часочек. И я оттаял, и поверил в счастие жизни — потому что в человечке всё должно быть прекрасненько, и тельце, и душонка и одежёнка, а так же Велосипедик. И я смеялся, и мои родственники весело смеялись. И вот я поехал на нём под дождём, и оттого не слышал, как выходит из моего велосипедика воздух, как сыплются на дорогу шарики из подшипников и как заплетаются его спицы...

Я в горе и печали. Я не доживу до утра. Я добрался до дому мокрый, будто Леваневский, восставший из пучины. И весело смеялись. Я поехал на нём под дождём, и оттого не слышал, как выходит из него воздух, как сыплются на дорогу шарики из подшипников...

И вот я плачу. Я плачу не по бренной железяке, а по мечте и образу жизни. Что мне родственники? Мне подсказывают, что все родственники такие — вандалы и душегубы, у них нет ничего святого. Всё равно теперь я страдаю несравненно. Ужас пришёл ко мне, и нет мне счастия. Не надо мне было пенять Леваневскому — потому что дух Погибшего Лётчика пришёл ко мне посреди ночного ливня и сказал: «Ты глумился над моим непроверенным самолётом Н-209? Ты смеялся над моим костюмом, в котором я полетел через Полюс в Америку? Так на тебе! Я наказал тебя, и теперь ты обречён ползать по земле». Вот.

— Спасибо, порадовали от души.

— А-аа! Вот оно что?! Вы, значит, веселитесь?! Ужас! Кошмар! Вот значит, как? Значит, толпа гогочет над моей песней поломанных серебряных спиц... Что ж, устал я греться у чужого огня, о где же, ля-ля-ля. Пойду, брошусь под мотоцикл.

— Не ходите, как же мы без вас?

— А я, как же я без велосипедика? Я?! А мою бессмертную душу кто не пустил к огню?

— Да ладно, все там будем...

— Да? Правда, доктор? Думаете, пешком тоже возьмут?

— Да, все равно по воздуху лететь придется.

— Очень трогательная история... Мне даже захотелось себе Велосипедик — чтобы расширить пространство духовного опыта... Но удовольствуюсь, наверное, простыми Роликовыми Коньками...

— По мощам и елей. С моими толстенькими и коротенькими ножками — велосипедик. А некоторым, иным, не нам — Роликовые Коньки.

— Кстати, диар Владимир, Роликовые Коньки Вас бы тоже прикололи. Есть в них своё волнительное-пубертатное-кинетическое безумие...

Диалог CCXXXVII

— Есть масса вариантов для сумасшедших кулинаров. Унылая жарка, дебильная сушка и имбецильная варка. Олегофреническое томление и параноидальное бланширование.

— Олегофреническое томление — это томление Олега по Френи?

— Не мешайте… Скорбное гратирование, душераздирающее гриллирование, бессмысленное колерование, бесперспективное отваривание...

— Я всё-таки бы продолжил линию психозов — ведь с чем другим так ловко сопрягается кулинария. Шизоидное фламбирование… Маниакальное абилирование, бредовое гарнирование, сумеречное шамбрирование, помрачённое фарширование, бессвязное гренирование, депрессивное глясерование, амнезийное декантирование, галлюционное кандирование, слабоумная серверовка, бессвязное обезжиривание и шизоидное бардирование.

— А так же тревожное ощипывание и пограничное филирование... Впрочем, мы давно ушли от грибной темы. Впрочем, с другой стороны, если кулинар начинает тревожно ощипывать грибы, то он, видимо, стал настоящим кулинаром. Маниаком. И будет всё и всех маниакально фраппировать.

— Не бойтесь. Чего нас бояться.

— Я знаю хозяина этого местечка, он не больно зарежет. Бояться не надо. Вы же знаете, что жертва выделяет особый запах страха и боязни, перед тем, как ей перережут яремную жилу? Не нужно это. Надо спокойно принимать сужденное. Тогда я вам расскажу, как грамотно сливать кровь.

Диалог CCXXXVIII

— Тут, если помнишь, злоба должна оцениваться по модулю. Это Зощенко сказал, что перепуганный писатель — потеря квалификации. Испуганный — всё равно что злой.

— «Злоба должна оцениваться по модулю». Браво — фраза просится в афоризм.

— «Браво» — не надо. Это, наверное, одно и то же. Злые, потому что испуганные — а вдруг? Ужели Моцарт прав, и я не гений, а хуже испуганного писателя только испуганный полковник. На самом деле непонятно, как она должна оцениваться — я вот сейчас задумался, знаю ли я какую очень хорошую книгу, да так, чтобы она была ксенофобской или вообще человеконенавистнической.

— Я не знаю. Наверное, потому, что ксенофобские сразу отношу к плохим. Это по модулю — понятно, аффекты и искажение восприятия всегда идут по модулю. Эх, когда я доберусь до своего гран-проекта, где будут мормоны, Лев Толстой, Кейнс и Киплинг?

— Я знаю только «Убей немца» Симонова — абсолютно химически действующее стихотворение, гениальное. Потом правда, переделанное в «Убей фашиста», но из стихотворения слова не выкинешь. Не воробей. Там дело в том ещё, что это именно 1942.

— Да, и понимаешь, что без этих двух текстов, может быть, не было бы такого 1943-го — то есть непонятно, был бы он или нет, — но все равно страшно. Но вряд ли мне дано тут многое понять — я не был в 1942-м на поле боя. Хотя вот — «Вставай, страна огромная» тоже довольно страшная песня («гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб»). Может быть, я ошибаюсь; мне кажется, что с определенной ступени риторики восприятие из буквального переходит в фигуральное, что ли, и подобные тексты действуют не на сознание (это нас с вами до судорог пробирает, потому что мы видим то, что читаем), а на подсознание наподобие мантры или молитвы как мантры. И когда солдаты идут в бой, мантра — любая, хоть «За родину! За Сталина!», хоть «Убей немца!» — значит очень много; а вне боя ненависти только из-за таких мантр не возникает. Для ненависти нужна вера в конкретное зло, нужно увидеть смерть близких. Не дай Бог.

— Ну, тут вот сбоку подсказывают — что ещё Ветхий завет. Он вполне кровожаден — хотя это ведь богодуховенная книга, она не совсем человеком написана.

— Ветхий Завет — это далеко не одна книга. Песнь Песней не кровожадна, например. В любом случае Ветхий Завет я обсуждать не могу, мне Нового достаточно.

— То-то же! Возлюбите лучше какую-нибудь девушку, груди которой как горы, а сосцы, будто каменные башни. Посмотрим, что от вас останется.

— Тут всё от меня зависит.

Диалог CCXXXIX

— Новый велосипед, наверное, сейчас стоил бы три тысячи рублей — в без передач, с дамской, правда, рамой, складной вдоль оси, проходящей через ось седла, тормоз с ручной и ножной мускулатурой. Тяжеловат, но алюминиевые все были с передачами в коробочке.

— Да нет, у меня «Мерида» как бы горная. Самый дешёвый из приличных.

— Хо-хо... Приличия ваши далеко распростерли руки...

— Ну, я понимаю, что вы на карбоне ездите, не дешевле штуки... Но я — скромный. Как попашешь, так и пожнёшь.

— Какой-такой карбон? Честная сталь! Легированная, с присадками, с цветами побежалости.

— Легированная? Побежалости... (жалобно) Значит, полторы тысячи?!..

— Родственники заставили велик работать, как мачеха Золушку, и даже потребовали от него познать самое себя? Мы тоже его держим безжалостно за дверью, прикованным к трубе. Ужасно, да?

— Я вас понимаю. На нём так хорошо кататься было, да?... Но почему вы не можете его починить? Откупитесь от тени Леваневского стольником и визитом в мастерскую?

— Рублей? Маловато будет. Добавьте ещё столько же — получите почти «Школьник»!! Продавец расхваливал как аналог «Салюта», который совершенно не помнится мною.

— Да не верьте этим уродам. «Школьник» — полное фуфло был. Он погиб вместе с «трабантами», Стеной и социализмом.

— «Школьник» — фи? Да? Хм, не надо хаять мой первый велик, на который и села, кстати, уже будучи не в школьном возрасте, а даже уже работая на ящике... Стянула его у младших домашних, чтобы научиться. Ах, душка, до сих пор стоит на даче. Тогда много чего погибло — треугольные молошные пакеты за 16 коп, ватман за 9, 10 и 25 коп (голубоватый), диафильмы за 25 коп и начесы у мам.

— Вы работали на ящике? Вы стояли на деревянном ящике, чтобы доставать до токарного станка?! Вы стояли и работали на ящике, еле доставая до рукояти токарного станка, и точили корпуса мин для нужд фронта? Да?

Я горжусь знакомством с вами.

— Да ну вас…

— Вы погодите, погодите-то... А если ящик был на улице перевёрнутым, фанерным и занозистым? А на нём чистились малолеткой с помощью ваксы, гуталина и фланельки ботинки фланеров? И конкурирующие ассирийцы сердито косились и гортанно вскликали?

— Да, это тоже трогательно. Сотни чужих ботинок, а свои развалены и сношены. Дома — отец, вернувшийся с фронта, смотрит в потолок, беззвучно и чудовищно медленно раздвигая трофейный аккордеон. Мать ещё не вернулась с чулочной фабрики, а сестра — из больницы, где медсестрой. Тонким писком слышится с кухни радио. На крыльце сидит собачка с маленькой бородкой.

— Скорее уж, дед, вернувшийся с фронта. Аккордеон — нет, а вот песни за столом — да. Ещё он купил свой младшей дочери пианино, она страдала, а дед играл — он был весьма музыкален. Как Петя, который был музыкален, как и Наташа. Толстой с Достоевским вечно лежали на скатерти стола. Ужасно, да?

— Бедняжка-чистилка грызла козинаки, взвешенные на 6 копеек, и читала «Опасные связи» в кресле. Часто гоняли сдавать бутылки. Крышечки были серебряные, зеленые, малиновые. И синие — у маленькой сметаны. Страдания на этом не кончались. Хлеб, макароны, картошка, морковь, лук... Мясо не доверяли, колбасу, сыр — после 11 лет уже. Яблочный сок был кислым, мандариновый — ужасно дорогим — 50 копеек, томатный — гадостным, апельсиновый был только в импортных банках, виноградный — приторным. Оставалось пить до одури газировку за 4 коп. Потом было тяжело бегать. И чистить ботинки, конечно.

Диалог CCXL

— Брудершафты разные бывают — бывают креплёные, бывают сухие, бывают крепкие, бывают горькие. Вчера, например, был день Божоле Нуво. Не надо отказываться ни от чего, иначе мы не сможем обогатить себя всем тем, что уже ранее создано человечеством, как говорил В.И.Ленин. Не говоря уж о брудершафте. Он голова был, ему палец в рот не клади. Я бы не положил, точно. Но и на брудершафт бы с ним не пил. Так вот, вчера я ходил пить это божоле. Моему приятелю Хомяку оно понравилось, а мне — так не очень. Выпил четыре бутылки, давился, чихал, из ушей лилось... В общем, не пошло. Но мне многое можно простить, — я как настоящий русский писатель съездил в Астапово, умер там и мёртвый зачем-то приехал в Москву. Поэтому я расскажу странную историю — во время этого московского безумства с Божоле ко мне на улице подошёл незнакомый человек. Пожилой, похожий на доктора наук, в вязаной шапочке с помпоном. Это такой особый тип доктора наук не у дел. И сказал: «Вот, я вижу, вы идёте пить кофе (на самом деле я шёл пить водку), — Так вот, это не правильно. Вам нужно пить сейчас Божоле. Сегодня обязательно нужно пить Божоле».

Этот человек меня несколько напугал — ну его, думаю, нахуй, хотя я ведь ничего против этого вина не имею. А пять минут назад я видел другого человека — в своём доме. Только спросил я его о божоле, чтобы набрать статистики, как он начал биться головой о стену, рвать на себе волосы, в общем, ушёл от ответа.

— Чайник-ящик вина выпили, шутка ли? Дюбюфовского, самого что ни на есть лучшего.

— Вот — два мира, два детства. Всё время меня чего-то лишают. Правда, я подарил ему художественный календарь с датой своего рождения и портретом в ряду Толстого и Писемского,а мне даже щепки от ящика не дали.

— Выход есть: я знаю место, где оно продаётся. Могу с доставкой на дом. Хорошая мысль — но мы то понимаем, что в этом конкретном напитке 99% понты.

— В дюбюфовском вкус есть.

— Только что мы говорили о том, что вкус состоит на 99% из мечты, и на остальное — от рецепторов.

— Мы говорили о 99-процентном растворе понтов в винном уксусе. Понты у божоле нуво только в день arrivee, потом это хорошее (или не очень) молодое вино.

— Кто спорит? Заметьте, чем кончается ваш пост.

— Кончается? Мой пост бесконечен. Мой друг краевед Балдин делал градостроительный перспективный план города Урюпинска.

— Ну, должен же хоть Урюпинск жить по градостроительному плану, раз Москва не удосужилась.

— Формально посохинский план никто не отменял.

— Но никто ему и не следует.

— Никому неизвестно — не снесли ли в Урюпинске старые корпуса завода «Сельхоззапчасть», давно ставшие раритетом архитектуры — в угоду строительству коттеджного посёлка Новых Урюпинцев.

— Разрушили мечту уехать в город, у которого хотя бы стратегия есть.

Диалог CCXLI

— В фольклорном варианте песни про Голубой вагон, кстати, снималась двусмысленность «календарь закроет этот лист» — «Если мы обидели кого-то зря, скинув пару лишних мегатонн».

В Бауманке народ был всё же неполикторректный, это шло почти как гимн.

— Тут интересно сравнить версии разных ВУЗов. Разный ВУЗ — разный ВУС. Я думаю, каждый вносил своё, режимное.

— Каждый вливал своё плодововыгодное вино разной степени кислоты в старые мехи? Хм, можно и сравнить, но это пойдёт в разряд краткосрочного фольклора, с лагом примерно лет на двадцать? В духе уже невнятной нынешним блатной песенки 30-х годов (у Юрия Германа, кажется, была):

— Я люблю картишки, татататата, Крымское винишко...

— Нет, причём тут лаг на тридцать? Всё одновременно — известное фольклорное:

Это пелось в разных ВУЗах с разными (им присущими) вариациями.

— Тьфу, и верно — про синус-то известно, впрочем... Хотя, скорее, на ось абсцисс? Но «тётя» уже не прокатит?

— Зависит от предлога — абсциссы (обычно — х), ордината — у. Если по оси абсцисс — то «по оси абсцисс набегает», а если ординат (у) — «на (!) ось ординат набегает». Я в ниверситете учился, знаю.

— Признаю свою пенку, но у меня рисовалась в воображении картинка прибоя «канака», разбивающегося о берег, на котором лежат беззащитные значения распростертых иксов...

— Дело в том, что на ось ординат она набегает однажды? А вот на абсцисс — многократно?

— Что? А?

— (Медленно и со вкусом) Пересечение графика с осью OY идет один раз. Пересечение с осью OX идет в зависимости от области определения функции?

— Папа! С кем это ты разговаривал? Папа, разве набегать тоже самое, что и пересекать? Папа, папа, deep blue sea, baby, deep blue sea.... Deep blue sea, baby, deep blue sea. Deep blue sea, baby, deep blue sea...Hit was Levanevsky, who got drowned in the deep blue sea...

— Самое синее в мире? Ну-ну... Набегание предполагает повторяемость действия? Или я ошибаюсь? Татары, которые монголы, они же не один раз набегали...

— Выбегалло. И пробегалло.

— Пудрят тут мозги всякими баночками, пригодными только для сдачи анализов...

— Баночки не трожьте. Баночки — это святое.

— Что, так много ходили в поликлинику? Ну а рассада — это святое тож.

— Святость у вас какая-то... Исихастская.

— Нет, только сейчас. Я ведь ста-а-ренький.

— И уже не надо решать проблему баночек?

— Как раз попёрло.

— Золотая жила старика Таруотера?

— Отчего же? Она вполне открытая, громкая и журчащая.

— Хрустальная, да?

— Вы в неправильном направлении мыслите. Это не спуск, это спираль развития бесед. Как на обществоведении, помните, да? Отрицание отрицания. Гегель, товарищ Фейербахов, герольд Вилинбахов... Или геральд? Что-то меня не туда несет — как всегда с вами. Но вы понимаете, да?

— Кастальский ключ.

— Неужто это и есть средство для входа в дивный новый мир? Золотой ключик?

— Золотой конёк.

— Вы заметили, что сначала мы говорили о высоком, потом наша переписка стала касаться склочных тем, политики и истории, а теперь мы у гробового входа сортирного юмора. А?

— Но вы меня пугаете. Разве мы говорили о высоком? И о чём же?

— Нет.

— (бодрым медсестринским голосом) Вот и чудненько.

— Мы говорили о конгруэнтности и гомотетии.

— (переходя уже на бодрый лекарский голос) Вы хотите об этом снова поговорить?

— Да, но нужно ещё обжечься в настоящем камине и треснуться лбом в холст с фальшивым огнём.

— Треснуться лбом об холст — противоречие в прилагательном.

— Упереться же в мечты о домашнем очаге, трубке, очередном преступлении и обжечься грогом — можно всегда?

— О, нет! Любезнейший, уберите ваши клистирные трубки — поздно! Мне надобно лицо духовного сана и иная помощь.

— Поздняк метаться. Придется всё равно жить на этой земле.

— Нет, тут, наоборот, глубинный смысл.

— Глубинный, как бомба? Взорвитесь и просветите? Лесничий, зачем вам нужны все эти записи?

— Естественно, дурака валяем. В пыли прошлого и лужах настоящего. Получается весьма облепленно — вы не находите?

— Мы говорили о конгруэнтности и гомотетии.

— Попытки восстановить сюжеты бесед привели к вопросу. Помнится, что вы ответно добавились мною в «круг чтения», а вот вы как меня нашли? Уточню, интересует чисто технический момент. То есть, как юзеры находят чей-то LJ, который почти принципиально не светится?

— В какой «круг чтения»? Куда я добавился?

— (С расстановкой, но без толку) Я вас добавила во friends — ответно. А вы меня как нашли?

— А, по-моему, всё было наоборот — это я добавил. Ответно.

— Вас не могла знать — не читались чужие дневники почти. Это не в оправдание, а констатация факта. Но это не суть, признаться... Будем считать, что персонажи находят друг друга в пробирных палатках. Когда сдают анализы. Нет, это божественный Лаборант смешивает содержание розовых пробирок с голубыми. Бренчит лабораторное стекло, матрица крепится и сплачивается.

— Интересно, Лаборант часто отвлекается на поцелуи с Лаборанткой? Или на приходящих списать учеников?

— Есть ещё сигналы: не чай наш Лаборант пьёт, не чай, нет.

— А что, кто-то сомневался? Царская водка! Которую ключница делала.

— Нет, я действительно не понимаю, что за Лесничий?

— Который приходит и всех разгоняет.

— Что вы тут из себя попутчика строите? Когда являетесь злостным уклонистом?

— А вы мне, дама, контрреволюцию не шейте! Я — из трудовой семьи, а вы, сдаётся, самый социально опасный элемент и есть.

— Люди, посмотрите на этого, в пенсне, он меня оскорбляет! Какая я дама — простая честная вязальщица. Сейчас клубок вот свяжу снова... (Глядя на гильотину...)

— Какая ключница? Царица!

— Не слишком ли в лаборатории перенаселённо получается? В штатном расписании подобное не предусматривалось.

Диалог CCXLII*

— Это моё детство! Может, вам ещё про автомат с пончиками рассказать? На краю скверика...

— А там-то и был автомат, доктор! Там-то и был! Помните доктор, со сверкающей железякой, смазанной маслом, что штамповала пончики, помните, как он ухал и чмокал, и нужно было успеть в начальный момент его цикла, чтобы не ждать, когда его через пятнадцать минут снова запустят. Да, доктор. То, что у меня дрожат руки — это вовсе не дряхлость — это я отсчитываю несуществующие деньги — маленькая жёлтенькая, круглый тяжёлый полтинник, и ещё восемнадцать жёлтых копеек — я буду есть это долго, доктор! Доктор, я буду есть это вечно. Да.

— Это был киоск, а не автомат, и там сидела тётка в белом халате!

— О, да, господин писатель, мне ли не помнить, как тётка сыпала ещё сверху сахарную пудру, а когда не было — просто жёлтый сахар (но это не то же самое), и я просил отца купить не поштучно, а на вес — так больше получалось...

— Ситом, ситом!..

— А липкие пальцы и насквозь пропотевший жиром пакет?

— Ну, пакет надо было засовывать в полиэтиленовый пакетик, коллега! Надо было принести его с собой — и тогда до дома пончики не остывали.

— Да кто ж мог дотерпеть до дома? ел тут же, на ходу, дуя на пальцы...

— Это да. Но ведь кило или два — сразу не съешь.

— А потом их что — мариновать, что ли? сразу не съел — пеняй на себя...

— Нет, вы не понимаете, нужно есть долго, пока сырым тестом не набьётся сначала желудок, потом пищевод, а крайний пончик не застрянет в зубах. Я просто жил рядом — мне по дороге не успеть было всё съесть.

— Я был маленький, сам купить не мог — поэтому до забивания пищевода не доходило, отец контролировал.

— Да, это как с кокаином — важно было, в каком возрасте начать.

— А потом на месте писсуаров построили памятник вознесенско-грузинской дороге дружбы...

— Да и один из авторов поселился неподалёку.

— Про это мне ничего не известно. А вот начал ли он разрушаться, этот памятник? или его снесли уже?

— Там снизу всякие перья с чернильницами пообломали — и прогнули какие-то щиты на входе. А Церетели купил бывшее здание посольства ФРГ.

— Да ну! и что он там делает?

— Гадит!

— Да, разумеется. Что же ещё. А правда, что он итальянец — Дзеретелли?

— Нет, он испанец по отцу — тот был бойцом интербригад и вывозил в СССР испанский золотой запас.

— Ах да, реиммигрант из Аргентины, латифундист и сторонник Перона в будущем...

— И любовник его жены, замечу.

— А то и самого генерала, tradunt.

— Нет, с ним был просто конфуз — об этом писали, кстати, довольно много. Ввиду смерти жены аргентинский кондукатор совсем тронулся и велел устроить оргию с плясками, на которой ему понравилась одна итало-американская певичка Чи. Чи. Чикона, и она, в ответ на его предложение исполнить любую просьбу, попросила «голого Борхеса». Её не так поняли, и покрыли Перона позором, принеся голову на серебряном блюде. Вот тогда-то наш персонаж валялся в ногах у кондукатора, обещая сделать всё для своего прощения. Вплоть до.

— А! так вот как дело было! А то я всё никак не мог понять, что это борхесов дружок Кортасар во Францию сбежал и о чём же эти самые «Выигрыши». А наш герой у них в компании под именем Мореля проходил?

— У него было много имён. Некоторые звали его Ниманд.

Впрочем, его отпрыск недаром сейчас ставит в Нью-Йорке памятник «плодоносить ещё способно чрево, что...». Ведь с Нью-Йорком у бывшего испанца давняя связь — ещё со времён Бомбы и жены скульптора Конёнкова.

— Ах, да кто же не слышал о подводной шлюпке капитана Ниманда! На Кикладах в одной пещере ему и памятник стоит.

— Ну, и в Рио-д-Жанейро — тоже. Он как бы в ужасе разводит руками, глядя на то место, где, по легенде, его шлюпка «Помпилиус» наскочила на камни.

— Но ведь именно там, по легенде, он надел последнюю пару белых штанов, чтобы завоевать мулаток и породить одного турецкоподданного, старшего брата Дзеретелли.

— Интересно, а вот деньги свои он тоже оттуда увёл?

— Про это «Мир новостей» умалчивает

— И именно по этому наш скульптор изваял его в таком экзистенциальном ужасе. Хотя многие всё ещё поддерживают версию, что Дзеретелли просто подарил бразильцам первоначальный вариант статуи Гагарина — с до конца поднятыми руками.

— Так это чистая правда — дарить пришлось, впрочем, через подставных лиц, был создан специальный фонд, не имеющий целью извлечение прибыли, а прибыль ушла на Азоры и Нидерландские Антилы. Впрочем, налоговые службы США и Аджарии до сих пор обмениваются информацией по этому делу.

— У вас устаревшие сведения — Аджария уже поплатилась за свою игру против скульптора.

— Ну, наконец-то Вы поняли — а то я намёкиваю-намёкиваю... Поставка бразильского оружия так и не была налажена, в этом-то всё и дело.

— Да, я видел там «таурусы» с силуминовыми частями, определённо.

— Части особого назначения были заменены на вспомогательные части речи.

— С правильным предлогом, разумеется.

— ...но с верным ли союзом?

— Союзкой, я бы заметил.

— …и Апполонкой.

— О, да! Филиппикой. Морисонкой.

— А также зубровкой и старкой.

— А также Княжонкой. И Таракановкой.

— С характерным запахом давленых клопов.

— И речной воды, да.

— Болотной гнили. И лунной пыли.

— И жабьей крови. Волос свекрови.

— Голос тёщи. Если мы запишем это в стих, то тут будет: ищи-свищи.

Вариант «На лбу прыщи».

Тоже ничего себе рифма, да.

— Или «хватай-тащи»

Коней ищи.

— Рукой плещи!

В ночной печи есть калачи!

— Об этом помни — и молчи!

— Итак:

Диалог CCXLIII

— Идёт ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги своя. Летит в раскосые глаза пыль, гарево и марево. Мой удел вечен — сдавать комнату, и воровать ночью на общей кухне мясо из борща. Это удел философа.

— Раскосые глаза и не то видели. Нечего тут гаревом прикрываться, после запаха крови-то?

— Философу же не должно хотеться мяса. Или вы воруете из борща принципиально?

— Да. Потому что я пасынок русской демократии. И стихи тоже могу. Варвара — ага. Варвара — эге.

— А вы философ настоящий? Или такой... борщёвый только? А то приведу сейчас инженера — он быстро проверит, почему у вас интеграл не дышит!

— Видали мы таких инженеров. Народ хлипкий. Помирают, так вопят тоненько, по-бабьи.

— А вы переходите при виде смерти уже на анапест? Или все же придерживаетесь излюбленного пятистопного? И, кстати, много у вас накопилось эпитафий на соперников?

— Соперников? У меня не может быть соперников!

— А инженера? Которые приходят и едят суп с мозговой косточкой, и спят с Варварой?

— Это не соперники. Это жалкие, ничтожные люди.

— Которые, однако, вас отгоняют от кастрюли с борщом?

— Не надо. Они спят. Сейчас моё время. Ночной дозор, знаете ли.

— (Выходя на кухню в халате и бигудях) Ааааа! Какой-такой ночной дозор?!! И этому негодяю, я отдала лучшие дни своей социалистической молодой жизни! И даже часть ночей.

— Мадам! Расскажите же скорее, насколько социалистична была ваша молодая жизнь? Каждому ли было в ней по труду? От каждого ли по способностям?

— Вас интересует какой период? До НЭПа, НЭП, после угара, стаканноводный, промпартии, борьбы с троцкистско-бухаринским охвостьем, попутчицкий, парусиновых туфель и креп-жоржета... Там много всяких тонкостей было при взятии и отдавании. По, конечно.

— Да нет, начинайте сначала — с теряющейся среди страниц паспорта юности. От Фурье и Оуэна.

— Нет уж, с французскими социалистами и английскими экономистами всегда был напряг. Придут: «На, Маврушка, шинель...» И что-то там про курьеров и какого-то сквозного... Тугановского. Я начну лучше с немцев? Если бы память была хорошая — да я бы! Да завсегда! Врала бы по-чёрному и по-белому, по-шахматному и по-узору «гленчек». А кому легко? Кому?

— Не надо тут. Есть такие люди. И вы их знаете.

— Не знаю я никого. Где, люди, где?

— А которые едут и смеются? И жуют пряники в йогурте, и заедают «Сникерсами»? И трясут роскошными власами и телами, радуясь невыносимой легкости бытия с «Клинским» и «Очаковским»? Про немцев неинтересно: они малоизобретательны — сплошное «дасистфантастишь» и «нохайнмальбитте».

— Сумрачный германский вам не катит? Но неужели вы не учили «драй цукарватте, битте?», когда ездили в ГДР? Давайте всё же патриотично выберите из русско-советского периода.

Диалог CCXLIV

— Пятки дело такое — дело не простое. Пятки пяткам — рознь. Не имей сто пяток, а имей сто друзей.

Пятки — всему голова. Не покупайте пятки с рук. Храните души в сберегательных пятках!

— Да с этой фрейдовщиной, как с вырыванием зубов — нужно обходится быстро и споро. Иначе свербить будет.

— А что вы предлагаете вместо вырванных комплексов, тьфу, зубов... Тьфу, в общем, понятно, полагаю — а то так и шамкающий пустой рот останется? Как вы обычно отвечаете на вопрос о том, сколько у вас зубов?

— Я обычно говорю, что я человек русский, оттого у меня много чего нет. «У меня, — говорил я. — Зато бубенцы есть. Серебряные тож». «Сейчас, — говорю я, — покажу».

— Дамы, ослеплённые блеском серебра, наверное, тоже тихо вскрикивали и просили сразу вас отойти в тёмный угол комнаты? А смысл?

— Смысл — это вообще иная категория. Я её не рассматриваю.

— Я люблю шоп смысл был. Так интереснее…

— Конечно. Но если окажется, что его нет, это не должно помешать жить дальше.

— Ни в коем случае.

— Жить надо так, чтобы ничто не могло помешать…

— А где мы? (озирается). Вы меня настораживаете: это так нужно?

— Отнюдь! Я на людях бубенцами не трясу. Хотя, конечно, свальный грех — высшая точка русской соборности, но бубенцы... бубенцы — это дело камерное. Можно сказать, интимное.

— Понятна теперь этимология слов «забубённость». Значит ли это, что вас следует называть «бубновый туз»?

— Главное, вы мне ничего не шейте. А то валет червей уже получил люлей.

— То вам не нравится моё вязанье, то шитьё... Назло вот возьму и сошью себе шлафрок. (A propos, разве не валет бубён получил люлён, то есть, бубей люлей — после кражи пудинга?)

— Правда, известный soft-педофил скрыл от общественности развязку:

— Так это они просто раздвоились. Я и удалила, жалея админов, вынужденных хранить лишние байты, а вышло как-то... эзотерически. Да? Нет, там всё хитрее —

— И, вообще-то, Валет подпёр tarts — всё-таки это даже не крендели, а пирожки с начинкой, с некоторой натяжкой тортики. Я бы не стал заявлять крендели, а вы уж горазды списать на него даже пудинги. Я вас боюся.

Кстати, если вам слово «люлей» кажется неприличным, можно заменить его на «пенд...лей».

— Так и напрашивается вместо «Дионис, Дионис, Дионис!» — «Пенделей, Пенделей, Пенделей!», да?

— Про вашу версию преступления и наказания: во-первых, Кэрролл вовсе не был уж таким любителем девочек, многие дамы-pen-friends потом были уже в возрасте, когда ограничивают себя в кренделях, в «Иностранке» была про это заблуждение (относительно перверсий) интересная статья.

— Про пирожки — а чем крендель с солью хуже пирожка с вязигой? (тем более, что хуже его ничего не может быть, а соленый крендель — вкусный).

— Про пудинг — пусть валет ещё спасибо скажет, что на него не повесили syrovi dort (чешский сырный «торт», то есть круг пикантного сыра). Он бы тогда семью кренделями не отделался. Ушла есть привезённую «сырову руладу» — знаете, какая вкусная... Нет, не знаете. Но теперь знаете. И страдаете.

— Рецепт? Вы не знаете этого удивительного рецепта?! Но это же очень важно! Записывайте!

— В моём секретном дневнике? Но к лучшему? К лучшему? К лучшему, да?

— Так всё ж к лучшему, вы что? Где угодно — хоть кровью (из носа) на стенах. Это же человеческий документ эпохи.

— Свиной, свиной кровью. Чтоб нечеловеческие человека не отыскали.

— Во-первых, народная молва всегда права. «Но мы любим его не только за это». (с) Армянское радио. Во-вторых: пусть расцветают все цветы визиги (с) Мао Цзедун. В-третьих: Страдание очищает. (с) Неизвестно Кто.

— Все зависит от того, какая часть народа молвит в данный исторический момент. «Визига» мне неизвестна. Это любимый фрукт Мао? Кисло-сладкий, как блюда китайской кухни? И надо ли так понимать, что особо очищенная водка подвергается особо сильным страданиям?

— А я тоже хочу остроумных высказываний по национальному вопросу! Да! Задние тоже хочут!

— Какой же Вы задний, Владимир Сергеевич, право. Вы — самый что ни на есть передний. Визига кисла и сладка только в пору молочно-восковой спелости. Китайцы солят её в бочках из-под квашеной капусты и делают из визиги соевый соус.

— Не верю. Откуда у китайцев бочки из-под квашеной капусты? Кимчи есть только у корейцев, и они её держат в калебасах, намотав на себя разноцветные саронги. Вот.

— Не надо тут нам вбивать клин между народами-соседями. Бочки покупают у наших — в Хабаровске и Владивостоке.

— Ааааа... Так бочек не напасёсси! Или вы их тогда в веники вяжите. А они нам потом снова дают этот соевый соус? И лапшу. И царевичей с царицами — для забивания в бочки по нашим морям. Тогда непонятно, что сначала-то идёт — чистота или страдание?

— Мы, к сожалению, отправляем тёток с детьми искючительно в один конец. Вон из отечества.

— А где новых берёте?

— Сами заводятся. От сырости.

— А сушить не пробовали комнаты? Можно и печку потопить.

— Жалко. Всё-то у вас, издательских магнатов, ужасы какие-то на уме. Как человек во фраке да малиновом пиджаке ходит — ему чудится, что он в нижнем белье. А нам всё чудится, что мы во фраке.

— А вот:

Диалог CCXLV

— Это братская могила — ничего страшного.

— В могиле главное что? Чтобы писатели не рассказывали одни и те же истории по кругу... А если учесть, что у вас одномогильницы-дамы, то получаем чистый декамерон!

— Ну, декамерон, конечно, чума та ещё, но я как-нибудь поберегусь пока. Ну их.

— Наивный... Не хотите с дамами — по воле критиков будете лежать с мужчинами.

— Я уж как-нибудь в одиночестве...

— Но критики об этом вашем предсмертном желании знают?

— Понимают, что я в случае чего к ним приду. С червяками вместе.

— Ну, так они тоже водой запасутся. Или святой, или огненной.

— Толку-то. Нас, братьев-соседей, много будет.

— Бесплотными тушками задавите критиков?

— Защекочем.

— У вас пальцев нет, всё на перьях прощелкали. Неужто не знаете: на том свете пишущие в прошлом привиды лишаются пальцев — дабы отдохнули и постенали просто так. А мы чем иным, не к ночи будь упомянуто.

— Этого и подавно не будет. Натешились уже при жисти, нагулялись, налюбились — теперь только стенать и цепями бренчать... Можно ещё носить мантии

— Нет уж. Мантии мешаются.

— А вы их откидывайте небрежно так пажам сзади. Пусть носят. У вас же есть негры? У любого порядочного литератора сейчас есть. Вот и положатся, так сказать, в могилку вместе с усопшим хозяином.

— Тьфу. По-моему, вы какую-то фривольность сказали. Или намёк какой-то произнесли. Откидывайте мантии! Пажам!! Сзади!!!

— (Хладнокровея) Вы о чем? Они несут вашу мантию. Сзади. Или вы хотите, чтобы вперед заносили — тогда вам неудобно будет ухать и пугать, эффект неожиданности пропадет. Впереди пажи, потом мантия, потом уже вы, как жук на веревочке. Несолидно?

— Перестаньте! Тут дети! Ну, по крайней мере, могут быть! Ужас! Жук на верёвочке! Может, вы ещё и губы красите?!!

— Когда буду привидом — придётся, наверное. При жизни ведь гигиеническая помада...

— Привид? А сейчас вы кто??? Какой вы вид??? А! Я думал, вы — хрупкая утончённая девушка!

— Сейчас — подвид. Какой — надо уточнять в антропологии. Или все же в зоологии? Надо думать. Хрупкая утончённая девушка… Зачем сразу так оскорблять? Думаете, вам гарантировано загробие — так можно и наезжать? Может, я парень, среднего роста, плечистый и крепкий? И знак ГТО на груди?

— Нет, тот парень был в кепке. Я точно знаю — и он уже примелькался.

— Значит, я — не он? Досадно.

— Но хрупкость-то зачем? Ещё рюмку нарисуйте и припишите «Не кантовать».

— Ну, знаете! Это уже лишнее! Я — что б кантовал?!! Я вообще человек пожилой, обидно даже! Вот квантовать — было дело, грешен. А в остальном ваши подозрения просто смешны.

— Тогда зачем эти скифские намеки? Мол, хрустнешь в тяжёлых нежных наших лапах?

— Нет, мои машины поломаны, интеграл не дышит. Орда разбрелась и пьянствует. Всё не по адресу.

— Но вас ведь по-прежнему тьмы? И вы по-прежнему лироварварски сзываете на пир?

— Нет, мы лежим бухие, рождённые в года глухие. А вот кобылица — да. Летит. И мнёт.

— Фи. Пора бы уже проснуться и протрезвиться, уже революция прошла, коллективизация, война, оттепель, застой, перестройка... А вы все таращите глаза раскосые.

— Ага, и мне идти опять, хрупкой и интеллигентной, и доить эту самую кобылицу? Вот так вот всегда.

Диалог CCXLVI

— Тревожьтесь, коллега. Пропал Мидянин. Молитесь за брата нашего Мидянина. А были ведь его двойники — это ведь первый шаг к шизофрении.

— Что — первый шаг к шызофрении? Появление жж-ных двойников?

— Ага!

— Нужно немедленно открыть журнал beresin.

— «Боксеров поприветствует папа Иоанн Павел Второй! Не первый! Второй! Не первый!» (с)

— Зато потом брата нашего Мидянина постигнет масштабный алхимический марьяж. А мы понаблюдаем и в записные книжки всё запишем. А потом, как завещал нам Ник Перумов, продадим Мидянина Чужим — для опытов.

— Дело в том, что мы настоящего Мидянина не сумеем отличить от голема — как пораженья от победы. Как мы ни бились.

— А зачем нам? Продадим обоих. Это в два раза выгоднее.

— Рекламации, сэр... Это как школьники, у которых два раза встречается в диктанте одно и тоже трудное слово — и они пишут его каждый раз по-разному.

— Главное — продать! «Два Мидянина примерно в одну цену! Луй отдыхает!» А? Каково?..

— 2-Мидянин-2

— Мидянин и Мидянин в одном флаконе!

— Двойной Мидянин — испей до дна!

— В два раза больше Мидянина по доступной цене!

— А ты купил двойного Мидянина?

— Два Мидянина — лучше, чем пять президентов!

— Мидянин вообще лучше всех, я так думаю. Итак, будем молиться за брата нашего Мидянина, оттого что он один наш спаситель. Второй после Бога, я бы сказал.

Диалог CCXLVII

— Попил бы ты лучше мескаля, право слово.

— Так я как раз после бутыли мескаля и разработал эту теорию! Перечитал на трезвую голову — нет, всё сходится.

— Я тебе новый стишок сочинил:

— Ступай в огнь вечный, анафема.

— Был там. Спрашивали, что без тебя пришёл.

— А что, без сопровождающего теперь никак? Некогда мне.

— Ты путаешь, это я — сопровождающий…

— Нет, это я турист, а ты — завтрак туриста!

— Счастья тебе, Брат! Ура, ура!

Диалог CCXLVIII*

— Мой любимый преподаватель, микробиолог Козьмин-Соколов, который подал докторскую диссертацию на 14 листах и с блеском её защитил, говорил, что если учёный не способен объяснить шестилетнему ребёнку смысл своей работы, то он не учёный, а шарлатан. Другой преподаватель — психиатр — сказал, что шизофреникам свойственно измышлять собственный язык. Из аудитории тут же последовал вопрос: понимают ли этот язык другие шизофреники? Мне порою кажется, что французская философия, равно как и французская кухня, — одно большое надувательство.

— Не сочтите за умничанье, это для меня важная фраза, почти факт биографии: ваш любимый преподаватель цитировал Воннегута.

— У такой фразы всегда множество отцов.

— Для «таких фраз» вообще — справедливо, но в данном случае, думаю, все же приоритет Воннегута неоспорим.

— Не знаю, не знаю. А вдруг Платон какой окажется? От Платона всего можно ожидать.

— Любопытства ради потратил минут десять на поиски. Многочисленный хор голосов (в т.ч. всяческие сборники фраз и афоризмов) приписывает авторство Воннегуту: «Доктор Хониккер любил говорить, что, если ученый не умеет популярно объяснить восьмилетнему ребенку, чем он занимается, значит, он шарлатан». (Колыбель для кошки). Других претендентов на авторство нет. Из уважения к Вам, нашел такую вот ссылку на Платона (единственную в своем роде): «Якщо митець не знає чи не може пояснити чи навчити тому, що він робить, він є шарлатан, тому, на думку Платона, повинен бути вигнаний з полiсу». (Перевод любезно предоставлен там же: «если художник не знает или не может объяснить и тем более

научить тому, что он делает, значит он шарлатан, и по мнению Платона должен быть изгнан из полиса»). Где это именно сказано, правда, выяснить не удалось. В текстах ( «Диалоги», «О государстве», «Пир» и т.д.), слово «шарлатан» встречается только один раз, и к нашему случаю отношения не имеет.

Диалог CCXIL

— Прачетт — это не баловство. Лучший юмор придумывается трудно. Это мучительно. Юмористы — нервные и часто хмурые люди. Прачетт — это литература. А есть дачное сочинительство типа «пакля-рвакля». Оно смешно (как тебе кажется) в тот момент, когда ты сочиняешь, но потом надо выкинуть.

Но конкурсы дают ценный опыт того, как устроено человеческое восприятие. Там и Шекли обосрут. А Лем во второй тур не выйдет.

— Обосрут всех. Некоторые участники честно считают, что форум — это для того, чтобы обсирать рассказы. А некоторые (или те же) считают, что рассказы — для того, чтобы разбирать их по строчкам и находить несуразицы.

— А я, пожалуй, спущусь вниз — к книжной полке, за коньяком.

— Не застрянь там, в погребах своей библиотеки, как Атос.

— Это что, я как-то поучаствовал в конкурсе, который вычитывал писатель Д. Он так покровительственно виртуально похлопал меня по плечу, насчёт службы в армии припомнил. Намекнул, что если б я служил как он, то писал бы не в пример лучше.

Но я — ладно. Есть известный пример, что остроумцы находят рассказ гения, и суют его в редакции — а им отвечают: поучитесь, молодой человек, у классиков.

— А тебе ли не знать, кто сидит в редакциях. Я могу только догадываться по студентам Полиграфа...

— Меня, как ни странно, работа в редакциях вылечила от снобизма. То есть, я считаю, конечно, что всё вокруг — говно, но только когда ты это установишь наверняка, то начинаешь любить людей.

То есть, меня абсолютно не раздражают рассказы на «Грелке» и «Эквадоре», которые, как я считаю, дурны. Но есть иногда текст, про который ты думаешь — вот бы украсть. Но это редко.

Чаще вот это: «Ты чтой-то задумал поперёк меня! — грозно рявкнул Скрипа подымаясь. Я сразу узнал Её — девушка с ярким волчьим взглядом нахмурилась и крепче стиснула в ладони рукоять длинного клинка. Покачивая бёдрами, она направилась ко мне. Поднял глаза, взглянул вперёд и ошеломлённо сглотнул, заскрипели мышцы — захотелось остановиться, замереть и любоваться шедшим с высокого холма светом… Именно там лежала моя малышка, дремала, ожидая горячей встречи со мной… …Не задетые смертоносным потоком энергии Комин и Китвек замерли».

— Тебя — вылечили от снобизма, а многих не вылечили. Меня плохие рассказы смешат, а раздражают только в том случае, если есть только они, а хороших нет. Но такого не бывает. А где это про Скрипу, это ты сейчас вычитал?

— Теперь уже не поймёшь — «Сегодня Евкер не просто так гуляет в поисках чего-то необычного, сегодня он ищет особенный подарок для своей Угум. Евкер любит её. Многим маакам нравится его Угум, но она выбрала себе именно Евкера. Угум думает, что Евкер необычный маак. Он очень умный маак». «Практически с боями, как заправский разбойник, Аклареним ворвался в Нечеп». «Извини, я устал. Она посмотрела на меня, будто бы на кота, справившего нужду на персидский ковер. «Ну, дрыхни, номер двести пятьдесят два», — с таким холодом, который бывает только на девятом кругу ада, произнесла она, раздвигая кровати, как муж ноги супруги, изрядно уставший от выполнения семейного долга».

Диалог CCXL

— Ну и как дозорный автор? Спит?

— Спит?! Он сидит со стаканом, а на коленях у него — баба. Саския зовут. Сам видел.

— Я тоже видел. Это он раньше сидел. А сейчас уже набрался и спит.

— Нет. У него ночная вахта. То есть — смена.

— Вы всё перепутали. Это у нас — ночная смена. А у него там сейчас дневной дозор, но это не он, а Босх.

— Нет, там Брейгель — и стройный ряд слепых нищих, для которых ночь вечна, валится в канаву.

— Какой там Брейгель! Мне точно сказали: Босха Васильев!

— А! Знаменитый Отравитель Пивом? Я думал, его казнили ещё в 1732 году, вместе с Кесингтонским Душителем.

— С Душителем казнили Голого Расчленителя, а Отравитель, по-моему, и сейчас продолжает отравлять. Его ещё называли Оболонский Ведьмак.

— А, тогда я его знаю. Он умеет оборачиваться воблой.

— И воблой тоже? Вот же ж зловред! Я знаю, что один раз он обернулся петухом, когда у него болел зуб...

— Не надо грязи! Петухом — никогда!

— Это было давно. И никакого криминала в этом я не вижу. Просто Вы не в теме. Я обычно к ночи только и делаю, что прибавляю.

— К ночи, а точнее, ночами, я тоже обычно прибавляю, но не цифры, а граммы, точнее, миллилитры.

— Я, как старый пылеглот, перевожу: «Это — синонимы».

— А я просто стаканы прибавляю. Считать граммы — это пошло.

— Ах-ах! Это ничего, что я к Вам полубоком сижу? Я же их не считаю, граммы. А пить вообще из горла предпочитаю.

— Это ещё что. Мне сегодня незнакомый человек Алибек прислал рекламное приглашение посетить сауну. Это как понимать?

— А, не переживайте! Я Вам сейчас пришлю рекламное предложение выпить водки. Моховики-то ещё не закончились?

— Гораздо хуже. Кончилась охлаждённая водка — приходится пить странный продукт. Дитя Оранжевой революции — медовуху 38%.

— Эстет Вы, массаракш! Я вот вообще не могу холодную водку пить в большом количестве, что ж мне теперь, вообще с алкоголизмом завязывать?

— Да, я как раз больше всего ненавижу как раз такие сладкие настойки. Совершенно непонятно, чем закусывать, а без закуски (не виски и не коньяк ведь) — невозможно.

— А сукнецо?

— Я неодет.

— Ну вот! Вы меня обезоружили. Как же это?

— Я дома сижу. Могу себе позволить.

Диалог CCXLI*

— Пишется (внутри ручного письма) разное, и печатается — тоже разное. Я как-то написал статью про то, что с употреблением клавиатуры возникли принципиально новые орфографические ошибки. Но мысль о том, что пишется — одно, а печатается — другое, существенно неполна в смысле условий.

— Мне вот кажется, что письмо от руки более интимное. Здесь тыщу раз подумаешь, прежде чем написать, а не как на клавишах — написал-стёр-написал-стёр. От того текст получается более цельным, что ли. Когда я писала стихи, то только от руки, на клавиатуре не получалось ничего. Ещё один исчезающий вид — черновик письма... Это не просто интеллигент — это практически аристократ (и в реальной ипостаси, и в личине).

— Я вот расскажу, как пришёл как-то на книжную ярмарку, где под эгидой Академии русской современной словесности, Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям и портала «Грамота.Ру» устроили круглый стол на тему «Русский письменный. О языке современной культуры».

Надо сказать, что накануне я поспорил с ведущим этого мероприятия, главным редактором журнала «Знамя» Сергеем Чуприниным, что согласно названию разговор опять сведётся к унылой теме русского мата, то есть к выяснению того, можно ли русскому писателю употреблять в тексте матерную ругань, и если можно — то стоит ли. Чупринин отбивался и говорил, что обойдёмся, дескать, без мата.

Я спор выиграл — оттого что первым же человеком, что вышел к микрофону после короткой речи ведущего, был писатель Анатолий Королёв. Он достал из кармана известное заключение филологической экспертизы по делу «Ароян против Киркорова» и начал зачитывать из него фрагменты. (Как известно, это заключение подводит читателя к мысли, что Киркоров вёл себя совершенно нормально, и ничего дурного или оскорбительного не говорил).

— Вот так, — заключил Королёв, — нецензурных слов в нашем языке нет.

Впрочем, поговорили и о других вещах — о необходимости сохранить букву «ё» в русском языке.

Амелин, правда, говорил, что поэзия говорит на своём языке, которому нет дела ни до буквы «ё», ни до многих других букв, французский язык таков, что там вообще произношение настолько отделено от правописания, что они почти не связаны. Что это римские императоры нам нагадили, изобретая новые буквы — разведя в стороны буквы «с» и «k».

Зашла речь и о особом явлении — нарочитых ошибках в грамматике, что идут не от подражания устной речи, а импортируются из Сетевых ресурсов — такие слова как «деффачки» и «смеяЦЦа». Не говоря уж о повсеместном забвении правил «жи-ши» и эстетском написании слова «жЫзнь» — не говоря уж о других интересных словах на букву «ж». Из Сети через глянцевую литературу в обиходную речь и письмо лезут эти слова — и что будет с ними, неизвестно. Схарчит ли их великий и могучий, победят ли новые правила старый уклад — неизвестно. Много что интересного началось с разговора о русском языке. Русского языку он знал, как помнится, хорошо и умело пользовался ею. Всё происходит, как и должно происходить. Вот ты, брат Мидянин, ты сохраняешь орфографию?

— Сохраняю, кропотливо сохраняю, батюшко! По курсу «Библиографическое дело» одни пятерки имел. В тексте было именно «на голове».

— А это машинопись?

— Распечатка принтерская. Ныне все технически грамотные. Mauvaisa sujet que vois etes, Vladimire, d'avoir represente de la sorte le rocher!

— Нет уж, брат Мидянин, если спиздил у Волконской, авторизовал — то неси всю полноту ответственности. Дело в том, что слово Mauvais — известно, а вот Mauvaisа — не очень. Есть и ещё вопросы...

Не говоря уж о том, что я уж, коли бы пиздил, тщательно проверял. Например, в собрании сочинений Толстого, в «Войне и мире» сделали ошибку в знаменитой фразе «Первая колонна марширует, вторая колонна марширует» — ну, в немецких этих словах и наваляли. Мне пришлось драться с корректором как-то. А солнцу поэзии — что? Он уст румяных без улыбки, как речь без ошибки не признавал. Драл всех как сидорову козу — рта не давал открыть. Шалун.

— Что значит, простите, спиздил?! Мило позаимствовал. Одним глазом тщательно косясь в книжку Труайи, дабы ни один Березин не уличил меня в незнании языка.

— Эх, вы-и-и-и! (с) А.М. Пешков. А уж Труайя mauvais известный. Не говоря о том уж, что и ныне, и в прежние времена женщин ценят не орфографию.

— Пардон, с орфографии-то как раз начал ты. «Глядите все — он призналсо!» Да, я забыл тебе сказать — тексты пойдут не под «днями», а под оригинальными названиями, что там ниже подписаны.

Диалог CCXLII*

— Завидую.

— Сейчас уже можно. А вот ещё часа три-четыре назад завидовать было совершенно нечему. Опять же, смутные воспоминания терзают...

— Хотя, пожалуй, забавный опыт: не бывала я ещё на днях рождения, где гостей человек семьдесят, и среди ночи полиция приезжает.

— О, так вы и ментов пригласили... Широкие люди.

— Ментов соседи пригласили. Кстати, сама я их приезда не видела, поскольку сидела под черешней с малознакомыми молодыми людьми и беседовала о возвышенном (точнее тему нашего разговора определить невозможно).

— О! У вас бытовая связь пространство-время.

— В отсутствие Хозяина (Lord) в доме причинные связи всегда рушатся.

— Угу. Причем, в полном соответствии с правилом Урсулы Буэндиа — если что-то потеряно или по-левому сделано, то значит, был нарушен распорядок.

В отсутствие Lord'а было решено пропылесосить лучше, чем это делается им. (Если ему говорить, что он плохо пылесосит, ведь могут быть нежелательные последствия в виде отказа на будущее? А потому приходится молчать). В результате же толкотни всех на перекрестке коридора, ванной и кухни было опрокинуто ведро воды, которую пришлось потом собирать, отодрана нижняя планка от кухонного стола, которую потом пришлось приделывать, облиты кошка и туфли с тапками, которые потом пришлось сушить, и пришлось ещё стирать коврики. Утешал только вид из большого окна ванной. Впрочем, как и всегда.

— И что видно?

— То есть, не только из одного окна, есть и из других окон подобное. Есть и другое окно — там видна вечерами красивая сверкающая змея улицы, заползающая на мост. И окна старой пятиэтажки напротив — есть, правда, в семье разброс мнений, что именно там интересно: телевизор в углу комнаты, мужик в трусах, долго и задумчиво сидящий вечерами наискось этажом ниже, семейная старенькая пара ещё ниже, невидимые люди рядом, сделавшие евроремонт, кошки на карнизах и подоконниках... Но стеклопакетов сделано много — даже удивляешься, что это — в таком плохоньком доме, в подъезде которого раньше была организация ДОСААФ...

Диалог CCXLIII

— Чем, кстати, у вас вчера закончилось?

— Мы поехали к ней домой, но пришёл муж, нам стало скучно, и мы уехали пить дальше. Потом она уехала всё-таки домой, а мне стало одиноко, я залезла под стол, выкурила подряд три сигареты и тоже отправилась в свои ебеня. Три сигареты — это очень много для человека, который никогда не курил, поэтому я сегодня весь день больная. Такие дела.

— А я думал, что она ещё раньше уехала — потому как она куда-то пропала, пока я казан носил. (Вообще-то меня посреди ночи пробило на хавчик, и я думал, что зря я этого плова к себе в карман не отложил). Про никогда не курил — это я не понял, но, значит, так надо.

— Ну, я пару раз в жизни спьяну хваталась за сигарету с воплями «научите меня курить», но после пары затяжек мне становилось плохо, и я это дело бросала, а тут три подряд. Очень много, неприятно, башка болела. Верите?

— А я что? Я покладистый. Я всему верю — у меня известно, какие глаза. У меня чудесные глаза — в них плюнь, и я улыбнусь. Я улыбнусь и подумаю о росе, о хмуром утре, рассвете над Мещерой... И ещё сочиню что-нибудь.

— Сочинять, плз, не при мне. Творческие люди — не моя компания.

— А кто тут видел творческих людей? Скажите, кто?

— Не скажу, а то вдруг меня того…

— Тут их нет. Их тут быть не может. Был на свете один творческий человек — Сергей Лукьяненко. Но на рассвете к его дому подрулила чёрная «эмка», вошёл к нему в подъезд, гулко топая сапогами Утренний Дозор, и увёл творческого человека в лабиринты. А мы — не... Мы не такие.

— И слава Богу.

— Да мы лучше.

— Определённо. Не смотря.

— ...на что?

— На всё!

— А что, прощения прошу, заставляет не спать под утро-то? Смотря на что?

— Муж на работе, а я отвыкла спать одна. А я пьянствую тихо.

— Ничего-ничего. Дело житейское.

— Дык, ежели Господь Бог бабой сотворил — куды ж денешься?..

— Скорблю вместе с Вами. Но и наоборот — не легче.

— «Что вас вынуждает столько пить?» — «Трезвое отношение к жизни».

— Во, кстати. Я счас тоже выпью. Чин-чин.

— Поехали. Что пьёте?

— Уже пиво. «Пауланер».

— А я вермут. Чин-чин, и я на боковую.

— Хоошо.

— Чин-чин.

— С пониманием.

— Ну, последний раз. Чин-чин.

— Аналогично.

Диалог CCXLIV

— Дивно, дивно! Только, пожалуй, жили в ваших краях не дальнобойщики прошлого, а бомбилы прошлого и стритрейсеры прошлого. Ну, и бляди, разумеется, сказать бы для рифмы — «путаны прошлого», да слово это вымерло президенту на радость.

— Тут на самом деле всё ещё хитрее. Был могущественный клан государственных ямщиков — что-то вроде министерских водителей. Да и остальные были практически организованные люди. Мы-то понимаем, что между бомбилой и таксистом есть небольшая разница. Небольшая, но есть. А слово, может, и вымерло, да. Газманов дал, Газманов взял. Хозяин своего слова.

— Я подумала про таксиста, что оно точнее, но звучало как-то банальнее... Я ещё подумала — а можно было вообразить, чтобы чей-то кучер (ну, каких-нибудь Нарышкиных, к примеру) выехал на их персональном экипаже ночью побомбить?..

— Ну, если жизнь надоела — то да, конечно... Ну да. Тогда бомбили как раз тех, кто в экипажах разъезжал.

— И разве Газманов? Путана мон амур, что ли? Смутно вертится в голове что-то такое надрывное. Это слово, скорее, придумала газета «Собеседник». Модная тема была, а слово «бляди» печатать разрешали с трудом...

— Какой там «Собеседник»? Рядом не стояло. А вот это — навеки:

— Пц. Никогда не охватывала весь этот мощный текст одним взглядом... Имя, вырезанное в парке — это либо эллипсис, либо метонимия, либо он был одет в плащ-парку (кажется, такой есть?), или это неологизм, в «парке» типа «в запарке». А огни отелей так заманчиво горят — это Блок, практически. Ещё я не поняла, в чём был её божий дар? Стихи вроде бы он писал? Или она умела внятно целоваться? Тоже божий дар, конечно. А мне вот после этой песни сразу захотелось изжарить себе яичницу, что я и сделала.

— Парка это такая куртка без пуговиц у северных народов — пришла как слово из Джека Лондона, а уж потом на вещевые рынки. Я, кстати, выпустил первый куплет:

Вполне в тему яичницы.

— Рыба-бабочка с большими такими плавниками… И более того — к пиву.

— Летучие ночные рыбы блистали в свете масляного фонаря. Капитан приказал выбрать брамс и подтянуть фукуямсель. Пассажиры смотрели на рыб в восторге. Подали пиво — за столом прислуживали эскимосы в парках и афганцы в башлыках. Доктор Душма одолжил мне подзорную трубу для рассматривания рыб, лоцман Негоро — большой топор для их разделки.

— А пряники, пряники нынче уродились?!

— Пряики? аза отчео вы спрашваете?

— Да просто так, где Тула, там и пряники. Традиция, я уж два года читаю Ваши примерно похожие отчеты о Ясной Поляне, и всегда интересуюсь насчет пряников.

— радицию я сблюдаю. Вот и сейчас. дорога реакция...

— Дорога реакция к Христову дню, это Вы верно подметили

— Нет, до Христова дня, увы, ждать совершенно не можно — за это время можнопвесить на стенку,прлол я и говрю и

— прлол я и говрю и текел упсарин

— Да, именно эти слова, непостижимые уму, и проступают на стене пряничного домика

— Да, но только огда его съедят. Причём — с помощью чеоещаня.

— Чео Йе Щань — китайский премьер-министр, он умер в 1948 году, не заговаривайтесь!

— Он и является оснооположником того способ усвоения информации кстти. ита два раа стихотвоние про Блока, выдава его за эксомтИмел через это успех, хтя потом з мной гаись

— Потомки Блока?

— Да нет, причём тут потомки — там у нас всё были разговоры о нравственности Серебряного века. Нет, вообще о нравственности и том, что Запад сомкнул костистые щупрт на грро Россссс И теперь нам всем предлагапют гррривв как замену светрл чууув.

— Да, я, пожалуй, соглашусь с такой заменой. Ггррррив мне кажется перспективнее чуууув — по крайней мере, при нынешнем темпе жизни.

— Не всегда — потому что гррррив — это групповой сэкс, та с ним нынче сложно, люди злые, несговорчивые и ленивые (что-то клавиатура у меня непривычно чисто печатает — видно, что-то готовит).

— А вы её чаем залейте, помогает, проверено.

Диалог CCXLV*

— Меня атмосфэра раздражаэт, штандартенфюрер.

— Так, может, того-с... Всё-таки, в расход? Как и было сказано. Поглядите, Штирлиц, какая неплохая смена караула, а?

— Я, партайгеноссе, расстреливать не пробовал никогда. Вот руку сломать, ногу, ребер штук несколько — это да, это — пожалуйста. Можете на меня рассчитывать.

— Вы будете играть с ворами на зуб пастора Шлага. Сумеете раскачать коронку с первой попытки?

— Не пробовал. Меня не учили. Левой рукой — наверное, сумею. Там пальцы сильные.

— Это хорошо. Главное, отобрать у Пастора лыжи. Лыжами он эффективно отбивается. А после смело бейте с левой — стилем «праздничный тушкан».

— Левой я могу только отбивать и хватать. Ну, и не пущать ещё немного, а бить — лучше правой. Стилем «кулак пьяного богомола встречает рассвет разума на краю деревни».

— О! К этому-то всё дело и идёт. К рассвету — вдруг, думаю, упадут на меня первые лучи солнца... И...

— Я давно выяснил, что в моих снах ничего странного быть не может. Никогда. Сны нам только кажутся странными. Тут дело вот в чём Судаев отстреливал первые опытные образцы ППС-43 (можно назвать его ППС-42) в мае 1942 года. Причём, как можно догадаться, я знал это задолго до своего сна. Стен, хоть и был сделан в 1941, под Москву попасть не мог — да ещё в октябре. Я трактую эти анахронизмы со следующей фрейдовщиной — оба ствола делались буквально «на коленке», чуть ли не напильником вытачивался «Стен» польскими аковцами, а ППС-43 — когда его делали в блокаду (это я по памяти, надо посмотреть источники) имел норматив 6 кг заготовок, 2 человека-часа. То есть, в моём сне это именно символы самодельных автоматов (т.е. пистолетов-пулемётов). Было бы, конечно, ещё интереснее, если бы мы в ожидании врага делали бы сами себе оружие — но: что видим (во сне) про то пишем, чего не видим, про то не пишем, как процитировал одного флотского офицера адмирал Макаров.

— Да, оружие более лаконичного дизайна чем «Стен» поискать надо...

— «Либерейтор» разве.

— Развивая мысль о танкистах, наваривали бы 5-мм стальные листы на СТЗ-5 с самодельной пулеметной башенкой.

— Вообще, интересные вещи говоришь. Если все-таки попытаться совместить обе даты (война, Подмосковье, вроде бы 1941 г.) и ППС (1943), то получится, что во сне ты видел сюжет очередной альтернативы Великой Отечественной. Только не «ускоренной» (как у Анисимова), а «замедленной» — при которой немцы в 1943 году почему-то снова стоят под Москвой. Душераздираюший поворот.

Диалог CCXLVI*

— Прочитал: «Мы работаем над сайтом лагеря». Вздрогнул.

— «Инсайт лагеря» — круче.

Диалог CCXLVII

— У меня почему-то похмелья в обычном понимании не бывает. Зато от перемены погоды голова болит немилосердно. Такая незавидная компенсация.

— Я вот знал, а теперь голова от перемены погоды болит. Никакой компенсации.

— А! Зато я никогда не терял ключи и лопатники!

— Я ключи, кажется, тоже не терял. Зато с бумажниками я поступил остроумно — я их не имею вовсе. И никогда не имел, надо сказать.

— А меня вот как-то приучили. Давно.

— По желаниям трудящихся. Ага.

— Ну какой же я в пизду воротила?

— Начинающий воротилка. Воротюшечка.

— А торс могучий, ага. Как у всех макаков.

— Видали мы много других вещей помогучее торса..

— А вот не надо сразу так всех на место ставить... Помогучее... Знамо дело. Зато я гулял потом — психоделически. В одиночестве.

— Я в тот день никак не мог в одиночестве, потому и сбежал британским способом.

— Меня потом Дикий по телефону за это стыдил. И справедливо.

— А чем всё там закончилось-то? Групповухи так и не случилось?

— Дикий хотел, чтобы его подвезли, и оттого трепал на ветру моё благородное имя. Дикий-то что — он спиздил бутылку наградного коньяка и канул в ночь. Больше его никто не видел. С тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде.

— Кому коньяк, а кому и свиной хрящик, да.

— На какой из этих трёх выборов ты намекаешь свиным хрящиком?

— Свиной хрящик — вещь настолько универсальная, что может быть сассоциирована буквально с чем угодно. Впрочем, и коньяк тоже.

— Да? То есть, у меня, значит, третий путь? Как у Володи Ульянова?

— Володя Ульянов — это кто?

— Это молодой человек, которому не досталось хрящиков и который избежал коньяку. Ничего хорошего из этого не вышло.

— Ааа... Слыхал, да. Кудрявый такой. Угу. С ним что-то случилось на горке ледяной.

— Как интересно.

— Да уж, не то что всяким торсом и прилегающими частями хвастаться.

— Дык мне ведь больше нечем…

— Мне, конечно, приятнее было бы так думать. Это бы тешило моё самолюбиие. Но, сдаётся, у тебя есть ещё достоинства, да.

— Это лесть.

— Не фига. Я у тебя дома ещё не был. Оттого и не помер ещё от зависти. Ага.

— А что у меня тут такого завидного? Не знаю. Может, девки на столах пляшут. Ванна с шампанским. А в прихожей окорок висит — кто приходит, сам откусывает.

— А это мысль…

— А то.

— Особенно окорок…

Диалог CCXLVIII*

— А почему ты сам с собой разговариваешь?

— Это я с удаленными комментариями разговариваю.

Диалог CCXLIX

— Романтика — заезженный термин. Его общественная сторона давно высмеяна. Про обращённую к себе сторону термина старается помалкивать. Кто — почему: кто — боится, у кого табу, кто слов не находит.

— Анчаров, кстати, написал: «Что такое романтика? Это тоска по великому. Она же стимулирует его появление. Потому что вырабатывает чутье на великое. Некоторые думают, что романтика — это ложь. Неверно. Романтика — это отдаление от предмета на расстояние, достаточное для его обозрения». Впрочем, сейчас выяснится, что я неспособен объяснить — что сам (наверно неправильно, в словарь не смотрел) понимаю под этим словом. Часто, видно, приходилось наблюдать, что что-то такое необходимо, служило стартовым механизмом для хорошего и настоящего.

— А украл-выпил-сел? Наказание романтикам известное: они в финале попадают в пансионат Литфонда.

— Романтика — хитрая штука, особым образом эволюционирующая в разные времена. Я имею в виду даже не романтику, а романтичность. Приёмы романтиков были разные: когда-то верхом духовности в межполовых отношениях было свозить подругу на пару дней в Прибалтику. Да не просто в Прибалтику, а сводить в Домский собор на Баха. И тогда уж — трындец, туши свет, сливай воду. Некоторые мои знакомые, уже немолодые дамы, потом лет сорок вспоминали такое путешествие.

— А у нас в середине 1980-х — в Питер, живого Гребенщикова показать. И даже парой слов с ним перекинуться.

— Ну, это просто разные девушки. У нас такое тоже было. Была ещё разновидность девушек, которые рвались в Питер не только на Гребенщикова глядеть, но и на котельную «Камчатка».

— Во-во — это как раз наши. Тут я думаю, дело не в разных девушках, а в разных временах — Прибалтика, орган — это конец семидесятых, начало восьмидесятых. А Гребенщиков. «Камчатка» — это уже вторая четверть восьмидесятых и далее. Прибалтика с органом тогда уже считались для лохов.

— Тогда должна быть ещё одна поправка — дело не только во времени, но и в возрасте. Домский собор — для кандидаток технических наук, аспиранток, лет тридцати (с понятными отклонениями от генеральной линии). «Гребенщиков» — девушка помоложе, иной стиль, старшие курсы. «Камчатка» — девушка существенно моложе тебя, почти «статья», тело молодо, голова не замутнена Бродским. Ждёт перемен.

Диалог CCL*

— Кто в очкастом детстве на Гоголя не дрочил, тот жизни не знает.

— Зачем на Гоголя дрочить? Нужно дрочить на Ломоносова. Он на лицо приятней.

— Зато у Гоголя причёска такая, зовущая.

— А щёки?! Ах, какие у Ломоносова щёки! А у Гоголя — тьфу, не щёки, а чорт знает что такое. В редком шинке у приблудной собаки такие щёки будут.

— Я всё понял. У меня же было хохляцкое детство, вот мне и Гоголь и достался. Москалям же, само собой, положен Михайло свет Ломоносов.

— Ты просто не любишь морошку и Русский Север.

— Любишь ли ты морошку так, как люблю её я?

— Любишь ли ты щёки Ломоносова так же, как морошку? Люби не себя в морошке, а морошку в себе.

Диалог CCLI*

— У брата Мидянина есть чудовищная привычка повсеместно заказывать в ресторанах самбуку. Брат Мидянин выбирает самую красивую официантку, жестами приказывает ей подойти к столику и... Не могу продолжать. Слёзы душат.

— Да, кроме официантки и всего прочего там используется зажигалка и специальная трубочка, которую надо вставлять. Аромат божественный.

— Ну, это как официантку выберешь. Знавал я и менее ароматических.

— Ты не умеешь правильно выбрать официантку. Ты грубо тычешь жесткими пальцами в те места, которые нужно лишь слегка поглаживать.

— Вот ещё! Не пристало мне в официантку тыкать, что она — свежая рыба? Это я сигару тушил.

— А, вот оно что. То-то я думал, отчего бы это она так потешно вздрагивает.

— Ну, вздрагивала она, пожалуй, когда ты в трубочку поддувал.

— То-то и оно. Трубочку я всегда вставляю очень бережно и поддуваю крайне осторожно. Никто еще ни разу не вздрагивал.

— Вставляешь ты ловко, спору нет. Но вот когда дуть начинаешь, как щеками работаешь, как слёзы из глаз, душа нараспашку, ветер в спину... Многие бывают изрядно впечатлены.

— Это я на публику работаю.

— Да уж знаю! Два раза заставил меня с шапкой по кругу ходить.

— А то тебе не понравилось. Горстями ведь мятые бумажки по карманам распихивал, когда думал, что я не вижу.

— Это не мятые бумажки, это салфетки. Потому что если я тебе отдаю жырные медяки, ты меня норовишь лупить. А кроме поваров и так-то никто не подаёт — вот и приходится протирать. За свои, кстати, салфетки купил, за свои.

— Это салфетки?! Так значит, ты потом на мятые салфетки покупал себе бутылошное пиво?

— Вот уж чего три года как не покупал, так это вашей отравы в бутылках. С тех пор как ты для забавы отравил пивом «Асахи» одного эстонского дипломата.

Диалог CCLII*

— Тон «Столицы» тех времен — сейчас был бы самый адекватный. Тон и метод провокации. То есть Мостовщиков — как Диоген.

— Это хорошо только в том случае, когда есть финансовый ресурс, не связанный с продажей продукта. Говоря проще стёб хорош на дотации.

— Модели финансирования разные бывают.

— Разные, да. Но типичная «новая глянцевая журналистика» выглядела на удивление однообразно — появлялся условный миллион, набирался штат, делался условный журнал «Столица», после чего через год инвесторы намекали на самоокупаемость. Уникальный творческий коллектив либо обижался и разбегался, либо разбегался с пониманием. Продажа стёба довольно сильно отличается от продажи информации — за информацию готовы довольно равномерно платить.

Я застал «Столицу», где у меня работали друзья, застал «Большой Город» до удаления нашего героя, застал стремительно, в опережение сроков умерший «Новый Очевидец», «Men's health» (Однако там он был недолго, и журнал выжил. Мне, правда, сотрудники рассказывали фееричные вещи, что-то вроде того, что чуть не поставили в номер рекламу не то виски, не то сигарет, но тут уж легенда превыше всего. Могли и пошутить) — продолжаю: скончавшийся в позорных муках «Крокодил», застал даже какую-то мертворождённую телепрограмму Мостовщикова, где под камерой ходил унылый пионер и лупил в барабан. Потом я видел руины какого-то военного сайта, который должен был быть «Столицей» по-армейски. Оно, конечно «Два заваленных дорогих проекта — гарантия непотопляемости», но в таком наборе появление Мостовщикова в медиа для меня как появление колдуна на свадьбе.

— «Столица» — не заваленный проект, а короткоживущий. и это не стёб — не только стёб и не просто стёб. Это взгляд на ту самую информацию.

— Ну, тут, как говорил мой друг-музыкант: «Фальшивых нот не бывает, главное только вовремя выкрикнуть, что играешь авангард».

— Медиапроекты на окупаемость мгновенно не выходят. Хабарова (руководившая «Знаком») говорила, что «Столицу» закрыли как раз тогда когда пошли большие рекламодатели с годовыми контрактами. Хозяева «Men's health» очень хвалили Мостовщикова и утверждали, что тираж вырос. А «Очевидец» — там по слухам совсем смешная история: типо чувак захотел делать журнал дал денег, а потом передумал и забрал. «Крокодил», конечно СМИ не был — чего там.

— Тут есть разные мнения (Про немгновенную самоокупаемость со мной спорить — что ломиться в открытую дверь, другое дело, что её обычно спрашивали через год и позже. И если нет, то видимо, дело в консерватории). Я оперирую своим опытом (а я лишь писал, но не работал там), и чужими рассказами, к которым, разумеется, отношусь с осторожностью. Одни люди мне говорят, что хозяева M&H пришли в ужас, вы говорите, что очень хвалили. Это могут быть разные периоды и разные хозяева, к тому же нам неизвестно где, кому и при каких обстоятельствах они это говорили. Тут ведь фишка в том (и вы правильно говорите, что «Крокодил» не СМИ), только я бы расширил: тогда все эти проекты не СМИ. Разве «Большой Город» после Мостовщикова, да и то отчасти. У меня ведь позиция простая — я наблюдаю окружающую жизнь и листаю издания. Действительно, в какой-то исторический момент общество может себе позволить не жить по экономическим законам: так плодились журналы Серебряного века — типа, два номера на мелованной бумаге, а потом все ушли нюхать кокаин. Так возникала некоторая доля глянца в девяностые: бюджет на год, дальше министры спишутся и выразят сожаление, а мы пойдём нюхать кокаин, etc. В девяностые затратный стёб «Столицы» был естественен, потому что кто-то готов был его оплачивать. Сейчас он неестественен. Делов-то? Я не верю в скрытые причины, окромя финансовых потоков. Если пять раз бобик сдох, значит, этот метод журналостроения не актуален.

— Про «Столицу» — слушал лично от человека который заведовал рекламой, но опять же согласен — возможно это были её пожелания или просто сказано для поддержания разговора. Цифр и фактов тут у меня нет, но сам имею мнение что «Столица» была хорошим проектом именно как СМИ «стёб», постмодернизм , ирония (как угодно можно называть) там не являлись самоцелью, а были приёмом там было достаточно актуальных материалов о проблемах города кстати. и Целевая Аудитория у неё была. Вполне себе медиа-проект. А после «Столицы» получилось что-то вроде истории с Apple и ай-фоном — после ай-фона все ждут от корпорации что новый продукт будет ещё круче. Однако продукты выходят интересные но не так как хотелось бы людям в их головах в результате после каждой презентации акции Apple теперь падают (а после ай-фона упали только акции всех конкурентов, как известно). От Мостовщикова ждут новой «Столицы» но таких ощущений уже не повторить... И заметьте, каждый день рождается и умирает десятки журналов (и других медийных проектов), у каждого есть главред, продюсер, идеолог, но кто их помнит, кто обсуждает? Обсуждают почему-то только провалы-успехи Мостовщикова. И что касается рынка: вчера буквально книжного издателя спрашиваю, почему у вас так мало новых авторов (5 %), говорит: «А сети не берут». Это к тому, что не надо путать мнение рынка с мнением менеджеров и управляющих, которые принимают решения, но мало что знают о продвижении. У нас пока один Костя Рыков более-менее умеет продвигать такого рода проекты, увы. Гаврилов/Мартынова со своим «Додо-спейсом» интересно работают, если судить из Интернета. Боря Куприянов — красавец. Зря я конечно только про Рыкова — есть некоторое количество людей с мозгами.

— Тут самое время договориться о терминах. Хорошо бы услышать, что в вашем понимании СМИ, а что нет — типа, где рубеж? Потому как я периодическую информацию и в таблицах Брадиса могу обнаружить. Целевая аудитория у них тоже есть.

Во вторых строках, хорошо бы сформулировать, в чём именно вы видите успехи Мостовщикова. Только именно сформулировать, а не знакомое нам «...новое слово на рынке российских». Ну, «обсуждают почему-то только провалы-успехи Мостовщикова» — мы вообще из рассмотрения исключим. Это рассуждение бессмысленное, нашего разговора недостойное. Может, Мостовщикова обсуждают как отрицательный пример? Вот Чикатилло обсуждают, а врача-подвижника Сидорова не обсуждают. Или вот обсуждали продюсера Шаповалова, уж так обсуждали, что прям интересно, что с ним сейчас. Аналогия тут такая: представьте, что вам ремонтируют типовую малогабаритную квартиру — сделали всё хорошо, да только стоило это $100.000. Выясняется, что всё тоже можно было сделать за $10.000, но зачем талант к менеджменту, когда можно тупо ухнуть сто штук, и будет (а будет) реально хорошо. Причём, я видел, как не было хорошо с «Крокодилом»: кончился завод, креатив был ниже плинтуса. Вот мне и кажется, что Мостовщикова обсуждают как пелевинского героя. Только время другое — тогда варренский почтмейстер посмотрел на луидор, сличил профили и сделал себе имя. А во второй-третий раз повторение приёма как-то не катит.

— В пространстве жестов (журналистика) и поступков (убийство) иные системы критериев. Шаповалов если бы не кокаин — был бы круче всех.

— Ну, тут я не знаю. Я Шаповалова видел вблизи мало, один раз всего, но исхожу из того, что потенциал — всё равно что деньги. Если его невозможно предъявить, использовать, увериться в наличии, то его как бы и нет.

— Кокаин много кого сгубил, что вовсе не означает что не могло быть иначе.

— Так и у бабушки могла жизнь сложиться иначе, если бы не.

— Про СМИ могу вам сказать что в минуты когда по всему миру свирепствует Интернет — это совершенно никому не известно, видимо СМИ — это всё то, что имеет соответствующую лицензию-содержание, тип носителя и уж тем более товарно-денежные отношения тут совершенно ни при чём. Успехи Мостовщикова для меня главным образом заключаются в том что я долгое время был его поклонником — ещё со времён «Колонки видеопирата» в «Известиях». Мне нравился журнал «Столица», нравился мостовщиковский «Большой Город» и я с уважением отношусь к его работе в журнале «Крокодил» (отнюдь не потому что там публиковался) и, напротив, то чем была «Столица» до Мостовщикова и чем стал «Большой Город» после Мостовщикова мне совершенно не нравилось. Более того, с полной уверенностью могу вам тут заявить, что я в этих своих эстетических предпочтениях не одинок и перечисленное мною нравилось многим и многим. Возможно все мы никакая не целевая группа, но нас промышленное количество — это точно.

Что касается ремонта квартир, мне кажется, что вы перепутали аналогию с метафорой. У вас получился образ, а не работающая модель. Дело в том что ремонт квартир — это в общем довольно серийная штука (если речь именно о ремонте, а не о дизайн-проекте) а создание журналов — довольно часто до сих пор ещё творческая работа. Вы, будучи писателем, наверное понимаете, что у творчества нет цены как таковой. Мы не можем сказать что роман всегда стоит 1000 рублей. Роман Пелевина может стоить миллион, а роман Васи Пупкина может стоить ноль, хотя там возможно одинаковое количество страниц и похожие сюжеты, и кто знает, возьмись за Пупкина условный Рыков, глядишь, он бы и капитализировался аж до 10 000 рублей. Безотносительно к спору — рад, что мы в чём-то сошлись.

— Ну, если исходить из первого пункта, то и «Крокодил» — СМИ, да и всё остальное. Ежели успех Мостовщикова в том, что он понравился вам и некоторому промышленному количеству людей, то я этот успех уважаю. Однако ж разговор не о том, нравился ли он кому-то или нет (я и сам «Столицу» не из-под палки читал), а о том, что именно нравилось, как устроен этот механизм. Смотреть порно нравится куда большему количеству людей, но мы не выдаём это за удивительное открытие.

Или, скажем, газета «Коммерсант» до сих пор существует — и, наверное, можно как-то рационально объяснить, почему. Вот я и пытаюсь (с вашей помощью) понять рациональное в деятельности Мостовщикова. А вот с квартирами — видал я разные ремонты, в том числе и с дизайн-проектами, а равно как и без оных. Например, безо всяких дизайтерских усилий можно сделать квартиру удобной и неудобной, можно прилепить под обои невидимые золотые пластины, а можно и не прилеплять. То есть, ремонт — широкое понятие, но если само слово раздражает, можно его поменять. Не вопрос.

Но вот насчёт цены творчества у нас с вами как раз узкое место. Потому что у оптовика, торгующего книгами, есть одно представление о ней, у издателя — другое, у автора — третье. Я ведь изначально говорил в терминах «Любовь бесценна, всё остальное — MasterCard». Конечно, творчество вещь великая, но вот и интересно понять, где именно творчество. Есть масса примеров (и в дизайнерско-ремонтной сфере тоже), когда за творчество выдаётся причудливый жест. Вот он сделан, и что? Синонимы ли «причудливость» и «творчество». Или дальше — вот стиляги, их никто конкретно не породил, это свойство времени. Ну-ка, вдруг мостовщиковская «Столица» есть такое же порождение времени шальных денег и беззаботности? А кончилось время, и повторение приёма ведёт к неудаче, но мы, вспоминая себя в 1997 году, всё равно вечно и с благодарностью будем помнить, и проч., и проч.?

— Хорошо. Давайте возьмём «Огонёк», «Консерватор» (Ольшанского-Крылова-Быкова), «Русскую жизнь» и вы объясните коротко механизмы этих изданий, а также причины почему они закрылись или открылись.

Я лучше пойму, что имеется в виду и попытаюсь объяснить про «Столицу».

— Это довольно странная просьба. И даже не оттого, что этот ряд разношёрстный — журнал «Огонёк», сколько я помню, издаётся с 1899 года и пережил столько механизмов воздействия на публику, что нам и не снилось. Ну и говорить о них вообще, «коротенечко», как-то сложно — это несколько общо даже для докторской диссертации. Если я начну говорить о том, что «Консерватор» и «Русская Жизнь» — вещи, существовавшие в классической идее журналистики, а новации Мостовщикова суть пародийные, то мы уйдём далеко в сторону, а то и вовсе заблудимся. Мы же не хотим бросаться словами и описать главные проблемы современной журналистики, в дух абзацах с персоналиями, верно?

Да и не дело находить новые объекты — на вопрос «в чём суть творческого метода Сергея Александровича Мостовщикова» могут существовать рациональные ответы «Новое слово в журналистике» — ответ не рациональный. А, скажем «умение убедить инвестора вложить деньги» — рациональный (При этом я вовсе не убеждён, что это ответ верный, что он именно что убеждал, и т. п.)… Но рациональные вещи можно обсуждать, а «успехи Мостовщикова для меня главным образом заключаются в том, что я долгое время был его поклонником» — нет. К этому можно отнестись только с уважением (или там биться в истерике). Я-то с уважением, как ко всякому чужому мнению.

Но, тем не менее, есть модель дотационной журналистики, имиджевых проектов. То есть, людям дают денег, и некоторое время закрывают глаза на то, что проект пожирает деньги, а не производит. Потом система выходит из, как говорят физики, метастабильного состояния, и что-то происходит. Либо проект становится самоокупаемым и как-то живёт. Либо инвестор заскучал и перестал его оплачивать, Либо (мечта всякого журналиста) начинаются политические гонения и проект закрывают.

Но существуют проекты, которые могут стать недотационными, а есть те, что априори не могут.

Вот мне и кажется, что то, что связано с именем Мостовщикова — второе. Это как с авторскими колонками — был стиль авторских колонках ни о чём, а потом он изживает себя, потому что «ни о чём» уже не очень интересно. Хочется, чтобы объяснили как жить, как купить пылесос или сварить борщ… Впрочем, я начал говорить на другую тему, кажется.

— Если я правильно понимаю, смысл вопроса в том, есть ли в деятельности Мостовщикова как редактора что-то такое, что на постоянной основе может приносить прибыли. Ответ — мы не знаем наверняка, но потенциально может, как я уже сообщал, в России практически нет действующих управленцев умеющих работать с оригинальным информационным продуктом (говорилось о книгах, но в медиа — то же самое). Яковлев отлично справляется с переносом уже существующих моделей на российскую почву — вернувшись в медиа-рынок, он запустил нишевый фитнес-телеканал «Живи» — прекрасный полезный проект, но опять сделанный по уже существующим шаблонам. В случае с Мостовшиковым мы не можем сказать что-либо определённое, так как с его продуктами никто не работал должным образом. Зря вы говорите что «мне он нравится и таких как я много» — не аргумент. Именно что аргумент и именно на медиа-рынке: раз нас много, значит часть из нас готовы за это платить (либо всем нам можно что-то предложить с помощью рекламы) — если нас правильно выявить и рационально организовать нам доставку продукта, а также рационально организовать производство и продвижение продукта и, что возможно важнее, грамотно объяснить потенциальным рекламодателям, что нашей группе можно рекламировать — ведь медиа давно не совсем товар, а скорее рекламные площадки — то всё получится. Но именно этого ни разу и не было сделано в случае с проектами Мостовщикова, как и во многих других случаях с закрывшимися интересными медиа-проектами, то есть, вы говорите «Мостовшиков не умеет делать рентабельный журнал», а я возражаю — не Мостовщиков не умеет делать журналы, а его менеджеры не умеют их продавать, также как никто на книжном рынке не умеет работать с новыми авторами — именно работать а не подчинятся невидимой руке рынка, которая, как вы справедливо заметили, всегда между эротикой и порно выберет порно.

В качестве ещё одного, уже не частного, а системного примера можно привести интернет-СМИ — большая часть из них до недавнего времени была убыточной, но потом как-то 1) появились инструменты, 2) рекламодатель пошёл в сеть — и пожалуйста потёк доход.

— Вовсе нет. Вопрос стоит не о прибылях на постоянной основе, а, собственно, о самой постоянной основе. Вот, к примеру, литературные «толстяки» — прибыли от них ждать не приходится, но свершился неписанный Общественный договор, и они стали чем-то вроде пенсионеров-льготников. То есть общество отчего-то решило, что пенсионерам надо помогать, и как только возвышается чей-то голос, настаивающий на то, что старикам просто пора в колумбарий, так общество этакий голос зашикивает. Но Мостовщиков работал не на поле журналов на брайлевских шрифтах и сбережения культурного наследства, а на вполне коммерческом поле, в затратных проектах, с окладами и тратами выше средних.

О’k, может сейчас выплывет повод, по которому к проектам Мостовщикова нужно относится со скидкой, мерить их другой меркой. Я-то буду только рад, потому лично сам Мостовщиков мне нравится, и мне всегда отрадно, когда жизнь мне указывает, что она — лучше, чем я думал. Понимаете, тут ведь фраза «мы не знаем наверняка, но потенциально может» это примерно как «если верить, то чудо обязательно будет. А если нет его — вы верили недостаточно».

Но перед глазами уже почти закон больших чисел — много раз человек берёт штурвал в руки, и много раз с кораблём случается какая-то дребедень. Один раз спишем на мины, другой — на глупого боцмана (а вольно ж его было на борт брать), но уж в пятый раз какое-то сомнение закрадывается — не в консерваторском образовании капитана ли дело?

Тут ведь ещё одна аналогия: представьте себе — вот развели какого олигарха на бабло, закупили виски, девок и кокаин. Начали гулять, прохожим кокс в карманы сыпят. Девки случайных посетителей цалуют в засос, виски рекой льётся. Поутру выясняется, что деньги кончились, а олигарх куда-то делся. Повторения на следующий вечер не происходит. Можно защищать устроителя и тамаду, говоря, что это их менеджеры виноваты (А если они «их», что в чём же гениальность тамады — в том, что ему единственному приходит в голову связка вискарь-девки-кокс?). Но ностальгия всё равно будет — у участников на окладе, у пригожих девок на сдельщине и даже у прохожих, которым перепал кокс и поцелуи.

Резюмирую: я вовсе не спорю с вами, что было весело. Более того, что я совершенно согласен с вашими словами «в случае с Мостовщиковым мы не можем сказать что-либо определённое» — только вы делаете априорный вывод, что если бы возникли некоторые мифические продвигальщики, то всё было бы зашибись. Я же допускаю, что в этом чёрном ящике просто ничего нет. Никто (и вы сейчас) мне не говорит ничего определённого. Ничего-ничего. А мистику я хоть и уважаю, но ей не руководствуюсь.

— Наш разговор похож на спор в пустыне о дожде и зонтах один говорит что знает, что дождь всегда мочит людей, а другой, что если использовать зонт, то дождь не намочит — но зонта и дождя нет, чтобы всё это проверить логичный вывод первого: «Зонт — это миф», а значит дождь всегда мочит людей. Ещё раз повторю у нас нет или почти нет людей способных на уровне менеджмента делать оригинальные медиа и книжные проекты. Шире — любые оригинальные проекты вообще. Все в основном заняты углеводородной порнографией. Есть масса этому примеров кроме Мостовщикова — часть я привёл, но то, что какого-то продукта нет на рынке, вовсе не значит, что он не нужен людям. Именно эта простая мысль, кстати, является основным двигателем всего человеческого прогресса, так как любые новые продукты получаются исключительно из идеи, что потребителям чего-то не хватает.

— Ну, тут сразу два нарекания: мы согласились в том, что о Мостовщикове нельзя сказать ничего определённого. То есть, мы не можем произнести патентную формулу «отличается от других тем. что...». То есть это не разговор о зонах, а разговор «Ну чем, чем армян лучше, чем грузин? — Чем грузин». То есть, я спрашиваю, чем N хорош как менеджер или вообще профессионал, и получаю «чем грузин», а в качестве бонуса «просто у него менеджеры плохие».

Аналогия с зонтами неверна. На деле она выглядит так: один говорит что знает, что дождь всегда мочит людей, и слышал о том, что бывают зонты, но вот у того, конкретного торговца они, кажется, одноразовые, а лупит он за них как вечные и сделанные из золота. А другой, говорит, что десять лет была промоакция и на день всем давали зонт, и возможно, если дать торговцу порулить, снова будут акции. Но угадать и прогнозировать ничего нельзя, дополняет второй, потому что торговцу мешают жена, посыльный, мытари и подручный в лавке и танцует он плохо. Логичный вывод первого выяснить, нет ли тут мифа о гениальном торговце. Вдруг его фамилия торговца — Мавроди. Осторожность, равно нелюбовь к сотворению кумиров тоже движут человеческий прогресс. Как и зонты, дожди, порнография, Рыков, кролики и устрицы. А, значит, дождь всегда мочит людей.

— Нет-нет вы не совсем точно поняли мою мысль о Мостовщикове: можно сказать совершенно определённо, что потенциально у его проектов есть рынок и аудитория но проверить мы не можем, так как не имеем механизма проверки. Так же, как в заряженном аккумуляторе есть ток, но мы этого не узнаем, пока не научимся правильно подключать электроприборы. Вы твердите что Вася и Федя и даже Клавдия уже подключали, и приборы не светятся, но не сообщаете есть ли у указанных персон квалификация электриков, вам известно только что много лампочек испортили собственно причём тут аккумулятор? Ну и если у вас описанное в последней части понимание случившейся беседы, то мне сказать больше нечего. Всего доброго.

— Если мы от зонтов перешли к электричеству, то с моей стороны аналогия будет другая: я действительно твержу (твержу, да), что Вася и Федя и даже Клавдия уже подключали этот девайс, в разных комнатах, при большом количестве свидетелей и заинтересованных лиц. И каждый раз комната наполнялась дымом, запахом жжёной резины, приборы переставали работать и проч., и проч. Так, может, это действительно не аккумулятор, это такой поручик, что идёт в ногу, когда вся рота шагает не в ногу, дар инопланетных цивилизаций. Ну, не умеет человечество с ним обращаться — так наверное, это предмет культа, а не аккумулятор. Пусть его стоит в самодельном алтаре — при свободе вероисповедания, разумеется.

Забыл сказать, что и вам спасибо — я надеюсь, что мы, по крайней мере, развлекли свидетелей нашего разговора. А я уже знаю, что среди них немало достойных людей.

— Меня все время режет ваше «стёб». Неужели не догоняете? При чем здесь стёб? Это не содержание. Если бы обсуждая Гогена, например, говорили что он делает синие работы.

— Это устоявшийся термин (Я на нём не настаиваю). Можно придумать что-нибудь сходу на замену. Какой-нибудь «абстрактно-остранённый продукт). Я бы, впрочем, не Гогена поминал, а скорее аквариум с формалином.

— Где устоявшийся? И уж точно «Столица» не была мертвечиной в формалине. Может у вас что-то личное? Надо саморефлексией заняться.

— Речь идёт о методе, а не собственно ко короткожившей «Столице». А насчёт личного — что ж так вам мелочиться? Можно сказать «Да вы просто завидуете!», вот это будет убийственный аргумент.

— Нет, речь идет не о методе, а о том, как его называют те кто не дает себе труда думать. Я ведь часто сталкиваюсь — «ну это желание шокировать» — когда не считывают мессадж. Вы не одиноки. Просто обычно такие взгляды у людей более примитивных.

— Если мне говорят «Да вы просто не считали мессадж!», я обычно не стыжусь попросить озвучить его прямым текстом, исповедуя сократический принцип собственного невежества. Это как в моей любимой фразе (которая действительно мне очень нравится), что профессионал арт-диллер начинается в тот момент, когда он может с правильной интонацией: «Эта картина стоит один миллион долларов». Только я всё равно не стесняюсь спросить «А почему» ? Ну или там произвести исследования, опросить экспертов.

— Ну и почему же не спросили?

— Так а чем мы сейчас занимаемся? Ровно этим, причём я стараюсь внимательно выслушивать самые неожиданные мнения, даже когда собственное сформировалось. Мне всё на пользу пойдёт, как полтавской дороге.

Диалог CCLIII*

— Опасность кроется в коллективных мыслях — в любом случае возмущения умов. Не важно, с какой стороны и о чём эти коллективные мысли. Мысли всегда должны быть частными. А разочарования в публичных фигурах, особенно, когда они формируются толпой, чаще всего бессознательные. Претензии к мирозданию имеют корни внутри самого человека, обманутые ожидания всегда неосновательны — ожидания вообще ни к чему не обязывают публичных фигур. Впрочем, я не стою на пути у высоких чувств.

— Ну а как без этих, как их... нравственных ориентиров, Березин?

— Да хуй с ними, с нравственными ориентирами. Живые люди важнее. Но, повторяю, я не стою на пути у высоких чувств*.

Диалог CCLIV*

— Все срутся.

— Все срутся. Но принцессы — какают.

Диалог CCLV*

— Купил дешевой водки для компрессов, решил чуть попробовать на вкус, чтобы знать, какова она — страшная дешевая водка, на вкус оказалась ничего — и я её как-то незаметно всю выпил. Ну вот, а как же компресс?

— А я вот спирта прикупил. Для технических целей. Попробовал... Та же история.

Диалог CCLVI*

— Космонавты в космос летали и Бога не видели!

— Космонавты, кстати, хитрые, теперь стали говорить, что Бога видели, только им начальство запрещало говорить: «Точно-точно, был. На летающих тарелках». А то ещё пуще, я был свидетелем того, как космонавты передали в митрополию фильмы «Космос как послушание» и ещё какой-то — на ту же тему.

— Вы вот, молодые люди, на этом свете недавно, и многое по книгам знаете. А вот когда у нас началась Вторая война с религией, то есть, при Никите-кукурузнике, то как-то вышла такая история: вызвал священника уполномоченный Совета по делам религии. А это власть кесаря была и довольно сильная своими жёсткими объятиями. И приказал уполномоченный сказать в проповеди, что Гагарин в космосе Бога не видел, иначе церковь жди беды. Начал батюшка проповедь: «Братья и сестры! Недавно сын нашей родины Юрий Гагарин впервые побывал в космосе. Во время полета он не видел Бога. А Бог Гагарина видел и благословил».

Диалог CCLVII*

— Деньги, я вас так любил... А вы с каждым годом всё больше и больше становитесь похожими на воду. Где же взаимность?

— А у меня с каждым годом они всё больше становятся на звёзды.

Диалог CCLIX*

— Японский ресторан. Халяльная кухня. Официанты-старообрядцы. Играет цыганский оркестр!

— Еврей на кассе!

Диалог CCLX*

— А вот не знает ли кто, из людей достаточно сведущих, отчего в 1932 году на Новочеркассом кладбище застрелился красный командир Степан Вострецов?

— Сильно болел… в один миг все наверно замкнуло..

— Тут ценны были бы не предположения, а некое знание.

— Это не читали? Воспоминания А.К. и Л. С. Вострецовых — жены и дочери о С. С. Вострецове (машинопись, 1967 — 1973), вырезки из газет со статьями.

— То есть, вы хотите мне показать, что тоже умеете пользоваться гуглем, если я правильно понимаю? Это тонкий ход.

— Ага умею гуглить..а вы хотите сказать чот кто то точно знает отчего он застрелился..очевидца этого события вряд ли в жж встретите..

— Да нет, всяко бывает — у меня разные друзья. Но чаще, конечно, люди игнорируют собственное невежество и, увидев чей-то вопрос, начинают радостно искать его прямую формулировку в Сети, и предлагают мне порадоваться за них. Зная это, я стал специально оговариваться и сообщать, что спрашиваю «людей сведущих». Это, впрочем, помогает мало.

Но это что — когда публичные люди из моих знакомых сдуру спрашивают как им изменить какую-то настройку в компьютере, так к ним набегают говорливые бездельники, сообщая, что компьютер надо сменить, виндоус — говно, и что у них с утра был неважный стул.

Диалог CCLXI*

— Рад, что ты нашёл своего читателя и ты наконец-то стал богат. Можно, я с друзьями приду и соберу, что осталось от банкета? Официанты и так жирные, ипть их, сук, отгоняют от бачков...

— Ты о чём, Игорь? Какие бачки? Какой банкет? Великий Пост у меня, сегодня первый раз кашу с маслом откушал.

— Ах, вот как ты выходишь из финансового кризиса литературы, который недопопулярные фантасты называют кризисом бумажной книги и пиратов... А мы с пацанами решили, что ты стал «одним из тех». Что за каша? Я вот со взрослением выбрал гречку. Хотя и пшёнка не... Пшёнка с маслом! Как бы... Ну так, что за каша?

— Гречка, разумеется. Я, правда, вечером зашёл к матушке и там ещё супчика откушал овощного, да со свёколкой. Благодарил Бога за каждый дарованный нам день. А что за кризис пиратов? И кто эти фантасты? Есть среди них симпатичные? Или, хотя бы, вкусные?

— Среди них нет женщин, Володя, а кушать мужчин, как ты, возможно, знаешь, изжогово. Они волосаты, уродливы и жёстки там, где меньше всего ожидаешь. Пусть ими Пусси Райот подавятся. Кризис же в том, что они не хотят платить денег, и этим лозунгом странны...

— Да вот ты скажи, а разве фантасты не перемёрли все? От бескормицы? Мне говорили, что те, кто не помер, вовсе перекинулись и начали компьютерные игры делать... Комиксы про красоток инфернальных... да... Да вот про тебя и говорили!

— Дык потому я и жив, вестимо! Призрел земляк. Остальных же настигло бедствие, и теперь кто не помер, подались на заработки. Кто хозяйкой кассы в Ашане, кому образование позволило — курьерами, а счастливцы с сиськами, натурально, плюют теперь на литературу и жалеют, что раньше никто не предложил работать другими частями. Есть и те, кто делает игры, и даже сценарии. Иным за измену ляхи грошев дали, но таких мало. Больше все побираются. Кстати, а не продаться ли мне Украине? Там уже есть правительство? У тебя всюду связи, ты уж свяжи: готов писать Историю Майдана в стиле «Я все гениально перепишу»!

— Ну, те, кто с сиськами и раньше не бедствовали. А земляк твой могуч, что и говорить. Он всех на ещё купит и продаст. А потом снова купит и продаст. Что до новой истории, то — рано ещё. Как ты помнишь, для начала после Турбина и Най-Турса должны придти петлюровцы, за ими — большевики. Большевиков выбьют поляки, но не надолго. Потом набережная Ялты будет завалена раскрывшимися чемоданами, а какой-то штабс-капитан будет с лееров стрелять в своего коня. Затем оставшихся на сём полуострове штабс-капитанов выведет в расход разбитная девка из Москвы с лошадиным лицом. Потом выведут в расход всех, кто выводил этих, затем придёт ворог и будет топтать наши нивы, Алёша запомнит дороги Смоленщины, а потом Алёша будет Болгарии русский солдат, затем вспомнят, что кого-то запустили в космос, но забыли спустить, затем будет немного ускорения и всё перестроится, и вот как раз тут придёт пора писать историю по-новому, и ты выведешь, сопя, на принтер начало романа «Велик был и страшен год от Рождества Христова 2014», но именно тогда, никак не раньше, нет, никак не раньше.

— Возразить могу только в одном: не такое уж у неё и лошадиное лицо... Впрочем, ты можешь унизить меня фразой «кому и кобыла невеста», а я раним. Что ж, брошу пить по утрам, и стану резать сигареты пополам. Я всегда мечтал однажды стать пенсионером, и чтобы всем на меня было пох. И чтобы... Ну, иногда хотя бы... Милой девочке потуже затянуть галстук. А она такая в юбочке, и в ремешке, и косы. Хотя, это я замечтался, мне до заслуженного педофила еще страдать и страдать. Рад был пообщаться, пойду насру кому-нибудь в ЖЖ, да и спать.

— Погоди... А может, ты прежде, чем пенсионером, хочешь стать инвалидом? На них тоже всем пох, а вот проезд, опять же, бесплатный, а? А?

— У меня вся родня уже инвалиды. Я единственный лох, который не получает пенсию. Много курю. А что я еще могу сделать? Рабоче-крестьянское происхождение, меня трудно взять на давление.

— Не, ты оформляй, чо. Ты как явишься, так на тебя глянувши, тут-то тебе социальную карту и выпишут. И красного, красного этого будут по средам выдавать в профилактории. И на феназепам льготы.

— Я поразмыслю. Только боюсь я людей. Эх, приятно с тобой говорить, и жизнеутверждающе всегда, а пора, пора... Завтра надо быть милым и приветливым с дамами. Для этого, ты не поверишь, надо поспать, а иначе они скажут: ты будто с похмелья! Такшта допью и спать.

— И то верно, брат! Только говорят, что пьяным нельзя ложиться. Ты почитай, что ли, ну там писателя Лукьяненко про вампиров, а потом и спи.

Диалог CCLXII*

— Мы шпану отпиздим или нет?

— Я отпишусь, Володь, но перспективно — видимо, нет. «Всем насрать», как говорил Гриффин. То есть наши союзники, кажется, все уже торгуют свечками со свечного заводика.

— Веришь ли, я не сомневался в этой способности наших сограждан по калопроизводству. Но мы-то два стареющих красавца, всё равно что Сталлоне и Шварц, дающие свой последний бой без надежды на пенсию? Сдохнуть не как Брежнев, а как Грибоедов и Муаммар Каддафи, а?

— Есть ли сил? Но я прочел «второе место»... Я скажу. Он убивает, а они идут. Они... да к чему? Я отпишусь.

— А это и хорошо, что сил нет. Мы должны стоять как на плакате неизвестного фильма, поддерживая друг друга. Вокруг горы трупов, у меня сочится кровь из бока, а у тебя перевязана голова. Нам обоим пиздец, но мы успеем крикнуть последние слова в лицо врагам. Потому что, по сути, что нам терять, кроме этого восхитительного запаха стреляных гильз и кровавых брызг, в которые превращаются головы нападающих.

— Я бы рад, ваша Светлость, но как тут умереть? тут разве что... впрочем, можно объявить смерть и сменить имя. ах, я иду выпить водки и спать. завтра просто похороню грелку. и сто стрел в спину — как двенадцать ножей революции от аверченко, одышки не вызовут. да, иду выпить. я решил. я монстр. иду.

— О, миленький! Мы пьём вместе. Купил какую-то водку «Русский графин».

— А у меня зимняя дорожка сверкает серебром! Но завтра, завтра... второе место грелки будет растерзано... Ах, как приятно стоять на краю. А никто не видит — да и пофиг. Бог видит.

— Слышь, Игорь, а мне только что сообщили, что грелочники на Патриарших собираются. Пойдём грелочников пиздить, а? У меня и картофелечистка есть, если ты с ножами не хочешь. А у тебя и вовсе была татуировка «Иду резать ссученный актив». Они нас, конечно, убьют, но трёх-четырёх мы точно кончим.

— Как я есть разочарованный шахтер, не пойду. Я в переходном периоде. Мне еще хочется тыкать грязным шилом в большевиков, но я уже понимаю, что куда разумнее вступить в ВКП(б). Внешне — дабы облагородить и обеспечить преемственность. По факту — чтобы пить себе на пользу кровь большевистских девственниц. Я уже почти перерожденец. И я уже мысленно пишу Бунину: «Дурак ты, Ваня! Твой А.Толстой». Презри меня.

— Да кто ж, перерожденец, тебе крови нальет? Тебе присудят десять лет коммунальной квартиры без ванной, а только уж потом десять лет без права переписки. Тебе не то, что партбилет, тебе трамвайного не выдадут. А так бы не видел этих ужасов быта, а красиво погиб под Каховкой, где родная винтовка и горячая пуля летит. Комиссарши с пышным телом склонились б над тобой.

— Вот знаешь, никто не хочет верить, что я способен хорошо продаться. Никто. Это обидно. Все говорят: это не для тебя, да куда тебе, да кому ты нужен... Обидно. Я чувствую себя как женщина средних лет, которая говорит, что могла бы сняться в порно. И все смеются. А она могла бы, она еще не старая и если недельку-другую не жрать и заняться зарядкой... В общем, я озлобляюсь от такого отношения. Даже если оно справедливое.

— Так я тебе и предлагаю — пойдём, помашем арматурой на Патриарших. Если не порно, то фильмы Ромеро, столь любимые братом Мидяниным. Мне Жаклин сейчас звонила, говорит, вылезайте, кроты, из своих нор, умрите хоть честью.

— Да, и кстати, второе место на Грелке туда же, куда и первое, и вот я начал что-то бытописать... А нет драйва, и сказать по сути нечего. Вот ты сказал, а что продолжить? Обсмеять рассказ, поглумиться? Да, он и по сюжету странен. Там люди едва успевают убежать от ледника, и то не все. Такой вот он, «опастный». И... Не хочу писать от души. А не от души не хочу писать не видя цели. Осязаемой. Приносящей прибыль. Я в недоумении, имея в виду внутреннее состояние. Недоумение. Недоум у меня. Не стану я ничего писать, прости или презри. Ну их. А Ромеро нет средь нас. До Ромеро надо дорасти.

— Ромеро повсюду. Соберутся двое с арматурой — так Ромеро будет среди них. Пусть читают наши беседы, чо. Я вызову огонь на себя, они как шары из Саймака. Саймака, да? ...шары прикатятся на наш запах.

— Саймак, да. Но я не хочу... Я утратил вкус халвы. Ногу подвернул просто. Володя, но я не у ларька, я в подъезде навернулся с лестницы как-то... Но шёл-то грешить! К общим прекрасным знакомым, кстати. Вот, мочу лодыжку холодною водою, и думаю о грехах.

— Общим? Прекрасным? Волки позорные. Меня прекрасные не звали чо-та.

— Куда шол-то?

— Теперь не скажу. Но важно не это. Важно, что я шел напиться пьян и выкрикивать глумливости. И вот, я остановлен. И стыдно мне. И нога болит.

— Ладно. Я прокляну их так, без имени. Бесы съедят их мясо, а кости пойдут на казеиновый клей.

— Казеин он из творога. На столярный, куда ни шло. Липок он и вонюч, как и подобает хорошо вываренному интеллигенту.

— Верю на слово — поменяем направление, пускай скелеты их будут стоять в школах, и второгодники будут совать пивные бутылки в срамную пустоту.

Диалог CCLXIII*

— Писатели, блядь, такие обидчивые. Сразу встают на дыбы: «А вы сами читали тексты Серафимы Петровны?» В ответ на такой вопрос люди обычно начинают ломаться и жеманиться, а начитанные говорят: «Я ваших стихов не читал, зато читал другие. Ну скажите, они ужасны?! И кокетливо изгибаются, как пидорас, обнаруживший, что вместо любовника в окно влез гопник. А ведь на эту фразу вовсе не надо отвечать. Надо молча быстро пройти на кухню, выбрать в чужом холодильнике кастрюлю с холодным супом и надеть её на голову вопрошающему. Некоторые при этом ещё три раза стучат по перевёрнутой кастрюле половником, но я считаю, что это лишнее.

— Так они спорить будут!

— Ну, а что мешает вам обнаружить на кухне не кастрюлю, а овощной нож?

— Батюшко Березин, Вы кровожадны нынче.

— Да вовсе нет. Разве любопытен немного. Нет ничего увлекательнее, чем изучить карманы ближнего, когда тот не дышит, погубленный из каких-нибудь нравственных оснований. Без нравственных оснований нынче ничего нельзя.

Диалог CCLXIV*

— В одной статье наткнулся на объяснение: «Поклонская расследовала сложнейшие дела. Камикадзе. Поэтому близка японцам». Какие все же люди непроходимые идиоты.

— Ну, а отчего нет? Отчего нет?

— От того, что не поэтому.

— Разве знаем ли мы глубинные движения материи Ня? Нет, не знаем мы их.

— А можно же упростить, да? Полюбили за большие голубые глаза и детское лицо — внешность похожую на их мультики. Ну зачем усложнять?

— Потому что куда лучше история о влюбленном японце, который попал в заложники к крымско-татарской мафии. Он был скромный мастер анимэ, а вот у брата его были инвестиционные миллионы в Ялте. Брату уже прислали отдельный мизинец. Скоро несчастный японец смог бы рисовать, только взяв кисточку в зубы. Он плакал, прикованный к мачтам линии электропередач на Ай-Петри, чувствуя, что это последний рассвет в его жизни. Но прокурор сама возглавила операцию по его освобождению и ворвалась на поляну в последний момент.

Как камикадзе.

И да, она была на мотоцикле.

Диалог CCLXV*

— Легко писателю девушек подманивать. Работнику-то пера.

— Если перо в переулке показать — всякого подманишь. Блеснёт перо в мягком аргоновом свете — так тебе сразу такой фонарь-аптека, что любо-дорого.

Диалог CCLXVI*

— Надо чаще выходить в свет, легко мазурку танцевать или дать объявление в газету «одинокий кракадил...»

— Одинокого кракадила по этим объявлениям норовят запрячь на строительные работы.

— Зато можно с интересными женщинами познакомиться. Правда, одна немолода, а другая — резиновая. Но главное — есть выбор!

— Вопрос в том, нужно ли кракадилу долгое знакомство. Пригласил кого на ужин — и всё.

— А как же начало большой дружбы?

— Ну дружба-то до ужина. Что дружить с объедками?

— А что же после ужина — опять с одной только трубочкой вечер коротать?

— Как что? Насытился — и на боковую. Зачем полуночничать-то? Не спит лишь голодный, а там — новый день. Будет день, будет и пища.

Диалог CCLXVII*

— И сказал Симону Иисус: не бойся; отныне будешь ловить человеков. И, вытащив обе лодки на берег, оставили всё и последовали за Ним.

— Вот да! Где вторая?!

— Ну, это ж и есть главная тайна православия!

Диалог CCLXVIII*

— Вот вас обматерили на улице и плюнули вслед. Думаете, человек вас обидеть хотел? Нет, он просто культурный код забыл, а подобрать не получилось.

— Культурный код всегда рядом на стене написан. Или на заборе. Да он и так известен.

Диалог CCLIX*

— Трудно, конечно, быть украинцем. И всегда было трудно.

— Да всем быть трудно. Знаешь, как трудно быть маленькой шоколадкой m&m? Вот кому не простится, так это тем, кто своим ближним выел мозги за это время, просто от того, что было нечего делать, из своих страхов и своего возбуждения — и не важно, с правой стороны они начали выедать или с левой.

Диалог CCLX*

— Не надо выбирать из говна.

— Я тя умоляю. Взрослым стал. Проповедуешь.

— Да какое там! Я просто чистоплотный мальчик. Вот измажутся друзья в говне, сопят-пыхтят: «Мы тут выбирали, наши пальчики устали». А мне как-то неловко. Да и дух от вас тяжёлый.

Диалог CCLXI*

— Для славы ещё нужно пару-тройку раз напиться в ресторанах, дебоширить и порвать фрак..., ну — хорошо, рубашку на официанте.

— ...на официантке.

— ...порвать на официантке скатерть

— Что порвано на официантке — никто не знает, потому что её ещё везут домой, завёрнутую в гардину. Везут в кабриолете, несмотря на мороз, гардина трещит как флаг над Эльбрусом. Русские писатели гуляют.

— ...Пить шампанское из сапога милиционерши.

— …не нашёлся, чем ответить.

— ...обмахиваясь её пилоткой.

— ...тут я не нахожусь, как продолжить.

Диалог CCLXII*

— Лидер — неловкое слово. Да и фюрер — тоже. Вот рулевой — чем плохо?

— Рулевому надо как минимум рулить. А лидер только знай покрикивает да бабло гребёт.

— Кормчий.

— А ещё — генеральный кормчий. Можно просто — великий.

— Вот «кондуктор» ещё хорошее слово. Или «кондукатор».

— Немного на редуктор похоже

— Редуктор при кондукаторе — это бухгалтер.

— Знаменитая, кстати, фраза про ошибку переводчика: «голый кондуктор бежал по вагону».— да тут и без ошибок хватает — освободите задний проход для кондуктора.

— Да уж, кондукторов не выбирают. Как и кондукаторов.

Диалог CCLXIII*

— Ну, в жизни разные расклады бывают — иногда и сам Карабас выкатывается на манеж.

— Карабас, может, и выходит к публике, но не он делает кассу. Разве один раз. У Толстого всё очень хорошо было продумано: Мальвина — незнакомка Крамскому, Артемон — рыцарь печального образа. А Пьеро — и вовсе Александр Блок. Хотя Мальвина — сука, да.

— Мальвина несчастная девушка, полюбила поца Буратино, от этого у кого хочешь характер испортится

— Полюбила? Вовсе нет. Она — строгая госпожа. В правильных изданиях на иллюстрациях её так и изображают. Период формирования её сексуальности совпал со сценами сексуального унижения Пьеро Карабасом, вот и сформировались образы. Ей бы с мазохистом Дуремаром сойтись

— Он наполовину вампир и пахнет тиной. Лучше б она отдалась папе Карло. Мама, я столяра люблю. Он доску рубанком рубит, и на стружках меня любит — вот за это я его люблю...

— О, да. Опять же, простор для садоунижения Буратино открывался б удивительный.

Диалог CCLXIV*

— Вся эта сейчас начавшаяся история с Донбассом мне напоминает именно Испанию тридцатых. Добровольцы в полишинелях. Танки и прочее. Светлов был пророком — «Гренаду» напечатали 29 августа 1926 года, когда Гитлер только что отсидел и был лицо без гражданства: от австрийского он отказался, а немецкого ещё не получил.

— Ну да, это раз, любое сравнение сомнительно, это два, сравнивать то что уже произошло с тем что еще нет глупо, это три, в войне той республиканцы проиграли, это четыре, ну и вишенка на торте — Франко никогда не был фашистом и в нацистских преступлениях не замешан — это пять.

— Тут бы я (для равновесия) не согласился тоже. Потому как все сравнения, конечно, ограничены, но имеют право на существование — иначе мы отрицаем всё понятие обучения целиком и полностью, включая решение задач по физике. Что такое «участие в преступлениях нацистов» я точно не знаю, но режимы были довольно консолидированы — и недаром на Ленинградском фронте воевала «Голубая дивизия», тормозя снятие блокады Ленинграда, и делая свой вклад в дело Гитлера.

Мне-то мысль понятна — «упреди зло». Дескать, мы струсили в Мюнхене, и вот теперь дерёмся в небе над Британией. Другое дело, что эта мысль похожа на торт «Наполеон» — она слоиста. Вот на трибуне появляется человек с пробиркой и говорит — вот оно, иракское химическое оружие, давайте упредим этого нового Гитлера. Результаты этого упреждения на долгих сроках не кажутся мне однозначными. Или в целях упреждения революции граждан начинают тащить в суд за два абзаца в социальных сетях. А так-то — да, сравнения глупы, но ими пропитана вся наша жизнь, как тот же торт «Наполеон» — кремом.

— Преступления нацистов — очень просто. Франко спокойно продолжал править после Второй мировой, и давал проход евреям. Значит — меньшее зло. А упреждать надо конечно, только не всегда получается.

— Вот царь Ирод хотел упредить приход Иисуса, но не смог.

— Можно и так сравнивать.

— Кстати, я усматриваю логическую ошибку: «после — не знает вследствие того». Если кто-то не наказан, то это не значит, что он чего-то не делал. Может, делал, а может — не делал. Это предмет отдельного рассмотрения. Судьба многих союзников Гитлера решалась исходя из послевоенной целесообразности. Один даже получил орден «Победа». Маннергейма Сталин как-то звал подлечиться в Крыму (Маннергейм находился «как бы» под домашним арестом, но самим своим присутствием стабилизировал обстановку в Финляндии). И тот же Маннергейм выдавал немцам пленных красноармейцев-евреев. Всем было понятно, что с ними будет, но Маннергейм остался совестью и гордостью нации. Но я с вами согласен: еврейский оселок — это хороший критерий современной этики. Причём чаще двойной этики.

— Наблюдатель — часть системы. Поэтому ситуацию нельзя рассматривать в отрыве от него. А так да, упреждать надо вообще все. Взорвать землю к херам, чтобы на ней больше никогда не творились беззакония.

— Я только предлагаю предварительно съесть борща.

Диалог CCLXV*

— К тому же я испытал вчера вечером Унижение.

— Что, опять?

— Раздаётся у меня звонок — причём номер неизвестный. Оказывается, это моя давняя знакомая, звезда Живого Журнала, знойная девушка N. Извиняется, говорит, случайно позвонила, в кармане джинсов телефон включился. Ну, перекинулись новостями — она проездом из Лондона, на пару дней, то сё… При этом слышно, как она по «Азбуке вкуса» ходит, и писк кассового аппарата всё ближе и ближе.

Но потом её аппарат позвонил мне ещё четыре раза. И всё — какой-то смех в трубке, веселье, светская жизнь в проводах бурлит.

Чем я заслужил то, что светская женщина звонит мне жопой?!

— Гордиться должны, если знойная — значит и жопа ничо так.

— Ну, не без этого. Но отчего мне показывают светскую жизнь через жопу?

— Нагрешили, видать.

Диалог CCLXVI*

— Господи, жги! Тут уже ничего не исправить!

— Он жжёт давно, но многим кажется, что это солярий и инфракрасный лифтинг.

Диалог CCLXVII*

— Почему мне так скучно с взрослыми?

— Они тебе велят уроки делать и убирать за собой. Нормальное дело, многие страдают.

Диалог CCLXVIII*

— Я всё же разделяю глупые и(ли) смешные опечатки и городские легенды. Вот к городским легендам относятся крысы с телёнка в московском метро и эти истории с путаницей в названиях «Война и мир» vs «Война и мiръ».

— Про крыс в метро придумала корреспондентка газеты «Жизнь», моя знакомая, — на пару с другим корром. Они напечатали эту историю не как репортаж, а как рассказ, фантастический. Пипл схавал его как деликатес.

— Вы уверены в этом? Это вообще-то очень старая история и много раз обсуждалась. Буду рад, если вы скажете про эти обстоятельства.

— Уверен. Она сама мне рассказывала. Я попробую созвониться с ней и тогда отпишу у себя в блоге.

— Киньте мне ссылочку, если не сложно. А то, конечно, никто не сомневается в порядочности вашей знакомой, но как-то довольно много людей говорят о газете «Московский комсомолец» (к примеру) и ещё более архаических временах.

— Точно не помню, но, кажется, тогда «Жизнь» была малоизвестной газетой, поэтому отголосок публикации попал в «МК», но не как ссылка на «Жизнь», а как самостоятельная новость, порядком перпарированная. Ну, я уточню.

— Нет-нет. Вот против этого я решительно выступаю — даже на бытовом уровне. Я сейчас потратил две минуты и услужливый Яндекс говорит мне: «В начале 90-х годов — сначала в газете «Не может быть» появилось сообщение о том, что в московском метро обнаружены огромные крысы-мутанты, затем слухи расползлись по городу... Одно время бригады ремонтников, якобы, боялись спускаться в тоннели по ночам... А Вот здесь: «Лет, эдак, 6-7 назад в газете «Поиск» на последней странице с грифом «фантастика» опубликовали микрорассказик про крыс в московском метро». И проч, и проч. Поэтому когда выходит человек и говорит: я знаю лично то-то и то-то, то я отношусь к этому высказыванию очень серьёзно и с интересом. Человек ведь отвечает своим именем, за то что сказал. Как та лягушка путешественница «Это я придумала». То есть не «примерно», и как у Джером-Джерома — «я не стирал рубашек в реке, но мой брат видел человека, который знает, как это делается». Вы-таки позвоните своей знакомой, потому что дело важное. У меня начали уже коллеги волноваться — они мои единомышленники, и для нас нет ничего печальнее, чем обнаружить, что мы распространяем ложные сущности и умножаем мировую скорбь.

— Господи, как серьезно-то всё... Я и подумать не мог, что своей репликой выведу вас из равновесия! Позвоню, ей, конечно, но то, что она автор, это точно.

<…>

— Ну, как? Удалось ли вам связаться со своей знакомой, автором истории про крыс?

— К сожалению, пока нет. У неё сменился номер мобильного. Так что жду, что объявится сама. По-прежнему утверждаю: она соавтор. Может, и не в «Жизни» на самом деле был опубликован материал или «Жизнь» тогда По-другому называлась, но точно она сочинила с каким-то парнем на пару. Я всё-таки склоняюсь к «Жизни» — она оттуда увольнялась, просилась в нашу газету и между делом рассказала о крысах в метро. Как она их придумывала. Добавлю, что я её знал к этому времени несколько лет, поэтому она не могла для красного словца приписать себе авторство, да и не тот это человек.

— Я не исключаю её авторства, но не исключаю и обратного. В том-то и дело — я вполне допускаю, что у тех людей, что в метро мне сообщают, что их дом сгорел, документы украли, а деньги нужны на операцию, дела обстоят именно так. Но, может так, а может быть и нет. Вот рассудите сами: мы с вами незнакомы, и вот от вас я узнаю что-то, что кажется мне неочевидным (но интересным). Причём в этой новости фигурирует неизвестная женщина, у которой я и вовсе не знаю ни имени, ни фамилии, ни, как теперь оказывается — координат. Так что чем дальше, тем больше дело становится запутанным.

— ...и чем больше оно становится для Вас запутанным, тем меньше у меня желания его распутывать. Это для Вас так важно — авторство?

— Да нет, чем больше у вас желания распутать, тем больше будет (не обижайтесь) впечатление, что это — блеф. Ведь и вы, и я близки журналистике. И для нас нет ничего удивительно в том, что это общая практика — выходит человек и говорит: «Я знаю, как было на самом деле». К нему обращаются горящие глаза и заинтересованные лица. Но вместо подробностей выясняется, что есть другой человек, который-то знает, и был не просто участником, но и автором... Фамилия его при том не разглашается. При этом всё время подчёркивается то, что человек порядочный и ему обязательно надо верить. Зреет конфуз. Я-то как раз не против этого приёма, когда он в газете «Жизнь». Но когда он среди частных людей, да ещё вне работы — это мне удивительно. Если вы (или она) всё это не сочинили на ходу (а я ведь хочу, чтобы не сочинили, правда–правда), то отчего же не узнать про подробности? Вы мне расскажите, что за человек. Хоть фамилию назовите. Я с этой журналисткой готов сделать интервью, например. Общественная мифология, это, кстати, одна из тех тем, которыми я занимаюсь не только на уровне журналистики — а метрокрысы важная веха среди этой мифологии.

Диалог CCLXIX*

— Отличный тест на поиск совка в себе.

— Мне, честно говоря, глубоко похуй поиски совка, равно как и поиски лейки и ведёрка.

Диалог CCLXX*

— Заметьте, я не придираюсь к словам «эта страна» — потому что считаю, что это искусственно придуманный маркер. Можно любить свою страну и употреблять это местоимение, а можно пиздить бюджетные деньги и говорить обо всём горделиво. Только вот что такое незаурядные и заурядные унижения?

— Незаурядные — это незаурядные.

— Незаурядные унижения — это китайские пытки? Причём необязательно пытки — вот в Китае казни до сих пор публичны. У арабов тоже несладко. В Южной Америке тоже очень интересно люди живут — я видел. А вот когда в Индии в пятидесятых, как мне рассказывали, хотели насильственно отменить касты (то есть гонять тех, кто будет следовать кастовым правилам) — больше всех возмутились всякие парии, а не высшие касты. Париям нужны была жёсткая структура мира, и не мне их презирать...

— Всё, что я знаю об этом режиме, убеждает меня в его исключительности. Это не вопрос веры и личных ощущений. Юные толкиенисты, которые пытались вчера стать героями дня, тоже говорят: отправьте нас в советскую страну, мы там будем внутренне свободными, этому нас научила европейская философия. Более корректной ссылкой по теме мне представляется книжка Дубина и Гудкова «Простой советский человек», собственно, про антропологию простого советского человека.

— Мне кажется, что никакой исключительности нет ни в каком режиме. Ну, есть какие-то специфические черты, то есть в СССР вегетарианского периода было «просвещённое рабство» — сравнительно высокий уровень грамотности и азиатская система отношений (то, что по ошибке называют коррупцией).

— Про простого советского человека ленивый только не писал (а книжка Дубина хорошая, да). Но мы понимаем, что «простой советский человек» в Москве — это одно, в Баку — другое, а на хлопковых плантациях Рашидова — третье.

— О, я думала это все гораздо позже началось. Расскажите как-нибудь при случае.

— Ну, толкиенисты, которых вы наблюдали, вовсе не юные. Это всё гораздо более интересно, чем кажется — я имею в виду антибуржуазность толкиенистов — то есть, желание нового Средневековья (Я уверен, что они не читали Хейзингу, но тем более интересно это интуитивное желание). Мистический мир тёмных веков vs буржуазный мир Нового времени. Тут очень интересно, что это оппозиция не рядом стоящих эпох.

— Кстати действительно — толкиенисты-то не такие уж юные. Хм...

— Кстати, я тоже отчасти тоже толкиенист. Но я, вернее, прототолкиенист. Я в леса ходил с КСПшниками, и в момент своего чтения Толкиена году в 1980-м, наблюдал в лесах проторолевые игры. Это всё, правда, имеет отношение к современным толкиенистам примерно такое же, как эогиппус к нынешнему ахалтекинцу.

— О, я думала это все гораздо позже началось. Расскажите как-нибудь при случае.

— А я с этими разговорами могу только сопоставить встречу с Грузбергом (наяву, без снов) после Интерпресскона... Это первый переводчик Толкина на русский язык (правда, его перевод был опубликован лишь в 2002 году, хотя сделан был в середине восьмидесятых, и я лично познакомился с «Властелином колец» по рукописи — именно по рукописи, даже не машинописи — можете представить, каково это было, читать тысячу страниц рукописного текста, но я совершил-таки такой подвиг, хотя скорее подвигом следует считать именно написание всего этого текста руками). Кроме того, это переводчик огромного количества всяких разных англоязычных текстов, обычно выходящих под псевдонимом Д.Арсеньев (коей можно этимологизировать как «Дед Арсения»). Он живёт в Перми. На самом деле все его переводы — как бы хобби. Это филолог, знаток английского и русского языков, интереснейший собеседник и человек, преподаватель в Пермском университете...

— Велик мир! А я Толкиена читал по затрёпанным томикам в Библиотеке иностранной литературы — их при каких-то загадочных условиях можно было брать домой (потом, кажется, их спиздили). У меня тогда был чудесный читательский билет — синяя книжечка с несколькими страницами внутри. На одной из них была специальная графа: «Фамилия лица, выдавшего билет». Так вот, там значилось просто — «Родина».

— Родина — в качестве «лица», такое не придумать! А я познакомился с Толкиным в оригинале уже после того, как прочёл перевод Грузберга. Мы заказывали во ВГБИЛ микрокопии книжек, а потом печатали с них фотокопии. У меня до сих пор сохранилось несколько сот микроплёнок, а также несколько десятков фотокопий книжек. Ах, какие были времена! Никаких тебе амазонов...

— Смотря что под этим понимать — здесь это отсыл к одной реальной истории. Я знавал замкнутую группу ролевиков, у которой был обряд посвящения, тайные камлания в лесу. Меня чуть туда не приняли — это было больше десяти лет назад, да только их обряд был ворован из «Войны и Мира».

Впрочем, они были не совсем толкиенисты, а, скорее, ролевики-друиды. Их глава ездил глазеть на Стоунхедж. Они мне подарили чудесное рассуждение: мы что-то говорили о вегетарианстве, а они доходчиво объяснили, что грань зыбка и убийство травы ничем не лучше убийства зверей. Так что носить одежды из битого и топтанного льна ничем не лучше, чем есть коров.

— Друиды, да. Это хорошо. Орден друидов — ничем не хуже ордена Тамплиеров. Надо как-нибудь записать эту историю.

Диалог CCLXXI

— Не знаете? Да как вы живы-то ещё? Давайте, в отместку вы мне расскажете, что вы думаете о Милоше .

— Что можно думать о человеке, который только что умер? Мир праху его. Но поэт был неплохой.

— Вот про это я спрашиваю. Оттого, что я не могу его читать по-польски, я не могу понять, каковы его стихи.

— Лет пятнадцать назад я бы сказала, что мне они нравятся. С тех пор не читала. «Мы с Васечкой по театрам не ходим. В театрах этих — что хорошего?..»

— У меня просто такое ощущение по переводам, что он трагический плакса.

— Трагический плакса? Хм. Надо подумать. Мне он всегда казался очень «головным» поэтом. Но, повторяю, я его уже сто лет не читала, да и когда читала, не особо любила. Хотя (повторяю) объективно он поэт неплохой.

— А я и не говорю, что он плохой. Мне кажется, что Бродский тоже плакса (но в меньшей степени). Но это в чужой терминологии непонятно звучит. Мне показалось, что Милош очень серьезно относится к своему страданию. Это не хорошо и не плохо. Это манера такая — вроде стиля вождения автомобиля.

— Забавно, я совсем иначе воспринимаю Бродского.

— Ну, Бродский всё-таки сложное образование. Беда, что он начал писать эссеистику. В ней много напыщенности и глупостей, что Бродский выдаёт за культурологические открытия. Но это, конечно, моё частное мнение — вот я и проверяю всякий раз свои ощущения. Ощущения — это всегда ценный груз, вне зависимости от информированности.

Мне всё кажется, с моей циничной стороны, что последовательный антикоммунизм Милоша, делает скучнее его эссеистику — а переводам его стихов я не верю. Вообще, это очень странное зрелище в XXI веке — последовательные антикоммунисты. Да и коммунисты, разумеется, тоже.

— Его эссе я не читала (ну, случайно что-то появляющееся в газетах — одним глазом и никогда не до конца). Стихов не помню. Не знаю я польской литературы XX века. Стыдно (учитывая специальность, вписанную в мой диплом), но факт. Не, это хорошо, когда стыдно — может, заставлю себя ею заинтересоваться наконец.

Диалог CCLXXII

— Прочитал чудесный перевод из Чеслава Милоша: «Бесчисленное количество людей, живших когда-то давно, как и наши современники, переживали и переживают несчастье, хотя это и слабое для нас утешение. Вследствие этого постоянного присутствия беды в нашей жизни вечно живой является Книга Гиоба».

— Книга Гиоба — это да, это действительно сильно. Знатная книга.

— Етта где такое? Что за книга? Только для писателей?

— Дай почитать, книгу-то!

— Её нельзя дать прочитать. Она приходит сама — в соплях страданий и дожде слёз.

— Я почему-то так и думал. Просто хотелось проверить себя.

— Я бы даже сказал: «Гиоб твою мать!»

— Нет, нет. А вот этого — не надо. И Вы ужаснулись? Боря, я знаю, кто такой Иов. Я Гиоба не знаю.

— А в газете «Зеркале недели» не знают Иова... Как говорили когда-то: «Ему легче, он дурак».

— По-английски это будет: «Иди ты к Джобу»!

— Да-да-да! Протестантский культ труда.

— Книгу... Гиоба... нужно... читать... именно им!

— Чтоб неповадно — это сколько ж можно работать примером для всех ребят?

— Да, знатная история. Песня. Она прошла мимо меня — чужой я на этом празднике жизни.

— Не жадничайте, у Вас своих историй — обзавидоваться.

— Я, пожалуй, про это тоже напишу.

Диалог CCLXXIII

— Мне вчера рассказали про казахов. Казахи, говорят, никогда не отступают — просто коней повернули и «байга!» Это у них такое национальное наперегонки.

— А что такое «байга»?

— Я же говорю — национальное наперегонки.

— Это в каком-то смысле хорошо. Потому как, если командир взвода говорит, что ничего нет, кашевар дезертировал, начфин всё украл, и он, командир, на равных голоден со своими бойцами и никакого доппайка нет — это удивительно стимулирует боевые действия.

Диалог CCLXXIV*

— Это ужасно напоминает неприличный анекдот про Ватсона, отучавшего Шерлока курить.

— Мы знаем десятки таких анекдотов про Ватсона — и все страсть как неприличные.

— Я знаю один. И теперь очень хочу услышать остальные девяносто девять.

— Но мы же приличные люди!

— Давайте на пять минут как бы об этом забудем. Как бы представим себе, что мы подонки общества. А то я сейчас лопну от любопытства. Итак, Ватсон берет сигару и ...?

— Я же говорю — их много.

Про папиросы и монашку.

Про то, как Лестрейд решил купить самого дешёвого табаку.

Про Ватсона и спичечный коробок.

Про то, как миссис Хадсон решила почистить пиджак Холмса от табачного пепла.

Про то, как Берримор насыпал махорку в кастрюлю с овсянкой.

Про то, как жена Ватсона приехала на пасеку в Сассекс.

Про табакерку графа N. из Богемии и его служанку.

Про то, где был найден мундштук профессора Мориарти.

Про то, что сделал полковник Себастьян Морран с тигрицей, накурившись опиуму в Бомбее.

Про то, что принесли Холмсу лондонские мальчишки вместо кальяна.

Про то, что делал Степлтон с собакой Баскервилей, чтобы привязать к себе.

Про то, как и куда Холмс добавил пять апельсиновых зёрнышек.

Про то, с помощью чего Ватсон научился обрезать сигары...

Да их много!

— О боже. Читается лучше списка любых кораблей. Сколького мне было недодадено, оказывается. Вот что значит «девочка из приличной семьи», тьфу. Одно пианино.

Вот про то, как Лестрейд захотел купить дешевого табаку — даже представить не могу, в чём может быть соль. Про Степлтона и собаку Баскервилей боюсь и представлять.

— Вчера мне написал известный критик Курицын, отец русского постмодернизма. «Знаешь, — говорит, — я хочу напечатать в моём глянцевом журнале что-то из тебя». Пошлю, пожалуй, ему этот диалог. Он человек честный, сразу сказал, что денег не даст.

— А про «денег не даст» — это, конечно, чтобы я не потребовала своей законной половины гонорара? Ну-ну. Хитры вы, писатели, с приёмчиками вашими.

— А вы как думали? Жестокий век, жестокие сердца.

Диалог CCLXXV

— Просматривал «Синюю книгу алкоголика» , что сделали питерцы. Там в самом начале, вместо предисловия помещена беседа о выпивке — сидят Крусанов, Секацкий и ещё несколько людей в питерской квартире и под диктофон разговаривают о выпивке. Поразительно, как столько неглупых людей могут так скучно говорить об этом замечательном занятии.

Вообще, видно, что существует пьянство московское и питерское. Московское пьянство — это русское, с сопливым грибом, с горячим супом и толстым брюхом. Питерское — это какой-то похмельный Раскольников.

Москва — это Россия, Питер — цивилизация. Божий странник Ерофеев был человеком России, как ни крути, а вот его успешные сверстники, доехавшие до Капитолия, были отравлены питерской культурой. Видно, что митьки всеми силами хотят приобщится к московской традиции, но с закуской у них неважно.

На самом деле, питерский человек должен пить виски, ходить в клетчатом пиджаке и читать стихи — заунывно, на манер Бродского. Даже когда его какой-нибудь восточный человек пиздит в подворотне — читать заунывно, протяжно. А виски можно заместить мартини и коктейльным следом.

Все беды от того, что люди не выдерживают стиля. Москвичи от любопытства начинают пить текилу, а питерцы варят бестолковые супы и замораживают водку до состояния сметаны.

— По сравнению с Москвой, Питер это воплощение стиля. Во всём. В Питере стильны бомжи, панки и обоссанные парадные. Москва свой стиль благополучно утратила с получением столичного статуса большевистской страны.

Остались некие островки и одинокие хранители. Сейчас правда рождается новый московский стиль — принципиальное бесстилье.

Насчет солянки — в Питере её тоже делать умеют. Ещё во времена перестройки была знаменитая «Сосисочная» на Невском, в ста метрах от Московского вокзала, с сохранившимися официантками и непременной очередью, с проходом своих через кухню. Так вот там солянку делали так... Эх!

Так что, что в Москве, что в Питере — кто хочет, тот закусывает. Единственно, что погода в Питере чаще предлагает забыться у чаши с вином. Это да.

— Будучи в Питере, созерцал крайне стильные крошки на скатерти дорогово ресторанта. С кулак величиной. В основе своей это символ нынешнего Питера и его стиля, к сожалению. Я с петицией к официанту, а тот само хладнокровие: «Вы при входе в гостиницу название видели? Ну так не взыщите, милостивый государь!»

— Про крошки — сам придумал?

— Увы, лично созерцал. С глубокою тоскою о городе, который даже сейчас мог бы быть великим, когда бы не (далее нрзб).

— Бывая в Москве, созерцал и не такое. Перечислять не буду — устану. Злобствуйте, мАсквичи...

— Правда на стороне Питера всё одно.

— Ну, так я вроде бы и не оспариваю, что в Москве нет стиля. Я исключительно про питерский стиль, бессмысленный и беспощадный.

— Ещё там в лифтах не курят.

— А ты помнишь, как Лас рассказал нам москвопитерский анекдот про чувствительного программиста?.. Впрочем, это был Пронин.

— Я помню, как Пронин делал это, но самого анекдота не помню и не помню.

— Впрочем, это был Лас. Смишно сказать, в Москве тоже не курят. Поскольку доехать с цигаркою в современном лифте этажа, допустим, до десятого и не задохнуться при этом от собственного сигаретного дыма — физически невозможно.

В старых лифтах, кои негерметичны и в коих славная вентиляция, возможно, курить реально. Но это тогда претензия уже к коренным масквичам в четырнадцатом колене.

— Завулон, кстати, курил в лифте. Задумайса над этим.

— Да, он потом даже закричал от ужаса — когда увидел, что наделал.

— Он начал задыхаццо. Тут-то милиционеры на выходе и приняли его под руки.

— Я не курю сигарет.

— Ты крошишь в трубку «Герцеговину Флор».

— Это история про москвича, что познакомился через Сеть с питерской девушкой. Они писали друг другу возвышенные письма (Гумилёв-Фигулёв, Ахматова-Фигатова), и, наконец, она пригласила его в гости. Московский программист жутко переживал, за полгода бросил пить пиво, ходил в спортивный клуб, постригся. Зубы, опять же, вставил...

Ну, заявляется в Северную столицу. Идёт, поминутно сверяется с картой (ищет поребрики и парадные), пока не попадает, наконец, во двор-колодец. Сердце его выпрыгивает из груди, и от нервности он закуривает, пока его лифт везёт на самый верхний этаж. Наконец он с лязгом открывает дверь в тёмное пространство.

Первое, что он видит на лестничной площадке — местный бомж у стены, что гадит, сидя на корточках.

Бомж смотрит на него с презрением:

— Вы ведь, верно, из Москвы, — скривившись, спрашивает бомж.

— Как вы догадались, — оторопело отвечает программист.

— У нас в городе в лифтах не курят, — назидательно говорит бомж.

— Да, собственно, я сказал то же самое, но гораздо, гораздо короче — про демонстративные гигантские крошки в пафосном ресторанте.

— Никогда. В некоторых лифтах меня могут видеть на кресле, в сафьяновом халате, феске и с кальяном. Просто ты пока не удостоен.

— Ва-ва-ваше бла-бла-блаародие!.. Не признал! Христом-богом... молю... отработаю... четверо детей...

— Ужас эти ваши анекдоты.

— С Чайковским всё ещё хуже было — он как из Клина в Петербург приехал, то его отпидарасили так, что он уже по-другому не мог. Как его фон Мекк не пыталась привести в чувство — едино жизнь его пошла криво.

— Он носил чудовищные розовые боа, накладные ресницы и трусики-стринги.

— Интересно, отчего Лукьяненко не отразил в своих романах наиболее страшную и таинственную организацию, чем «Горсвет», имя которой «Горлифт».

— Никто никогда не видел таинственных сотрудников этой странной организации. Говорят, в толпе они узнают друг друга по оранжевым шнуркам и специальным жестам.

— Оранжевые шнурки — это другие. Это старая, ещё с Перестройки известная организация «Горби-лайн».

— Так вот чьи цвета заполонили майдан об прошлом годе!

Диалог CCLXXVI

— Ты вечно меня спасаешь. Пожалуй, я напишу тебе посвящение.

— Не забудь приписать: «С любовью, глубочайшим уважением, непреходящим восхищением и совершеннейшей преданностью». Это будет только часть этой надписи — её надобно сделать более цветистой.

— «С пониманием» вот было бы хорошее посвящение... Впрочем, на любителя, я тоже с пониманием, да-с.

— Мне, пожалуй, окончательно стоит перестать читать и во всём полагаться на твой литературный вкус.

— Я тебе это давно предлагаю. Не внемлешь гласу рассудка.

— Не имел возможности — ты был немыт.

— Немытость ринпоче сакральна.

— Облысей сперва.

— Ну, ты! Не очень-то фрякай!

— Уже сделано. Принимай, Родина, народный каравай!

— Спасибо, товарищ! А в бумажном варианте статьи это посвящение будет?

— Што я, по морозу в типографию побегу? Фильм «Зеркало» видел? Да и здесь это больше народу прочитает, уверяю.

— Так и знал, что ты опять отмажешься, как тот Штирлиц. Скажешь, что апельсины приносил.

Диалог CCLXVII*

— Что-то Казань проявляет буйство во всех в дальнейшем знаменитых людях. И бедный университет вынужден гордиться тем, каких примечательных людей из него исключили в свое время. Один Лобачевский-Штольц выдержал. А ещё вспомните сосланного туда и беспутствующего опять же сына Сталина…

— О, про него я ещё расскажу. Впрочем, я видел только его могилу. Там он похоронен уже под своей фамилией. Кстати, у Лобачевского тоже в университете были неприятности. Именно в Казани Толстой стал игроком и ходоком. И долго потом от этого избавлялся. «Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем».

— Извините, но, если юноша настолько невинен, что не слышал про Долохова, то «живший вместе с Анатолем» он тоже может понять превратно. Посему уточняю: никаких указаний на сожительство Долохова и Анатоля в романе нет. (Парочка офицеров-гомосексуалистов выведена в «Анне Карениной»). Есть, правда, глухие намеки (а в черновиках — так, и прямые указания) на то, что Анатоль жил с сестрой, а вот у Анатоля и Долохова все было вполне натурально и невинно.

— Ну, это есть в любом издании «Войны и мира», (сетевые и книжные в этом смысле не отличаются, да) — в самом начале романа — главка, кажется IX. Сначала, как вы помните, описывается салон Анны Павловны, потом Пьер приезжает к Болконскому, потом — на пьянку, как вы помните. Вот там-то и появляются наши герои. Цитата приведена выше — про то, что они живут вместе. Разумеется, никакого намёка не педерастию в этом нет. Далее там говорится: «Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно-тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что-то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И, несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга».

— А, ну, тогда инцидент исчерпан. Приведенную Вами цитату я, естественно, знал. (Я человек серый, но не настолько). Но все равно спасибо за эту пару абзацев. Как ключевой водички попил...

— Мы там вспоминали Долохова и его бесчинства, которые Толстой в бытность свою в Казани насовершал и назапоминал.

— Он там вообще много чего наделал. Распутничал, однако. Это, скорее, был не Пьер, а Долохов.

— А я все же думаю, что Пьер. Видите ли, Долохов сам по себе безнравственный, это у него не угар, не отпускание себя на свободу, это как бы постоянная проблема его. А Пьер — он временно примкнул, у него именно-таки опьянение этой веселой жизнью, срывание с катушек. А под этим всякие нравственные раздумья, отдельный поток, который подмывает это веселье. И он потом «захорошел». Так что я думаю, Толстой все же себя ассоциировал с Пьером. Но фактического материалу на обоих видно хватило.

— Наверное. Но ведь квартальному от этого (то есть от подоплёки) не легче.

— А насчёт Пьера, вы, наверное, правы.

— Но, может, мадам Бовари — это я, и Толстой — это и Пьер, и Долохов. Ну, это известная фраза из воспоминаний Горького, где Толстой говорит: «В молодости я был большой блядун» — тут ведь важно не то, что был. А важно то, что он всё время возвращался к этому, с некоторым удивлением думал — зачем это я? К чему это? Воспоминания обо всём этом всяких малоизвестных третий лиц-свидетелей известны, но для меня ценно именно это удивление, и воспоминание. Не отказ от прошлого, а такое пристальное удивлённое всматривание.

— Знаете, у нас, наверное, разный подход к Льву Николаевичу. Для вас он конкретная личность. Для меня — необъяснимый художественный феномен. Для меня не важно, сколько раз он болел триппером (я и сам им болел). Для меня важно, как он написал сцену скачек, потому что ничего подобного мне не написать.

— Ну, он много что написал, что повторять бессмысленно. Много он написал и такого, что как-то и повторять не хочется. Но есть вещи, которые мне о нём знать нужно — ну, к примеру, оттого, что мне нужно понять, отчего мой друг невесел. Отчего у него сегодня всё из рук валятся. И не оттого, что я его работу принимаю, как ОТК, а просто оттого, что он мне дорог во всяком виде. То, как он написал «Дьявола» и «Воскресение», «Двух гусаров» и половину невозможно понять без понимания его, в общем-то, беспутной «до фейрверкерской» жизни.

Впрочем, можно заниматься исключительно конечным продуктом. Без анализа — но одно не исключает другого.

— Что ж такого распутного в «Дьяволе»? Обычное бюргеровское сожительство со служанкой. Там ведь неоднократно подчеркивается, что это было просто «для здоровья».

— Вы серьёзно? То есть, вы думаете, там смысл в истории о санитарно-гигиеническом перепихивании, да?

— Смыл этой истории, естественно, в том, что в то, что начиналось «для здоровья» превратилось в страсть. Но ничего, на мой салтык, аморального в этой истории не было. Пикантность, конечно, в том, что повесть пряталась от Софьи Андреевны, но это уже внутрисемейные проблемы Льва Николаевича.

— Да-да! Точно! Он именно что возвращался, и думал, и вглядывался. И из этого вынес и возможность описать изнутри состояние — и переход из него. А собственно борьба и удержание себя в нравственных рамках — его основная музыка.

Про неприятности Лобачевского помню смутно. Но он все же закончил учебу и даже ректором был

— О! А в чем вы видите эту «пикантность»? Мне очень повесть нравится — и я считаю, что она выдает основное мучительное противоречие внутри самого Льва Николаевича. А в то время видно это противоречие вообще было неразрешимо в принципе. Вот он и насочинял несколько финалов — но все трагические, амочные, так сказать.

— А странное дело, что я не осилила «Воскресенья» хоть тресни. Он самый «достоевский» из всех романов Толстова. А, по моим наблюдениям, люди, практически без размазанности, делятся на любящих Толстого и любящих Достоевского. Так вот — любящим Толстого «Воскресение» мучительно, а любящим Достоевского, но пытающимся отдать должное Толстому — этот роман нравится больше всего остального.

— Пикантность, казалось мне, не в этом, если вовсе можно это так назвать. Но, я понимаю, и такое прочтение имеет право на существование. Я-то как раз думаю, что никакой «пикантности» нет. Там много что связано с этой историей. А с финалами — вообще отдельная история.

Она чем-то мне напоминает анекдот о старейшей работнице Тульского самоварного завода, которую торжественно провожают на пенсию. Ей на трибуне вручают именной самовар.

— Ой, спасибо, — говорит старушка. — А то ведь я, грешным делом, как с завода вынесу что, начну дома собирать — то автомат получится, то пулемёт...

Так и с этими финалами.

— Не поняла вашей аналогии. Но, пожалуйста, пожалуйста, расскажите, как вы это понимаете? Если это тут уместно?

— Мне кажется, «Воскресение» испорчено в умах некоей торопливостью чтения. То есть, это очень хитрый роман, а внешне он кажется прямым и дидактичным.

— Нет, меня бы это не пугало... У меня на уровне ощущений он не проходит. Вот я читаю — и от него остается вкус такой внутри — достоевщины и плюс Лескова — с леди Макбет, каторжниками и карпетками. (Хотя Лескова-то я люблю!)… Просто какой-то неродной вкус у этого романа.

— Я не представляю себе Анатоля, одним кивком головы уничтожающего разницу между солдатом и главнокомандующим, и с трудом могу вообразить себе Долохова, запутавшегося во вполне водевильной истории с гувернанткой. Да и во всем остальном они ведут себя очень по-разному: оба сталкиваются с приступами безудержного гнева у Пьера. У Долохова эта встреча заканчивается дуэлью. У Анатоля — капитуляцией. Или сравните их параллельные love story с Соней и Наташей. (Или князя Василия — с долоховской ветхозаветной матушкой).

Нет, оба они, выражаясь языком Алексея Каренина, с толстыми ляжками. На этом сходство и заканчивается. Хотя, конечно же, типы. И — вечные. Кто бы спорил.

— Но всё ж братья. Один серый, другой белый. Два весёлых гуся. Не сказать, что мне Долохов милее.

— Аналогично. Один Анатоль у меня в друзьях был. (И, кстати, есть до сих пор: милейший пятидесятилетний мужчинка, несмотря на брюхо и лысину, неутомимо шляющийся по бабам). Господь уберег от дружбы с долоховыми.

— Просто у Долоховых друзья долго не живут.

— У долоховых нет друзей. Это архетип умного, self-made-man, пользователя всем и вся, который только и думает о том, чтобы прорваться в этой жизни любой ценой (еще бы, если вся поддержка с детства — старая мать и горбатая сестра). Анатоль же — заносчивый хвастун, бонвиван-сластолюбец и слабак, тоже архетип. Очень неудачный кастинг в бондарчуковском фильме: у Ланового слишком жесткая, чуть аскетичная внешность для человека с «полными ногами» («В&М» в сцене ампутации).

— Эко вы хватили! Умных пользователей не отдают в солдаты.

— Умных пользователей быстро из солдат забирают. Будь он не сын бедной матери и брат горбатой сестры — не отдали бы и в солдаты.

— Нет. Опять же, у умных пользователей семейная жизнь выстраивается иначе. Они в солдаты не попадают не оттого, что мать и сестра, а оттого, что вовремя заведённый тесть шевельнул пальцем.

— Нет-нет, не уговаривайте. Он, кажись, там-таки пытался жениться на Соне? Это, кстати, очень интересный аспект, придающий архетипу индивидуальность. Некая бескомпромиссность в избранных личных отношениях. Я бы влюбилась по уши. Я всегда влюбляюсь в таких вот... жутких архетипов.

— Он не совсем жуткий. Он, скорее, неприятный.

— Вы ничего не понимаете в мужиках (к счастью). Такие уроды — охеренные любовники, уверяю Вас.

— Мужские слёзы — дело интимное.

— Вне всякого сомнения. Поэтому мужики обычно пыхтят молча.

— Ну, это вы не наговаривайте. Все пыхтят по-разному.

— Мой опыт небезграничен

— Ну, да. И мой — увы. Зато я хороший теоретик.

— Самоуверенный, я бы сказала. Да, этот разговор о политике и новом премьере нам может выйти боком.

Диалог CCLXXVIII

— Мой избирательный участок находился в районном Дворце пионеров. Перед ним стоит чёрная «Волга» с громкоговорителем, откуда несутся всякие патриотические песни. Надо сказать вид у «Волги» довольно замухрыжистый. Тут я подумал о том, насколько устарело само это сочетание — «Перед домом стояла чёрная «Волга», «он ездил на чёрной «Волге» или «из чёрной «Волги» вылезли два спортивных молодых человека в аккуратных костюмах».

— На следующий день я, сделав доклад на конференции последним, будто залётчик, побрёл домой. Проходя мимо дома моего друга Жида Васьки, я решил заглянуть на огонёк. Оказалось, что у него уже давно сидят Хомяк и Лодочник. Только я сел за стол, как из тьмы и снега соткался Петя Берляндт со своей женой. Слово за слово мы выяснили, что все сидящие за столом голосовали на давешних выборах за разные партии.

Ни один из нас не повторил другого. Причём за месяц до выборов было невозможно пройти по городу — всюду белые медведи (почему-то покрашенные в коричневый, видимо, в знак субстанции) на трёхцветном фоне; заявления, что победит бесправие, победит безденежье, ещё что-то победит — на фоне все ещё зеленого яблока (ну, положим, никто и не сомневался, но вот так открыто — в первый раз), партия фальшивомонетчиков демонстрирует купюры в шесть тысяч и обещает платить ими зарплату — словом, деваться некуда, хоть на ходу комиксы читай.

— А у меня за неделю до выборов — дикие крики под окнами: какой-то поц в десять утра, в субботу, посредством мегафона поздравляет всех женщин с днем матери. Охренеть.

— В день выборов Президент щенится от любимой суки и гадает о составе Думы на своих явно борзых щенках.

— То есть такого миракля давно не бывало в этой стране. Теперь, я надеюсь, кончилось уже? Я могу выйти на улицу, наконец?

— На улицу — можно. А миракль будет следовать за мираклем. Самое удивительное в них то, что каждому из них ужасаются, будто первому и последнему. До самыя смерти, Марковна. До самыя до смерти.

Диалог CCLXXIX

— Вылезай — какая-то благодушная кличка. Лучше — Растерзай.

— Этих собак нельзя продавать поодиночке в разные руки, не то случится беда и с хозяевами собак, и с ними самими. Но раз у тебя нет больше денег, я за этот рубль готов продать тебе меньшую собаку, а в придачу подарю тебе и остальных. Думаю, ты будешь доволен покупкой. Как ты уже слышал, первую собаку зовут Беги-неси-есть, среднюю — Растерзай, а самую большую — Ломай-железо.

— Сдается мне, батюшко, ваш Растерзай-то подуздоват. Да-с. Впрочем, обнаружил я, что ты чрезвычайно умён и начитан. Это меня неприятно поразило.

Диалог CCLXXX

— Батюшко... Христом-Богом... вечор только от сохи... кровью искуплю, родненький! Не выдавай меня!

— Нет, врёшь! Теперь — ясно. Впрочем, я и ранее подозревал.

— Что ж, о проницательный Березин. Я долго и умело маскировался, но рано или поздно это должно было закончиться. Где твой кинжал? Вот грудь моя!

— Кинжал?.. Об твой твёрдый хитиновый панцырь?!..

— Ну откуда, откуда, откуда ты всё знаешь?!

— Давно в варьете служу, много что видел.

— Чай, и Лайзе Минелли боа подавал за кулисами?

— Да уж что просила, то и делал. Как из литературного кружка погонят, и не таким селезнем закрякаешь.

— Что просила?! Как, и это тоже?!

— Жизнь — Родине, честь — никому!

— Все сделали вид, что поверили, но при этом всем стало невыносимо неловко.

— О, головогрудый! Не трави душу!

— Называй меня коротко: моё членистоногое.

Диалог CCLXXXI*

— Лично мне не особенно понравилось упоминание Зои Космодемьянской. Она была Первым Учеником. По малолетству она скорее всего не успела нагрешить на такую жуткую смерть, но персонаж она спорный. Вот Тухачевский — фигура бесспорная. Он хоть был умница и на пианинах играл, но крестьян тамбовских давил страшно — потому и Божья Кара. И с её братом Александром «проще» (слова подходящего не нахожу): он — один из тех многих без вины загубленных миллионов. Просто жили. И вдруг попали в мясорубку. Дальше — по тексту.

— Я тут смотрел не то английский, не то американский документально-популярный фильм про войны. Так они утверждают, что российский офицерский корпус всегда имел репутацию очень слабого, потому как своих солдат не берегли. Фигня, конечно. Психология другая: солдатская жизнь — как танк: на один бой. Дальше — новых пришлют. То есть критерий успешности иной. Самое грустное в этой истории, что ничего не меняется.

— Спросить хотел: почему жизнь и смерть должны быть за Отчизну? А нельзя просто жить?

— И последнее. Это был праздник Окончания Войны для тех, кто это пережил. ещё это был праздник Победы одного людоедского режима над другим. И это был праздник полного Унижения немцев — за их зверства.

— Переживших войну остается все меньше. Победивший режим ушел вслед за побеждённым. Да и немцы уже не те — за что их ненавидеть? А День Беды — это все-таки 22 июня.

— Ну, тогда и я вмешаюсь — тут много вопросов. Для меня, например, эта Война и эта Беда связаны неразрывно. В любой день.

И просто жить конечно нужно. Только ведь умереть проще. Очень часто проще избавиться от тяжёлого ратного труда, от унижения, от пулемёта сзади и спереди, от нелюбимого командира, голодного пайка — ступить на мину, может, в этот момент того не желая, или шагнуть под очередь.

А вот доказывать начальству, что надо сделать так-то и так-то, позаботиться о патронах, выменять жратвы у соседей, без потерь занять высоту, и, может, погибнуть, но за очень дорого продав свою жизнь — гораздо сложнее. Кто спорит, тут много градаций.

— А через несколько поколений — Бог разберёт, что будет. Вон мы на французов без злобы смотрим, а войну 1812 года смутно поминаем. До сих пор они считают, что победили при Бородине, а мы — что это наша победа.

А уж войны в Европе при Одоакре...

Как с той Отечественной: спроси — когда закончилась? Почти никто не скажет. Вроде где-то в декабре. Может, один Радзинский и знает. А началась — всякий (я, например) твердо помнит: 29 июня. Точно-точно.

Двадцать девятого…

Только надо вспомнить, кто с кем воевал.

Диалог CCLXXXII

— Слушайте, а Армалинский точно умер? Я серьёзно спрашиваю. А то разные слухи ходят.

— Ну, он сперва объявил, что умер, а потом — что воскрес. И очень радовался этой удачной шутке. Статус его после всего этого определить я затрудняюсь. Заложный беспокойник, я бы так сказал.

— А то я написал в одном месте «..., похожие на подмётные письма покойного Армалинского» — и теперь мне стыдно.

— Пусть ему самому стыдно будет.

Диалог CCLXXXIII

— Прикупил опят.

— Ты изменил моховикам?! Нет тебе прощения от диаспоры.

— Да ты кто такой? Кто ты такой? Ты ещё будешь вмешиваться в мои отношения с груздями, да? Сеять рознь между груздями чёрными и белыми груздями? Да?

— Как это — кто такой? Значит, я тебе больше никто?! А как же литературный кружок? А как же пиво «Францисканер»? А как же баня-сауна? А... Потрудитесь не звонить мне больше, г-н Березин, тем более и мобильник у меня давеча увели ловкие люди вроде Вас.

Диалог CCLXXXIV

— Здравствуй, Березин.

— Воровать тексты грешно. Здравствуй. Я слышал, к тебе приходил писатель — предлагал купить краденное?

— Откуда ты всё знаешь, злобный некромант?!.. Впрочем, он ведь сам тебе первый и позвонил, наверное, едва покинув двери моего богоугодного заведения.

— Ты лучше про упыря-писателя расскажи. И про сборник.

— Обратись за подробностями к писателю-упырю. «К дьяволу! к твоему старинному приятелю!» (с)

— Он, кстати, ещё ни строчки не написал — меж тем я рассказ закончил и подумываю, не выгнать ли его вон. Ты, ты стал моим учителем.

— Так я тебе ведь так и сказал — к дьяволу... Вот ты ко мне и пришол.

— «Тому не надо далеко ходить, у ково чорт за плечами!» (с) Я тоже решил наказать этого продавца краденого.

— Ты напишешь на нево пасквиль или сразу в бубен?

— Хм... А отчего не совместить?

— Это уже будет пагубная практика двойного наказания, решительно осуждённая Еврокомиссией по правам человека.

— А зачем? Был бы шизофреником — взял. А так — не судьба.

— Был бы? хм... Мучительно размышляю.

— А я ебал в рот Еврокомиссию.

— Когда задумаешь тикать из охваченной пламенем справедливого народного негодования Москвы, помни, что пределы Евросоюза закрыты для тебя, анафема.

— Что, не дал текилы? Правильно! Этому я тоже у тебя научусь!

— Да нет, это я ему не дал текилы. Так получилось. Как услышал, что он у тебя рассказ потырил, так я строго и закрутил пробку обратно. Ничево не перепало супостату.

— Нет слов, как я тебя возлюбил. Как решил не брать другого в соавторы, так на душе моей будто птицы запели. И я сразу тебя лучше понял. Проникся. Правда на твоей стороне.

— Мы с тобой немало хлеба преломили, упырь, но ты по-прежнему меня обижаешь.

— Главное, чтобы на костёр не повели. А то некоторые так и начинают — камин, ласковые языки пламени, а открывается дверь — там помост, толпа бушует, вязанки хвороста... И в языках пламени — Тухачевский, хрипло проклинает короля Филиппа Красивого и Папу Римского. И кричит при этом в их адрес: «Пидорасы! Пидорасы!»

— Я уже долго рассуждаю над тем, кричал ли де Молэ на костре «Пидорасы! Пидорасы!» Вряд ли он мог внятно произнесть ту длинную и складную обличительную речь, кою ему приписывают, когда огонь начал лизать ему ноги. Может, просто выдохнул: «Пидоры...». И умер. А остальное, как водится, присочинил народ и скучающие профессора университета.

— К тебе сейчас придут из комнаты напротив. За книжками. Ты барышню не обижай, пожалуйста. Объясни ей, где у вас кулинарных книг нарыть.

— Ну вот, сначала пришла барышня, а потом написал Березин. А я-то её уже, по обыкновению своему, погнал в тычки. Довел до слёз.

— Догони немедленно и утешь. Иначе тебя возведут на костёр, да так бездарно — что будут три недели жечь зажигалками «Зиппо»…

— В ложке с дыркою?

— Нет. В копне сырой соломы.

— Мне такой способ употребления абсента неизвестен.

— Зато яма для мескаля выглядит похоже.

— О, полная яма мескаля! Мням.

— Я пою тебе осанну, как Отечеству своему. А обижаешь ты нашего эстонского друга, обзывая его либерастом, когда усматриваю в нём либертарианство некоторое.

— Либертенами, помнитсо, называли себя маркиз де Сад и его веселые парни из Шервудского лесу.

— Ты лучше про упыря-писателя расскажи. И про сборник.

Диалог CCLXXXV

— Верь мне.

— Я тебе теперь во всём верю. Решил ведь дополнить твоё знание своим, открыл книгу — а там фига! Теперь и вовсе открывать не буду.

— Ты мне только напиши про наше общее дело.

— У нас есть общее дело?! Про литературный кружок забудь, забудь.

— Что?.. Прям такого размера, да?..

— Я отказываюсь понимать твои грязные инсинуацые.

— Уже нет? Пойду, сообщу партайгеноссе.

— А… Ты про партайгеноссе. Так этта... Клади кц, получишь гравицапу. В смысле, давай текст, получишь рубль на водку.

— Так у тебя всё есть — мы же хотели поделить на части — одно туда, другое — вон туда, потом то, затем сё...

— Подожди. Ты опять меня запутал. У меня ведь только твоё. А при чем здесь партайгеноссе? Партайгеноссе будет звонить тебе завтра. Вообще, мы придумали массу акцЫй.

— Затейники буквально. Прямо национал-большевики Лимонова. А ты подумай сначала. Что зарекаться?

— Отец, ты же не считай меня глупее паровоза. Я уже почти всё закончил и только оттого пообещал, что этого в тексте точно нет. Правда вот Гоголь... Ахтунг! Спасайсо!

— Это совершенно непонятно, как выйдет — вон погляди на известный нам всем сборник, в котором мы напечатались. Каждый нашёл в своём рассказе чужие слова, я нашёл даже нового героя — мёртвого татарчонка... Нет, ошибся — это Красников у меня нашёл. Обнаружилось даже два рассказа, неизвестно кем написанных. Причём рассказы — есть, гонорар уже кто-то спиздил, а откуда взялись и кто написал — неизвестно. Так что не зарекайся. Выложишь следующую порцию — а там — говно, людоедство, Бенкедорф ебёт Наталью Николаевну прямо в мозг, а Пушкин и вовсе... с обезьянами... с родственниками...

— Ну, я ващето хозяин своему слову. Захотел — дал, захотел — обратно забрал, захотел — продал на радио, кусочками.

— На радио?!! Только не это! На радио — нельзя! Твой текст превратится в электромагнитные волны, и потом, спустя годы, когда ты забудешь и расслабишься — тебя ёбнет из розетки.

— Добрый ты, батюшко… Исполать тебе.

— Гой еси! Не за шеломом! Ты мне ещё расскажи о Книжном Бизнесе — только нужно опять в баню идти, потому что я от твоих рассказов покрываюсь холодным потом. А в бане это незаметно.

— Я тебя однажды зажму в тёмном углу и как начну рассказывать о Книжном Бизнесе! Не обрадуешса.

— Но только в банном углу! У меня от твоих новостей — озноб. А там хоть неменого поправлюсь, отогреюсь.

— Только пусть тогда Зоричи с двух сторон держат меня за руки.

— Они тебя за веки подержат.

— Как-то двусмысленно хихикнул.

— Сделай это ещё раз... Покажи в улыбке зубы.

— Пардон, спешил, обдёрнулсо. Как-то ты двусмысленно хихикнул.

— Той, чёрненькой, привет. Которая с родинкой на попе.

— Передал. Обрадовалас, велела заходить. Что ж, я известный в самых шыроких кругах интернет-завистник.

— Да и то верно. Что на старости бегать как заяц, отпираться.

— Скажы, да?

— Сам сочинил?

— Спасибо за высокую оценку моего нелегкого труда, благодетель!

— Ты ж гений! Чё скрывать-то. Я горжусь, что наши коконы соприкасались.

— Тише, тише, нас могут услышать! Мы окружены коконофобами!

— А денег-то дашь?

— Ах ты, упырь!

— Ну, упырь. А что, упырям-то деньги, думаешь, не нужны?

— Смотри, я тебе объясню. Утром деньги — днем стулья, днем деньги — вечером стулья, вечером деньги — ночью стулья, ночью деньги — утром стулья. Утром деньги... Понимаешь алгоритм?

— Это — правильная позиция.

— Правильная позицыя — «этот опрос сасёт» (с)

— Ты начинаешь буянить. И что это за лексика? Что это за гадкое слово — «опрос»?!

— Прости, друг мой.

— То-то же. Иди, выпей чаю.

— Злой ты. А ты получил вчерась письмо от меня? Беспокоюсь.

— Я получил от тебя целых десять писем — всё сплошь уведомления о тех гнусностях, что ты тут понаписал.

— А просто письмо? Про то, какими непотребствами я желал бы заняться с тобою в пятницу?

— Ну-ну. Это ж всем известно, чем ты занимаешься по пятницам... А и правда, чем?

— Это очень конфединциальная информацыя. Скажем, пускаю мыльные пузыри с балкона. Но тс-с-с-с!

— Лучше читай что-нибудь.

— И, брат! Давно уж тошнит меня от чтения.

— Тогда изблюй его из уст твоих.

— Практически уже.

— Ты никогда не пробовал набрать полный рот говна?

— И фыркнуть им соседу в лицо?

— Да и ты, я смотрю, отдохнул.

— Упырь, как есть упырь.

— Да кто ж про тебя этого не знает. Ты бы хоть гематогеном закусывал.

— Да это ж я про тебя, брат.

Диалог CCLXXXVI*

— Для того чтобы сохранить рыбу живой в течение нескольких дней, в старинных кулинарных книгах советовали влить рыбе в рот рюмку водки, обложить влажным мхом и поставить в погреб или положить рыбе в рот кусочек хлеба, смоченный в воде, и поместить её в снег.

— Чтобы она проголодалась и чтобы её было не скучно.

Диалог СCLXXXVII

— Во-первых, то, что год от года случаются Крещенские морозы, не может не сделать человека религиозным. Что, спрашивается, холодает? Почему именно на Крещение? Отчего холодает? Почему?

Во-вторых, всё в этом хорошо, да вот придёшь в этот час домой, ёбнешь сто грамм водки под кипящую (Пирогов настаивает на эпитете «огненную» — я иду ему навстречу) солянку — какая уж тут работа? Никакой работы.

— А на майские, что характерно, почти каждый год тепло, пора картошку садить. Как тут не уверовать и не воцерковиться?

— И что теперь? Жизнь твоя перевернулась? Бросишь писать?

— Непременно. Запишусь в перипатетики. Стану питаться ключевою водою и сушеными акридами. Перечитаю Березина.

Диалог CCLXXXVIII

— А хорош ли сборник?

— Буквально гениален.

— А твой-то текст — хорош?

— Беспросветно плох, батюшко, как всегда. Но общей картины он отнюдь не портит. Отнюдь не портит. В конце концов, его всегда можно перелистнуть не читамши.

— Пиаришься, упырь?

— Ну. Ищу дишовой популярности в массах.

— Пошто тебе? Мало что ль, той, что есть?

— Дишовой популярности много не бывает.

— Ты прям как на предновогодней распродаже — берёшь восемнадцать ёлок со скидкой.

— Я биру пичонку всю! (с)

— Хорошо, что у меня вовсе нет этой книги. Боюся себя читать.

— Крепись, брат. Я прочитал твой текст; там ужас, ужас!.. Водка крепит (с) медицинский факт

— Вали всё на меня, брат!

— Чеснок ещё можно.

Диалог CCLXXXIX

— Как ты там? Будем рассказ на конкурс писать? У меня придумалось два сюжета на обе темы, из которых я надеюсь сделать рассказы, но они пока только в голове в отдалённой извилине.

— Пришли зачин, как пушкинскому импровизатору — и я всё придумаю.

— Я придумала рассказ. Если у тебя есть идея, которую тебе лень развивать, тогда напишем другой рассказ. Идея такова (тока не смейся сразу): Цивилизация унчей — гуманоидных существ без инстинкта самосохранения. Они размножаются частью клонированием и переписывают друг другу свою память, поэтому свободнее рискуют жизнью. Поэтому, когда из двух водителей корабля — унчи и землянина, один погибает и разбивает корабль, другому никто не верит. На этом и построен рассказ — человек томится в тюрьме, а никто не верит, что унчи способны погибнуть просто по дурости.

В конце рассказа он пошлет из тюрьмы сообщение другу Андрею и попросит его написать про унчей. В общем, рассказ в финале должен упереться в Ширяева, который придумал эту тему.

Я написала первую часть, и мне думается, что во второй должна произойти залипуха со вторым унчей, и второй раз герою никто не поверит, и посадят его уже лет на 10. Только что именно должно произойти — вот в чём вопрос. Может, стоит как-то лучше продумать, почему они легко рискуют жизнью. Не знаю... У меня есть ещё один сюжет рассказа — про контрабандистов, но он не лучше.

— Честно сказать, я идеи вовсе не понял. Почему не верят? Чему не верят? За что посадили? За то, что корабль разбил? А что, не должны были посадить?

— Ну читай тогда, а то косноязычие у меня совсем.

— Читай... Хорошо сказать — читай... Может, я сейчас хочу предаться пьянству и разврату, а не выходит. И тут — читай...

— Предайся! Но если не выйдет — читай. Хочешь, приезжай в гости? Сейчас мои друзья-телепузики приедут, пирог яблочный пеку.

— Что значит телепузики? У них штопор в голове?

— Это их название, укоренившееся с 2001 года. На самом деле это Олег и Хенка, которые стали прототипами «Хомячков в Эгладоре» в романе Галиной.

— Срезал! (с) Ты же знаешь, что я не читаю фантастики.

— То неформатная фантастика. А я вот читаю, кажется, слишком много…

— Прочитал рассказ. Опять ничего не понял.

— Плохо дело. Времени до вечера вторника.

— А что значит «первый раз попал на астероид»? Его несколько раз сажали в эту астоидную тюрьму?

— Ну да, ну да, я же тебе говорю — что-то с унчей должно случиться второй раз (ну, допустим, он сбежит с астероида, но не могу придумать), и ему дадут второй срок. Если он останется на астероиде, эту фразу нужно заменить.

— Ты запутываешь меня ещё больше!

— Всё потому, что тебе было лень прочесть три страницы внимательно, признайся! Смотри: Унча, с которым летел Вадим, погиб по своему желанию и своей дурости. Поскольку Вадим спасся, на Земле посчитали, что он как бы подставил своего напарника, бросил груз — международный типа скандал. Он отбывает заключение на астероиде. К нему прилетает другой унча (либо тоже заключенный, либо посыльный, чтобы сказать что-то важное. По задумке второй унча должен тоже погибнуть, и опять обвинят Вадима.

— О! Класс! Я даже знаю, что будет дальше. Прилетает третий унча, и он тоже должен погибнуть. И опять обвинят Вадима. Потом прилетает четвёртый унча, и он тоже должен погибнуть. И опять обвинят Вадима.

Потом прилетает пятый унча, и...

— Не путать со Степаном Разиным!

— Как можно спутать?! Степан Разин — это пиво такое.

— Кончай глумиться! Ты собираешься участвовать в конкурсе?

— Нужно понять, в чём там дело. То есть, понять, в чём интрига. Унчи твои без страха помереть. Но каким-то образом летают. Совершенно непонятно, за что при этом сажать второго пилота. Совершенно непонятно, зачем он потом унчам.

— Они просто рискуют там, где человек бы не стал рисковать. Ну он же не может доказать, как всё было! Выглядит это так: два водителя вели корабль, перед патрулём развернулись, один вылетел в спасительной шлюпке, другой ломанулся в сторону и взорвался. Зачем он унчам — это вопрос. Может, он им незачем. Унчу могли тоже посадить за что-то на этот астероид...

— Ну, во-первых, это у тебя не так выглядит. Выглядит так — один пилот сошёл с ума, а второй катапультировался. Никакая логика не выдержит такого обвинения. Причём на всех стадиях — пилот мог уже погибнуть, etc. Совершенно непонятно, отчего эти унчи летают в космосе, как они живут в таком количестве — отчего не передохли. Потом там беда с типичными для МТА фразами: «Тюрьма для астронавтов могла показаться желанным местом наказания только тому, кто сам не отбывал там срок». Это Брату Мидянингу в коллекцию.

— Так и выглядит. А теперь я тебя не понимаю. Почему его не могут обвинить. Ну давай разберёмся. По каким причинам у разумного существа может отсутствовать инстинкт самосохранения:

1. если ему и так жить недолго.

2. если его несколько копий (так мне кажется).

3. если он не так чувствителен к физической боли, как человек.

4. если у него нет страха, но много любопытства — что-то вроде кендеров в DND...

Мидянин собирает коллекцию из того, что присылают в ЭКСМО, а я всего лишь пишу на конкурс. Но фраза сомнительная, да.

— Обвинить не могут, потому что это абсурд — хер знает, что там было. Это не вписывается ни в канон реальной авиации, ни тысяч рассказов о космосе. Ты начинаешь придумывать, почему они не боятся смерти, а нужно придумать, при чём тут герой.

— Мммм. Ну, я не знаю. Можно сделать так, чтобы унча сначала свернул с пути из-за него, но тогда западло совсем получается.

— В том-то и дело — ну, выгнать с работы... Но сажать... Не говоря уж о том, что непонятно, как эти унчи хотя бы шаг со своей планеты сделали и остались в живых.

— Да почему бы не сажать? Ну, погиб же напарник, по человеческим понятиям это серьёзно. Можно, конечно, повернуть дело так, что героя подозревают в диверсии. Но тогда надо придумать подоплеку. С точки зрения обычного человека как выглядит: летают в космосе, живут, строят, всё нормально, а тут катастрофа. Из-за чего?

— Причём тут диверсия?

И как они могут летать — у них смертность должна быть два трупа на три вылета. И известна эта статистика будет через неделю всей Галактике.

— Ну, может, он не хотел по каким-то причинам, чтобы корабль дошёл до Земли. Но в этом рассказе не предусматривалось такого. Не думаю. И нет ведь речи про всю Галактику — может, кроме унчей и землян никого нет. И земляне не так много о них знают.

— Это как-то всё белыми нитками... И зачем он, главное, унчам снова?

— Так каждую фантастику разбери — всё будет белыми нитками. Я у тебя надеялась это узнать...

— Ну не на всю — приличная фантастическая литература очень логична. «За миллиард лет до конца света» — что там нелогичного?

— Я даже объяснить не смогу — я эту вещь не поняла, когда прочитала...

Скажи, а про таможню у тебя какой сюжет?

— ...с надеждой спросил он. Тоже немотивированный... И деццкий. Тебе не понравится.

Начинается с того, что красивая девушка препирается на таможне. Какие-то микросхемы провозит нелегально (либо в искусственном беременном животе, либо в якобы штырьках в позвоночнике). Её подозревают, но пропускают. Она прилетает на Землю (либо в другое место на Земле). Встречает случайно чувачка из другого мира. Он человек, но слегка отличается: например, он видит не так как люди — он видит её маленькой, ушастой, некрасивой. Или у него самого уши другие (но это банальность) — он должен чуть-чуть отличаться. Впрочем, он может быть и не человеком.

Он представитель другого мира. Мир, из которого можно довольно просто попасть сюда, но ни один человек не попал туда. Но как попасть обратно он сам не знает, и девушка берётся его доставить в его мир — она всю жизнь мечтает провезти какую-нибудь настоящую контрабанду.

— Говно, конечно, но — несколько лучше. Только давай этот сюжет до неузнаваемости переделаем, а? Девушка будет спасать цивилизацию ушастых. И контрабандой провезёт её в себе. Беременность будет у неё настоящая. Два кило соплей, три тонны мармелада...

— Серьёзно?

— Абсолютно серьёзно. Причём тут девушка должна быть не влюблённая, а именнно идейная. Породу хотела улучшить. Ну, а потом и материнский инстинкт взыграл.

— Но если цивилизацию уничтожили, то ведь уничтожат и её ребёнка — какой ей смысл?

— Так а кто узнает теперь? Он же ассимилируется.

— Это, в общем-то, неплохо. Только как успеть? Я уже неспособна…Ладно, постараюсь. Пойду спать. Но ты бы как-нибудь подробнее бы продумал... а то я не понимаю — как она забеременеет например? То есть, они похожи на людей, иначе бы ей в голову не пришло переспать с инопланетянином?

Или вот — как лучше начать — с того, что она летит туда или оттуда уже беременная?

— Да, с этого. Смотри: она прилетает на землю. Стоит в короткой очереди на таможне. Чу — едва заметное движение — то новая жизнь зашевелилась. Смена кадра, возврат назад — чужая планета, бессмысленные смерти. Но не совсем глупые — альпинист какой-то, акробаты в цирке разбились... Она в очереди, озирается. И вот снова — она у ушастых, но вспоминает о скучной Земле. Сходится с ушастым, крутит ему ухи — как поросёнку. Она проходит через генетический сканер на таможне — потому что плод очень мелок. Она начинает любить ушастого в себе. Ля-ля-ля. Финал.

— Ох. Это трудно. Не знаю, получится ли. Но что говорят таможенники, интересно?

— Всё построено на том, что аппарат на ранних сроках (это известно) не замечает чужих генов. Саспенс, туда-сюда. «Время, время, ребята, не успеем»! — как любят кричать игроки «Что? Где? Когда?».

— Я пока не могу придумать дурацкие смерти. Я думаю так: они обнаружат, что она беременна и она делает вид, что так всё и должно быть, а на Земле ждёт счастливый отец. Но вообще мне про беременность писать дело неблагодарное. Я как-то написала рассказ на Эквадорский конкурс про семью и ребенка — засрали.

— Всё проще — она ломится в аэропорт, скорее-скорее, потому что уже через трое суток сканер замечает Чужого. А Ушаны не дурацкие, просто они как Данко — то сердце вынут, то народ поведут, то, как Прометей — жертвовать ради человечества норовят.

— Угу. Ушаны пока зовутся инуки. Ушан вроде застолблённое название?

— Ну, унчи... Унчи — тоже ничего.

— Унчи мне нравятся. Но я не оставляю надежды дописать и про унчей. Хотя могу тех заменить на инуков, если хочешь, а этих — унчами.

— Назови их просто нунчаками.

— Тогда надо Джеки Чана делать главным героем.

— Про нунчаки, кстати, очень женский рассказ получается. Не хватает снов или приключений, может, смертей. Может, и того, и другого, и третьего. Не хватает разработки ушастых. Опять немотивированно.

— Так значит. Заставил писать про беременность и бросил!

— Отчего же? Разве я оставлю тебя с беременной на руках?

— С тебя станется. Пойду спать. У нас там Майоры патриковку пробуют. Слушай, а почему ты не появляешься, Лео не отвечаешь и на день рождения не пришёл? Олюшка распространяет слухи, что ты обиделся, но это на тебя не похоже.

— На что обиделся? И что такое патриковка?

— Патриковка — напиток-ликер вроде Бейлиса. Водка, кофе, сливки, яичные желтки, сахар. Весь вечер вчера колдовали, смешивали. Завтра в Билингву притащат.

— Как продвигается?

— У меня никак. А ты хоть прочёл?

— Прочёл. Это последняя редакция? А то я сейчас займусь подтасовками и приписками.

— Я с тех пор ничего не делала. У меня ступор, и я ещё хочу спасти унчей, но их надо сильно переделать

— Ладно.

— Читай.

— Про жучка мне не нравится. Что за ребёнок в животе, похожий на маленького жучка?

— Чревоточец.

— Это коробит. Не люблю насекомых!

— Хорошо. Поставь хомячка.

— Но он большой.

— А мы напишем как-нибудь так: «ребенок — ростом меньше хомячка», или — «размером меньше хомячка», или «в холке меньше хомячка».

— Блин. Так можно всё испортить — в конце женская аудитория от нас отвернётся

— Пиши — размером с воробушка.

— Слушай, что у тебя там за членное масло? Оно меня тоже беспокоит — хотя не так, как жучок.

— Это было «охуенное масло» вообще-то. Мы же просто набили текст цитатами.

— Упс. А я и не заметила. Может, и жучок цитата? Ибарийские мухослы с зебрами? Давай название изменим? Скучное оно, как таможенная декларация. Предлагай.

— Я знаю — ты хочешь «Душераздерающая драма»? Или «Последний дебют». «Последний дебют», да?

— Не знаю. Ну ты же умнее. Придумай.

— Я тебе придумал. Клёвое. А тебе бы всё с рюшечками. Ну оно не клёвое. Человек прочтёт 40 рассказов и потом по этому названию не вспомнит вообще, о чем рассказ был.

— Так и надо. Это как обложка книжки — сравни обложки, где баба с бластером, сиськи и горящий звездолёт и чёрные обложки Смотрящего и Дозоров. Но я же не против — пусть с рюшечками.

— С какими рюшечками? Ещё скажи — «Последний досмотр».

— «Хрупкая грань безопасности за минуту до пробуждения»... Граната!

— Но членное масло никто не поймёт, включая Лео, буде он объявится там.

— Ну, масло для фигения?

— Фигеничное масло — по-моему, так.

— «Санитарные Процедуры» — ничего себе названьице.

— Нет, это уже слишком! Ну что ты издеваешься. Умеют ведь люди называть: «Над пропастью во ржи» там или «Властелин колец». А у нас что? У нас объявление на стенде.

— «Злонравия достойные плоды» — а?

— Злоехидства Березина достойные труды! Я бы придумала название с шарами, но они, к сожалению мало упоминаются. А такое хорошее слово — шар.

— Шар! Шар! Я вынул из головы шар! «Долина золотых шаров» — и баста. Или «Каждая девушка хочет золотых шаров». На худой конец «Фокус-покус в долине золотых шаров».

— Первый красивый. Только в тексте этого почти нет.

— И что?

— Меняй название и отправляй. Делов-то!

— Под каким именем отправляем?

— А вот это — хороший вопрос.

— Тарапунька и Штепсель?

— А что, вполне логично. Зря ты бросил моих унчей. Теперь самой с ними мучиться. А они мне нравятся. Больше, чем эти безликие инруки. Я переделываю. Он будет во временном заключении до выяснения причин. А как же мне унчей подписывать, если допишу? Тарапунькой? Как там по правилам?

— Я отправила унчей под своим именем. А новое имя сервер принимать не хочет с моим е-мейлом. Пытаюсь теперь с другим е-мейлом зарегистрироваться под именем Тарапунька и Штепсель, на Грелке так было можно, а тут как-то непонятно. Надо спросить у Ширяева точные правила.

Я так поняла, что надо читать в первом туре две группы, если рассказ в соавторстве. А что делать другому рассказу? И как голосовать... И — только что заметила, что у нас опять в рассказе сканер. Что у тебя со сканерами? Отправила с трудом — всё в эттачменте. Унчи, инруки, репьи. Ужос.

— Ты ведь не бросишь меня одну с двумя группами? Кстати, после этого рассказа ты, как честный человек, просто обязан на мне жениться. Но поскольку ты давно многожёнец, с тебя снимается обязанность честного человека.

— Ну, жениться-то всё равно можно — я это постоянно делаю. Шариат, опять же, ещё никто не отменял.

— А как же ты тогда полетишь в Эквадор? При посадке в самолёт надо выпить коньячку и перекреститься, куда тебе с шариатом.

— Я довольно хитрый. Придумаю что-нибудь. Единственно, я против уменьшения массы тела. Долой обрезания! Оттого с Шариатом сложно. И оттого у меня возник конфликт с Сохнутом.

— Хи-хи. А что, они уже накидывались на тебя с ножом??

— Практически. Не они, правда. Впрочем, это довольно печальная история. Кстати, я только что проголосовал на конкурсе «Большая книга» — вот там было хрен знает сколько романов. Полторы сотни прочитал.

— Это ты за *** проголосовал? Слухи быстры, как оленьи ноги. Двести рукописей — это да. С уважением. Я вот полтора десятка рассказов не могу за две недели прочесть никак... А ещё скоро придётся Эквадор читать. Хотя по сравнению с романами это манной небесной покажется.

— Почему это я ***? Но я по контракту не имею права раскрывать ни суммы голосов, ни конкретно, кто за кого.

— Да я шучу. Просто Маша Галина за нее радовалась сегодня, говорила, что та прошла в шот-лист, а сама она тут не при чем.

— Галина тоже связана договором. Кровью ведь подписывали. Все извазюкались.

— Так я и знала, что у вас всех руки в крови. В общем, пойду мыть ацетоном стремянку. По-моему, самое правильное занятие для часа ночи. «Полёт пчелы вокруг стремянки за ночь до отключения воды».

— А вот ещё кто-то слова искал. Не всё ж мне. «К сожалению других нелваров в этом мире больше нет, — холодно ответил он». Аааа, малиновые слёзы! Ура!

— Да ты бодро продвигаешься, я ещё даже не начинала.

— А вот ещё кто-то слова искал — так думаешь, он одно слово нашёл? Целую пригоршню!

— Приехали безумные гости из Питера. Две девушки.

— Девки? Две? Хорошо Каганов живёт. Видать, стал мусульманом.

— Эк тебя мусульманская тема заняла! Да это девки не то девки, что гарем. А так просто девки.

— Просто девок не бывает. Я — знаю. Я человек немолодой и видел много.

— Теперь бывает. Лео остепенился.

— Остановился на двух? Но это ещё не старость.

— Он давно уже остановился на Наташе. А две безумные подружки из Питера понаехали жить.

— Давно — это хорошо. Мой кум Гаврилов проебал зонтик (в аэропорту 9 мая). Его подруга, утешая его, сказала: «Ну, он же у тебя давно... Полгода продержался!»

— А в чём безумие гостей — тряпки жгут, смеются?

— Постоянно. Они вообще смешливые. Одна художник-мультипликатор, другая программист. Взрывчатая смесь — одна программирует, другая мультиплицирует.

Диалог CCXC*

— Ну, что, будем писать рассказ на конкурс? Смотри ещё раз, что я придумал про красную грязь планеты Тра… Трахан… Пусть будет «Красная грязь планеты Тарханкут». Типа, летит чувак, а ему в космический корабль звонит жена и говорит:

— Ну, сколько можно! Тебе уже 62, а ты ещё в «Звёздном патруле»! Неудачник! Уйду от тебя!..

А он вдруг понимает, что дело неладно — что-то взорвалось, а корабль падает и падает прямо в красную грязь. Эту грязь все ищут, потому что она в обществе будущего заместо нефти. Чувак стоит по уши в говне, то есть в этой красной грязи и понимает, что это очень странный мир. В его мире горизонт должен подниматься вверх, а тут — нет. Ну его натурально повязали (Увидел его на запретке гражданин осужденный по имени Азеф, посаженный за убийство какого-то Гапона, и повязал). Тут его волокут в расположение части и попутно читают лекцию по космогонии. Ну, и заодно — о политологии. На планете установился чрезвычайно демократический режим — всем заправляют «Неизвестные Бабушки». Что они делают — непонятно, но всем велели есть пирожки. Вся нация два раза в день, по сигналу через телевизор ест пирожки. Герой начинает искать Главную Булочную, ясное дело, что у этих пирожков должен быть центр, то есть — начинка. Но ещё на этой планете есть неправильное государство. Там всем заправляют Серые Волки…

Нужна ещё любовная линия, кстати. Какая— нибудь подавальщица в столовой. Сорок пять, баба ягодка опять.

— А ты читал правила конкурса? Они не хотят стёб! Они очень серьёзны. У них там есть главный критик, и всем от него (неё) сцыкотно. Я не знаю, как писать рассказ на такой конкурсе.

— Не хотят стёб? Так давай убьём главного героя на хрен! И бабу его убьём. Мучительную смертию. Все будут плакать и ничего смешного.

— Они сочтут это за фанфик по фильму! «Что является оффтопиком? 1. Любые фанфики, включая фанфики по фильмам и компьютерным играм. 2. Трэш, хоррор и стеб. 3. Глупость и сюсюканье». Вот.

Кроме того, организатор конкурса жалуется, что вся семья болеет, и оттого он не потерпит нарушения правил. Я же говорю, там всё серьёзно. Ох.

— Хехе! Мне недаром говорили, что это интеллектуальный конкурс! Что самое смешное, так это правила исключают из рассмотрения все произведения вообще. То есть, пункты «2» и «3» зачищают всё литературное поле. Впрочем, можно придумать и что-то другое… Смотри: сорок пять, баба ягодка опять (Я настаиваю на этой детали — недаром вчера к Пусику на день рождения сходил), женщина работает подавальщицей в столовой. Но ей надо пройти плановое сканирование на предмет замены органов. Однако перед ней там сканировали инопланетянина, и он оставил в приборе красную тарханкутскую грязь. Тётка вдруг обнаруживает, что с ней что-то не то, внутренние органы превращаются, и однажды утром она себя не узнаёт в зеркале (Вообще-то это фанфик рассказа Кафки «Превращение», но мы прекрасно понимаем, что ни один из участников конкурса его не читал. В дамки!

— Так нельзя, это опять повторение нашего же пройденного! Я не хочу больше тётку через сканер гонять! Про грязь и превращения уже было у Наумова в рассказе «Черепки» если не ошибаюсь. Ох, мне не нравится этот конкурс. И ужасно хочется спать. Я пойду спать — вдруг приснится что-нибудь дельное? У меня ловушка снов висит над головой, должна работать. О, может, напишем что-нибудь про ловушку снов? Или это тоже сотни раз было у Шекли?

— Да я ж тебе говорю, Кафку-то никто не читает. Ну, можно, конечно, про любовь написать, но это как-то унизительно и как обойтись тогда без сюсюканья?! А как тебе такой сюжет: прилетают на одну планету гастарбайтеры грязь убирать и…

— Хороший сюжет... но что и?!

— И… … И сделаем фанфик к «Как закалялась сталь». Ну там Боярка, строительство узкоколейки (в нашем случае мусоропровода), скафандры с рваными ботинками… Герой потом ослепнет, но уже слепой, нарисует гениальную картину, которая будет называться «Как убиралась Красная грязь».

— Хихи! Ужос какой. Ещё бывает разумная грязь. А, нет, трэш тоже нельзя. Вообще мой стиль рассказов — бессмысленный и бестолковый квест. Может они будут искать красную грязь там, где её нет?

— Да я и говорю — куда не кинь, всё нельзя. У них бы и Шекли не прошёл. Можно, конечно Грина переделать — «Синий каскад Теллури». Грина ведь точно никто не читает. …Или вот: все ищёт чёрную грязь, чтобы посыпать ей серую слизь, которая грозит превратить в себя весь мир. Нашли, посыпали — и, бац! — всё превратилось в красную слизь. Всем пиздец, но только очень весёлый. Потому что хоррор нельзя.

— Стёб тоже нельзя, не уйдёшь! И сюсюканья. А ещё можно написать про грязь, которая трэшует и сюсюкает, и ей всюду в сканере «нельзя, проход воспрещён»! Бегу в сон.

— Да и я — тоже. Ну его, на хрен, этот конкурс.

Диалог CCXCI

— А что было на «Банных чтениях» интересного?

— Ходила сегодня. Впечатления остались крайне отрицательные. Вот думаю как раз, как бы это выразить.

Думала там, кстати, и о вас. О том, почему вас там нет — не физически, а почему вас там по идее и не может быть. Как и меня там быть не должно (это я точно сегодня поняла). Там сейчас вышла линия на прямые мозги. Это если грубо. И туда не то что Живой Журнал, а даже одного отдельно взятого человека, у которого в мозгах наблюдается некоторое разнообразие и изгибы, не впихнуть. Его оттуда выталкивает, как пробку на поверхность. То есть — вы, я думаю, понимаете, что мы с вами не всегда и не во всем согласны, далеко, однако я привыкла, и Живой Журнал меня ещё раз, заново, к этому приучил, что всё сложно. А там сейчас собрались люди, которые хотят, чтобы было просто. Даже если они этого не осознают — но таков общий настрой.

Партийность литературы, блин. Прежде чем объединиться, надо размежеваться. И никакого Путина не надо — надвигающийся тоталитаризм великолепнейшим образом всех построит — если не за него, то против. Да простят меня заинтересованные лица за резкость, но я уже два часа сижу и безостановочно ругаюсь.

Мне просто жалко Банных чтений. Они для меня некогда кое-что значили. А так — никто не может помешать им сходить с ума, как им нравится. Что характерно — практически ни одного лица из тех, что встречались на Банных раньше. Сейчас поняла — даже Рейтблата не было! Просто это все давно уже проходит не по тому ведомству.

Про войну будет сегодня и завтра. Я пойду на вторую половину сегодня, и завтра, м.б., буду где-то там, не знаю. По-идее, сейчас уже должны быть нормальные научные разговоры. Вчера была голая политика — то есть это я в конце концов поняла все это как политику, и так мне в кулуарах разъяснили, что собралась либеральная тусовка беседовать о тактике. Но учтите, что я тоже запоминаю первую и последнюю фразу, и вообще хотела спать. Вчера никаких серьезных разговоров об исторической памяти я не слышала. Надеюсь, что мне расскажут про войну — впрочем, и вчера, конечно, было кое-что, от немцев (немцев много, даже синхрон осуществляется, для них, и от них к нам. Вообще, то, что на конференцию по второй мировой войне позвали немцев, для меня самое большое достижение. Десять лет назад на такую (другую, конечно, академическую) конференцию звали американцев. А тут, в принципе, всё правильно. Да и если бы мне дали расшифровку, вчерашних дебатов, я бы там больше нашла, чем услышала. Но мне все затмила сказанная в качестве подведения итогов, фраза насчет того, что «нельзя говорить, что хочешь, надо думать об ответственности». С учетом того, что за полчаса до этого было сказано «мы должны создавать позитивный образ революции 1991 года», с чем я, в принципе, согласна, мне это дико — потому что базовой ценностью этой революции была свобода. Но, разумеется, любой скажет мне, что я придираюсь к словам. Да и правы те, кто говорит мне, что и у меня есть вещи, через которые я не могу переступить — вон, у вас сегодня во френд-ленте видела людей, говорящих о том, через что я не могу переступить, так что всё верно. Но они не разбираются, вот в чём ужас, они не разбираться пришли, отчего да почему. И они считают нормальным, что пришли не разговаривать, а декларировать, и обрывают разговор как раз тогда, когда он мог бы начаться. Ну, да бог с ними. Я вот ничего не успеваю, то, зачем сейчас дома сижу, а не там, да и про Банные хотела написать, тоже не успею. Короче, про войну — сегодня. Приходите, сами послушайте — это по идее для вас как раз, что ж по моему куцему пересказу, самому лучше.

А, вот — вчера было про интеллектуалов и власть, про то, как они себя позиционируют и осознают в нынешней России, и про то, что создают и чему служат. Про то, что Андрей Боголюбский строил вертикаль власти (из какой-то телепередачи, говорили вчера).

Ну, ладно, получите. А ведь было-то… Например, доклад назывался «Исчезновение политического». Я действительно практически ничего не слышала. Очень, кстати, хотела бы посмотреть тезисы — если уж не текст в целом, но, боюсь, вывесят они его нескоро, когда я уже обо всём забуду. Говорил он о том, что в современном российском обществе со страшной скоростью происходит исчезновение политической составляющей — и что вина это не столько правительства, сколько народа, который от этой политической составляющей отказывается (на выборы-то мы с вами вместе не пошли, а кто не пошёл и на прошлые выборы — не будем показывать пальцем, хотя это был слоненок; и на митинги тоже не ходим; и всё из высоких побуждений; и в Живом Журнале мы пишем о высоком, а не о низких политических реалиях — хотя над ЖЖ пока не каплет, казалось бы — так что мы есть наилучший пример, как ни крути). Что люди сами загоняют себя на кухни, мотивируя это эстетическими причинами и нежеланием мараться о политику, которая, как известно… — и вообще без нас всё решено. Что на фоне всего этого происходит реставрация советской эстетики, которая воспринимается как аристократический шик, как «настоящее качество», что в рекламе «Донстроя» пишут: «дом расположен в районе старой классической застройки 50-х годов» — и что это не есть хорошо, по его мнению. Что по телевизору показывают советские фильмы как наиболее ценное (хотя это неправда, потому что в праймтайм идут всё-таки сериалы и блокбастеры, но направление мысли понятно), и что «можете ли вы себе представить, чтобы в Германии через двадцать лет после Гитлера пели фашистские песни» (последнее вызывает у меня наибольшее отторжение, по многократно изложенным причинам, и потому что я сама советские песни пою — хотя «упырей», поющих советские песни, готова убивать — а значит, я на самом деле хочу смерти этой культуры, потому что, как мне тут справедливо, вероятно, заметили после чудовищного концерта памяти Высоцкого, с перепеванием неперепеваемого, что пока поют — оно живёт, а если относиться как к памятнику — не переживёт и погибнет раньше нас). И что люди с легкостью отказываются от своей собственной истории — недавней. В общем, ровно то, о чем я писала выше. Но поскольку я слышала очень мало — не уверена, что это было главное, и что он не сделал каких-то глобальных выводов. Ругали его, в кулуарах, за заумь и повторение много раз уже говорившегося, но мне как раз было почти понятно и интересно. Хотя как я ко всему этому отношусь, не знаю. Все остальные доклады должны были быть в том же направлении, и были, отчасти — но только отчасти, да к тому же я половину пропустила.

Собственно по теме — что касается высокой науки.

Там ведь разговор был не только об «уклоне в реставрацию», если можно так сказать, а о том, что не возникает ничего нового и мощного (то есть примерно то, о чем Гаврилов у себя писал, хотя бы и на другом материале). Я на эту тему слышала два высказывания — Рейтблата (у него был доклад про литературоведческую литературу, про общий объем и качество выходивших в последнее время книжек — по нему прошлись, очень сильно, и видимо не зря, из-за неверных посылок, чисто методологических — как материал собирал и вопросы ставил), и Гудков-Дубин-Левинсон, «социологическое». Так вот Рейтблат пытался доказать, что ничего интересного у нас в литературоведении не происходит, и что без мощной школы мы погибнем. А социологи говорили долго и непонятно — но закончилось это очень ярко. Дубин схватил вырываемый микрофон и, размахивая листом бумаги, огласил список из десяти или двадцати трудов, философских и прочих, которые вышли в Германии вскоре после падения фашистского режима (запомнить мне удалось только Хайдеггера, это для меня тёмный лес абсолютно). То есть — а у нас десять с лишним лет прошло, а ничего не вышло равноценного. Это я сегодня вспомнила, на закуску — хотя меня смущает тот факт, что написанное «после», более-менее вскоре после падения режима, революции, как угодно, должно быть в значительной степени результатом наработанного как раз «до». Но это надо полный список видеть.

— А где это про реставрацию? Я не помню. Про список — интересно. Его, конечно, надо видеть, потому что текст (и исследователь) могут сформироваться гораздо ранее — всплеск литературы в двадцатые годы прошлого века только отчасти вызван революцией. И Маяковский, и Булгаков и без революции стали бы писать.

Ведь мы с вами понимаем, что реформа орфографии была совершенно не большевистской, а была выпестована за несколько лет до того, как люди услышали понятие «большевик». А «весовой» характер трудов социологов и философов мне не понятен.

Да и как их сравнивать. Что сопоставимо чему — неясно.

— Про «реставрацию» — я имела в виду именно Ямпольского, как я его поняла — готовность вернуться к советским культурным ценностям, которая его очень пугает (там всё тоньше гораздо конечно, чем я пересказываю). Список — я попробую спросить у одной девушки, которая у него училась — но вряд ли, конечно. А где это искать в Интернете — я все равно искать не полезу. Это из какой-то огромной груды их наработок, куски. Список может быть вовсе для домашнего употребления.

Велик соблазн признать достижения времени достижениями именно этого времени. В двадцатые годы был расцвет, по всем статьям — а что дальше было, вы сами знаете. И тогда получится, что всё благодаря (я опять упрощаю, вы же понимаете) Царю-гороху, а благодаря революции и Советской власти — ничего. И, честно говоря, признавать мне это очень не хочется, вообще и в частности. В частности потому, что любимый вами, и мной тоже, Гайдар, провалится тогда в какую-то пропасть. А признавать, вероятно, надо. Но во второй половине века у нас практически пустыня — я, может быть, и неправа, но мне всегда так казалось, пара исключений погоды не делают. Но я, вероятно, не права, категорически. Однако же то, что сейчас, это бесплодие, — ещё более всё это подтверждает.

И, кстати, отложенное, но не сказанное по причине боязни ввязываться в дискуссию и неспособности аргументировать — я не согласна, что Бабель «национальный еврейский». Я все понимаю, да, на поверхности — но дело не в этом. По-моему.

— Про Бабеля я объясню, если вы перечитаете, то увидите, что я там довольно хитро об этом сказал. Потому что Бабель видится читателю моего поколения (и предшествующему поколению) как абсолютно еврейский писатель. И нужды нет, что в его приёмах письма мало еврейского. От него пахнет еврейским колоритом, это густой настой одесских лавок и пыль степи, это смешение запаха, когда мальчик влетает на тачанке в своё родное местечко и начинает садить из пулемёта Хирама Максима по аптеке своего дяди. Пузырьки скачут по полкам, жидкости смешиваются, пахнет касторкой и лавандовым маслом.

Конечно, настоящий еврейский писатель — это какой-нибудь Жаботинский. Да только Жаботинский «не свой», у него другая Одесса и другая пыль. Его эти упомянутые поколения. А Бабель свой — у него тачанка, Максим и дорога на Броды. И вот спрашивают поколение: «Кто типичный еврейский писатель, которого вы любите, от которого вы узнали про еврейскую жизнь»? Мнётся поколение, а потом отвечает: «Шл.. Шоло... Шлёмаз... Алимхан? Тьфу! Бабель, конечно!»

Вот что я и говорил.

— Ну, советские культурные ценности — это как дышло. Потому как никто ещё не договорился, что такое эти «советские культурные ценности». А насчёт списков Шиндлера есть такая проблема, которая меня тревожит (но отчасти тревожит, конечно). Дело в том, что есть у любого человеческого занятия срочность. Подошли сроки — пришла весна, отворяй ворота. Затопала ногами молодая шпана. Так и определены сроки для традиции чтения, и для традиционной литературы.

Так и тут, вторая половина ХХ века — пролегомены к нынешнему состоянию. Больной умирает не от китайского сабельного удара (кстати, как вы думаете, почему «сабельный» есть, а «шашечного» нет?), а от долгой продолжительной болезни. Страна не зарыдает обо мне, но обо мне товарищи заплачут.

— Почему нет «шашечного» — не знаю. Я не знаю, есть ли разница между саблей и шашкой. Они же вроде обе «необоюдоострые»? Но от чего он умирает — понятно. То есть, я не понимаю, и не могу объяснить, от чего — но понимаю, почему, как-то так.

Про сроки — имеет ли это отношение, то, что вы сказали, а я пытаюсь понять, к проблеме устаревания советской литературы? Мне вот в начале девяностых, или в середине, сказали, что «советская драматургия умерла». Я на стенку лезла несколько лет — и не понимаю, где ответ, и как её надо ставить — то есть у меня есть некоторые соображения, но расплывчатые. Так, как тогда ставили — видимо, уже невозможно. А это означает, что всё равно умерла.

С другой стороны — если совсем далеко уходить от первоисточника (не по тексту, по стилю, что ли — именно по стилю, даже не по смыслу)— так она тоже умирает, и именно когда её пытаются ставить, грубо говоря, «как раньше» — она начинает играть, пусть и не всеми красками. Делают же это иногда в институтах, когда это студенческая работа, не на зрителя — и удаётся. А на зрителя уже нельзя. Так вот означает ли это, что умерла советская литература — не первой половины века, первая половина переживёт, я не могу себе представить, что не переживёт, это невозможно — а второй? Тот же Симонов, хотя бы — я со своим Симоновым всегда чувствовала себя полной дурой, то есть выглядела, на общем фоне, с Павлом Нилиным — меня как медведя собирались на цепи водить, показывать, а вот с Германом наоборот — находила отклик в самых неожиданных местах — потому что мужья моих подруг, технари, любили его с детства, и после свадьбы пытались насильно приучить к нему своих гуманитарных жен (очень смешно было, несколько раз рассказывали — хотя, как правило, мужья знали только позднего Германа).

А вот Богомолова и Быкова я не читала никогда, вообще никогда, ни строчки. Васильев в конечном итоге остается для меня автором повести «Жила-была Клавочка», а из Бакланова остается бок, который болел у прокурора, в «Карпухине» — я не представлю себя без этого бока, но ради этого одного невозможно, ведь будет, или уже есть всё. Не нам, ладно — следующим.

И что есть нынешнее состояние — окончательная ли это смерть? (В обозримом будущем, я имею ввиду, в необозримом — наш период эллинизма кому-нибудь пойдет в прок).

Тут, кстати, Кузнецов рыдал, недавно, по поводу товарищей — видели вы? Вообще, этот разговор про поколения применительно к персонажам становится для меня все интереснее и интереснее, по мере поступления информации. (Я же тут прочитала коллективное творчество, все думаю, как сформулировать — но не доформулировала ещё).

— Насчёт гибели, так я куда более пессимистичен — куда там советская литература. Да и что такое «советская» — тут надо оговариваться. Булгаков — советская драматургия? Что касается Симонова — «Так будет» вполне кассовая мелодрама, добротная, хорошая, предвосхищающая очень многое в массовой культуре. Тем более, основы советской литературы до шестидесятых примерно годов, я считаю, были заложены ещё в Российской империи. И Большой стиль литературы — тоже.

Я говорю о гибели критерия литературности, вот о чём. То есть, о целом ворохе критериев, которые работали последние лет триста.

— Про Бабеля с Платоновым — я перечитала. Там такая получилась дискуссия — что действительно всё нужно распечатывать и наизусть учить. И, конечно, мы так или иначе защищаем свои воспоминания, как бы ужасно это ни было.

Кстати, о воспоминаниях. Вы знаете, что был такой советский поэт Сергей Марков, 30-40-е годы? Вы его наверняка знаете по «Юконскому ворону» и прочим романам, которых я не читала, но то, что он стихи писал, это обычно никому не известно. Я его совершенно случайно обнаружила на полке в «Советском писателе», да и то благодаря обложке (Владимир Медведев делал). Он очень Первую мировую любил, на которую уже не попал — и безумно красиво про нее писал, на грани, наверное, но я его люблю и помню. И про Среднюю Азию. А потом попал на Вторую — и про неё писал тоже, хотя немного. Так вот у него было стихотворение про Хирама — я так и не выяснила, имеет ли какое-нибудь отношение этот Хирам к реальному пулемету. Значит, имеет.

Если я правильно понимаю, получается, что Платонов не русский, Бабель не еврейский, а читатели просто узнают, русское и еврейское, по ним. Для Платонова — это довольно оригинальный взгляд, по-моему, такой взгляд иностранца. А для Бабеля — нет, конечно, всё, что я знаю, чисто практически, я знаю от Бабеля. В этом смысле верно. Но он заведёт куда-нибудь к черту, вроде того, что я не люблю «Собачье сердце», а по нему революцию будут знать? И ведь будут, по всей вероятности.

Но я у Бабеля всегда больше всего любила не «Конармию», и не «Одесские рассказы», а просто «Рассказы» — и хотя там тоже полно быта и проч. — они как раз наименее еврейские. Я даже не говорю про то, что раз он писал по-русски, он для меня русский писатель. Это само собой. Но он ведь действительно ещё и очень «французский». Я книжку Жолковского/Ямпольского про Бабеля давно читала и кусками, но я кое-что помню. И Горький его тоже, кажется, во французы зачислял. У меня любимый рассказ — «Мой первый гонорар».

«Жить весной в Тифлисе, иметь семнадцать лет отроду, и не быть любимым — это беда». И никаких тачанок здесь нет. «Мы создали вино, книгу и женщину» — так, кажется? Я просто привыкла к тому, что он гений, и всё.

И мне жаль, если для всех остальных он «еврейский писатель». Хотя, наверное, в реальности это так. Я когда-то милиционеру из вневедомственной охраны в Манеже пыталась подсунуть Бабеля — он начал читать с «Конармии», и потом говорил мне уважительно, но про «еврейское». А сейчас бы, может быть, и уважительно не говорил. В общем, проблема писателя превращается в проблему читателя. Чёрт.

— Понимаете неправильно (отвечаю на этот риторический вопрос-вставку) Про Платонова и Бабеля в смысле.

И вот почему:

а) по Бабелю советский, подчёркиваю, советский читатель (за неимением иного) представлял себе еврейскую местечковую и просто еврейскую жизнь.

б) Бабель на самом деле не еврейский, а еврейский советский писатель. А это принципиальная разница.

в) По Платонову никто не предлагает понять русскую душу. Это вас кто-то обманул, но не я. По Платонову предлагается понять советского человека, а это тоже разница.

Мне придётся скатиться на тщательный юридический стиль. Фраза «По Платонову предлагается понять советского человека» — совершенно не означает, что по Платонову невозможно понять разные другие вещи (во-первых), и не означает, что Платонов — советский писатель, с вытравленным национальным началом.

Я считаю, что читая русского советского писателя Платонова, можно извлечь некоторое количество материала для размышлений, кои допустимо использовать в рассуждениях о разного рода понятиях, связанных с периодом истории, который некоторыми исследователями называется «советским», а так же исследовать связи между недостаточными, но, безусловно, не трансформируемыми понятиями «советский» и «русский», в той части, что... Хватит?

— Да, действительно, это не вы меня обманули — это я сама лажанулась. Увлеклась дискуссией.

Про советские спорить сейчас не буду. Но всё равно у вас получается, что Платонов просто советский, а Бабель еврейский советский. С другой стороны, я же не собираюсь переть на ворота и отрицать, что Бабель еврей. Вероятно, таким образом мы, то есть я — приходим к банальному вопросу: где граница между русскими (или неважно какими) и советскими писателями. По кому она проходит. Верхняя граница, во второй половине века. Вот этот ещё советский — а этот уже опять русский. Граница для меня проходит не по календарю, а по идеологии. Только под идеологией я понимаю нечто особое — систему координат мира. Советский уклад жизни. Булгаков вот прожил жизнь вне советского уклада, прячась по заповедникам, воспоминатели говорят, что он умудрялся держать лошадь на ипподроме.

— Евтушенко совершенно советский поэт, а Бродский — русский. (Я сторонник системы преподавания семидесятых, что меня выпестовала). Маяковский — советский. Набоков — русский. Мандельштам — русский (sic!), Платонов — советский. Стельмах — советский и Павло Тычина — тоже советский. И Рыбаков, прости Господи, советский. И Стругацкие.

— Любые классификации — будто определение точной грани облака, меж тем оно, это облако постоянно движется, внезапно тает или увеличивается в размерах.

Диалог CCXCII*

— Удачных маркетинговых ходов без последствий не бывает. Вот пример Лимонова: всё удалось. Дело в том, что Лимонов позёр — и в том, мире, где главное — поза, у него всё случилось. Можно помирать, чтобы не испортить биографию маразмом. Тексты Лимонова имеют особое бытование, политическое, общественное и литературное — но во всех случаях похожее на воронку. Обыватель скользит по бокам воронки, натыкается на подробности, пропускает название, и неминуемо падает в старый роман «Это я, Эдичка». Но он продолжает падение, и натыкается в итоге на негритянский хуй. Этот хуй — главное, что остаётся у обывателя в голове от Лимонова. Чтобы отчасти исправить это дело, была придумана Национал-большевистская партия и много всякого иного. Но это совсем другая история.

— Я к тому, что с такими понятиями Харитонов однозначно попадает не в большую литературу, а в ту модель большой литературы, которую умозрительно построил. В литературу, «о которой говорят», где ему Оксану Робски, искреннюю графоманку, по любому не одолеть. И никаких серьезных бонусов он не получит. Ну, подкрепит чуток свой имидж «политолога» — ух ты, он ещё и книжки пишет художественные! Но качественного прорыва ждать не приходится.

— Ну, для меня «Большая Литература» — термин договорной и самостоятельного значения не имеет. Искренности Робски я проверить не могу, да и дело не в искренности. Дело, мне кажется, в том, что в наше время образ писателя — синтетический, и буковки в нём не главное. Или, по крайней мере, не всё. Писатель — это публичный человек, совершающий публичные акции — организующий митинги, ведущий программу в телевизоре, интересный, помимо текста ещё собственной болезнью, сексуальной ориентацией, боевым прошлым и разгульной личной жизнью. Хотим мы того или нет, спрос на писателя «с фишкой» всё равно больше, чем на «просто текст». Поэтому опыт Харитонова вполне удачен — да и не он первый, собственно говоря.

— Напоминаю: я только что прикончил «Код Да Винчи». Вещь далека от идеала. Спрос на неё тебе известен. Браун знаменит какими-то выкрутасами? Гарипотырь, опять-таки. Примеров масса.

— Фишка не обязательно в политической позиции автора (вернее, не совсем в ней) — кстати, у Роулинг она есть: тётька, несчастная, муж объелся груш, бросил с детьми — хрясь! — начала писать — весь мир в кармане.

Но внутри книг Брауна есть очень простой механизм — это спекуляция на конспирологии, которая вокруг нас, которую можно потрогать. Фишка ещё и в том, что он неполиткорректен к католицизму, который ощутимая часть культуры на Западе — не настолько, чтобы его реально отпиздили как Салмана Рушди, но настолько, чтобы все кардиналы заверещали. Это такая игра в оскорбление для PR.

И, опять же, это всё лежит за границей текста. Книга Брауна не потому так взрывным образом стала популярна, что там хорош язык или лихо закручен сюжет — а потому что там есть это панибратство со Святым писанием.

Точно так же есть много способов раскрутки, если мы даже не будем показываться на публике (Браун показывается) — достаточно того, что мы с тобой в качестве иллюстраций вклеим в книгу, как мы ебёмся с нашими любимыми. Это, может, это не Ньюман, но уверяю — слава будет. Причём из-за собственно книги. Но механизм её не литературный — вот в чём дело.

— Я предложил бы все-таки разделить «литературные» и «внелитературные» методики раскрутки текста. Но ты скажешь, что это неразделимо. Меня-то как раз в данном случае интересует сугубо литературный аспект: что имеет смысл вытворять с текстом, а что — нет. У меня вовсе нет этого вопроса « что имеет смысл» — всё имеет, только нужно сознавать задачу. Какова задача — такие и методы. В конце концов Герострата знают все, а кто построил тот храм Артемиды в Эфесе? Только нужно сознавать задачу.

— Вот я и говорю: МХ решает задачу, имеющую смысл только в умозрительно им выстроенной системе координат, слабо сцепленной с реальностью.

— Тут я не знаю. Ведь я с того начал, что честно оговорился — я не читал Михаила Харитонова. Мы обсуждаем некую модель — модель бытования текста, похожую на слоёный пирог. Вот слой, где буковки сцепляются в слова, а слова сцепляются в образы. А вот слой социально востребованных идей — как конспирология христианства у Брауна, обыденная мистика у Роулинг, ответ на «демократию кого над кем» (я предполагаю) у Харитонова. А вот следующий слой — личного поведения, писателя как шоумена.

Всё зависит от того, что мы хотим добиться — попасть ли в телевизор, заработать бабла или устроить ротацию тётенек в постели. Мне казалось, что стратегия Харитонова вполне сцеплена с реальностью — и фантастические рассказы — это факультатив для публициста и [потенциального] политика. То есть, сцепление буковок и ритмика слов не так важны, как публицистическая идея.

Но это я домысливаю.

Тут вопрос, как обсуждать феномен — общий зачёт по очкам для каждого слоя, брать слои по отдельности, etc.

— Видишь ли, для меня интересен только один слой бытования текста — текст как психокорректирующая формула. Что делает текст с читателем. Как читатель сопротивляется (поддается) воздействию текста. Всё остальное, имхо, фигня полная. Все остальное я более-менее знаю-умею, для меня в этом нет волшебства, магии нет.

— Естественно, меня иногда бесят те, для кого текст несет сугубо подчиненную, служебную функцию. Да только в счастье Крошки Цахеса тоже была магия.

— Интересно, а что у нас нужно написать-издать, чтобы «реально отпиздили как Салмана Рушди»? Возможно такое вообще? Пока, кажется, ни у кого не получалось.

Сижу в раздумьях.

— Ну, дело не в том, что реально отпиздят. Рушди вот, слава наличесствующим богам, таки не отпиздили.

Но, заметь, «Сатанинские стихи» так у нас и не издали. То есть, ситуацию реальных гонений я имел в виду. Гипотетически можно представить какой-то резонансный текст. Вот, между прочим, Пола Хлебникова — реально упромыслили. Правда, в этом случае мы имеем дело не с художественным текстом.

— Нужно ли это понимать так, что у нас отпиздят только в случае перехода на личности, как случилось с беднягой Полом? То есть, вариант Рушди не проходит?

— Вопрос мной не понят.

— Я вот что имел в виду: считаете ли вы, что у нас не отпиздят за критику явления (вариант Рушди) и запросто отпиздят в случае перехода к конкретным личностям? (вариант Пола)

— Тогда надо конкретизировать термин «отпиздят». То есть, у меня два смысла в этом:

а) Реальные гонения (тут надо объяснять, что такое «у нас» — Рушди гоняют не внутри микрорайона, не собственно соплеменники, и он, в общем, гражданин мира)

б) Гонения-soft — это явление типа ублюдочного креатива «Наших» с засовыванием книг Сорокина в бутафорский унитаз. Эти только служат раскрутке писателя.

Надо смотреть — у кого есть реальная сила. Например, я допускаю, что на провинциальном уровне за непочтительную к местной религии книгу могут и побить. Просто нет авторитетной структуры или личности, настолько независимой, насколько был Хомейни.

— Ну, с «отпиздят» у меня с вами разночтений нет.

Я вот к чему: есть ли у нас (в России, в бывшем СНГ) такая тема, что затронувший её писатель, будь он хоть гражданином Вселенной, подвергнется таким же гонениям, как Рушди. Или такому же пиару.

— Поэтому в нашем разговоре и выплыл Лимонов — с одной стороны то, что все думали, что Лимонов-писатель и Лимонов-персонаж тождественны (как и в случае с Довлатовым) работало как эффективное продвижение бренда на рынок.

И то, что Лимонов-кто-то-из-двух сосал хуй негру, придавало лишний интерес книге. Надо же, написал, не побоялся. А вот когда Лимонов подсел — непонятно, как он разрулил этот вопрос с прочими зеками.

Тема, я думаю, есть. Это религиозные убеждения. Я вполне допускаю, что в среднеазиатских республиках или на Северном Кавказе за них могут и убить.

Второй темой я бы назвал тайны местных элит — я допускаю смерть писателя, написавшего сатирический роман-памфлет о руководстве своей республики. Ну, если не смерть, то преследование, избиение, etc.

Но тут вступает в действие второй вопрос — есть ли писатель, обладающий таким именем, чтобы это получило такой же резонанс, как в случае с Рушди?

Мне кажется, что нет.

Ну, а случай Сорокина у нас проходит по разделу рекламных репрессий.

— С оценкой Сорокина согласен.

Про среднеазиатские республики тоже согласен. Но вопрос-то остается: существует ли в России явление такое, что писатель, осмелившийся его с той или иной долей таланта высветить, подвергнется гонениям уровня Рушди?

— Так Северный Кавказ пока ещё территория Российской Федерации.

Я повторяю: гонения типа Рушди — это человек живёт в другой стране, скрывается. Если в Махачкале грохнут какого-то писателя, что написал сатирический роман о вахаббитах, то а) это куда круче, чем Рушди (Рушди ещё жив) б) никому не интересно, потому что — кто знает этого писателя?

— Грубо говоря, я к чему веду балладу: есть ли сейчас в России нечто настолько важное, что одно кривое слово в этом направлении вызовет могучий праведный гнев несогласных? По сути, это вопрос о стержне нации. Вот и получается (убедите, если я не прав), что нет такого краеугольного камня нации, пнув который, ты тотчас же лишишься головы.

— Стоп-стоп. Какой нации? «Россияне» что ли?

— Ой, боюсь, мы сейчас погрузимся в глубины выяснения, существует ли русская нация вообще. Интуитивно это понимает, наверное, каждый: русские от Калининграда до Владивостока, исключая тех, кто себя русским не считает (нужно ли перечислять?) в силу самых разных причин.

— На кого могут начать охоту все «русские»? Или на кого могут начать охоту часть русских? Или на кого может начать охоту азербайджанская диаспора? Или на кого может начать охоту гордый народ Татарстана? Вот с этим и надо определиться.

— Не-е-е-е... лошадь позади телеги — скверная практика. Было бы явление. А уж написать-то... Чай, Березин алфавит не забыл? Не забыл. Но — не греет его, потому как что — темы не видит... Не «на кого», а «за что».

— И за что, и на кого, и, главное, — кто будет вершить наказание. Это как известная формула Ленина о революционной ситуации.

Первое обстоятельство — стремительно падающий (и продолжающий это падение) статус писателя как общественной фигуры.

Второе обстоятельство — отсутствие сильной структуры, которую можно раздразнить.

Третье обстоятельство — сама идея, вызывающая раздражение.

Умело играя на поле этих трёх факторов, можно подвести свою голову под топор. Например, а) с позиции певца-исполнителя б) раззадорить публику в) доведёнными до абсурда идеями Резуна — прав был Гитлер, надо было мочить русских, а НАТО только запаздывает с окончательным решением русского вопроса. Так можно вполне реально получить пиздюлей на концерте. Песни с эстрады сейчас куда более действенный фактор сознания, чем роман.

— С последним тезисом согласен. Про падающий статус писателя — это отдельный разговор. Чего он падает? То ли оттого, что писателей много, то ли от того, что пишут херово? В общем, та ещё тема. «Отсутствие сильной структуры, которую можно раздразнить» — хм... а если структура настолько сильна, разветвлена, пронизывает все слои общества настолько, что не поддается на пошлые уколы булавкой или даже копья? Но, по-моему, основная проблема в том, что не существует темы, которая могла бы всколыхнуть если не все слои «россиян», то, хотя бы, заметной их части. Про Резуна — вариант, но он уже размыт. Нет новизны и, следовательно, эффекта взрыва ожидать нельзя.

— Ну, нестояк писателей — это тема даже несколько общая, чем тема докторской диссертации.

Я считаю, что это просто свойство современной цивилизации. Вот было время сервильных придворных писателей, было время двухвекового золотого века литературы, когда она была на пике общественного интереса, а теперь она выполнила свою функцию.

Сейчас время шоуменов и ситкомов — дописанных и недописанных. И квалификация писателя никому нахуй не интересна — всё в яму.

Второе — что касается структуры и тем. Структура ислама — тоже сильна и разветвлена. Никакой Рушди ей не мог реально повредить — что там было: желание сплотить огромные массы народа, ригоризм, личное раздражение... Об этом будут долго спорить. Речь не о реальном вреде, а в самой возможности отпиздить. Новизны в еретическом сочинении и вовсе нет — они были везде, в том числе и в исламе. При грамотной раскрутке можно и из Резуна натурального страдальца сделать. Темы есть. Нет структур возмездия — кроме как на Северном Кавказе, оговариваюсь я.

— Структура ислама разветвлена — да, но она развивается, причем достаточно стремительно. Рушди, прочитанный на Западе, мог этому развитию помешать, отсюда — гонения и прочее. В сегодняшней России, как мне кажется, массовым сознанием и синхронной реакцией может управлять только сериал «Не родись красивой».

— Не мог никак. Я читал Рушди. Эти гонения не отсюда (но, как я говорил выше), это тема множества бесконечных дискуссий.

А вот если героиня сериала «Не родись красивой» будет призывать к массовым казням по этническому признаку — то эффект будет. Я бы, впрочем, ставил на «Дом-2».

— У «Дом-2» рейтинг ниже. Но вот если сделать грамотный сериал или реалити-шоу со всеми правильными привлекаловками и заманками, то серии после 15-ой — 20-ой, когда народ привыкнет к героям и примет правила игры, вполне можно начать нормальный процесс зомбирования.

— Ниже? А это не корпоративный патриотизм?

Диалог CCXCIII

— Я????!!! Я заходил. Да меня к вам на порог не пустили!!! Я рвался внутрь, но мне сказали, что таких, как я много ходит, и вот вам мешочек в руки, а вы, своей беленькой рубашечкой тут не маячьте, нового русского не изображайте, а курить у нас положено около метро. Вот как.

— Какая жаль...

— Вот видите: «тучи собрались над нашими головами, нас разлучат».

— Не судьба.

— Нет. Меня расколол ваш охранник. Он сурово посмотрел на меня и сказал: «Что, подавать пришли? Так не стойте тут так». И я забоялся и затрясся.

— Кому подавать? Обычно побираться приходят.

— Это у вас там подача каких-то бесплатных объявлений.

Диалог CCXCIV

— Кстати, вот идиотский вопрос — во мне заронили мысль, и я её начал думать: правильно ли переведено название фильма Хичкока «К северу через северо-запад» из North by Northwest. Может, имеется в виду «К северу через северо-запад» — North by «Northwest» — то есть, к Северу Северозападным экспрессом? Я когда задаю такие вопросы, то всегда думаю, что весь мир это узнал в четвёртом классе средней школы. И вот он, этот мир, заглянет тебе в глаза и даже не засмеётся — так будет поражён твоей тупостью.

— А мне кажется, что не бояться спрашивать — высшее проявление ума.

— Да, но ещё более высшее состояние (я его постиг) — не бояться признаться себе в том, что всё равно, не смотря ни на что, продолжаешь бояться.

— Это правда. Но боящийся, как мы знаем, несовершенен (правда, далее следует прибавка «в любви»), но «туда тоже можно» (с)

— Конечно. Но ещё глупее попытка стать совершенным.

— Не стану спорить — но если не пытаться не бояться, то есть страхи лелеять, то тоже выглядишь глуповато. Особенно, кстати, в любви.

— Это вопрос стадии.

— Наверное, есть стадия, когда опасение — как раз голос разума, тут ты прав, Володичка.

— Нет. Это как раз одна из прошлых стадий. Потом наступает небоязнь. А затем боязнь малого и небоязно многого.

— Я теряюсь на каких-то ранних стадиях, наверное. Пропадаю и сникаю. Или уж не боюсь, но танго танцуют вдвоем — а то и втроём-вчетвером, в тяжелых случаях.

— Танго как хошь танцуют. Я вот видел целую площадь, что танго танцевала.

— Ну, на площадях чего только не увидишь! Главное — плясать только если ноги сами несутся в пляс.

— Не надо сникать — это ведь как дорога-серпантин. Если неймётся, то можно перелезть на следующую стадию прямо по склону.

— А если серпантин — это эскалатор, по которому бежишь против движения?

— Можно спуститься вниз, проехать пару станций и выбрать тот эскалатор, который тебе больше нравится. Главное, сделать этот переход до часу ночи.

— Да-да — всегда есть выход! Главное, не застрять на перегоне где-нибудь. Особенно, когда тебя зовут Пегги.

— А также Игги или Оззи.

— Вряд ли у Оззи был смешной жираф. Хотя козёл с бородой у него определённо был.

— Да, у него наверняка был какой-нибудь хиппи.

— Нет, рокер скорее. Бородой дорожки мёл.

Диалог CCXCV*

— «Счастье — ...Есть ловкость ума и рук...»

— То ли счастье, что доступно муниципальных масштабах? Или то, что могу о культуре презрительно забыть.

— Счастье промеж нас. Соберутся двое, и счастье — третий меж них.

— Счастье — не воробей.

— Счастье — есть.

— Но его сложно съесть. Вот, висит груша, а её нельзя скушать. Отсюда вывод: одним счастьем сыт не будешь.

— Счастье не надо есть, когда счастье есть. Хоть оно и не водица, им можно напиться.

— Счастье есть и счастье пить.

— Нам ничем не заменить.

Диалог CCXCVI

— Отчего же не быть центнеру масс? Вы не видели моей жены — это эталон центнера масс. Это просто Б-г не знает что такое, каких масс это центнер. Я девятнадцать лет рыдаю с этого. Даже девятнадцать лет с половиною, потому что большая часть такого срока идет год за три. Год за три, таки да. Первые шесть дней после свадьбы я не считаю.

— Не очень-то вы любите свою жену, как я посмотрю... А вообще-то — не по-мужски это как-то обсуждать свою жену в её отсутствие. За глаза, то есть. Нехорошо...

— Я не люблю свою жену?! Так вы хотите сказать? Я — не люблю? Знаете что, вы езжайте в Киев. Вы езжайте определенно в Киев. Там живет мировое светило, специалист по ушам Гринблад. Вы поедете в Киев и будете у него лечиться. Потому что вы слышите странные голоса. Кто, кто вам сказал, что я не люблю свою жену? Кто, скажите, и мы, может, поедем к другим профессорам. Но я лично бы рекомендовал Гринблада. Только ему можно доверится, когда вы говорите такие ужасные вещи.

— Что ещё за центнер масс? Зачем мне знать про вашу жену?

— Откройте мне глаза, господа, и я пойму, отчего этот человек так говорит? Отчего слёзы мои не размером с куриные яйца, что я варю по утрам для своей жены? Я варю их специально для неё. И я, как старый паяц, говорю здесь о центнере масс, скорбную песню о центнере масс пою я здесь, и я буду пустой с этой песни. Некоторые, мы не будем говорить кто, мы не будем показывать определённо пальцем, называют нас местечковыми евреями. Б-г мой, до чего я дожил! Што? Што у вас в зубах, скажите на милость?

— Да надоели вы, до рези в зубах.

— В воздухе пахнет погромом, определенно. Однозначным погромом — все окончательно сказились. Или что? Таки я вам могу рассказать про зубы.

— Кстати, самый лутчий антисемит (ужасное слово) это король Англии Эдуард II, он запретил евреям торговать и жить в Англии.

— О, люди! Посмотрите, люди, что происходит здесь, под белым солнцем городской пустыни! Не говоря уж о том, как вы путаете эдуардов, как первое второе в столовой. Я мог бы простить этому аристократу шовинизм — я-таки не знаю, што это такое. Я бы простил ему антисемитизм, потому что кто нас любит? Я спрашиваю, да, кто нас любит? Нас не любит никто. Но то, что он не чистит зубы и между ними у него какая-то дрянь, которую можно продавать на Привозе три месяца и три дня — вот этого я простить не могу.

— Евреев надо любить с расстояния километр от них, как только это расстояние нарушается любовь куда-то неизвестно исчезает, и появляется жгучая ненависть. Вот мой диагноз.

— Ну и где этот ваш Эдуард, что бы он так же жарился, как Гитлер? Где?

— Он? В королевской гробнице, а где ж ему быть ещё? Друг мой, я уважаю Моисея, но я не уважаю тот народ, который не может решить проблему мирным путём, а не путём танков и зачисток (я нащёт Палестины).

— Этот человек будет учить нас зачисткам! Слушайте его, слушайте, и услышите много нового. Это он хвалил нам какого-то Эдуарда, чтоб был он неладен. Кто этот Эдуард у вас уже второго сорта? Король Англии? У не хватало денег на войну с Шотландией, и он их добыл для того времени вполне мирным путём. Отобрал у более слабых. Или, может, этот человек, который должен сидеть в этот час за пивом или мацать свою жену под теплым одеялом, говорит нам за Палестину?

— Спасибо у меня нет жены, и я пока не собираюсь жениться.

— О, Б-г! Он не хочет жениться! Это номер! Вот это номер! Ему нужно жениться на палестинке, и тогда он будет рад мирным решениям любых вопросов.

— Нет уж спасибо, как-нибудь без арабского и палестинки переживу.

— Нет-нет-нет! Таки ему нужно учить арабский язык и ехать на юг На штахим ждут его. Я понимаю, да, я понимаю, что этому аристократу видится мирный путь с помощью зачисток, но язык подводит его, и вот он сам им рад! Его Эдуард похож сейчас на вентилятор — определённо. Послушайте, люди — он уже гудит, как немецкий бомбардировщик!

— А вам не нравятся немецкие бомбардировщики? Да, наши лучше.

— Какие — ваши? Скажите определенно ваши — это какие ваши? Людовика четырнадцатого?

— Нет, Владимира I Путина.

— Путин... Вот, значит, с какой аристократией мы имеем дело. Он проживёт без арабского языка, без пояса шахида он проживёт — лучшего метода мирного решения вопросов — однозначно.

— Всё, я спать.

— Спите. Пусть вам приснится ваш второсортный Эдуард.

Диалог CCXCVII

— Внезапно посетила годовой отчет фирмы «Дюрекс».

— Кто эти люди? Кто? И что такое фирма «Дюрекс»?

— А это я как-то иду по коридору одного заведения, спешу на встречу с Наиной и дамами из «USAID», и вдруг от боковой двери отделяется человек и тихо спрашивает: «Вы на презентацию?» А я любопытная, Вы же знаете. Зашла. Оказалось, это фирма «Дюрекс», что производит презервативы, отчитывалась перед представителями прессы. Рассказывала вести с сексуальных фронтов. Помню, что по представлениям русских о себе — они самые лучшие любовники в мире. А по представлениям мирового сообщества они и поляки — самые худшие. Интересно то, что пробовать никто не пробовал. Это мировой опрос, который фирма проводит совместно с какой-то крупной статистической конторой по всему свету, где ни русских, ни поляков не видели.

— А они каждый год публикуют отчёт про «это самое». Они вообще знатные пиписькомеры.

— А что производит USAID?

— Очень милая организация — U.States agency for International Development. Помощь второсортным странам. Помогали налаживать демократию в России, дружили с Ельциным и Чубайсом, организовывали приватизацию, конверсию и потрясающие банкеты в честь малого бизнеса, возглавляемого дамами.

— Чудесно. В годы моей юности эта организация называлась АРА.

— Организация эта — типичное ЦРУ. Шпиён на шпиёне. Никиты на них нет.

Диалог CCXCVIII

— Мне вот однокурсник сказал, что я состоявшаяся писательница — тридцатника ещё нет, но язва и алкоголизм уже налицо.

— У меня и так жизнь удалась. А мне и того не надо. Мне жизнь и так интересна. Мне только деньги нужны — и всё. Остальное я знаю, как сделать.

— Деньги нужны всем, да.

— Нет, тут другое. Есть люди, что алчут общественной известности. По мне, ебись она конём — я человек не публичный. Другие хотят статусного дохода, высокооплачиваемой работы — это мне тоже неинтересно.

То есть я похож на того сумасшедшего учёного, что исследовал бы мироздание, но результаты исследований тут же палил бы в печке. Мне нужен процесс, а не результат.

И ещё я сегодня на бабочек наохотился — что из ушей лезет.

— Мне вот вообще ничего не нужно.

— А что вы пьёте?

— Водку. Закусывать нечем. Я в стакан чуть отжал лимон — вот и всё.

— А вы его посолите и закусывайте.

— Нет. Не буду я никого солить. Я перцовку пью. Меня что-то напугал сегодня «Флагман». Я последние полчаса борюсь с желанием сворить пельменей.

— Надо потакать.

— Нет. Я пока борюсь. Нашёл солёный огурец — только он кориандром пропах.

— Кориандр это вкусно, это почти как сельдерей!

— Почему-то всё напоминает Хармса и про человека с тонкой шеей в сундуке — кто победит.

— Известно, кто. Но, как всегда, неизвестно — каким способом.

— Пельмени надо победить. Они для этого созданы.

— Может, я одержу победу над ними сегодня за завтраком.

— За вторым завтраком?

Диалог CCIC

— Так и женщины, с которыми можно шутить, отвалившись в простыни — тоже лучшие.

— А ещё боль, причиняемая подобными мужчинами, обычно прямо пропорциональна доставляемому ими удовольствию.

— А вот это — правильно.

— Первое или второе? Или всё в комплексе?

— Я думаю, что там ещё третий вариант текста есть — для конкретных пацанов. А для остальных — не барабаны, а скрипки Страдивари. Я ещё маньяк-извращенец.

— Это можно было и не уточнять. Я же читаю Ваши записи. Подумалось: с удовольствием же читаю. А это значит что? Впрочем, sapienti sat.

— Нет. У меня по другому. Это я сам себе причиняю боль — только по поводу этих женщин. Не они, а я себе.

— А они милосердны, благосклонны и милы? А Вы убиваетесь?

— Не понял (с)

— Быть несчастливым — это весьма тонкое наслаждение, а?

— Нет, это самое простое.

Диалог CCC*

— Слушай, а вот прожить дня два в Твери — интересно? А то я там только наездами бывал — памятник Афанасию Никитину туда-сюда, картинная галерея — вжик-вжик. По сути, города и не знаю.

— Ну, я города тоже толком не знаю — это надо пожить там, пообщаться с людьми, наладить какие-то продолжительные отношения с городом...

— Но по отзывам родственников (брат жены с семьей, и теща) — город как город. Менталитет местных, видимо, очень разный, но среди них явно есть очень большой пласт населения, который воспитан коммунистами — малообразованные граждане, которые «хорошо не жили — не фиг и начинать».

И их там ощутимо много — настолько много, что это может стать проблемой в ежедневной жизни.

После войны многие интеллигенты рванули в Питер (восполнять потери от блокады и войны), а в годы перестройки остатки активного населения потекли в Москву.

Только сейчас в Твери нарождается тонкая прослойка тех, кто готов жить и работать в Твери, чтоб сделать город лучше. Большинство простого населения (а мой шурин по работе часто сталкивается с простыми электриками) испытывает дикий комплекс неполноценности по отношению к Москве. Они одновременно ненавидят москвичей (как и положено провинциальному городу), и при этом охотно получают от них зарплату на вновь созданных (или восстановленных) предприятиях.

Во Ржеве московский бизнесмен поднял из руин ферму, дал работу куче народа. Сидят тверские и рычат — «У-у, сволочь московская». Хотя от того, что ферма начала работать, ожил целый поселок.

Но нет — для них лучше, чтоб все жили в говне, но чтоб никто вокруг не начинал жить лучше. В общем, красный пояс — этим все сказано.

Это тут кажется, что с коммунизмом покончено. А там ещё не все осознали, что Брежнев умер.

Интересно ли пожить там? Да, интересно. Но — зная, что вернешься в Москву.

— Ну, я же говорю — дня два прожить. Посмотреть что.

Для того, чтобы понять город — нужно полжизни. Так на два города и хватит. Я вот как-то неделю прожил в Переславле. Там давным-давно была научная конференция, и я там слонялся по городу. Я узнал этот город? Нет, не узнал. Но Переславль занял у меня в голове какое-то особое место. Ещё, знаешь, в разных городах есть специфические места для сидения на лавочке — например, есть пейзажи, которые надо непременно озирать с пузырём в руке. Я В Кёльне знаю таких парочку. То есть, ты сидишь со стаканом в руке, и вокруг тебя течёт посолонь всякая жизнь. Или вот, как-то я как-то забрался на Масличную гору и сел там в каких-то оливковых садах и принялся смотреть на Иерусалим.

Было странное освящение и странные запахи — и вот, в этот момент я понял, для себя суть этого города.

Вот в этих вещах и заключена суть путешествия. Всё равно чужую жизнь не поймёшь, а вот выстроить цепь ассоциаций — можно.

— Да-да, ассоциации... Для меня ещё важен запах города. Все города пахнут по-разному. А есть города — без запаха. Разумеется, всегда есть рациональное объяснение этому (скажем, приморские города и должны пахнуть морем), но идентификация по запаху от этого не становится менее значимой.

Вот Ашхабад — город со своим запахом. Он особенный, и даже я, который был в Ашхабаде всего несколько раз по паре недель, иногда тоскую по этому городу. Представляю, как скучают по нему родственники жены. Да и сама жена. Свой запах у Одессы — вроде бы «типично морской», но совсем не такой, как в Архангельске или Мурманске. И даже не такой, как в Алупке.

Есть что-то такое в запахе, что содержит информацию не только о составе эфирных масел, но и о ментальной сути города. Выйдя с закрытыми глазами из поезда в Одессе, уже начинаешь сваливаться на еврейский акцент.

В Красноярске запах Сибири. Там с первым вздохом начинаешь грезить о кедрах и Енисее, и грудь становится шире, и брюки со стрелками хочется сменить на охотничьи штаны и валенки. Москва — тоже город с запахом. И дело не в пресловутых выхлопных газах — это запах вечного беспокойного движения, студенческих 1960-х, современных стрессов и тикающих часов.

А вот Тверь — город без запаха. А значит, и без своего лица. Там человек не преображается сразу же, на вокзале. Это просто ещё один город. Место жительства полумиллиона сограждан. Полюбить этот город можно, но лишь в варианте «а на ком ещё жениться, если вокруг все заняты».

Диалог CCCI

— Пропала мода ходить в «Пироги на Дмитровке». Так пропала, что расскажи кому — не поверят, что она и была. Знаете, у меня создалось впечатление, что «Пироги» — что-то вроде «Сайгона». (Я сознательно огрубляю реалии). С той только разницей, что они, «Пироги», и задуманы как «Сайгон» — чтобы сейчас кто-нибудь шёл туда, чтобы увидеть какого-нибудь патриарха Рунета или дежурного скандалиста.

А в «Сайгонскую» витрину сейчас смотрят, чтобы различить сквозь унитаз профиль Гребенщикова, или там ещё кого. А представляете, чем можно было в том «Сайгоне» кормиться? Я — не очень. Кофе, наверное, бочковой. 18 копеек за гранёный стакан. Да.

— Не-а. Кофе был кофейный, его хорошо варили и в кофейные чашки наливали. За то и ценился Сайгон, помимо протчего.

— Я, видать, попал туда, когда всё испортилось. Пришли иные времена, пришли иные племена.

— А вам то, Володя, что мешает сегодня выпить?

— А что мешает — сам и не пойму.

— Так выпейте вечером. Хоть дома, хоть в том же Гоголе. Я плохого не посоветую.

— А что за «Гоголь»?

— Новый клуб, достаточно милый, похожий на всякие оги-пироги, созданный владельцами апшу, и, по причине своей новости, весьма модный среди обычных посетителей вышеуказанных заведений. Недорогой, с более-менее качественным пивом, с хорошим летним двориком и т.п. В общем — нормальный кабак. Находится в Столешниковом переулке, ближе к Петровке. Надо в арку, возле которой некая скульптурная композиция на гоголевскую тему стоит. И да, главная особенность — Ерофеич там подают. Самогоний, то бишь.

— Так я ж так и делаю — а счастия всё нет.

— Не счастия же ради, а токмо от отсутствия иных развлечений и для успешной беседы в компании.

— Понял, да.

— Так что заходите, ежели что.

Диалог CCCII*

— Прикупил опят.

— Нет чтобы пойти, как истинно русский, в лес, набрать их там на замшелых пнях и поваленных деревьях, усесться потом на бревно и тяжело задуматься о судьбах родины. Потом напиться, заблудиться, долго блуждать, выйти через полгода к людям и спросить: «Как пройти в библиотеку?»

— Ха! Я всё это сделал именно по этому списку. А потом прикупил — чтобы материально помочь вольному землепашцу.

— Хм, землепашцы уже сеют грибы? Сеют как глупое, злое и кратковременное, сыпящее свои бездумные споры и быстро возвращающееся в темень немой грибницы?

— И будет ли несжатая полоска этих грибов навевать вам мысли о пахаре?

— Конечно. Особенно сейчас, когда встаёт заря во мгле холодной, на грядках шум работ умолк.

— Около леса, как в сладкой постеле, выспаться можно...

Диалог CCCIII

— Подумываю о домашней электрошашлычнице. В идеале бы, конечно, нормальный мангал на балконе. Но соседи не поймут. Пожарная команда и все такое.

— Ну, дашь пожарнику один шампур. Он зажмёт его в зубах и спустится вниз по лестнице. Что, тебе, жалко?

— А в чём пожарник шланг держать будет?... или как там его... рукав...

— Зажмёт коленями.

— Отлично знаете пожарное дело!

— О, да! Я мастак обращаться со шлангами.

— …и по спуску специалист.

— Да и по подъёму. Бывалочи, вверх-вниз, вверх-вниз... Так набегаешься, что и на свинину согласишься вместо барана.

— ...про свинину понятно, и особых возражений нет...

— А за «барана» хозяин не обидится?..

— А почему он должен обидеться? Он, я думаю, в шашлыке понимает.

— ... а я — нет. Мне свинство ближе.

— А я интернационалист и демократ. Мне что ни предложи — всё сгодится.

— ...заметила. По имени.

— Что в имени моём? Ничего демократического в нём не наблюдаю.

— Я даже намека на шланг в нем не наблюдаю...

— ...вот и дождалась!

— Чего? Стучат в окно? Мелькают медные каски за стеклом?!

— Бог мой... мне помстилось, что это Вы шлангом стучите...

— Нет, я яво берегу смолоду.

— …и ни на чью честь не посягаете.

— Честь? Где честь?! Никакой чести не наблюдаю.

— ... по верхам смотрите...

— Нет. С каланчи гляжу. Пожарная часть — есть. Прочей чести — нет.

— …худо Вам... частным и бесчестным...

— В молитве крепнем.

— Э, нет... молитва утешает в слабости... а сильному прощается забывчивость текста молитвы.

— Сильному и слабому — всё едино: «укрепи и направь»…

— Так это не молитва, а инструкция по применению афродизиаков

— Вы путаете. В инструкции не надо «направь». Лишнее.

— Вижу — знакомы…

— «Что касается моих информаторов, то, уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле».

Диалог CCCIV

— Однажды в Болонье мы с девушкой, имя которой не имеет тут значения, бродили меж старинных зданий: она осматривала достопримечательности, я искал в студенческих толпах Умберто Эко. Увы, был месяц июнь, и Эко, должно быть, отдыхал на Багамах. В конце концов мы с девушкой сели на скамейку в парке недалеко от вокзала. Рядом с нами множество детей внимали старику, который объяснял им, как играют в шахматы.

«Шиленцья!» — кричал он и призывал правильно ходить конем. Дети смотрели ему в рот. Было лето, тени от дерев падали на морды каменных химер, старик всё рассказывал детям про шахматы. Нам с девушкой пора было уходить, мы бросили на Рай последний взгляд и вернулись на поезде в Римини. Я до сих пор думаю, что Болонья, парк и шахматный старик — часть той силы, что вечно намекает нам на возможность остаться в своем уме.

— С шахматами вообще очень странная история. Есть в России знаменитый шахматист — я к нему относился с некоторым подозрением с тех пор, как он написал работу о том, что Фоменко прав, а Христа распяли в Средневековье: «Поглядите, писал шахматист — на картины старых мастеров — там повсюду лежит снег, и вокруг креста рейтары, чернь мёрзнет в голландских равнинах». Всё придумано и история обглодана на несколько веков.

И вот потом одна девушка, имя которой тут не имеет никакого значения, рассказала мне такую историю. Все в её семье, а это была большая разветвлённая семья старых правил, играли в шахматы. Но её отец при этом говорил, что умение играть в шахматы — это именно умение играть в шахматы. И всё — это не свойство мозга, не свойство решать логические задачи разных типов. «Даже аутисты умеют играть в шахматы», — заключал он.

Так что это не значит ровно ничего.

И шахматы такая же мистика, как концептуальное искусство — обществом ценность этого занятия должна приняться на веру. С тех пор мне иногда кажется, что шахматисты — это опасная секта шарлатанов. Что-то вроде гадателей на вокзалах. Есть ли, нет ли у них мистической силы — но, всё едино, надо поберечься.

— Шахматы подозрительны. Я давно заметил, что шахматы — единственный вид спорта, в котором можно пить, курить и даже пребывать в измененном состоянии сознания в процессе занятия этим самым спортом. Ближе прочих к шахматам подошел керлинг, но это отдельная тема, а мне ещё дописывать статью про знаменитого японского анимэ-режиссера, который снимает мультики про нелинейное время и паранойю, в которых в шахматы никто почему-то не играет.

Может быть, потому, что в любом безумстве есть система, а шахматы иррациональны. Был какой-то фильм с Кристофером Ламбертом, там девушка, имя которой тут не имеет никакого значения, страдала от маньяка, и хитрые детективы догадались, что маньяк поделил карту города на клетки и скачет по ним конём в предвкушении очередной жертвы. И был ещё роман Джона Браннера, в котором жители Шахматного города совершали поступки сообразно правилам игры, и его (роман) обвиняли в крайней предсказуемости. Тут иррациональность шахмат встает в полный рост: правила все на месте, а выходит в итоге полная бессмыслица.

И был ведь какой-то испанский король, Альфонс под номером, мною не запомненным, написавший трактат о шахматной игре, полный иллюстраций с интеллектуальными маврами. Это было во времена Крестовых походов, и ваш шахматист-фоменколюб мог бы заключить отсюда, что шахматы — не что иное, как сарацинское секретное оружие. Ведь не совсем ясно, ты играешь в шахматы, или шахматы играют в тебя.

— Был, кстати, такой роман с хорошим названием «Запах шахмат», который я даже куда-то номинировал.

— Мои шахматы до сих пор пахнут деревом и лаком.

Диалог CCCV*

— Простите, я, как тогда, как говорится говориться «заинтересованно вмешаюсь». Мы услышали историю, как девушку, неподобающе одетую, не допустили к причастию, и она очень обиделась. И вот вы произнесли очень интересные слова о «праве человека на пользование таинствами» — «причитающиеся ему». Не могли бы вы раскрыть значение этих слов. Не говоря уж о том, почему это идёт «вразрез с буквой и духом христианства». Если вы думаете, что я хочу вас уязвить — то это совершенно напрасно. Вы действительно окажете мне услугу — мы друг друга не знаем, и вряд ли свидимся, и мне тем интереснее понять механику вашей мысли. Ещё раз — почему «причитающиеся» и где «вразрез» — с какой буквой и каким духом что «вразрез».

— Логично ходить в церковь как принято. Если надо, надо обращать на пришедших особое внимание. Вам же рассказали, как на Западе раздавали в церкви булки с вареньем.

— Пождите-подождите. Пока я особой логики не наблюдаю — вы её уж не скрывайте, пожалуйста.

Во-первых, «как принято» — это как раз соблюдая определённую форму одежды. Во-вторых, вы открываете мне новое знание, и я к нему искренне тянусь. Вы знаете, как связывать людей с Богом, вам открыта неизвестная мне Тайна Булок с Вареньем — вот я и хочу узнать, что вы имеете в виду. Использование логики отрадно, но не могли бы вы логически пояснить свою мысль?

— Перестаньте паясничать. Церковь должна обеспечить связь верующих с Богом — и точка. Это её главная и основная услуга.

— Очень, очень интересно. Скажите, а как следует обеспечивать связь людей с Богом? Мне сложно судить, может, действительно не стоит слушать общину и настоятелей, а надо обратиться к Закону о защите потребителей? Я с нетерпением жду вашего ответа, поскольку ваша связь с Богом так прочна, что вы знаете, что именно ему так приятно, а что нет.

— Связывать людей с Богом надо так, как это принято, рисовать на лбу кресты и выдавать булки с вареньем, а не указывать посетителю на его штаны. Я думаю, это мешает связи человека с богом больше, чем «неподобающий вид». Насчет моей связи с Богом... могу только предположить, что она у меня отсутствует, так как я в него не очень то и верю. И церкви не посещаю. Рассуждаю только с точки зрения логики. Неужто Богу чужды не только штаны, но и логика?

— Вот видите — вам Церковь кажется чем-то вроде магазина или ресторана. Правильно ли я понимаю, что вы считаете, что человеку нужно оказать сервисные услуги по общению с Богом, немедленно, быстро и по первому требованию. Кстати (тут я могу неправильно вас понять) но общение с Богом вовсе никак не регламентировано — «любой» может помолиться дома, на улице, в чистом поле. Вознести молитву можно где угодно.

— Перекусить тоже можно дома, но люди же почему-то ходят в рестораны или, на худой конец, в общественные столовые? А уж если священники берут на себя обязанность обеспечивать связь людей с Богом, то почему же они её не выполняют как следует? Мне отчего-то кажется, что Богу все равно, в юбке человек или в штанах, в комбинезоне или в скафандре. Это глупые, устаревшие, отжившие своё условности.

— О, это чрезвычайно интересно. Это такая новая, но удивительно удобная трактовка назначения церкви. Вы думаете, что церковь по сути должна быть демократичной, да?

— Гм, а разве не должна? Церковь — это такое специальное заведение, по которому должны пускать только с клубной картой, по рекомендации проверенных людей и с солидным членским взносом? Или, может, это все же место, куда может зайти любой, чтобы, как тут где-то выразились, «пообщаться с Богом»?

— Много есть разных церквей. Впрочем есть много монастырей.

— Причём тут монастыри?

— Притом, я знаю, верьте мне. Церковь третьего просветления на восьмой день не берёт денег за предварительные прогнозы и оценки состояния души.

Диалог CCCVI

— Нет, отчего же. Это хорошие антикварные столы. Правда, они сохранились только на дачах — на особых дачах. В музеях их давно нет, и на обычных дачах тоже.

А на особенных дачах — есть.

Правда, хозяева отчего-то всегда уверяют, что это стол Геринга. Сколько я ни видел таких столов на разлапистой ножке — все они были столами Геринга. Видимо, несколько товарных составов таких столов были вывезены в СССР из дома Геринга.

— А, антикварные... Я-то представила такие пластиковые, которые летом в уличных кафе выставляют — у нас тут других нет. И дач нет. Все-таки неспроста мне в Германию хочется, много там удивительного ещё есть...

Все столы и прочие гарнитуры Геринга оттуда уже вывезли. Да.

— А видели бы Вы стул Геринга!

— Я видел несколько десятков кресел Геринга. И то, посудите, как показывать гостям стул Геббельса. Видимо это не стул, а стульчик — с тоненькими худосочными ножками, гаденький, шатающийся на ветру.

А вот Геринг был совсем другое дело. Геринг русскому человеку напоминал Собакевича. Оттого мебель, помеченная его именем, внушала уважение всякому.

— Трудно не согласиться по поводу восприятия геринговой мебели советским обывателем. А вот про геббельсову обстановку мне дед рассказывал, который, значит, в его доме побывал в качестве военного журналиста. Крепкий был быт, и мебель весьма устойчивая, дубовая, уродливая — Wanzenrenaissance. Что, кстати, неудивительно с точки зрения психологии.

Диалог CCCVII*

— Явление простой радости вкуса в кулинарии удивительно и редко — именно оттого что — чудо.

— Ну, вам виднее. Один крокодил даже мочалку проглотил. Будто галку. Не говоря уж о моющих средствах.

— Березин — гнусный, гнусный инсинуатор.

Диалог CCCVIII

— Всё-таки вы как герой Борхеса. Всё норовите любую человеческую деятельность назвать фантастикой, а потом составить карту 1:1.

— Вы мне льстите. Я — не герой Борхеса, я его последовательный последователь. Который ортодоксальнее ортодоксов. А Вы меня совсем зашугали. Я уже и слово-то «фантаст» боюсь вымолвить. Так, намекаю только: мол, имеют некоторое отношение к чему-то там...

— Я не могу никого зашугать. Меня и так-то в приличных домах на порог не пускают. А редактор Ч. и вовсе запретил меня печатать. Скоро мне будут плевать в дырку дверного замка.

— Ещё как можете! Потому и не пускают, что боятся. Впрочем, мы всегда можем пересечься в каком-нибудь неприличном доме. Главное, чтоб там было чего налить.

— Да знаю я эти дома. Толпы пьяных в этих домах, битое стекло у лифта и Фирс, забытый в баре до утра. Я там как раз мастер-класс должен вести.

— Нет-нет, на этот раз увольте! Мне столько не выпить.

— Знаете свежую историю про то, кто пишет, о чём хочет?

— Нет, конечно! Кто бы её мне рассказал?

— Я расскажу.

— Будем ждать.

…

— Я жду рассказа про «кто пишет, о чём хочет», но так и не вижу ни холеры. Или я что-то пропустил?

— Его стёрли, к сожалению — поиск не ищет. Там дело было в чём: одна девушка говорила: вот ведь люди с широким образованием! Что хотят, то и сравнивают! И была приложена цитата из писательницы-фантаста (ведь верно, она писательница-фантаст, да?) Латыниной, которая сравнивала несчастного Шарона сначала с Алкивиадом, а потом с Александром Македонским.

Диалог СCCIX

— Тут есть сугубо моё мнение — есть условно «довоенный Марр» и «послевоенный». То есть, во втором случае, ситуация, когда пришли большие батальоны и начали нашёптывать об «орловско-курском диалекте». В науке часто бывает первая, безумная стадия сумасшедших теорий, которые дают нам пищу размышлений, потом они набирают силу — и вот уже наши друзья раздают щелбаны оппонентам, и мы начинаем возмущаться... И вот приходит Высшая сила, избавляет нас от них, и потом мы с ужасом видим, что избавлены от безумцев, но стоим в крови по колено, и трупы научных оппонентов плывут мимо. И нет в том никакой радости.

— Сам Марр до своего послевоенного состояния не дожил, может, и к лучшему. А в крови по колено нет никакой радости, тут я с вами согласен полностью, и неважно, чья это кровь, той стороны или этой. Когда проблемы языкознания решаются кровью — это совсем не дао.

— Знаете, коллега, тут есть одно обстоятельство — дело в том, что случай Марра отнюдь не чёрно-белый.

— Я знаю, коллега. Знаю, что, кроме прочего, сам Марр спасал сотрудников Публичной библиотеки, когда был её директором. Хотя лучше я спрошу: что вы понимаете под «нечёрнобелостью» случая Марра?

— Тут не совсем Марр в качестве живого человека, ведь никто и не помнит имени другого живого профессора, битва с идеями которого легла в основу знаменитой статьи о языкознании. Дело даже не в крови: возвращение Трофима Лысенко при Хрущёве было отнюдь не кровавым, но на лицо липкий морок, которым сопровождается всякая государственно-общественная наука.

— Супер! Можно, я это студентам как пример буду рассказывать? Не называя вас, конечно.

— Да можете и называть. Можете ещё вывести меня за руку из прозекторской (я буду смирный). Ещё я буду раздет до пояса. Вокруг, ярусом к едва видимому потолку, будут подниматься скамьи. Вы выведете меня и посадите перед студентами. Потом шикнете на ассистента. Он убежит обратно в дверь, а потом вернётся. И даст мне в руки балалайку.

— Не, таких много. Вы гораздо более редкий и ценный. Вас надо в клетку...

Диалог CCCX

— Простите, не понял... «никто и не помнит имени другого живого профессора» — о ком речь? Кого никто не помнит?

— А вы помните Арнольда Чикобаву?

— Крайне смутно. Фамилию, имя уже не помню. Смутно — что языковед. Но что, чего и куда — нет, не помню.

— Вот видите. А это он, собственно, в 1950 году стал первый мёртвого академика Марра мутузить.

— Понятно. Действительно, не знал... Но — всего лишь имя «врага»... Кажется, очень красочная история, как Трофима Денисыча посадили перед туалетом. Это меня когда-то впечатлило.

— Я её не знаю. Он, как ёлка, обвешан апокрифами — чего стоит анекдот про бесхвостых мышей. Мне как раз интересен Лысенко постсталинского времени. Все ощущают зыбкость его идей, уже выпустили осуждённых, реабилитировали расстрелянных, Хрущёв стучит ботинком в Нью-Йорке, но дело Трофима Денисовича живёт.

— Это история как раз уже после его падения — послесталинская, незадолго до смерти. Когда его, наконец, победили, победители — все из бывших его же ставленников и выдвиженцев — отвели ему рабочее место в предбаннике мужского сортира. Когда я в семидесятых годах оглядывался в биологии, Трофимом Денисовичем и его делом попахивало ещё очень сильно. Практически — очень многие главы кафедр были его учениками, с некоторыми я работал — в том смысле, что лаборантствовал при пожилых профессорах, именно что — «стадийное развитие растений». Помню, в восьмидесятые годы разные смелые молодые доценты начинали, — с опаской и оглядываясь, подбадривая друг друга, — вычищать наиболее мерзко пахнущие вещи. Мне всё это казалось совершенной стариной, я не мог представить, что отделён от этих дел всего несколькими годами: молодым всегда кажется, что то, что было, когда им по пять-семь лет — как бы и не существовало вовсе. И когда я делал доклад что-то-там про философию биологии, некий забытый мною теперь профессор в коридоре жарко протестовал и говорил, что продвигаемые мною (пятикурсником, кажется) идеи — это лысенковщина. А покровительствующий мне молодой доцент, сейчас маститый доктор и философ науки, убеждал того профессора, что он лично проверял — нет во мне ереси. Очень, очень задержалось в биологии это дело... Совсем, можно сказать, недавно закончилось.

— Мне всё-таки кажется, что про предбанник — это апокриф. Разве был какой-нибудь кабинет в незначительной, неосновной организации — он ведь одновременно возглавлял ворох всего.

Диалог CCCXI

— Золотой век русской поэзии, Серебряный век русской поэзии… Железный век русской поэзии (Симонов-Твардовский-Тарковский). Алюминиевый век русской поэзии (Вознесенский-Евтушенко). Пластмассовый век русской поэзии (получается, что это Бродский). Силиконовый век русской поэзии (современный). А ведь звучит: «...как ведущий поэт Пластмассового века, он...»

— А где же камень? Не говоря уж о бронзе?

— Камень — Ломоносов с Тредиаковским. А бронза — ещё будет.

— А Боян — кто? Дух, что носился над водами? Век бесплотности и воздуха?

— Он из предыдущей Эпохи. Один из них, на выбор — Державин и Ко.

— Подходят и бронза, и камень.

— Наверное, всё же Ломоносов — каменный век, а Державин — бронзовый.

Диалог CCCXII

— Тяжелее всего впарить людям котят и пианино. Какие-то скорбные всё время объявления с ними. Вот одно пианино всё время (раз в неделю примерно) предлагают в «Отдам даром».

— Боюсь, оно сейчас у меня, полуудачно прикидывается шестым.

— Это мне напоминает анекдот: «Хорошо Капитану корабля, он приплывает, а в порту его встречает девушка! Хорошо пилоту самолёта, он прилетает, а в аэропорту его ждёт девушка! Хорошо машинисту поезда, он приезжает, а на вокзале его ждёт девушка! И только одной девушке тяжело: то в аэропорт, то на вокзал, то в порт»! Так вот — это одно и то же пианино.

— Не иначе.

— Причём по мере перевозки из одной квартиры в другую его где-то расстроили, где-то покоцали полировку, где-то оторвали пару клавиш... с каждой итерацией у него все меньше шансов обрести хозяина. Это такой фильм «Фавориты луны» — на московский манер.

— А я не смотрела! Но верю. Смотрела только фильм «Пианино». Вот когда этот многострадальный инструмент поедет в Австралию...

Диалог CCCXIII

— Читаю один глянцевый журнал со своим интервью и хочется крикнуть: «Я этого не говорил». Ещё хочу крикнуть по поводу фотографий: «Это не я!»...

— Стесняетесь собственных фото?

— Как всякий нормальный человек. А вы?

— У Вас интересная точка зрения. А Вы не расскажете, почему всякий нормальный человек стесняется своих фотографий?

— Да, моя точка зрения интересна. А стесняться надо всякого своего изображения. А Вы не расскажите, почему вы игнорируете мой вопрос? Вам неудобно ответить?

— Я спокойно отношусь к своим фотографиям. Какие-то мне нравятся больше, какие-то меньше. В целом, я ими доволен. И к своему видеоизображению я тоже привычен. А все-таки, почему надо стесняться всякого своего изображения?

— Всякое изображение человека неточно, к тому же оно умножает количество людей — как зеркала. Но вы говорите, что привычны к своему видеоизображению — вы часто просматриваете своё любительское видео или работаете в сфере телевидения?

— Ну, да, неточно. И симулякры умножает. Но стеснятся-то его почему надо? Не угадали.

— Что ж хорошего в этом действии? Симулякры плодятся, народ голодает. Да и «не угадал» — не очень ясный ответ. Вы вовсе не смотрите видео с собой, но оно вам привычно? Вы не работаете на телевидении, но постоянно видите себя в новостях? Положительно, ваша жизнь интригует.

— Видите ли, в чем дело: действие может и не быть хорошим, но «нормальные люди» могут его и не стеснятся. Да и когда человек говорит «надо», возникает вопрос — «кому надо?» Откуда взялось такое долженствование? Стыд ведь социально-обсуловленная эмоция, и просто так ниоткуда не возникает. Насчет работы Вы опять не угадали. Положительно, меня забавляют такие попытки анализа. Ваши предшественники, столкнувшись с неоднозначной информацией, сделали вывод, что я работаю на ФСБ. Но это не так.

— Ваша первая фраза неясна. Вы хотите сказать, что в нашем обществе ещё сохранились мерзавцы? Кто были мои предшественники и что они делали? На этот раз я не стал гадать о работе, а вы мне говорите «опять не угадали». Вопросы растут как снежный ком. Неизвестно даже, работаете ли вы на ФСБ, ибо любой шпион говорит: «Я не шпион». Все критяне лжецы, да. Но зачем вы разглядываете себя? И – голым наверняка?

Диалог CCCXIV

— А я пьянствую тихо.

— «Что вас вынуждает столько пить»? — «Трезвое отношение к жизни».

— Ясен перец. Но только отчего-то все брезгуют свальным грехом, а это ведь высшая точка русской соборности.

— Ничего, и вы привыкнете. Или другие найдут в этом удовольствие. А что это у вас за корпоративный за «Титаник» — всех вывозят на Москву-реку, а потом топят вместе с речным трамвайчиком? А рок-группа на палубе продолжает играть? Я сразу представил себе ужасы.

— Ужасы — это ничего. Ужасы потом рыбки съедят.

— Рыбки-акулки. Меня утешает спикер Госдумы Грызлов. Я прямо так и думаю: «Спикер — Госдумы — Грызлов — вчера — заявил...», и сразу покой, и сразу ясно, что в мире спикеров никто не может отчаиваться.

— Спикер — голова. Он далеко пойдёт. Может, станет Президентом. Это ведь не только ценный мех, но ещё восемьдесят килограммов вполне бессмысленного мяса.

— Можно стать просто живодёром. Это не требует квалификации и справки об образовании — а удовольствие то же.

— Я совсем не в этом смысле, а в прямо противоположном! Мягко, но уверенно берём пациента за подбородок, откройтепожалуйстарот. Пшшшш — это замораживающий аэрозоль, теперь даже обезболивающий укольчик не доставит дискомфорта. Включаем новейшую, практически бесшумную сверлильную машину. Пациент уже плачет от умиления. Если почувствуете неприятные ощущения, стоните или дёргайте меня за халат...

И дрожание его век, слабый след дыхания на зеркальце — когда его выносят? А?

— Это всё потом, а сейчас — улыбнуться ему навстречу, слегка склонив голову набок. Пусть ощущение беззащитности захватит его целиком. Да, пусть его отшатнёт, он ударится плечом о дверной косяк. Снова ударится — уже о грудь стоящего сзади санитара в кожаном фартуке.

— Какие ещё санитары, никто не должен нарушать волнующую, доверительную обстановку.

Диалог CCCXV

— У меня в деревенском доме лежит эта великая книга. Упомянутый отрывок — это просто цветочки. Там ещё рассказы про то, как девочек у мусульман садят (на каменный член исламского бога любви). Размер этого мусульманского органа описывается формулой «балун-голован». Там совсем больная женщина-автор, дурдом полный — начиная с терминов «жоффреить» и «анжеличить» для орального секса — и кончая, пардон, пропагандой инцеста во всех формах.

— Да мы ж говорили про неё неоднократно — и про индейские ритуалы, от которых Леви-Стросс вертелся бы как вентилятор.

— (смущаясь) Ну, мы говорили не со всей твоей лентой всё-таки...

— Правда, я думаю, что это фейк. Фейк в той части, что это не «перевод непонятно с какого».

Фраза же в конце особенно хороша: (не гарантирую точности) «хороший результат дает также лизание головки полового члена». Конец текста, занавес.

— Ну, неизвестно как это было. Я бы не положил член под трамвай, что это не какая-нибудь интернациональная компания, или что не было польского прототипа, или что это не весёлая студенческая шутка студентов-психологов — русская пара, поляк, как и положено, до кучи немец (ГДР, самый продвинутый в сексе), и т. д. Всё может быть.

— Ну, член под трамвай по-любому класть не стоит, никому это не нужно, и трамваю тоже.

— Трамваю это похрену, но очевидно, что хорошего эффекта от лизания уже не получить.

— И всё же с фэйком не всё ясно. Я вот не исключаю того, что Кинесса — это анаграмма или какой-то намёк на компанию коллективных авторов.

— Впрочем, я всё болею — какой-то невнятной гриппозной заразой. Может, я уже — привидение?

— Несомненно — причем я даже знаю, откуда. Из Вазастана. Я бы с удовольствием снабдила тебя приторным порошком... Да у меня тут своих в меру упитанных не оберешься. Летают вокруг люстры, каши просят…

— Ха! Видали ы акх нут акал двое суткподряд! Совсм я мчася — не сплал.

Диалог CCCXVI

— Зачем, зачем Т. так поносит проезд Шокальского?!

— А где она его поносит? Не помню такого.

— Прям щас в телевизоре. Она с архитектором говорит — что за место, дескать, Шокальского проезд? Там можно только в очереди за дрожжами стоять! Как туда попадаешь, так понимаешь, что зря родился.

— Это она зря. Впрочем, с тех времён, как она жила в квартире на улице Шокальского, здесь всё стало куда приспособленнее для жизни.

— Да и видно. Бывало пойдёшь с другом за дрожжами для самогонного аппарата, зависнешь в очереди — а квартиры и не узнать. Вокруг никель и мрамор, куклы машут фарфоровыми ручками, всадники на картинах шепчут «Вернись, Виргиния, вернись». И самогонного аппарата — помнинай, как звали. А по-моему, и так было ничего. Особенно когда едешь на велосипеде вдоль Яузы.

— Это смотря с какой целью туда ехать.

— Я всюду с одной целью еду. Но это ведь, как аленький цветочек — соберёшься в луга за клевером, а вернёшься, как Щелкунчик с разинутым ртом.

— Особенно если вместо сбора клевера считал ворон, да.

— Это уж кому что выпадет. Посреди клеверного поля ни в чём нельзя быть уверенным. Откроешь хлебало — а в него засунут блин с мёдом, откроешь другой раз — брызнет туда тонкая струйка молока. А подождёшь, так плюнет туда пастух горьким табачным плевком.

— И то верно — надо клевер собирать, а не заниматься математикой.

Диалог CCCXVII

— Про что этот фильм-то? Такое же мочилово, как в первой части?

— Нет, там всё хитрее. Она косит зомби, затем спасает девочку, и девочка рассказывает, откуда эта зараза. Оказывается, это папа девочки сделал лекарство, чтобы девочку вылечить от паралича, а дядьки из Корпорации выгнали папу, и всё использовали в Злобных Целях. Дальше Милу заставляют биться с Монстром. Но оказывается, что Монстр — это её Бывший Парень. Они немного дерутся до смерти, но Бывший Парень спасает Милу и всех остальных. Главного негодяя отдают зомби на съедение, а все остальные улетают на вертолёте. Но тут — хрясь! — Ядерный Взрыв. И в самолёте вылетает откуда-ни-возьмись пожарный топорик, и Мила прикрывает собой от летающего топорика девочку. Примерно так же, как Бывший Парень прикрывал собой Милу. Натурально, находят вертолёт, а рядом — дохлую Милу.

Потом Мила уже висит в каком-то аквариуме — и, значит, она выздоровела. Но тут она вспоминает, что находится среди негодяев, и начинает всё крушить — внезапно приезжают на Чорном Джипе её подельники — и... И вот тут я не знаю, что было. Жизнь победила смерть неизвестным мне образом.

— Но! Кофточки нет, а есть майка. Сиськи — только внутри аквариума. Картина для некрофилов.

— А вот эта интрига как-то слишком сложна для меня.

Диалог CCCXVIII

— По специфическим, не очень проверенным источникам, Мюллер выучил мимоходом русский язык. Но суть наших разногласий следующая: модельный пример придуманного Семёновым Мюллера ошибается в цитате из Библии, Штирлиц, придуманный тем же Семёновым, его поправляет, и тут же оправдывается сам — потому что быть христианским начётчиком в Третьем Райхе было небезопасно.

— Эта деталь мня не раздражает — а вам кажется невероятной. Юлиан Семёнов был, конечно, не самый точный в политических и исторических акцентах литератор, но как раз эта деталь, я думаю, не должна раздражать. ней нет ни настойчивого утверждения невежества Мюллера, ни того, что у него в другие эпизоды жизни память работала хорошо, и проч., и проч. Знаменитые «Вербовочные беседы» врут о Мюллере куда фантастичнее.

— Меня это не раздражает. Знаете, я немного жил в Баварии — приехал туда с Севера. Как раз в крестьянской местности. Так вот, при внешнем благонравии, представление о Писании было довольно смутное. При том, что Бавария очень патриархальная местность — только вы не защищайтесь. Я ведь не спорю с вами о том, что в Баварии есть католики и с тем, что Мюллер мог точно цитировать Писание.

Я говорю, о том, что он мог и не помнить его точно. Это не входило в его служебные обязанности.

Например, мой знакомый баварец, у которого я жил, был человек довольно богобоязненный, но представления о Библии были у него довольно фантастические. Кстати, он работал в полиции. Рассказывал, что в сельской баварской местности самое большое количество случаев инцеста. Живут уединённо, проституции нет, а дочки и сыновья всегда под рукой. Но это уже совсем другая история.

— Вы сказали «его познания в теологии»... Знаете, и я жил в Баварии. В самой что ни на есть крестьянской местности. Младшая дочь там родилась. Куча друзей-приятелей. А Мюллер славился потрясающей памятью и тем, что запоминал много того, чего ему вроде бы по работе не требовалось.

— Собственно, сама история протестантизма начиналась в Саксонии и Баварии. Католики, в принципе, доминируют только в Нижней Баварии, а на севере полно евангелистов. Другое дело, что Мюллер был католиком — известна история о том, что от него требовали разорвать отношения с церковью, но он всё-таки ходил на службы. С другой стороны, его познания в теологии могли быть ограничены — он как раз всегда подчёркивал «народный», крестьянский характер своих отношений с Богом. Да.

— Баварцы это и так знают. Вообще говоря, католиков и протестантов в Германии примерно поровну (не считая гастарбайтерских конфессий). Но я бы и Баварию не записал в чисто католическую землю, хотя католиков там много.

— Я знаю, что знают. Не надо путать познания в теологии (греч. theología, от theós — бог и lógos — слово) — богословием и знанием основных положений Библии, которые Мюллер помнил ещё с детских лет.

Диалог CCCXIX

— Я посмотрел ещё раз фильм «Господин оформитель».

— Расскажете, какие сны навеял?

— Пока не навеял никаких. Бодрствую. Я «Господина оформителя» очень люблю — и в этот раз смотрел его очень внимательно. Так вот, удивительно, что в безвкусное время, время смешения стилей, сделали такой точный в смысле стиля фильм. Дело не в точности деталей исторического Петербурга, а во внутренней силе.

Причём никаких компьютерных эффектов у людей не было, а самые рискованные сцены, где они обычно появляются, получились.

— Я — не люблю, но стиль безусловно. Удивительный фильм. В нём трупная сладость.

— Стиль странный, хоть и выдержанный... Такой же силы, как в фильме «Чисто английское убийство» — такое может только присниться. Реально — всё значительно страшнее.

— «Сон алкоголика краток и тревожен». Извините, никак не хотела обидеть.

— Меня обидеть может всякий. Что мне стенать об этом?

— Не я! Не я этот человек!

— Да, Груздев — не вор. Он человека убил.

— Да. Я не жулик! Хоть и регалии Ваши мне, право, не к лицу.

— Хорошая рифма — «кладенцу».

Диалог CCCXX

— На самом деле, я главный идиот и есть. Потому как за последнюю неделю совершил огромное количество идиотических поступков. Сам себе удивляюсь, какое большое. Сейчас вот совершу ещё один — скажу про Аверинцева. У меня вот к нему сложное отношение. Мне очень нравились его тексты и куда меньше — стихи. Под конец его жизни на него жаловались мои венские знакомые — они думали, что Аверинцев будет приглашать каких-нибудь лекторов из России, но он подмял все возможные курсы под себя. Австрийцы были недовольны спонтанностью его курсов — у них-то нужно расписать структуру, даже текст полный, а он всё этого не делал, и проч., и проч.

Мне сложно об этом судить, потому что я не был свидетелем всех деталей, и вообще считаю, что у всех есть своя правда. Теперь начнётся извечная беда — начнётся иконопись, и из какого-то живого интересного Аверинцева будут делать икону — причём делать будут неграмотные журналисты «от культуры».

— У Аверинцева есть главная фраза о национальном вопросе, которую цитирует Чудакова в белинковской книжке. Только как глянешь на споры по национальному вопросу — наблюдаю всё те же глупости и справедливость этой единственной фразы. Ну прям беда какая-то.

— Да уж, в этом договориться сложно. Хотя я пробовал — и не только по национальному вопросу, но и о священной корове демократии. Как потенциальный сторонник всех, я всем и говорил, объясните, дескать, что к чему. Объясните, будьте добреньки, а я вам национальной русской водки налью, которой, как известно, у меня в доме всегда — ящик.

Но тут, что демократы-либералы, что националисты старые вкупе с новыми, начинают браниться.

— Братья, — говорю. — Я вовсе не такой тупой, каким кажусь с первого раза — ну скажите мне простыми русскими национальными словами, что делать для спасения Родины.

Но ничего мне не отвечают ни те, ни другие, а только пуще тычут пальцами да ругаются. И со слухом у меня нервические ослышки — скажут мне: «Хлоп! День рождения Кристины», а мне кажется «Столп и утверждение истины», скажут мне «когда какал, наступил в говно» — а мне чудится «как имя дико, но нам ласкает слух оно» — и прочие идут мужики, несут топоры, что-то страшное будет. И кому это надо — не отвечают. Всего пальцами истыкали, а магических своих названий-заклинаний не объясняют. Вот если бы Холмогоров вышел в Святое Место, снял шапку и, расчесав бороду, сказал: « Я больше ни слова про другие народы не скажу, а буду славить только Русь Великую от Каргополя и до козаков Амура, потому как это сердца моего радость»!

— Да и я бы сказал: «Славь, Холмогоров, да на чай приходи. Я те пряников дам». Но только мы с тобой оба понимаем, что эти люди не могут что-то славить, не ругая других. Вот в чём дело.

— Дык не за что. Безумно трудно найти повод восславить Русь Великую и не прослыть безумным. Это-то оно, может, и так. Да только, второй тоже может получить от первого, если настаивает на исключительности своего отчёта. Потом, опять же, первый начинает учить второго, а второй — первого. Но что самое забавное. Оба они успокаиваются, но начинают драться их жёны. Они-то и вцепляются друг другу в волосы. При этом все уже ничего не понимают. Включаются дети и родственники. И всё это называется сетевой флейм.

— Да. Это сетевой флейм. Нехорошо как-то, надо с этим завязывать. Оттого хочется отрубить себе палец топором, бросить скит и начать странствие по Руси — куда-нибудь посевернее и повосточнее. Высунется из джипа заезжий турист, спросит что-то по-басурмански, жена его заворкует:

— Qu'est ce qu'il dit? Il ne répond pas.

— Il dit qu'il est un serviteur de Dieu, — ответит ей турист.

— Cela doit être un fils de prêtre. Il a de la race. Avez-vous de la petite monnaie?

Потом они мне дадут мне монеток, а потом запылят вперёд по Владимирской дороге.

— Вы правы совершенно. Отчасти — таково свойство любого некрологического, отчасти — это связано с С.С. индивидуально. Хорошо может написать только Михаил Леонович, я его уже попросил, но не уверен, что ему будет до того. Вячеслав Всеволодович бы тоже написал, но я с ним не настолько хорош, чтобы просить.

Диалог CCCXXI

— Видел твою фотографию в глянцевом журнале. Это — успех. Только интервью дурацкое.

— Это не успех. Я там на фотографии похож на запойного пьяницу.

— А чо, нет?

— Нет. Я часто выхожу на природу. Там фемины. Знаешь, обнаружил персонажа, что удивительно похож на Александра Феликсовича.

— Да, сразу начинаешь думать о феминах. Вот мы лежали под сосной в Царицыно...

— Кстати, там вокруг, в траве, лежали фемины и зыркали на тебя глазами. Я думал к ним приблизиться и выдать себя за особу, приближённую к олигарху.

— Там фемины все какие-то парные были, за малым исключением. Фемины лежали в метрах семи рядом — на тебя глядели восхищённо.

— Вот досада.

— То есть я их просто не заметил, что ли? Ыыыыы...

— Ты ещё мычишь? Ты ведь сам, как красавица, всюду нарасхват — то к книгоношам забежишь на собрание, то на гражданскую панихиду, то к бильярдистам на интервью, то на шахматный чемпионат... Вон и Александр Феликсович, знатный интриган, что-то от тебя хочет. Куда уж мне.

— Ерунда, помнишь своё допризывное время? Я в военкомате, на комиссии медицинской, у хирургши, миленькой такой барышни, перевозбудился, а она трусы, говорит, до колена сними, снимаю ессно, а там этот боец во всей красе, смутился, дурак, чего-то, покраснел, в смысле я на лицо. Дамочка к умывальнику отправляет, смочи мол, головку, сорванец... Я подошел к умывальнику, и окунул под струю холодную голову, в смысле ту, в которой мозги предполагаются...

— Мне всё время рассказывали мифическую историю про стакан с водой, который там на столе должен был стоять. Я как пришёл, сразу увидел стакан перед военкомом. Ну, думаю, не дотянуться, если что. А он подвинул к себе стакан и глотнёт! Ну, думаю, извращенец.

— Причём мне один одноклассник про этот стакан с недоумением сказал: «А если не влезет». Беда, в общем.

Диалог CCCXXII

— Многие люди стали повторять сегодня слова «ужасный год». Между тем, для нефилологических людей этот год вовсе не ужасен — шаг вправо — шаг влево, никто не знает имён, что повторяют сейчас со скорбью. Это год перемен именно в филологии, а не в литературе. Мне же всё это напоминает перемену в университете — были у нас дубовые скамьи и аудитории, обшитые морёным дубом. И вот кончалась лекция, одновременно хлопали двери, поспешали по коридорам лекторы в пиджаках, обсыпанных мелом. Лекторы выходят первыми — и вот они ушли, ушли разом, а кто-то вовсе не заметил, оттого что спал на верхнем ярусе, кто-то только привстаёт с сиденья (оно гулко бьётся деревом об дерево рамы), кто-то собирает студенческий мусор с парты (карандаш падает вниз, а ластик прыгает по ступеням). И совершенно непонятно — это перемена, перерыв между парами, или просто кончились занятия. Навсегда.

— Единственная надежда, что Михаил Леонович прав, и это просто перемена. И сидят они в профессорской столовой, ждут остальных, за приятной неторопливой беседой. Но ужас.

— Я вообще пока остерегусь говорить на эту тему подробно — тут действительно легко кого-то обидеть или раздосадовать. Дело в том, что я, конечно, не подставлюсь так, как Митя Ольшанский, который лихо отменил всю филологию, и сразу же слетелась стая птиц и наклевали ему темечко. Более того, анализ того, что вы называете «ужасом» не вполне безобидное дело. Опасное, в общем-то.

— Наши общие друзья говорят, что «для кого-то (как потенциально заинтересовавшегося их работами) не важно, жив он или нет». Кто-то воспринимал их как учителей, а кто-то нет. А у кого-то все эти смерти — повод для канонизации. Я знавал одного католического священника — он был, скорее, чиновником, как раз занимался канонизацией. Так вот, он мне признался, что в момент кончины праведника многие испытывают смесь обиды и восхищения — потому что божественное завершило свой круг, и достигло совершенства. Я говорю это к тому, что ситуация сложная, и я пока остерегусь формулировать свои мысли. Тем более, что скоро в газетах и журналах будят подводить итоги года, и страницы наполнятся мной горячо ненавидимым «На кого ж вы нас оставили, Боже, горе-то какое». А я считаю, что интонация ужаса должна быть укромной.

— Экзальтированность и вообще-то раздражает. Про укромность Вы хорошо очень сказали. Мне кажется, что тут фокус не в том, что потеряла филология. Тут общекультурное и духовное (не сочтите за «высокость» —это тоже очень простое понятие, хоть и глубинное).

Диалог CCCXXIII*

— Удивлён я вашим ужасом от мемуаров Воронель.

— Вы уверены, что это не потому, что вы просто лучше, чем я, например, помните те времена? То есть, фельетоново-временно как раз понимаете, о чем речь? Просто у тех, кто старше, часто работать перестает чутье, что вне времени, а что на злобу дня. Я была дико изумлена, когда мой преподаватель по современной русской литературе сознался, что не чувствует разницы между искандеровскими «Кроликами и удавами» и «Созвездием Козлотура». То есть, не чувствует именно в той точке, в которой надобно определить, однодневная это сатира или долгая. Он был не способен идентифицировать очевидную для меня, например, вещь: что «Кролики» на порядок лучше, чем «Созвездие» с литературной точки зрения.

С Искандером у меня вообще забавные отношения: мои знакомые грузино-абхазские интеллигенты узнают, что я не без нежности отношусь к Искандеру, они полчаса бьются в падучей с воплями: «Не может быть». А я им пытаюсь объяснить, что у Искандера люблю не смысл и не текст, а энергетику чела, который с детства видел горы и виноградники. Понимаете? Это такое обостренное чутье дитяти асфальта на землю и волю. Для меня не было «что Кабаков, что Синявский». Разницу в построении текстов я вполне себе чувствую. Я не чувствую разницы в одном: они оба не трогают меня ни за какое место. И оба не кажутся мне хоть чего-нибудь стоящими писателями, уж извините. Могу поспорить с вами на все что угодно: временем смоет обоих. Вот меня знаете, что поражает? Я больше во вкусовщину играюсь. И лингвистика, например, меня забавляет куда больше. И вот меня, не самого безвкусного читателя, поражает вот что: для моего поколения как литераторы эти люди почти исчезли, а вот та дрянь, которой я начиталась у Воронель — она осталась. Понимаете?

— Временем смоёт всё. И там где стол был яств, там гроб стоит. И Спаситель будет судить всех. А пока есть иерархия — и в ней все стоят на разных ступенях. Эта разница ощутима — если всмотреться.

— Давайте считать, что все, что находится ниже некоторой определенной ступени, я не рассматриваю, ага? А давайте не съезжать от Синявского к Спасителю, а? Такой пафос не стоит обсуждаемого литератора.

Для меня и для большей части моего поколения литература, которую делали эти люди — «умерла, так умерла». А то, как некрасиво они жизнь жили (живут) — осталось. Так понятней?

— Совершенно так же, отнюдь не понятней. Фигура Синявского, а он был умный человек, как раз в строю крепких литераторов второго ряда — именно потому что он умён. В каждой эпохе есть такие крепкие писатели второго ряда — без них жизнь невозможна. И Синявского я знаю очень хорошо. А вот многих других смоет быстрее — и они сейчас растворяются под дождём.

— Я ведь не против идеи исчезновения. Что ж? Правильно — и литература исчезает, прямо на глазах. Но непонятно по какому принципу вы выбрали первых учеников. Я написала свои впечатления о мемуарах Воронель и о тех, кто появляется в них в качестве персонажей. Больше никаких принципов. Перейду к мемуарам Василия Катаняна — будут другие персонажи. Надеюсь, что поприличнее. А читая про «крепкого писателя второго ряда» я скоро Лимонова полюблю, ей-Богу. Хоть живет смешно.

На самом деле меня действительно эти мемуары Воронель очень неприятно задели.

— Вы действительно не знаете истории с этими мемуарами?

— Нет. А откуда мне её знать? Я очень, очень мало связана с пишущими людьми. Максимум моего с ними общения — светские обеды и эстетские беседы в обществе. Я фамилию Воронель-то впервые в жизни увидела.

— В мемуарах Воронель (мемуарах со смещёнными акцентами — недаром за ними последовал поток разоблачений очевидцами, (как заинтересованными, так и нет)) — десятки людей. Составить себе представление об этих людях по мемуарам Воронель — всё равно что составить представление о жизни Ахматовой по речи Жданова в 1946 году. Повторяю, вы говорите очень странные вещи. Что не отменяет правильной мысли, что словесность размывается временем и многое превратилось в пар, облака и ветер.

— Я этого не знала. Что не отменяет общей неприязни к советской диссиде, уж простите. Я когда-то хотела снять документальный фильм, который бы начинался с выхода на Красную площадь восьми человек (по поводу пражских событий). Только дальше не про них рассказать, а про то, что стало с их близкими — родителями, детьми, мужьями-женами. Я кстати, не знаю, что — но полагаю, что ничего хорошего. Бюджета на этот фильм никто не дал — он не выгоден никому, никаким политическим течениям и никаким телеканалам. Но меня продолжает занимать тема фанатизма и той грани, когда человек начинает метать на алтарь идеи все и всех — не спрашивая их на то разрешения. Даже воры в советское время были порядочней по отношению к своим близким — они хоть семьи не заводили. Хотя — это мой взгляд очень со стороны. И очень из другого времени.

— Вы опять не обижайтесь, но у вас в голове ужасная каша. Я знаю подробности этого выхода на Красную площадь, причём подробности куда более шокирующие. То, что вы называете «советской диссидой» — очень сложное течение, разное в разное время, переплетение множества судеб, пушечного мяса политических баталий, мудрых мыслей, предательств, зашоренности и прочего. Я смотрю на всё это, как патологоанатом.

А вы, ужаснувшись виду дохлого тела, начинаете говорить странное и немного суетиться. Воры там у вас семьи не заводят — даже с ворами всё сложнее, чем в сказках о благородных ворах.

Ваши эмоции имеют отправной точкой сказочную книгу. То есть, Воронель ловили на сочинительстве все, кому не лень. Старик Яндекс только знает — сколько статей было по этому поводу написано. Причём это не отменяет того, что в кругах диссидентов отношения были разные, и люди разные. И много что там было.

Но, повторяю, вы сейчас будто человек, что написал: «Прочитала сейчас «Постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» и речь Жданова — всё-таки, Ахматова была жутко распутная. Нет предела её падению. Жданов, наверное, не лучший человек, но надо задуматься — недаром ведь он её называет «блудницей».

— Я не думаю, что сравнение со Ждановым корректно. В любом случае все, что я когда-либо читала об отечественной диссиде, очень плохо пахло. Наверное, их нельзя собирать в одной банке, как пауков — а в эмиграции они так или иначе оказались варящимися в собственном соку.

Объясните тогда мне и моей каше — отчего я, человек, по рождению и воспитанию просто обязанный как минимум уважать этих людей, из всего, что я читала-видела-слышала о них, вынесла одну основную эмоцию — легкую брезгливость? Хотя это, наверное, касается не только диссиды... как сказал мой друг Унгард: «Каждый русский человек сам по себе очень хороший. Но как только трое русских соберутся — все, пиздец».

— Сравнение абсолютно корректно — вы взяли негодный источник (ставший притчей во языцех) и делаете эмоциональные выводы. Часть из них совпадает с действительностью, а часть удивительна. Я ведь вам о чём говорю? О том, что никто не спорит о том, что все оппозиционные движений весьма склочны.

Но: а) это не единственное их качество; б) они состоят из людей разной степени склочности; в) человек вообще нечист — как вы и я; г) а жизнь, тем не менее, прекрасна.

— С пунктом «г», несомненно, согласна. Полагаю при этом, что мы с вами люди поприличнее, ибо не считаем, к счастью, что нам всё можно, потому что мы за общее счастье боремся.

— Я не знаю почему «по рождению и воспитанию обязаны». Есть обязанности перед родителями — да, понимаю. Но преклонение по обязанности мне совершенно непонятно.

Насчёт русских мне тоже не ясно — по мне толпа любых людей вовсе не интересна. Что, собравшиеся втроём китайцы не могут быть отвратительны? Разговор всё крутится вокруг советских диссидентов (вот дивная словесная пара!). И у вас какой-то непонятный шок от того, что кто-то из них может оказаться склочником, кто-то выжигой, а кто-то интриганом. Принцессы тоже какают! О, что за открытие!

И что? Пушкин ебался с крепостными девками и имел ребёнка от Ольги Калашниковой. Крылов был обжорой. Жена декабриста, княгиня Волконская имела в Сибири связь с Поджио и прижила от него ребёнка. Юрий Гагарин что-то неодобрительное, в силу своего положения, сказал об абстракционистах. И что? Что?

Какают! Какают! К какашке надо иметь некоторую брезгливость. К еде — возможен аппетит. К принцессе можно испытывать и более тёплое чувство. Экая новость.

— Сообразила, почему сравнение со Ждановым мне показалось не совсем корректным. Ахматова и Жданов все же изначально из разных лагерей. Взаимоотношения поэта и власти — одна из древнейших и любимейших русских народных забав. А эти — из одной банки... С кем ебался Пушкин — его личное дело, а вы ставите в один ряд траханье Пушкина с кем-то и написание письма в ЦРУ с кляузами на неугодную газету? Вам не кажется, что половая жизнь каждого — это одна история (пока она не связана с нарушением закона), а вот явная человеческая нечистоплотность и стукачество — совершенно другая. Я же ни писала в этом посте ни слова про то, каким образом складывалась личная жизнь персонажей сиих мемуаров, хотя Воронель и по ней проехалась.

— Нет-не. Просто тут две точки приложения — во-первых, вы принимаете написанное Воронель за непреложную истину. То есть её — за беспристрастный измерительный прибор. А это не так. Но, во-вторых, даже остановившиеся часы два раза в сутки показывают верное время. А уж счастье… Понимаете, я вообще не знаю, что можно, когда борешься за своё счастье. В своё время я наделал много ужасных вещей именно ради счастья — своего и чужого. Вы и представить себе не можете, каких. Меня — смело вычёркивайте.

— А в вас я не сомневаюсь, нет. Почитала статьи по поводу этих мемуаров. Такое же нечистоплотное тявканье, только из другого угла.

— Тогда — положите трубку на стол не прерывая разговора. Спокойно вернитесь к груздям. Завершите начатое.

— Да. Если ещё раз помешают грызть грузди — забью на врожденную интеллигентность и пошлю нахуй, ага. Спасибо вам. Вы мудрый. С вами спокойно.

…

— вот эта беседа вызывает, да, сильные чувства.

— Какие?

— Оххохонюшки. Несколько разрозненных высказываний: ну вот, к «диссиде» у нее настойчивая неприязнь, книжечки ругательные типа воронелевской почитывает — а ничего про эту книжечку, про контекст и степень достоверности её, не знает. «Хотела снять документальный фильм, который бы начинался с выхода на Красную площадь восьми человек (по поводу пражских событий). Только дальше не про них рассказать, а про то, что стало с их близкими — родителями, детьми, мужьями-женами» — и, видимо, пыталась снять, раз «не дали бюджета», значит, получить его пробовала — а что-таки стало с близкими, не поинтересовалась даже. Заранее знала, что ничего хорошего, понимаете? Не читал, но скажу.

Оба пункта про это: такое впечатление, что человек уже заранее предубежден, ещё ничего толком не зная. Не узнал гадость про людей, ужаснулся и счел их плохими — а ещё ничего не зная, уже считал их плохими и потому ухватился за первые попавшиеся сплетни, не пытаясь трезво оценить степень их достоверности.

Упрекает «диссиду» за непорядочность по отношению к близким. В чем непорядочность? Здесь мне уже остается гадать. Жене изменял, дочку бил, любовницу намеренно заразил сифилисом, украла последние деньги у старушки-матери? Все не ангелы, я способна предположить, что и среди «диссидентов» кто-то мог такой затесаться. Но Ваша собеседница о таких вещах не говорит; насколько можно из её речи понять (поправьте, если ошибаюсь), непорядочностью она называет действия «гражданского протеста» — потому, что репрессивная реакция властей может рикошетом задеть и близких. Типа: если разбойник режет твоего соседа, то непорядочно пытаться вмешаться или позвать полицию, ведь тогда он может зарезать и тебя, а твоя жена останется без средств к существованию.

Я не максималистка в вопросе разбойников. Может, мне б и было легче, если бы мой муж не пошел защищать соседа... а может, и тяжелее. Но если бы пошел, и даже если бы меня это огорчило, мне всё же в голову бы не пришло, что это можно назвать непорядочностью. И уж тем более я бы удивилась, если бы кто-то со стороны назвал такой поступок непорядочным, аргументируя защитой моих интересов. Я бы даже не поверила в искренность этого человека со стороны. Если человек считает, что нехорошо заботиться о чем-то кроме себя (своего вола, осла и жены), то с какой стати он вздумал заботиться обо мне?

В ситуации с разбойником, по-моему, непорядочен только один персонаж: разбойник. У остальных могут быть свои недостатки, например, сосед оказался слаб — дал себя одолеть, муж оказался труслив — не помог соседу (или эгоистичен — помог соседу, тем самым подвел жену), сосед пил, жена сделала аборт; но это именно (если даже брать самую суровую из возможных систем оценки) моменты слабости, за которые осуждать их посторонний не имеет права. Тем не менее, находятся многие желающие осудить слабых, неуклюже и нефотогенично боровшихся с сильными (в функции «силы» чаще всего выступает просто сложившийся порядок вещей, строй, государство, конкретное учреждение, а не один человек). Ведь куда приятнее для самолюбия отождествлять себя с сильным, который даже если и неправ, то все равно величественно неправ. Не принимать же сторону маленьких частных людей, которые пытались отстоять свои частные мнения, их будут судить и осмеивать в любом случае: за то, что еврейка стреляла в вождя, за то, что она промахнулась.

— Ну, так и я в этом смысле — не сахар. Разница только в том, что я читаю разные книги, и контекст мне знаком. Но есть несколько обстоятельств.

Среди них первое: те, кого обычно называют диссидентами оказываются в положении хармсовского персонажа, который гордо выходит на сцену и говорит: «Я диссидент». А потомки ему лениво говорят «А, по-моему, ты — говно».

И диссидент ужасно обижается, и даже, вслед хармсовскому персонажу, иногда падает замертво и его выносят.

Во-вторых, я, отношусь к диссидентам довольно хмуро, и, между прочим, куда хуже, чем моя собеседница. Однажды мы с Рогинским обсуждали (и не я об этом заговорил) про этику желания «выйти на площадь». Можно ли выйти на площадь, и катить перед собой коляску с грудным ребёнком? Это вопрос, который они (не я) решали на практике.

Я отношусь к диссидентам хмуро, потому что в этом явлении есть всё — и образцы высокой литературы, и публицистика, и то, что иногда навстречу разбойнику выпихивают слабого, чтобы разбойник зарезал его, а потом можно было громко завопить о несправедливости, проверенной кровью.

Есть и делёж иностранных грантов, и доносы, и то, что диссиденты все как один, потом провалились в реальной политике.

Были и люди интересные и талантливые, были и безумцы, будто только что скинувшие смирительные рубашки.

К чему это я говорю? Да вот к чему — моя собеседница имеет полное право ощущать и обобщать. (Другое дело, что я имею право (если она того захочет), вносить коррективы в её наблюдения). Хорош ли образ диссидентов в народной массе? Сдаётся мне, что он выглядит неважно. Тут можно, конечно, сказать — народ недопонял, его надо развивать, за вашу и нашу свободу, и проч., и проч.

Ну так и что — мы констатируем «образ неважный». Люди хорошие, что полезного сделали — не говорят, личные свершения надо бы предъявить, успехи не универсальны — а попил бабла и свары на виду.

И дело не в самолюбии. Просо получается, как в судьбе писателя, что боролся с режимом, и в этой оппозиции был нужен. А как воцарился свободный рынок, он обнаружил, что его книги не покупают.

— Да можно думать как угодно. Когда человек как-то свои слова обосновывает (как Вы в этой реплике), то всё в порядке.

— Понимаете, ведь диссиденты боролись отчасти и за то, чтобы человек мог реализовать драматический текст Хармса свободно, без любого ценза, в том числе доказательств и оснований. Люди могут не любить друг друга просто так, прочее — тоталитарность.

— Одно дело — просто так не любить, другое — Морально Осуждать.

— Просто не любить — куда страшнее. Морально Осуждать — это быть ещё как-то заинтересованным.

Одно дело, если тебе говорят «А по-моему, ты говно!» с ненавистью, со смачным чувством. А совсем другое — когда, зевнув, бросают «Говно…». Потом отворачиваются — и нет тебя. Только неисправимые оптимисты могут надеяться на первый исход.

— Да ну. Вы и в самом деле так чувствуете, это не дань стремлению к дешевым парадоксам? Как-то верится с трудом. Конечно, есть у каждого человека очень узкий круг людей, в которых он заинтересован и в чьем мнении нуждается. Но за пределом круга этих «значимых других», этих 3 или 30-ти (может, есть даже гиганты, для которых не 30, а 300), равнодушие гораздо лучше вражды и недоброжелательного внимания. Да что там, неужто Вы сами предпочли бы коммуналку отдельной квартире?

— «Я против рекомендаций, не привязанных к рельефу местности», как говорил один мой командир-начальник. Есть очень много всяких стратегий — и много разочарований. Да, есть ближний круг, но связи и с ним, и с Большим Миром у всех разные. Некоторые коммуналки я бы предпочёл некоторым отдельным квартирам.

Диалог CCCXXIV

— А вот о чём речь! Это ж совсем иная песня. И тут я позволю себе вам попенять, потому что

— Советская еда — это с одной стороны шницели (которые как раз родом из той же корневой системы), но по большей части пельмени за 64 копейки, что внутри из чёрного хлеба, а снаружи из белого, это сосиски и колбаса, это макароны-«звёздочка», это клёклые зелёные огурцы и маринованные помидоры того же цвета, это «борщ вегетарьянский с мясом» и прочие столовские изыски. Я, грешным делом, сам воспел это в пресловутые девяностые в художественной, не побоюсь этого слова, прозе. При этом я усматриваю путаницу со словом «советский». Взлёт «сталинской» кулинарии пятидесятых — именно возвращение к корням, кулинарному классицизму. Минимализм семидесятых, полуфабрикатная радость, подобная тонконогой чешской мебели, — настоящая советская еда. Но она разбавлялась национальной тягой, как вальдшнепами разнообразился дворянский стол. Пловы и шашлыки (особенно) — вот советская кухня. Каждое из перечисленных блюд — совершенно культовое явление, точно так же, как культовый бородинский хлеб, абсолютно стандартизированный и промышленный.

— Так и что ж? Классицизм и барство вместе со шницелями, северная природа, уха с дымом и сбежавший цирковой медведь — строка Казакова, столовская трапеза из пельменей и сосисок достались четвероногому Вайлю Генису, а закуска Венедикту Ерофееву. Как ни странно, например, мало о еде написал Нагибин, что был известный барин. И что считать хорошей едой? Вот Астафьев с «Одой русскому огороду» и многими другими текстами, с историей о ворованных галушках — всё это тоже ода еде, той еде, которая овеяна культурой, которая не позволяет выкинуть горбушку и (я за собой это замечал), вследствие странного суеверия, не позволяет положить батон на покатый верх, то есть — вверх ногами. Были чудесные описания армянской еды у Василия Гроссмана, была поэтика охоты, рыбалки и связанной с ними трапезы у Юрия Казакова. Ну, и, наконец, был знатный кулинарный просветитель Юлиан Семёнов, что сопрягал кофе с холодной водой и вообще много про что рассказал — малохудожественно, может быть, но абсолютно гедонистски.

— Почему кулинарная тема, столь характерная для русской и советской литературы 20-40 гг, практически исчезла после войны? Да и кулинарные пристрастия постмодернистов весьма сомнительны, и если и имеются, то сводятся к выпивке, а не к закуске в духе Филиппа Филипповича.

— Это не совсем так. Даже совсем не так. Она не исчезла, отнюдь. Книга о вкусной и здоровой — как раз из позднего времени. А с недавней современностью дело в другом: мы живём с отрыжкой и метеоризмом восьмидесятых. Тогда в печатный станок попали те, для кого десятилетием раньше выпивка была фрондой, а еда — коллаборационизмом. К тому же выпивка не требовала никаких усилий, кроме нескольких спазмов горловых мышц. Умение опалить курицу, я полагаю, было чуждо не только Бродскому, но и Ерофееву.

— А кто пел высокохудожественные гимны хорошей еде? Всё же у Казакова, Солоухина, Астафьева еда — это скорее возвращение к корням, у Семенова и Аксёнова — приобщение к новому иноземному продукту. Но где ода советскому шницелю по-министерски как культовому явлению?

— Это у нас терминологическое непонимание — что есть советская кухня. Или, (что ещё безбрежнее) — что есть «советское».

— К культовой советской еде я бы ещё добавил цыплят табака. Особых проблем до восьмидесятых годов не было и с другими изысками — до сих пор нежно вспоминаю ВДНХ с кухнями народов СССР, поход по которым обычно завершался павильоном дегустации на дальнем берегу центрального пруда с последующим катанием на лодке вокруг фонтана «Золотой колос». Да и в восьмидесятые в заведениях чуть выше ранга общепита неплохо кормили. Скажем, в находившихся вблизи расположения части «Антисоветской» и стекляшке с узбекской кухней. О погоревшем Доме актера и Доме литераторов я уж не говорю.

— А культа еды в литературе не стало.

— Прав Похлёбкин: вырождение нации начинается с вырождения национальной кухни.

— Это, опять же, не совсем так. (Не о цыплёнке речь — его в моей семье готовили на газовой плите, придавив настоящим чугунным утюгом — наследством прабабушки). Я говорю об упадке нации.

— Разница в том, что вы считаете нацией — «новую общность людей — советский народ» или русскую, украинскую, таджикскую и азербайджанскую — uzw.

— Советская кухня — это твёрдая как камень блокадная пайка, наркомовские сто грамм, салат «Столичный Оливье», винегрет с кровавой свёклой, пельмени и докторская колбаса, которую жарили в столовых, отчего её химическая сущность превращала её в шляпу волшебника. Эта кухня вечна, и хрен её что переборет. Это Брестская крепость и Сталинград.

— Жалуетесь?

— А я, что, жаловался? Перед накрытым столом? Что у меня, бланманже с профитролями Агафья поднесла? Нет. Нечего жаловаться.

— Так Вы это с голоду?! В дополнение к древней genuine тапаке я использовал два изящных груза, изваянных из загадочного бело-голубого металла умельцами из находившегося напротив работы КБ.

— Думаю, именно по этой причине «Буран» слетал только один раз.

— Вообще при Советской власти в 80-х удивляло то, что при всеобщей битве за печень трески в свободном доступе находились мороженые омары и лангусты.

Диалог CCCXXV

— Принялся читать книгу Быкова про Пастернака из серии «Жизнь замечательных людей». Книга «Пастернак» вообще-то очень интересная. Правда, будет очень много идиотов, мысль которых об этой книге будет сводится к «Быков написал книгу про себя, а не про Пастернака».

— Вы мне скажите, как честный человек честному человеку — стоит ли брать? А то вот я друзьям в Москве заказать хочу... Вообще, к Быкову с уважением отношусь, а про Пастернака даже и молчу.

— Знаете, я никогда не мог ответить на вопрос «стоит ли брать». Откуда я знаю? Я даже не знаю, во сколько вам она обойдётся. Мне кажется, дело вот в чём. Быков написал этапную для себя книгу — потому что он позиционирует себя именно как поэт.

Нет, он может сидеть на окладе прозаика, телеведущего или журналиста. Но когда его припирает, то он достаёт голубую книжечку с лирой, где рядом с фотографией написано «Дмитрий Быков, поэт».

Я вот прочитал рецензию Данилкина, который однозначно бы посоветовал бы вам — «купить». Там высокооплачиваемый рецензент упирал на ботанические качества Пастернака, так как всякий нормальный человек знает, что пастернак — корнеплод из сельдерейных. Это все знают, хотя потом нам объяснили с высоких трибун, что однажды корнеплод повёл себя нехорошо, и, нагадив там, где ест, перешёл из разряда флоры в фауну. Но не в этом дело — в конце рецензии говорится: «Сталинская критика часто называла Пастернака «литературным сорняком», и сейчас в этом видится больше правды, чем глупости. Корнеплод, как видите, не сгнил в подполе, а продолжает вегетацию, хотя и паразитическую; любопытная жизнь после смерти, подтверждающая быковскую теорию о Пастернаке как о художнике, до сих пор трассирующем воздушные пути современной литературы». Я редко сталкиваюсь с таким причудливым термином, который я обсуждаю со вчерашнего дня. Набежала масса специалистов — но фигли! Конец срока вегетации мы пока не определили. Этот чудесный разговор и объясняет, как из всякой хуйни можно извлечь массу поводов к самообразованию. А «трассирование воздушных путей литературы» — это просто поэзия, да. Это ж поэзия, ё-моё!

— Сказал же им — так всё равно ложут. Вы ещё переводить с французского начните, типа «пролагать пути» туда-сюда. Сказано ж — поэзия!

— Так вот, в книге есть три темы: первая — биография Пастернака. Вторая — история времени. Третья — мысли Быкова о поэзии вообще и о русской поэзии ХХ века в частности.

Нет, конечно, Быков пользуется случаем, чтобы декларировать какие-то свои пристрастия, и собственное мнение о поэзии — но кто бы удержался? То есть, если вы не будете использовать эту биографию как Библию русской литературы (а размер у неё соответствующий), то отчего ж? Ну, а если у вас на $10 (не знаю — может, и $15) у вас есть планы — купить там водки и сала. Так отчего не купить водки с салом?

— Внесли ясность. Куплю книгу Быкова, водки и сала — чтобы никого не обижать.

— Это — дело. Мне ведь книгу даром дали.

— Ну — кто Вы, кто я ...

— Да нет, это как бесплатные гондоны в публичном доме. Мне же про неё писать придётся — издержки работы.

— Мне вот писать придется о пенсионном фонде Великого Новгорода. И никто мне книжек не подарит

— Каждому, что и говорить, — своё. Ну, вам дадут пенсионную карточку. Или уже дали — авансом.

— Больше двух тысяч — ежели б её дали сейчас — на ней не будет. Что горевать об этом?

— Горевать действительно нечего. Мне, например, за шесть, что ли, лет работы в «Независимой газете» начислили рублей сто. Но, странное дело, эта газета, хоть меня там уже нет, время от времени подкидывает рубликов по десять.

— Дешёвая какая-то газета, право слово. А от кого она независимая?

— Это старая шутка. Лучше о самом Быкове. Ты понимаешь, с Быковым очень интересная история. Он похож на газ и заполняет любой дозволенный объём. Но при этом, это достигается не только очень высокой работоспособностью (а она безусловна), но и некоторой небрежностью.

Когда Быков пишет в статье «...ни те, ни другие не имеют отношения к коренному населению России и желают лишь по очереди эксплуатировать его. И симпатичный мне Гельман, и неведомый НСС, и прелестный Бабурин, и иже с ними давно должны покинуть пределы этой несчастной страны, которой они навязывают никому не нужные проблемы. <…> И что-то мне подсказывает, что они даже не будут особенно возражать. Не любят они эту страну, так мне кажется. Как две матери из старой притчи про царя Соломона не любили ребенка, которого им предлагалось поделить путем взаимного перетягивания до полного раздирания пополам», то это показывает не то, что он путается в Третьей Книге Царств, а показывает свой творческий метод.

Причём такая небрежность — явление у него частое, в прозе, в метафорах, в разного рода публичных выступлениях — это такие ложки дёгтя в бочках с мёдом. Тут же к нему приклеивают подражания, передёргивания, etc. В следующем издании «Пастернака» сделано около сорока исправлений — то есть, сначала публикуется черновик, потом первая редакция, потом вторая. Это оборотная сторона валового метода.

Это всё есть — но тут есть выбор: работать по площадям, массово, или оттачивать каждое движение. Помнишь, как цеплялись к Достоевскому и Толстому? А они-то в общеизвестных библейских текстах ничего, как ты понимаешь, не путали. Быков фигура настолько разносторонняя, что заносит его резко в разные стороны. И слишком публичная, чтобы выражаться всегда аккуратно, это точно. Но в защиту его можно сказать, что во времена Толстого и Достоевского Библию знали гораздо лучше

— Я помню, помню про гвоздики на карете Некрасова. При тебе сотворишь кумира, как же! Да нет, дело вовсе не в этом. Дело в сепарации мёда от дёгтя.

Отравляют ли многие из текстов Быкова неточности, глупости, отсутствие проверки или передёргивание ради красоты фразы? Отравляют. Можно ли соглашаться с другими его текстами, получать удовольствие от стихов и прозы? Можно. Никакие грехи (огрехи) всё равно не будут прощены — но это ничего не меняет в нашем гедонизме.

— То есть надо отбирать только его цельные бочки мёда.

— Нет, не обязательно — ведь иногда дёготь придаёт странный копчёный привкус, есть любители дёгтя и ненавистники сладкого. Есть те, кому и вовсе мёд приелся. Речь о том, что не надо творить кумира. Потому что начинаешь ему поклоняться, лапать руками — а от этого с него облезает позолота, да и у тебя руки оказываются грязными.

— Нет, мы пока говорим только о текстах. Понятно, что и про Быкова могут много разных людей сказать, что он три рубля у старушки украл. Я о другом — о сложном восприятии текста — которое состоит из текста, нас, нашего опыта, обаяния vs мерзости автора...

— Мерзость автора по моему глубокому убеждению влияет на текст. А вот Быков обаятельный.

— Мы с тобой не можем судить об обаятельности Быкова — для этого надо проводить с ним много времени. Блок исковеркал жизнь Менделеевой, протопоп Аввакум был вообще религиозный фанатик, страшный в своём исступлении, Симонов выводил на чистую воду космополитов, а Пушкин добровольно-принудительно брюхатил своих крепостных девок. Мерзость автора — вещь субъективная, и на текст не влияет. В перечисленном ряду она влияет лишь на твоё отношение к тексту.

— Я считаю, что неправомерна сама позиция спора с Быковым по поводу этого выбора. Первое: это суть фраза, а не реальный выбор — можно строить империю, и в том находить реализацию себя как личности. Можно строить себя как личность, можно действительно крепить рубежи, можно затыкать своим телом плотину. Тут нет спорной идеи, а есть фраза наподобие знаменитой «потому что — перпендикуляр».

Второе: Нет идеи. Быков на самом деле экспортирует споры десятых годов прошлого века о земстве, «теории малых дел», etc. Люди ленивы, мало сидят в архивах, и теперь эти идейные разговоры кажутся откровением. Между тем, они вторичны, и люди, которые их обсуждали в первый раз, давно стали историей.

Третье: Поскольку это полузакрытый разговор, позволю себе спросить — не слышал ли ты о постраничных заимствования в «Орфографии» из давних текстов русский писателей рубежа веков? То есть об обильном незакавыченном цитировании — обвинения такого рода серьёзны, но должны подкрепляться достоверными сведениями. Этого у меня на руках нет, я отношусь к такого рода вещам очень аккуратно, но «Что касается моих информаторов, то, уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно и не имеют намерения оскорбить кого-либо. Эти люди многократно проверены нами на деле».

Этого недостаточно, чтобы делать любой вывод, но требует проверки.

Однажды, приехав в Ленинград, я наблюдал в подвале издательства «Геликон». Видел я обидевшегося на меня Быкова, что отклячив зад, в коленно-локтевой позиции говорил с Букшей. Букша отчитывала его за что-то… Там я понял, чем интересны для меня Быков и Ольшанский как два типа продвижения себя на рынок — не откровенный и откровенный. Сознательный и бессознательный.

Быков тогда не то спрашивал, не то утверждал: «Надо мне, наверное, уйти из «Консерватора»«?.. Кто теперь помнит, что это за «Консерватор»?

Быков только что тогда издал книгу стихов, которая сзади была украшена фотографией сладкого морячка, будто сошедшего с гомосексуальной рекламы духов Готье. Тот морячок был сам Быков.

Так же я увидел Горчева, что похож на Хармса и одновременно на Жванецкого. Когда виртуальная Букша начала ругать Быкова, в комнате как-то сгустились тучи, потолок занизился все поскучнели, у меня потухла трубка, а Горчев отказался пить Водку и сказал, что будет теперь пить коньяк, который я купил для Женщин.

— Фигня какая. Нет, этим я заразился у Толкиенистов и Фэнтезийщиков. А с ними я познакомился лет пятнадцать назад. В то время и я, и Горчев точили детали на токарных станках и про себя пели:

И всё это было под сводчатым низким потолком издательства «Геликон».

— Дима Быков — это наше всё 21-го века. То есть сегодня.

— Это точно. Кто поспорит — трёх дней не проживёт.

Диалог CCCXXVI*

— Тут, кстати, с одним человеком у меня вышел нет, не спор, а всё-таки разговор — привнесла ли Советская власть некоторый стиль в кухню? То есть, не русский стиль, а именно советский. Я говорил, что привнесла, но в какой-то момент понял, что нет, сам я не уверен в своих словах. Мой собеседник был прав, а не я. По крайней мере, ответить на этот вопрос с примером мне сложно — можно, конечно, жонглировать министерским шницелем и салатом «Столичный» — но мы понимаем, как анекдотичны эти попытки оправдаться. Не шпроты же на газете, не бычки в томате. Нет, была история с креветками-криль. Дело в том, что первые три тонны криля были выловлены в 1961-62 году в ходе экспедиции АтлантНИРО на судне «Муксун», нормальный промысел начался около 1968 года, а Япония развернулась с этой темой примерно в 1971. Через пятнадцать лет в мире было выловлено около 300-400 тысяч тонн, и две трети из этого принадлежало СССР. Но потом в панцире криля обнаружили флуорид, общественность взволновалась, и спрос стал колебаться. В Японии сейчас четверть криля идёт на такие мороженые блоки крилевого мяса, ну и из него изготавливают корм для всякой аквакультуры.

Кстати, сейчас Россия промысел не ведёт. Но что криль, что нарзан, что нефть — это дары природы, а не кулинарные достижения. Итак, что же привнесли в кухню семьдесят лет Советской власти? Что она сама привнесла?

— Ага, привнесла. Продуктовый минимализм…

— Ну, я бы не сказал — минимализм. Я очень хорошо помню, как в детстве чистил картошку для ужина семьи из пяти человек. Даже с поправкой на низкое качество картофеля, это было довольно много.

То есть, однообразие искупалось количеством.

— В детстве многое кажется большим, даже деревья.

— Ну, да — сейчас ты ещё скажешь, что в любом возрасте когда чистишь десять картофелин, то кажется, что почистил полторы тонны. Нет, это всё, конечно, так — но объективно при Советской власти потребляли гораздо большие объёмы пищи. Именно, объёмы — а не калорийность (это под вопросом), не витаминизированность, и разнообразие. Я сужу даже по сохранившимся от деда записным книжкам — где он аккуратно записывал купленное.

— А-а, с этим согласен, да, даже по родителям сужу. Первое, второе, и компот с десертом — обязательно, да ещё и с хлебом всё, а для меня одного супца похлебать — уже достаточно. Я-то как раз имел в виду минимализм выбора исходных продуктов, а никак не их количество. Было интересно сравнить меню среднего класса в 1907 году и рецепты из «Книги о вкусной и здоровой пище» — общие места там однозначно есть, но сравнение исходного ассортимента явно не в пользу советского. Но вопрос этот велик, да. Он сложен — мы к нему прикасаемся, а он, как гранёный стакан, каждый раз поворачивается новой плоскостью. У дореволюционных мясников «дать ассортимент» значило довесить высший сорт низшим.

— С одной стороны Советская власть — это дружба народов и то, что на московской кухне появился харчо, плов, баклава, драники, цеппелинай, и даже ишхан в вине — что это как не заслуга (понятно, что не бесспорная) Советской власти. С другой стороны, её стремление приучить народонаселение питаться в общепите и употреблять консервы (чтоб не отрывать сил от строительства известно чего) привело (не сразу, конечно) к появлению целого поколения людей с атрофированным вкусом. Сильнее всего это ударило по европейской части, особенно по городам. Народ перёшел на эрзац и сейчас счастливо пребывает в этом состоянии. Что до рецептур, то советский стиль всё же, я думаю можно выявить, хотя, наверное, его стоит разделить на довоенный, послевоенный, и застойный. Есть о чем подумать.

— Это очень интересный вопрос. Если отрешиться от минимализма в его искусствоведческом и прочем понимании, то я бы употреблял не слово ассортимент, а сортамент — мои знакомые продавцы ещё советского извода под сортаментом (может быть, и несправедливо) понимали наличие разновидностей одного и того же типа продуктов. Как вы помните, мы шли в магазин купить картошки вообще, или лука — вообще. Да и рис в городах был тоже «вообще рис». Нет, конечно было молоко «за 16» и молоко «за 25» — но это критерий «пожирнее vs попостнее» можно в расчёт не брать. Сдаётся мне, что видовая унификация, среди прочего, и упростила кулинарию.

— Да-да, что довольно логично пришло к понятию «купить еды». В плюс к унификации я бы ещё записал распространение эрзацев. Вареная колбаса вместо дичи, к примеру.

— А вот тут я не согласился бы. Отчего ж варёная колбаса заменяет дичь? Я думаю, что был процесс вытеснения дичи — я мог её в начале восьмидесятых только добыть сам или купить в магазине на Комсомольском проспекте, близ метро «Фрунзенская». (Может, в Москве были ещё специализированные магазины, но в моей жизни остался только этот). Или другой процесс: увеличение удельной доли эрзацев — пельмени, где снаружи белый хлеб, а внутри — чёрный, крахмальные сосиски, эрзац-колбаса и маргарины.

К тому что дичь в городах исчезла сама по себе, а эрзац-колбаса вытеснила колбасу качественную сама по себе. Я хорошо помню вкус варёной колбасы в распределителе на Комсомольском переулке – она была другая, прочем, похожая на нынешнюю.

— Магазин назывался «Дары природы»... там можно было купить кедровые орешки, перепелиные яйца, мед хороший... В моей памяти поход туда навсегда запечатлелся как праздник.

— А я там, помимо мёда, брал оленину. Правда, всего два раза. Ещё там были кусочки кабана — но, как и положено, очень жёсткие.

— В те годы, которые я помню, картошки было три вида — жёлтая для варки, розовая для жарки, белая для супов. Нет, четыре — ещё была редкая, но особо ценная «синеглазка». Может быть — но тут опять проклятое слово «вообще».

— В моём магазине, а я жил в центре Москвы, временами бывала картошка с розовой кожурой. Но вот сколько я на эту картошку не ездил — в разные совхозы и колхозы, наблюдал одну и ту же. Понятно, что потом я познакомился с селекционерами, что даже на даче выращивали два-три сорта. Однако ж в магазине у меня выбора не было — пришёл, спросил: «Картошка есть?». Заплатил потной жёлтой мелочью (десять копеек за сентябрьский килограмм) и пошёл чистить. Пошёл в следующий раз — оказалось, взял другой сорт. Но выбора как тогда не было, так и сейчас, в общем, нет an masse. И всё время мы утыкаемся в «вообще» — как с хлебом. В моём детстве был батон нарезной, пахучий «Рижский», два чёрных — «Бородинский» и «Орловский», да хитроумная овсяная лепёшка за десять копеек. А у моего ровесника на Урале в памяти сохранился только формовой белый и формовой чёрный. А у человека в Архангельской области, у которого я жил на охоте, был в жизни один хлеб — монотонный серый, потому как жил в посёлке бобылём и своего не пёк. Вот и получается, что никакого «вообще» нет, а есть только частное.

— А рогалики помните? В моём детстве ещё были рогалики — их надо было есть, разматывая тесто по спирали, или намазывая сырковой массой с изюмом, откусил — снова намазал... Теперь таких рогаликов нигде нет, хотя кажется, что есть все... А в райцентре Шишаки на Полтавщине был только один хлеб — сероватый кирпич. По две штуки в одни руки. Если везло — брали больше, в основном им птицу кормили, свинье перепадало... Ну и самим немного. Если была возможность купить муки с запасом — пекли сами хлеб.

— При этом показателен весь перебор исчезнувших примет детства — мороженого, ситро, булочек. Это всё попытки наслаждения. Люди наслаждаются ностальгией и, одновременно, ищут соратников — «Помните автоматы с газированной водой, помните пончики?.. Мы с тобой одной крови — ты и я!»…

Диалог CCCXXVII

— Спасибо, тебе, Господи! Спасибо, что я сижу посредине ночи и ем фасоль в томате. С хлебом и маслом. Нет ничего совершеннее тушёной фасоли в железной сверкающей миске. Ты, Господи, даровал мне это счастье, потому что я не смотрю футбол и не пью пиво из банок, да. Я знаю, Господи. Я ем жирное и горячее. Я жру по ночам и счастлив. Да.

— Рад за вас. Главное — преступить? Сразу видно, что вы человек, а не тварь дрожащая — вот тоже самое со свининой. Опять же, нам рассказывали о людях, что обладали тонким чутьём. Поелику левый бок свиньи есть определённо нельзя, а правый с некоторыми оговорками — можно, то они могли определить качество свиной тушёнки и степень противности оной Аллаху.

— О да, такие навыки среди воинов ислама. Я подозреваю, что вся тушенка, которую поставляли в Советскую Армию, была изготовлена исключительно из правой стороны свиньи.

— Продолжая ряд, я вспоминаю, как посещал места, где воины ислама не брезговали свиной тушёнкой, но бывал и по соседству, где смиренные православные миряне вели своих дочерей гордым воинам ислама — за ту же ложку тушёнки, видал и тех, что склоняются к униатской облатке при остановке шахт, видел я и язычников, которым нечего сорвать с шеи — они ели тушёнку просто так. Тушёнка во всех случаях была сделана из давно мёртвых советских свиней. Цвет макарон, её сопровождавших, был сер, а жизнь непроста.

— Человек слаб, и всё дело в том, чтобы понять — пора ли кончить, или всё же нужно продолжать. Тут есть такая зыбкая грань я иногда завидую лётчикам, у которых обязательна медкомисия каждый год и предполётный осмотр — не вписался, так — привет. Но моя специальность накладывает дополнительное обязательство — вовремя кончить. Мне скажут, что это нормальная мужская обязанность, а я отвечу, что нет, особая.

То есть, в жизни говоруна нет медкомиссии, что даст тебе пенделя в сторону неторопливых шахматных боёв на бульваре, но не гарантирует защиты от превращения в маразматического безумца, бегающего между работодателями с дурацкими рукописями. Да. Не дай мне Бог сойти с ума, ведь страшен буду, как чума. Тотчас меня запрут. Кому ты нужен тогда будешь — со всей поэтикой старого советского животворящего цилиндра, поэтикой еды в консервной банке?

— Говорили мне, что на далёком полуострове Индостан, есть специальное дерево с дуплом, в каковое каждый уважающий себя оратор должен крикнуть «Император ел тушенку словно свинья!» Существует, однако, вероятность того, что дерево это спилено, и из него произведён деревянный истукан, которым подменили президента Ельцина, чтобы проще было обеспечить смену власти. Самого Ельцина ударили чем-то по голове, он потерял память и теперь дирижирует еврейским оркестром на свадьбах и похоронах. А вот истукан-то и правит Россией. Он и придумал серые макароны.

Поэтому Протагор и Прокруст, породнившись детьми, образуют новую семью. Их внук выбирает себе барышень, как говорят в рабочих посёлках — «под рост». Иногда — со смертельным исходом.

Этот текст можно продолжать и дальше — до полного удовлетворения. Поскольку журнал Man's Health говорит нам, что ежели бросить без удовлетворения, то всем кирдык, несчастье и аденома простаты.

— Не то слово. Опять же, варю глинтвейн, пунш и жжёнку. Долго не засиживаюсь. Идеальный гость.

Диалог CCCXXVIII

— О, вы не поверите, я прошёл и всё то, что поджигали, перед тем, как выпить, что наливали через медные трубочки. Что и говорить, я пил даже воду!..

— Неужто водопроводную? Ай-яй-яй... Нехорошо. Тогда придётся всё же смывать юшкой.

— Нет, не только. Я пил воду колодезную, сероводородную, морскую, горную, дистиллированную, техническую, газированную, йодированную, заряженную, жёсткую, мягкую, дождевую, талую, кипячёную, обеззараженную, а не пил только тяжёлой воды — за её полной негодностью.

— Вы не понимаете. Все это можно было пить, даже тяжёлую, а вот из-под крана сырую воду — нельзя, вам же это всё время говорили в детстве и в зрелом возрасте? Придётся все же смывать вину, если уж стали козленочком.

— Обычно сообразно вину — к дешёвому — сыр, к дорогому и вовсе ничего. А к пельменям — водку.

— Забыла про возможность подобного парирования... Тогда так: хотите ли вы сказать, что ваша кровь — это вино? И плоть ваша — ...?

— Вы тоже попались на эту удочку? Дело в том, что эта история дотошного этого правила давно и хорошо обсмеяна, точно так же как жеманная привычка в слове «писать» выделять жирным букву «а», кабы кто чего не подумал. Лучше всего всё запивать водой. Всё-всё.

— (вскакивает и начинает отчаянно жестикулировать, боясь, что его не услышат) А как же щи+водка? А как же паста+вальполичелла? А как же фуагра+белое бордо? А как же плов+зеленый чай? А-а? Я Вас спрашиваю, а? Ведь нельзя же пельмени запивать водой, ведь это ж преступление против человечности, а?

Хотя, с другой стороны, чистая вода к еде — да правильно. И всегда на столе. Но ведь есть такие сочетания, а? Такие, говорю, сочетания есть, а? Их ведь нельзя, а?

— Я же говорю, что это составная часть. Разве можно сказать, что мы запиваем окрошечную смесь квасом?

— Да я текст прочитал, и более того, понял. Просто я выступил в том ключе, что мне кажется, что раз мы говорим про изменение традиций, должны быть некие указания на новые традиции, новые сочетания. Я вот русскую кухню довольно трудно представляю с водой. Русская, мне представляется, заточена под водку, кислый квас, морс, взвар, бульон... А вот вода... Короче, примеров давайте, примеров... А то щас пойду блины под воду есть, честное слово.

— Никто ведь и не спорит с этим, в кулинарных книгах считается, что чем лучше еда, тем проще должно быть вино, которое к ней подают. Ну, а если совсем хорошая, то тогда, конечно, воду. И наоборот, очень хорошее вино ни в коем случае не должно сопровождаться каким-либо заеданием, вот. Другое дело, что вода — это ведь вообще лучший алкоголь.

— Вообще было бы интересно узнать, в каких именно кулинарных книгах такое говорят.

— Про сочетаемость блюд и напитков — совершенно в любом руководстве по пищевому и алкогольному употреблению можно встретить этот тезис, он очень распространён. Во всяком случае, во всех относительно вменяемых книжках про вино, издававшихся за последние десять лет на отечественном языке, он есть: «Чем сложнее еда, тем проще должно быть вино, и наоборот». Там много хорошего, кстати — «чем благороднее напиток, тем проще этикетка», «хорошее вино получается только из лозы, выросшей в неблагоприятных условиях» — сплошной, короче, антропоморфизм. Про воду это я, понятное дело, высказываю своё мнение.

— А у меня вовсе этих оценок нет. Всё как-то равномерно. Видно, я примитивен.

.

Диалог CCCXXIX

— Интересно, кстати, почему Робинзон Крузо жил даже не попытавшись изготовить алкоголь самостоятельно? Вот, кстати, аспект, который отчего-то обойдён Дефо. Или я просто не помню?

— Это протестантская книга. Откуда у протестанта самогонный аппарат?

— В СССР у каждого протестанта был самогонный аппарат.

— Человек, который имел в СССР самогонный аппарат, никогда не был протестантом. Нечего ему было протестовать.

— Что, как не чувство протеста, подвигло нас с другом создать замечательный аппарат со змеевиком от холодильника «ЗиЛ» в разгар горбачёвского сухого закона?

— Я могу ошибаться, но пиво-то, пиво-то протестантам разрешено? И отчего бы Крузо не попытаться изготовить что-нибудь слабоалкогольное из ягод и плодов, без всякого аппарата?

— Стесняюсь вмешаться, но это навет на моряка из Йорка. Он честно рассказывает: «В моем теперешнем положении я почти ни в чем не испытывал недостатка: мне кажется, что страх этих извергов-дикарей и, как последствие страха, вечная забота о своей безопасности сделали меня более равнодушным к житейским удобствам и притупили мою изобретательность Я, например, так и не привёл в исполнение одного своего проекта, который некоторое время сильно занимал меня. Мне очень хотелось попробовать сделать из ячменя солод и сварить пиво. Затея была довольно фантастическая, и я часто упрекал себя за свою наивность. Мне было хорошо известно, что для осуществления её мне многого не хватает и достать невозможно. Прежде всего бочек для хранения пива, которых, как уже знает читатель, я никогда не мог сделать, хотя потратил много недель и месяцев на бесплодные попытки добиться толку в этой работе. Затем у меня не было ни хмеля, ни дрожжей, ни котла, так что даже варить его было не в чем. И тем не менее я твердо убеждён, что не нагони на меня тогда эти проклятые дикари столько страху, я приступил бы к осуществлению моей затеи и, может быть, добился бы своего, ибо, раз уже я затевал какое-нибудь дело, я редко бросал его, не доведя до конца».

— И точно. Об этих протестантах много что говорят: «Они заметили, что он левой рукою крестится, и спрашивают у курьера: «Что он — лютеранец или протестантист!?»

— Да ведь, поди, всё больше врут. Вот и тут — с чего бы англичанам такое спрашивать?

— А ведь не кто-нибудь — уважаемый сочинитель пишет. Что до Робинзона, то я не знаю градус его веры и её вид (понятно, впрочем, что он не ирландец и в малой, может, степени шотландец — они все алкоголики). Может статься, в своих длинных повествованиях Дефо что-то более определённое говорит о его исповедании, но абстинентом он не был.

— Пиво – это некоторое чистоплюйство. Он легко мог изготовить бражку и фруктовое вино, а всё же не стал этого делать.

— Так ещё, кажется, ещё что-то было с собой.

— Ну, вот смотрите, оставшаяся вдалеке цивилизация подарила Робинзону кое-что. Со своего корабля он вывез в бочонках не только порох (несколько ящиков вина там было в бутылках — не знаю уж сколько их тогда помещалось в ящик) и, видимо, слабоалкогольная рисовая водка (в количестве шести галлонов), и три бочонка рома. Затем, с другого корабля — да: большую бочку с «каким-то спиртным напитком» — опять же, плохим ромом, ёмкостью около двадцати галлонов. Что потом позволило ему спустя годы принести Пятнице большую кружку рому — «я так бережно расходовал свой ром, что у меня оставался еще порядочный запас)». Каковы были эти бочонки, непонятно – может десять литров, может двадцать.

— Так это я вам скажу: нужно смотреть в английский текст, у нас-то всё — бочонок, а там разные названия: «I found a great hogshead of bread, three large runlets of rum, or spirits, a box of sugar, and a barrel of fine flour». «Runlet», как пишут нам в словарях – «(archaic) A wine measure, equivalent to 18 gallons». Правда, двадцати галлонную бочку Робинзон считает всё же очень большой по сравнению с предыдущими бочёнками.

— Ещё мы знаем, так это значение слова «галлон», вернее, его разные объёмы. Итак, ста пятидесяти — двухсот литров ему хватило на много лет, учитывая дезинфекцию ран и прочее. То есть двадцать восемь лет он вёл практически трезвый образ жизни, учитывая то, что под конец немного подпаивал туземцев.

Впрочем, тема занятная, но бесконечная.

Диалог CCCXXX*

— И то верно, вернёмся от горячего к горячительному. Самогон, я настаиваю. Со временем я стал не то, что хуже относится к водке, но тяготеть к семидесяти градусам (И русской бане, где градусы схожи).

— Да и я экзотики не люблю. Помню, я чем закончилась история с чёрной водкой. Для начала было отвратительно, как она называлась — «блевод» (BlaVod). Красили её не то какой-то овощной азиатчиной, не то травяной латиноамериканщиной. Продавалась хорошо, но я подозреваю, что её покупали, чтобы поить жеманных девиц. Те, как известно, ломаются выпить обычной водки, а экзотизм вроде этой блевоты или абсента, снимает проблему. Они ведь сами выпить хотят, только ломаются.

— Я вот как-то сильно возвысил себя во мнении индейцев-кечуа, когда пил агуардьенте утром, под навесом…

— Закусывая куями?

— Куи эти, то-есть свинки, действительно полная дрянь. А насчёт самогона — это, мне кажется, немного преувеличено. Агуардьенте — это такая плохая водка, впрочем, вполне промышленная. Она разной крепости бывает. ведь аguardiente — это общее наименование 40-градусных горячительных напитков в испаноязычных странах, огненная вода. Национальная эквадорская водка называется Schumir, это действительно просто плохая водка, хотя, аборигены говорят, что если выпить её изрядно, то воздействие сходно с абсентом, вплоть до ловли зеленых черт... фей, то есть. А canelazo — это именно самогон, он разный бывает, естественно, самая суровая разновидность — «Pajaro Azul» («Голубая птица»), название такое потому что по легенде в него при приготовлении засовывают курицу, кажется, даже живую, это якобы и придает напитку специфический голубоватый оттенок, варят его в основном на востоке страны, где джунгли. Вот у неё крепость достигает 90 градусов, но мы опять об экзотике.

— Я вообще против добавок. Именно это и может гарантировать нам самогон.

— Ну да, даже в водку отчего-то наладили мешать соду — для смягчения.

— А что, есть собственно спирт? Щёлочь отчасти? Почему мы закусываем кислыми соленьями?

— Он сложный углеводород и есть — сам себе спирт. А жажда кислого — это, я думаю, уже свойство человеческого метаболизма.

Диалог CCCXXXI

— Настоящий мужчина должен иметь в доме ящик водки.

— Какой? И сколько должно там быть бутылок?

— Надо переходить на «Гжелку», что я и делаю. Правда, через год-два она может испортиться, и будет не водка, а говно. Там двадцать в ящике, как и было, — правда, раньше ящики были другие. Сначала были честные деревянные — нескольких типов. Потом — сваренные из толстой металлической проволоки (или уже из прутка, хрен их разберёт), которые издавали правильный такой звук, когда бутылку вынимаешь. Чистый и звонкий. Потом их стали заменять разноцветными, как детские погремушки, пластиковыми, — а теперь вообще кругом один картон, тоненький, только чтобы до багажника донести. Потом уже домой приходится в пакетах тащить, потому что упаковка рассыпается.

— Ага. Но ящики из прутка всё-таки больше характерны для молочных бутылок — и ещё совсем уж забытые круглые ящики, в которые паковались тетраэдры бумажных пакетов с молоком и ряженкой.

— Теперь есть ещё картонные ящики под узкие высокие бутылки с элитной водкой. Надо сказать, что я к «Гжелке» пришёл путем опросов и экспериментов — у неё пока лучшее соотношение цена-качество. Вот-вот, только факт именно в том, что я как-то уныло слонялся по городу, напившись абсенту.

Надо разучить «Устал я греться у чужого огня...», купить фрак... Ах, да! Ещё ящик «Гжелки».

— Обязательно ящик «Гжелки»!

Ящик «Гжелки» надо купить всенепременнейше.

Диалог CCCXXXII

— Вы знаете, я недавно познакомился с интересной девушкой. У неё тоже есть некий водочно-потребительский ритуал. Правда не до, а после. Когда это девушка выпивает рюмку, то немедленно закрывает глаза и поворачивает голову резко вправо, как в танго, а потом резко влево. Это так и называется — водочное танго. Очень сексуально.

— It depends on... Не знаю, верю, что ваша девушка наверняка была несказанно хороша, да только я видел таких, что, помотавши головой, тошнились бы, а у иных голова бы вовсе отвалилась... Не знаю, не знаю. Я в танцах и вовсе не искушён, и пью с Божье помощью в уединении.

— Да, хороша, и не тошнилась. Впрочем, и доза была детской — по 0,6 на рыло.

— Дозы придумал Евгений Авцин — известный масон сорокового градуса. Он и водку у меня всю в доме выпил. Изо всех кранов. Да.

— А, я знаю этого, Кости Винниченко на него нет, прости Господи.

Диалог CCCXXXIII

— Отнюдь. Я сейчас ещё про сроки хранения водки расскажу.

— Вот уж сроки хранения для меня вовсе не актуальны. Всё равно я водку больше суток никогда не храню.

— У меня — тоже. Меж тем только нефть и водка есть в России.

— Vodku не надо хранить в холодильнике. Теряется букет. Насчёт же «растворения стекла»: как-то пил водку пятнадцатилетней выдержки. Хорошая.

— Ах, что-то мне сомнительно, что водка растворяет стекло. Этиловый спирт — основная химически активная часть водки. Где написан механизм (уравнение, схема) этой реакции?

— Ой, а у меня дома уже лет семь бутылка «Жириновской» лежит. Всё не было подходящего случая её выкушать. Другие больше недели не задерживаются, а эта уже превратилась в сувенир. Надо её теперь кому-нибудь подарить — пусть отравится. А мне будет стыдно...

Диалог CCCXXXIV

— Курточка эта должна называться — разгрузка.

— Всё равно, термин «разгрузка» (на мой взгляд) как-то неприменим к такой куртке.

— Ничё. Применим-применим. Я не так давно видел в описи имущества «Жилет разгрузочный. С карманами» — а прапорщики, они ведь, знаете, шутить не любят.

— Если всё вынуть из карманов, то — да. Нет, как раз если засунуть. Что интересно, в давние времена я шил себе разгрузку сам. Это чудовище ещё сохранилось — надо бы кому-нибудь его предложить для съёмок садо-мазохистского порно.

— Дык, жилеты с карманами для патронов-гранат в армии называют «лифчиками».

— У нас лифчиком сначала называли броник — помните, такой с тесёмочками наверху — похожий на ночную рубашку. Потом, видимо, это перенесли на такую курточку-жилет — по два рожка спереди, с каждой стороны. Грудь — пятый номер.

— Да уж, деталь «женского туалета».

— Я как-то привык к термину «разгрузка». Дело в том, что это, равномерно, или почти равномерно распределяя вес по туловищу, помогает при дальних переходах. Впрочем, в восьмидесятые личный состав специально покупал «на свои» самошивные рюкзаки и кроссовки. Отчего-то особенно ценились кимрские кроссовки и ботинки — не в сапогах же бегать. Это вообще очень интересное культурологическое обстоятельство. У Солженицына есть такое наблюдение в «Архипелаге ГУЛаг» — до войны (понятно какой) зэки стремились всеми силами одеться в казённое, а после войны очень важным казалось иметь какую-то свою, личную вольную одежду. Но армейский ход этой мысли дополнялся ещё тем, что чтобы выполнить боевую задачу, нужно позаботиться о себе. Никто не позаботится за тебя — только ты сам. И никаких денег для этого не жалко. В конце концов, можно, конечно, выбрать бесплатное и казённое — только много всего может случится.

— Да. В какие годы и где служили?

— А я лесником служил. Белочек кормил, лосям сено заготавливал.

— Какое совпадение. И я лесником служил.

— Вот видите. Это братство такое особое. Это ведь не важно, с шакалами ты боролся или с волками — главное, о лесе думать. Лес любить. А с командирами мне везло всегда, да.

— Да, лес мне всегда нравился. Там яму с кольями устроишь, здесь долговременную огневую точку. Удобно.

— Окапываться в лесу, правда, унылое дело — поначалу. Корни сплетены, пока откопаешь червяка какого или лисью нору, на тебя сосна грохнется. Зато уж если грамотный лесник всё по уму сделает, то полдивизии браконьеров положит. Нет, в лесу о зверушках заботиться — совсем другое дело, чем на открытой местности.

— А кто спорит? Это уж как два пальца об ёлку. Я вообще открытых пространств не люблю.

— Да, лысые браконьерские места я тоже не жалую.

Диалог CCCXXXV

— С днём рождения.

— (поскрипывая зубами) Спасибо.

— Да ну Вас. Пейте, чтоб не простудиться.

— Но доброе имя... А, впрочем, оно давно пострадало...

— (недобро щурясь) Чьё имя? Ваше или моё?

— Про ваше имя мне ничего не известно.

— Моё имя почему-то у некоторых ассоциируется с электричками. Можно ли пасть ниже...

— Да Русский Хуй не только Японского Городового, он и Япону Мать оборет.

— Не думаю... Не проявил он себя бескомпромиссным бойцом...

— Всегда готов — протягиваю я руку сквозь толщу времён.

— Ой! Похоже на рекламу Nokia…

— Хороший звук. Пивнобутылочный.

— Ну уж... Портвейнопробочный!

— На нижнем этаже. Мне и говорят — идём самую дорогую водку в мире пить? Ну, я и пошёл. Походя ещё биографию разжалованного наркома Лихачёва купил.

— Смешно. Стояла я перед этой лестницей вниз и Вас вспоминала. Постояла-постояла, да и пошла себе дальше.

— Ага! Морозы вдарили!

— Правда?! Ужас-то. А я их-то как раз и просплю.

Диалог CCCXXXVI

— Да, «аборт корабля» случался и в моём детстве. Он случался постоянно.

— «Всё ему свистит...» Да, ещё вспомнился некий Такушмал из прабабушкиной песни: «мой сыночек так уж мал, что из скорлупы ореха и т.д.». Или это глагол был такой — ушмать? Не помню...

— Именно. Я тоже сначала не поверил. Но потом...

— Уже страшно.

— Мне кто-то рассказывал про подкрылом самолёта... Это, правда, не моё наблюдение — мне в зеленом море тайги ничего не чудилось.

— «Всё ему свистит...»

Да, там всё было очевидно. Зато меня долго мучила песня Пахмутовой на стихи, кажется, Добронравова «Надежда»: «Надежда — мой конь подземнОй...»

Мнился некий Индрик-зверь или ещё что похуже. Впрочем, и по сей день считаю свой вариант более удачным.

— А я воображал себе некую могучую Кавалербарышню, которую хочет украсть крутящийся-вертящийся шар. Кстати, если ослышки в песнях на русском языке проясняются по мере взросления, то ослышки в буржуинских песнях не знают возрастных преград. Например в известной песне припев «...what can I do?» воспринимается как «водки найду!». А аналогичная фраза в какой-то менее известной песне «what I gonna do» одним моим знакомым послышалась как «вот его найду».

— «Так звуки слова «дар Валдая» балды, над партою болтая, переболтают в «дарвалдая»«. (с) Андрей Белый. Первое свидание.

— А у меня была песня «Килибомбили, нам объявили, что началася война».

— Наш паровоз вперед летит, кому — не остановка?

— Ага. Но и Морфеденда и Пердесса обе жалят Костю-моряка.

— Знатоку Щербакова — sat.

Scherbacovi peritissimi sat. Там всё кишит, но это не из детства.

Диалог CCCXXXVII

— Все люди похожи на бутылки с каким-нибудь алкоголем. Я вот на какое-нибудь морское бухло.

— Нет, Дон Березин, розлив 2005. Южный склон.

— Нет. Чёрная этикетка, 13,5%. Первая многообещающая нота лесных ягод и специй сменяется на интенсивный взрыв остроты и фруктовой сладости с переходом в орех и дальше — в кедр с травами Прованса. Средней длины кислотность быстро сменяется долгим послевкусием с плавно выраженными переходами. Замечательное «праздничное» вино для знатоков и ценителей, но капризно при транспортировке и хранении, и в руках дилетанта вполне способно обернуться уксусом, поэтому не стоит пренебрегать соблюдением температурного режима и влажности.

— Нет. Березин (стилизация под написанное от руки). Гон 2005. 70%. Крепкое пойло с запахом земли, который оттеняет лёгкий древесный вкус. Тело напитка округлое, плотное, тяжёлое. Хороший ночной друг, необязательный товарищ, боевит за столом, богатырски храпит в постели. Завтрашнее похмелье — уже сегодня.

Диалог CCCXXXVIII

— Дано: «Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к громадному резного дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты — тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки. И если хотите послушаться доброго совета: налейте не английской, а обыкновенной русской водки». Итак, внимание, вопрос: что подразумевалось под английской водкой?

Тем более что в доме Филиппа Филипповича подавали разведенный медицинский спирт, а не водку по формуле Менделеева: «Красавец тяпнутый — он был уже без халата, в приличном черном костюме — передернул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной.

— Ново-благословенная? — осведомился он.

— Бог с вами, голубчик, — отозвался хозяин. — Это спирт. Дарья Петровна сама отлично готовит водку».

— Советская водка — наверняка «рыковка».

— Не просто «наверняка». В рукописях Булгакова, представленных цензорам, прямо и значится «Рыковку?». Неизвестный цензор подчеркнул текст и поставил два креста. Кстати, в дневниковой записи за декабрь 1924 года Булгаков пишет: «Водку называют «Рыковка» и «Полурыковка». «Полурыковка» потому, что она в 30 градусов, а сам Рыков (горький пьяница) пьёт в 60 градусов».

— Правда, крепость была чуть меньше — 15-27 градусов, но её, как я понимаю, в данном случае не пили.

— Была — 25-27 градусов.

— Я думаю, всяко случалось. Но тема английской водки всё равно не раскрыта — на столе стояли три графина — один, очевидно, с самодельной прозрачной водкой, в других жили какие-то ерофеичи. Но слово «английская» что означает?

— Виски или джин, я полагаю.

— Смотрите, у них там «на маленьком мраморном столике стояли три хрустальных графинчика с разноцветными водками, на столе — три темных бутылки» — английский джин обычно бесцветный и прозрачный. А английской водкой в ту ещё пору называлось виски, которое случается в темных бутылках. Словарь Ушакова нам вещает: «ВИСКИ, нескл., м. и ср. (англ. whisky). Английская водка большой крепости, изготовляемая из солода».

— Словарь Ушакова вещает многое: «ДЖИН , джина, мн. нет, м. (англ. gin). Английская хлебная водка«. Переводчики Диккенса переводят бренди как английскую водку — английская «водка», или бренди. Понятно, что бренди — не только коньяк, и что именно имел в виду Преображенский — неясно.

Причём «английская водка» часто упоминается не только у Диккенса. В переводах Майн Рида (ещё дореволюционных) и, возможно, читанных Булгаковым, есть в адаптационных словариках: «Бренди — английская водка». Так что я бы не стал ставить однозначно на виски.

Тут вопрос ведь не в том, что было на столе Преображенского. Мы понимаем, что гораздо интереснее, что считало «английской» состоятельное общество.

Это понятие встречается в знаменитой цитате из Гиляровского: «Начали попервоначалу под селёдочку… Потом под икру ачуевскую, потом под зернистую с крошечным расстегаем из налимьих печенок, по рюмке сперва белой холодной смирновки со льдом, а потом её же, подкрашенную пикончиком, выпили английской под мозги и зубровки под салат оливье»...

С этим «пикончиком» — интересная история. Он встречается, например, в «Петербурге» Андрея Белого «”Вам с пикончиком?” Одутловатый хозяин из-за водочной стоечки обращался к нашему незнакомцу. — “Нет, без пикону мне”». При этом повсюду комментаторы дают идиотский ответ, что это род эссенции, или алкогольного напитка для композита. Собственно, идиотский он не от того, что он неверен, а от того, что неполон: из прочих (нелитературных) справочников понятно, что пикон — из Франции, что он имеет вкус апельсина. Некоторые говорят, что он делался не только из апельсинов, но и из горечавки и хинина.

Что, как дальше — неизвестно. Жив ли сейчас, куда подевался? Неясно. Так вот, согласитесь, что за дела? Почему какой-нибудь пастис на слуху — а этот вот нет? Впрочем, мы отвлеклись.

«Английская», правда, с составным определением «горькая» встречается в литературе часто — у Щедрина в «Современной идиллии»: «...в таких обстоятельствах только рюмка горькой английской может принести облегчение». У Куприна «...Сторож, принеси-ка мне, братец, лимонаду и рюмку английской горькой»! У Чехова в «В овраге»: «...Он пил мало, и теперь опьянел от одной рюмки английской горькой. Эта отвратительная горькая, сделанная неизвестно из чего, одурманила всех, кто пил её, точно ушибла...», в «Мелком бесе» Сологуба: «...подхватил Тишков, молодцевато наливая себе рюмку английской горькой».

Есть даже рецепты самодеятельного изготовления этого напитка: первый — «Для приготовления английской горькой водки надо взять на 1,23 л. спиртовой вытяжки из 38,7 г лимонной корки, 25,8 г корицы, 25,8 г. тмина, 20,25 г. калгана, по 12,9 г. мускатного цвета, гвоздики, аира, шалфея, кремортартара. Смешать с водкой и 12,9 г. или менее сахарного сиропа».

И второй: «Взять 10 л. спирта, 3 г. корицы, 12 г. корня аира, 3 г. тмина, 45 г. горечавки, 6 г. имбиря, 2 г. гвоздики, 5 г дягиля, лимонные корки от 2 лимонов, апельсиновые корки от 3 апельсинов, 2 г мускатных орехов. Настаивать 1 месяц в теплом месте, каждый день взбалтывая, затем профильтровать через бумагу и разлить в бутылки». Правда, ещё в начале тридцатых годов выпускалась водка с круглой этикеткой, на которой по кругу значилось: «Центральное управление государственной спиртовой монополии. ГОССПИРТ В.С.Н.Х.», «Английская горькая. English Bitter».

— Видимо, она стала жертвой шпионского безумия.

— Зато мы теперь знаем, много нового — не говоря уж о том, что почти установили истину.

— Приблизились к ней, да.

Диалог CCCXXXIX

— Всем чрезвычайно хорошо известна сентенция про закуски, которую изрекает знаменитый профессор. То есть, очень часто цитируется мысль о превосходстве закусок горячих над закусками холодными. Но мало кто задумывается, какую закуску предпочитал сам профессор: « И я того же мнения, — добавил Филипп Филиппович и вышвырнул одним комком содержимое рюмки себе в горло, — ...Мм... Доктор Борменталь, умоляю вас, мгновенно эту штучку, и если вы скажете, что это... Я ваш кровный враг на всю жизнь. «От Севильи до Гренады...»

Сам он с этими словами подцепил на лапчатую серебряную вилку что-то похожее на маленький темный хлебик. Укушенный последовал его примеру. Глаза Филиппа Филипповича засветились.

— Это плохо? — жуя, спрашивал Филипп Филиппович. — Плохо? Вы ответьте, уважаемый доктор.

— Это бесподобно, — искренно ответил тяпнутый.

— Ещё бы... Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует закусками горячими. А из горячих московских закусок — это первая. Когда-то их великолепно приготовляли в «Славянском базаре». Как вы думаете, что имелось в виду под чем-то похожим на маленький хлебик?

— Размоченный в кипятке бульонный кубик Магги?

— Но он внутри будет холодной закуской. А если весь размокнет, то стечёт с «лапчатой» вилки. Дальше.

— Расстегай, вероятнее всего...

— Вы, простите, как представляете себе расстегай, а?

— В форме змеи.

— Но подаётся он к столу вместе со стременами.

— Вы намекаете на подогретые кусочки страсбургского пирога, что ли? Откуда у Вас такие картинки?

— Ещё скажите, что это лимбургский сыр — наоборот, живой.

— Не, лимбургский сыр нагревать нельзя — он перестанет быть живым. А страсбургский пирог нагревать можно. А ответ будет, или мы теперь умрем в терзаниях?

— Умрёте, конечно. Вам что, обещали вечной жизни?

— Все равно, как умереть, в терзаниях или не. По мне, так лучше не.

— На всё, на всё Господня воля. Вот товарищ Сухов был убеждён, что лучше помучаться. А он, надо сказать, толк в жизни знал. И в смерти, впрочем, тоже.

— Это ему в клуб специальный надо было...

— Ну, он туда и попал — море... Песочек... Солярий...

— А это не могут быть просто грибы?

— Гриб, похожий на хлебец?

— Очень хорошо. Но что, что понимается вами в данном случае под жульеном?

— Совсем не то, что понимается под жульеном в нашей столовой — нечто скользкое на вид в железной мисочке с ручкой. Это точно. Позвольте поехидствовать и отослать Вас к Елене Молоховец и «Поваренной книге Софьи Толстой».

— Знаем мы эту Молоховец. Сапог сапогом. Нам Молоховец не указ. Дурная книга.

— Жюльен, он же жульен. А вот как и из чего готовили их в «Славянском базаре» — я пас...

— А у вас что?

— Я вам правду скажу. В кипящую воду бросаете мозговые косточки и варите до тех пор, пока мозг не начнет свободно отделяться от них. Можно извлечь его и сырым, но это труднее. Берете ржаной (непременно ржаной!) хлеб и режете его на маленькие аккуратные крутоны размером примерно 3х5 (6), а толщиной — 1—1,5 см (тут главное — чтобы отправить в рот разом, “в один кус”). В этих хлебиках чайной ложечкой или ножом аккуратно делаете маленькие углубления, а затем кладете их на сковородку, на которой уже растопилось сливочное масло, обжариваете с обеих сторон. Затем углубления заполняете готовым костным мозгом, солите, если хотите — перчите, немного посыпаете зеленью — в общем, дальше кто как любит приправлять. Но — не забывайтесь! Время идет быстро, хлебики остывают, а вам нужно ещё успеть налить себе рюмку чистой, как слеза младенца, холодной водки, чтобы “вышвырнуть её одним комком себе в горло” и отправить хлебик в последний путь горячим, может быть, даже шипящим от сливочного масла в хлебных порах...

Насчет остального смею не согласиться. Конечно, после первой рюмки заниматься дегустацией — дело неблагодарное, но переход на водку поплоше может дать прям-таки взрывной эффект. А уж похмельный эффект — обеспечен. Вам, как мужчине тучному, этого не оценить...

— Последний абзац апокалиптический. Массу ассоциаций вызывает… А история про закуску? К тому же, в другом не менее известном романе сформулировано про «отвратительные желтые цветы», а я мимозу люблю. К тому же (грубая лесть) Вы тоже классик, а эти кулинарные дела смерти подобны. Они — как смерть.

— Ну почему сразу — как смерть?! Как Духовное Возрождение.

— Ну да. Возрождение. Сначала мёртвой водой, а потом живой. Но про живую все возрожденцы отчего-то забывают.

— Кисло. Да, знаете, окропишь мертвой водой-то, оно лежит такое миленькое, тихонькое...лихо.

— Так, кстати, не про мимозу. Тогда в Москве другой товарный ряд был. К тому же, про закуску покойный классик писал совсем в другом тексте. Сейчас найду точную цитату...

— Про закуску как-нибудь в другой раз. Но, по сути, всё хорошо сформулировано в известном романе. Сами знаете.

— Ну за что же так сурово? Я, собственно, и сказала — «в другом». Мнение проф. Преображенского я помню, спасибо. А вот цветами Вы меня просто поразили. А какие были цветы? Нарциссы — вряд ли. А прочий цветочно-товарный ряд того времени — это, полагаю, розы, камелии, анемоны (если учесть, что тогда товарный ряд был исключительно привязан к сезону). Так жёлтых же среди них нет.

Диалог CCCXL

— Вы когда-нибудь бываете неправы? Тогда чистую воду. Чистую. Почему Вас все считают постоянно выпивающим? Это имидж или чистая водка? А вы ведро можете выпить?

— Да нет, ведро выпить я не хотел бы. Дело это непонятное и ненужное. Я толст и тяжёл, и это предпосылка к рекордам. Но только зачем они? Такое сродни куражу на людях — из-за чего часто гибнут люди на пикниках.

Литр усидеть можно за ночь, только собеседники должны быть соответствующие. Да и водка — строгий напиток, куда строже, чем, скажем, коньяк. Она требует соответствия — и в разговорах, и в еде. Да и я пить люблю, а пьяных — нет... Кстати, высокая толерантность к алкоголю — не подарок. Это, говорят, симптом алкоголизма, то есть того, что алкоголь встроен в метаболизм. Выпить ведро имеет смысл только в том случае, когда на кону несколько буханок хлеба, которые потом будет делить весь лагерный барак.

— Эх. А бросить. Не пить спиртовых жидкостей. Имеет Смысл?

— Имеет. Только я против того, чтобы очень уж гордиться абстиненцией. Видел я непьющих кретинов, видел я и непьющих умниц. На мой взгляд, быть рабом непитья спиртовых жидкостей ничуть не лучше, чем быть рабом их неумеренного употребления.

— Я вмешаюсь в ваш разговор. Проверено. Литру надо начинать в полдень. К десяти вечера — нормально. А уж заполночь — под настроение.

Диалог CCCXLI

— По крайней мере, в моём лабазе стоит водка, вся упакованная в сертификационные печати московским раввинатом.

— Кошерной является любая водка если не нажираться как свинья.

— Как свинья — уже некошерно.

— А ты знаешь, что свинья вообще сложное животное неполной кошерности?

— Свинья животное сложное, но весёлое и вкусное!

Диалог CCCXLII

— Был, кстати, в пору моей беспутной юности такой напиток «сливки». Нужно было придти в ресторан «Пекин» — я жил неподалёку. Впрочем, и сейчас живу не так далеко.

Итак, можно было зайти поздно ночью или утром, и тебе давали сливочную водку — это был графинчик, в который сливали недопитое. То есть, там был купаж из разных советских водок, чуть желтоватый — не от мочи, правда, а от того, что кто-то не выпил до конца «Старку». Стоил графинчик этого три рубля, и все виски мира меркнут перед его содержимым. А был он слаще мёда.

— Про пекинские сливки я слышал, да. Продавали. Даже знаю, что кое-кто из моих знакомых угощался, но не будем называть имён.

— С тех пор многое переменилось. Разрушена общая традиция — например, в бывшем Ленинграде пьют совсем иначе, нежели в Москве. Во-первых, в Питере начинают пить раньше, потому что метро захлопывает двери в полночь. Во-вторых, в Питере работают совсем иначе, нежели в Москве — и в Питере можно напиться весело, не ожидая раннего подъёма и необходимости появиться на работе в восемь. Там можно напиться стремительно, не ожидая того, что тебя поймает милиционер и начнёт шуршать твоим паспортом в поисках прописки. Или того, что тебя, как этот милиционер, встретит похмельное чёрное утро, когда нужно к восьми или к девяти, а путь лежит через огромный многокилометровый город. Не говоря уж о разнице цели, и о том, что коньяк в этом городе отвратителен. Вообще, в бывшем городе Ленинграде не закончилась ещё эпоха палёной водки и керосинных вин.

— Лучше про гидролиз. Ну и про Менделеева…

— Это ты мне будешь про гидролиз рассказывать? Нет, всё было иначе. Его контролёром ОТК на «Кристалле» назначили. Пришёл, значит, он на завод, выпил. И говорит: «Чё за гониво. Так надо и так. А то, что вы делаете, сплошная медовуха». «Веничка, говорит, Ерофеев с вас в гробу перевернётся». И началась история русской водки.

Диалог CCCXLIII

— Знаете, я вообще думаю, что этот случай с Зиданом, что дрался головой на поле — закономерный итог развития современного футбола.

Футбол давно перестал быть мужской игрой — все эти эффектные падения, крики «Меня убили», эти метания по полю с гримасой невыносимых страданий, после которых игрок встаёт и бежит как новый... Все эти заламывания рук (хотя на повторе видно, что игрока не трогали), договорные матчи, огромные суммы трансферов и контрактов — всё это давно уже сделало футбол игрой для нежных миллионеров, где само понятие «мужское поведение» является чуждым. Вот Зидан повел себя по-мужски — он просто нормально ответил другому мужчине, который его грубо оскорбил. Это нормальная мужская реакция. Ан нет — в эстетике современного футбола такая реакция подлежит осуждению, наказанию и т.д. А вот совершенно немужское поведение Матерацци почему-то находится вполне в рамках правил — к нему у футбольных функционеров претензий минимум. Быть стервой и хамом — допустимо. Быть мужчиной — наказуемо. Таков современный футбол. Или таково современное общество?

— Мне кажется это неверным. Есть профессии (а я думаю, что это почти все профессии), где нужно сдерживаться с клиентом или оппонентом. Например, милиционер задерживает преступника, тот кричит ему «А я твою маму имал» — и тогда милиционер достаёт табельный «Макаров» и стреляет оскорбившему в живот. Или официант чуть что метелит посетителя.

Да, иногда мы на стороне оскорблённого, но тогда сохранять за ним место не стоит — это честный размен.

— Отношения «официант-клиент» или «милиционер-преступник» (как и любая другая сфера обслуживания, где есть понятие «клиент») подразумевает иной тип отношений. Эти отношения неравноправные, они заранее подразумевают неравенство субъектов.

Футболисты же на поле находятся по одну сторону баррикад (даже если играют в разных командах).

Это скорее можно сравнить с равноправными переговорами в бизнесе. И если один из договорщиков вдруг начнет оскорблять контрагента по матери, то получит в табло вполне справедливо, хотя «корпоративная этика и все дела»...

Потому что в момент, когда человек начинает хамить, он уже теряет всякое право быть защищенным профессиональной этикой. Он выходит за её рамки (причем, выходит сам и первым), так что его последующие крики о том, что «надо сдерживаться» — хоть и верны по сути, но не ему это говорить! Его поведение ещё более подлежит порицанию, чем поведение ответившего. И аналогии «обслуга-клиент» тут не проходят.

— Понимаешь, тут должен быть честный обмен — разозлился, дал в табло — нормально. Только потом езжай в офис, собери в картонную коробку барахло, фотографию семьи, и всё, что там положено в американских фильмах — и домой. Или там сразу искать новую работу. Потому что ты часть корпорации. Вот если тебе сверху дали отмашку — понимаю. Или ты хозяин этой лавочки и заранее решил, что если что — компенсируешь все риски за свой счёт. Порицанию подлежат, правда, все.

Но при этом, мы с тобой живём не на Луне. Ну, если сказал итальянец этому бушменскому французу «Я твою мать...» — то что, он этого не слышал никогда? Что, сам не говорил? А Онопко он не метелил, когда тому руки французские менты не держали? Зуб ему не выбил? Это, впрочем, мне Байкалов рассказал, если он Онопку не бил, то я извинюсь, да письмо напишу, прости, братан, не сука ты черножопая, а брат теперь мне.

И потом, что Зидан не слышал этого никогда? Они там на поле говорят, как русские рабочие «Прости, Пётр, но лучше не лей мне эту расплавленную сталь на руку»?

Так-то мне это не бизнес-переговоры напоминает, а именно жестокий мир, в котором (ну, хорошо — не милицейский с преступником) — два милиционера сошлись в ружейной комнате, где один сказал другому матерно, а тот открыл огонь.

— Ну, не знаю... Повторюсь — я не оправдываю Зидана, но из их двух грехов (подлый поганый лай в спину и несдержанность в ответ) мне гораздо милее сердцу второе, чем первое. И не только потому, что оно второе и было ответом на первое, а просто в системе ценностей одно стоит сильно ниже другого.

И мне жаль, что интересная игра футбол пронизана таким немужским поведением настолько, что в правилах нет указаний наказывать за первое, но есть жёсткие правила по наказанию второго.

— Нет, тут если неравноправные персонажи — как мент с задержанным — плохо, и если равноправные, как бизнесмены — всё неладно. То есть, есть правда ход — условный Зидан говорит: «..., ребята, я вас подвёл на ... Всё, …, переводим на меня. Нет мне прощения на …. Но я готов, ..., всё время каяться» — понимаю. А тут и кается-то он как-то криво, выставляя всё больше себя жертвой, и то «что называется целку из себя строит» (извини, но без этой фразы не обойтись). Всё криво. В этом контексте я вижу только одну модель этически безупречного мордобоя. Твой начальник тебя унизил — в глаз ему на людях, и тут же — заявление об уходе по инстанции.

— Так Зидан и так уходит.

— Мне, понимаешь, кажется, что он не так уходит. А кажется мне, что среди болельщиков французской сборной понемногу, как растение, вызревает такой романтический образ Зидана. Не смог молчать, не покорилось гордое арабское сердце, мы — лучшие, и только бесчестными кознями нас можно победить. Но, ты знаешь, я в одном считаю тебя угадавшим мои мысли — в том, что, вся эта ситуация на поле и последующие обсуждения — индикатор современного футбола. Не в том смысле, что он толерантен. А в том смысле, что это игра, где по полю бегают две дюжины (судьи в счёт?) миллионеров со своими миллионерскими фобиями... то есть, тьфу, миллионерскими тараканами в голове.

— В общем, я с тобой согласен — романтический образ Зидана мне тоже кажется более чем сомнительным.

А в футболе надо что-то делать, как-то регламентировать все эти фобии потных молодых миллионеров без образования...

— Ну тогда мы с тобой лучше о креативности поговорим. Ты же знаешь, я ненавижу Большой Спорт. Мне бы понедельники взять и отменить.

Диалог CCCXLIV

— Мне, честно говоря, всё вышеизложенное глубоко параллельно, — но, как честный человек, просто смолчать я не могу. Если следовать завету Экзюпери — «есть только одна роскошь на свете, — роскошь человеческого общения» — то любой флейм есть концентрированный уксус этого самого общения; как можно отрицать его крайнюю привлекательность?!

— Вы бы ещё сказали, что водка горькая. Сколько Вас читаю, — впервые смолчать не смог. Извините.

— Это несложно. Наверное, уровень сложности и должен расти вместе с профессионализмом.

— Один-то раз можно попробовать.

— А ну как затянет?

— Тогда денег заработаете.

— Сомнительно. Да и заповеди опять же.

— Водки разные бывают. Пивал и горькие. А вот отчего у вас на Урале такая любовь к уксусу — не могу понять. Я, честно говоря, считаю, что один за нас за всех напился оцетом и желчью, и более не надо.

Единственное привлекательное внекулинарное качество уксуса, мне кажется, его дешевизна.

— У уксуса один, но очень важный — плюс; его можно запросто пить вместо водки (да ещё и нахваливая — типа ах какой сладкий!), а вот ацетон и растворитель всяких там пентафталиевых смесей — почти нельзя. Давеча вот приятель перепутал стакан — так что он потом только не вытворял с собой; и полоскал, и блевал, и даже пиво после пить не стал... в общем, морока с этими неправильными альдегидами одна. Вот.

— Слушайте, мы с вами можем быть партнёрами, серьезно. Давайте, пожалуй, будем меняться — я вам уксус, а вы мне — водку. Грамм в грамм, литр в литр, а?

— Не буду я с Вами меняться; обманете ещё. Не знаю, как — но точно обманете. Весь видеоряд к этому ведёт — водка, маринованные огурцы, и особенно вот это слово — «партнёр». Словно Вова Голубков и его брат-алкоголик выжидательно смотрят на меня с экрана: фигушки!

Диалог CCCXLV

— Не понимаю. Вроде бы шизанутые должны преобладать среди лириков. Отчего в естественных науках такой размах?

— Ощущение себя «самыми умными». Ощущение себя «элитой». Это, кстати, распространённое явление: Сахаров производил на свет какие-то безумные теории социального устройства, Фоменко ревизовал историю... Я знаю ещё полдюжины академиков такого толка. Но есть ещё интересный фактор, который в том, что человек обладает неким знанием (заслугой), априори не проверяемым народной массой. Выбежит писатель проповедовать — а народ ему: «Читали мы твой роман. Ты там хуй у негра сосал. Пошёл вон!» А выбежит физик-теоретик, начнёт загибать, что вся политика от лептонных потоков. Народ насупится — а сказать-то, бля, нечего. Лептонные, едрить их, колотить. Не попишешь.

Диалог CCCXLVI*

— Мне иногда кажется, что современная цивилизация вынуждает журналиста к ошибкам. Это ведь страшный выбор: либо ты проверяешь своё высказывание и становишься учёным-исследователем, либо ты биатлонист, работающий на скорость и ради большого количества статей.

— Это точно. Но в моём предмете есть один особенный фактор: наша пресса пишет про музыку, которая ей не родная. Тут надо действительно либо уже быть музыковедом-специалистом по современному джазу, например, либо не чирикать и только прилежно сверять циферки на пластинках.

— Да, но, скажем, для того, чтобы быть (стать) вальяжным мэтром, нужно пройти стадию унылой рутины, однообразных действий в ритуале послушания. Некоторые задерживаются на этакой стадии навсегда. Я как-то писал об этом: мне лично очень вредила медлительность и проверки — моё финансовое положение могло было быть более устойчивым.

— Мне вот проверки и вечно дышащее в затылок чувство того, что вот сейчас, в эту минуту, вот этими самыми словами я лажаю — не то, чтобы денег лишали. Они меня сейчас вдруг отрезали от профессии практически вообще. И ничего с этим не могу поделать. А бумажные цветы я клеить не умею...

— Так меня отчасти тоже. Я расскажу больше — у меня это вызывает проблемы даже собственно с литературой. Я однажды писал рассказ про настоящий День космонавтики. То есть, про двух зека, что ползут к космодрому, залезают в космический аппарат, и вместе с Белкой и Стрелкой летят в космос. Это был довольно трагический рассказ. Дело было в том, что я потратил уйму времени, чтобы узнать, как и что в космическом корабле было устроено. Это было не нужно, а я всё равно не мог остановиться. Другой бы за это время написал три таких текста. И, отчасти, это неверный поход.

— Отчасти — да. Потому что в рассказе это неважно, наверное. Специалисты всё равно умоют, а дело не в этом. Но остановиться невозможно, это точно. Я однажды писал про певца Моби. Который есть фальшивый потомок Мелвилла, как нетрудно догадаться. А главное — чтобы написать про певца Моби в журнал для девочек, совсем не нужен Мелвилл. Он и просто для Моби-то не нужен. Короче, кончилось дело тем, что под утро я нашёл себя обложенным морскими атласами, вспоминающим рангоут и такелаж, которые я в детстве хорошо знал, и — с «Моби Диком» на сотой странице.

А певец Моби остался неосвещённым.

Диалог CCCXLVII

— Я уныл. Я был сегодня в бане. Там молодой человек в специальной комнате трахал свою девушку. Она была симпатичная — стройная и худенькая. Груди её торчали, как бутылки. Я отчего-то опечалился.

— Выпили бы.

— В бане я не пью. В бане я завариваю зелёный чай. Потом я разбавляю его молоком. Но, придя домой, я выпиваю рюмку водки. Потом ещё одну — видно, так надо. Дальше рюмки считать не нужно. Итак, я понял, что это старость. Ритм Шкловского стучал мне по голове, как часовой маятник. Мне было завидно людям, что изображали животное о двух спинах за банной дверью. Вот, что я называю старостью в день косоглазого нового года. Да.

— Это не старость, просто не надо снобствовать, а просто надо и в бане тоже пить водку, а не зелёный чай. Это все от зеленого чая, Владимир Сергеевич.

— Нет. То, что в бане не надо пить водку — моя максима. Я её буду отстаивать, как Синявинские высоты. Водку надо выпить дома. Другое дело, что если это происходит в сельской местности, где шуба сибирских равнин, где спать в том доме, что рядом с баней — другое дело. Это не от зелёного чая. Это от чаадаевской философичности. Я буду с ней бороться, но не знаю, кто победит.

— Чаадаев родину любил, как завещал великий Пётр, а зёленый чай он не пил вовсе, и католикам сочувствовал. Да он католик, поди, и был.

— Что до чая, то этого нам неизвестно. И никто над Чаадаевым ночных свечек на Басманной не держал — сигналов не было, дескать, не зелёный он там чай пьёт. А за Родину-то, ясен перец, я супостату горло вырву.

— Люблю я вас, Владимир Сергеевич, и Чаадаева очень люблю, и Петра Великого, а родину — нет, родину я как-то меньше люблю.

— Так для меня Родина состоит из Чаадаева, вас и Петра Первого. Из них я Петра Первого, правда, меньше всего люблю. Он, кажется, был городской сумасшедший. Но и с ним должны обойтись по справедливости. Не чморить. А если и чморить, так по уставу.

— Такую Родину — из меня, Петра Первого, Вас и Чаадаева — я тоже очень люблю. А Чаадаев каким был сумасшедшим, если Петр Первый был «городским»?

— Он просто боялся сквозняков. Пётр Первый открыл окно в Европу, и Чаадаева сразу продуло. Поэтому он имел вид сумасшедшего в своём дурацком халате. А потом и во вкус вошёл — на всякий вопрос, «сколько времени», дескать, «на ваших часах»? — отвечал: «Вечность». Тоже мне, батюшка какой. Так что его можно назвать международным сумасшедшим.

— Как вы все умно и тонко объясняете, Владимир.

— Чёрного кобеля не отмоешь добела.

— Добела не надо. Надо, чтобы не воняло. Толку-то. Я сегодня в бане был.

— Помилуйте, как же «толку-то»? И чист, и удовольствие.

— Нет. Удовольствие там у других было.

— Ах да, припоминаю. Примите мои искренние соболезнования. Как говорил Иа-Иа: «Не все же могут. А некоторым и не приходится». Но всё же, Владимир Сергеевич! Хватит уже расстраиваться, ну подумаешь, девку видели и «груди, как бутылки». Всё бывает — я вам печальную историю могу рассказать — хотите? Вам меня станет жалко, и вы забудете о своих неудачностях.

— Нет. Я знаю, что произойдёт. Я ничего не забуду, только расстроюсь ещё больше. Дело в том, что у меня нет неудачностей — неудачность, это когда банкир недрогнувшей рукой ведёт свой банк к процветанию. А он — хлобысь! — и лопнул. И банкир стоит посреди поля и держит ошмётки банка в руках, крутит он головой, будто печальный Пятачок. Вот это — неудачность, а у меня — нет.

— Я знаю, Владимир Сергеевич, что всем скучны мои печальные истории, вот и вы, пусть и в огорченном состоянии — вы бдите.

— Ага-ага. Остаётся держаться за чувство собственного достоинства. Но даже это не может нас вышибить из седла! Такая поговорка у майора была. (с)

— Припоминаю, как же. К. Симонов. Все мы вышли из его шинели.

Диалог CCCXLVIII*

— Однажды я написал учёный труд про преодоление препятствий в горной местности и прохождение горных перевалов гусеничной техникой. Он вышел в трёхстах экземплярах, и я сейчас не имею ни одного. Если вы найдёте его, перешлите мне пожалуйста обложку JPG 300 dpi.

— Это уже веселее. Завтра прошвырнусь по хайфским букинистам. Хоть это и опасно.

— Обложка из тонкой картонки, слева номер. Напечатано на машинке — заголовок и моя фамилия напечатаны таким же шрифтом, каким печатала машинка (только заглавные буквы).

— Ага. Услуга за услугу: если найдёте фотографию народовольца Г. Гольденберга, пришлите мне, пожалуйста. Позарез надо. В 1879 году убил харьковского ген.-губ. Кн. Кропоткина. По официальной версии — повесился в камере Петропавловской крепости в 1880. По другой — за совершённое предательство получил от правительства деньги и новое имя. Якобы наблюдался в Европе. Занятная личность.

— Хорошо. Как вы думаете, где он похоронен? Ведь наверняка на кладбище есть. В овале.

— Представьте себе заголовки: «Израильтянин подстрекает известного (Вы ведь известный?) российского литератора к осквернению еврейских гробниц». Нас побьют камнями и свои и чужие. Лучше сотрите этот пост от греха. К тому же на еврейских памятниках не бывает фотографий. К тому же, есть подозрение, что он и не умер вовсе, а уехал в Европу по фиктивным документам. Предварительно уничтожив свои фотографии.

— Может, всё же не стоит от народовольца ожидать приверженности Талмуду — похоронен где-нибудь в на окраине Москвы. Могила чудом уцелела от прокладки шестнадцатиполосной магистрали. Мысль, что «не умер вовсе» — мне не очень нравится, это пахнет надувательством в духе Вечного Жида Дункана МакЛауда. Их слишком много расплодилось — мадам де Сталь у Шарова, Гумилёв в фантастическом романе, бесчисленные эти… Эти… Тьфу, забыл…

Диалог CCCXLIX

— А, по сути, в ваших спорах разницы между мнениями нет. Всё едино.

— И кому оно нужно, это добро, когда всем дорога в золу?

— Не уверен насчет золы. И вы тоже вряд ли уверены. Тан пердю — не наш путь, сэнсэй.

— А пердю — мы на мороз. На мороз их! И разницы между Одним и Другим мне пока никто не объяснил. Может, Мидянин прочитает новые книжки и мне перескажет новые идеи — на его мнение я точно могу положиться.

— Вот верно — пердю на мороз! А сами — в баню. Топить Мидянина.

— Пока не будем топить Мидянина. Я вот думаю о взятии города Харькова.

— Предлагаю сотрудничество в данном вопросе. Крупный проект при поддержке ОРТ, радио «Серебряный дождь» и газеты «Московский комсомолец»: «Березин и Мидянин покоряют собою Харьков». Фото героев на фоне гор сала и бисирующих блондинок. Интервью. Мнения зрителей.

— Господи помилуй, сэнсэй, вы мой духовный паровоз! (с) Тут идет проигрыш, перетекающий в Лету.

— Проигрыш? Это хорошо. Я укажу место, куда складывать деньги.

— Пятак на пятак — и колокол льётся. Но спящий все равно не проснётся.

— Камень на камень — кирпич на кирпич. Умер наш Ленин Владимир Ильич.

— Зерна отольются в пули, пули отольются в гири. Таким ударным инструментом мы пробьем все стены в мире.

— Я вот — как Мидянин. Уверен.

— Я бы оставил весь худлит в покое, я уже говорил.

— Поздно. Худлит — что Мишкина каша. Раз заваривши её, вечно видишь, как худлит лезет из каждой щели, причём, с непонятной целью.

— И пусть лезет. Хомолуденсы быстро научаются отделять ивановых от сорокиных.

— Мы дети страшных лет России, когда её враги босые, как будто воины Батыя… Всё тот же сон, возможно ль — в третий раз…

— А в этой строчке рифма — пидорас.

Пусть меня тоже привлекут за разжигание.

Диалог CCCL*

— Понимаете, по сути Сергей прав — спорить с его мыслью об опасности введения дубинки, что из лучших соображений будет стучать по головам — бессмысленно. Вы же правы в том, что звериная ксенофобия должна быть введена в прокрустово ложе закона. Но мне отчего-то кажется, что вы не хотите ксенофобию истребить — а охвачены желанием улучшить человека. А с такого желания улучшить человека основательно, до конца улучшить, и возникают самые кровавые и нечеловеческие режимы.

Тут ведь вот в чём дело — современность показывает нам очередную инсценировку «Зверофермы». Все нации равны, но одни равнее прочих (и это свойство уклада европейского сознания, а не то, что в головах у скинхэдов). Те самые демократически ориентированные люди, что мне с пеной у рта доказывали необходимость суда присяжных, когда слышат о том, что он оправдал подозреваемого в убийстве таджикской девочки, или какого-нибудь Ульмана, сразу говорят, что суду и присяжным нужно указать, всё отменить и пересудить. Вдова главного петербургского демократа Собчака, член Совета Федерации госпожа Нарусова мне на голубом глазу, в телевизор, говорит, что, дескать, суд судом, а надо всё отменить, потому что политически нехорошо.

Есть устойчивый тренд, например, в том, что «демократические выборы — это те выборы, на которых победили демократы», etc.

Ergo: Это именно когнитивный диссонанс. Если мы спросим у Сергея — хороши ли русские хулиганы? Он скажет, что нет. Если мы спросим у вас — хорошо ли передать политическую цензуру в руки политтехнолога-галериста Гельмана (пусть условно, и в руки условного Гельмана, и условно технологичного), я думаю, что вы тоже скажете «нет».

— Тут, сэнсэй, и думать нечего, я в дискуссии с Сергеем уже сказал «нет», а Гельману — два раза даже. Началось все именно с того, что я спросил мнения хозяина: есть ли способ сделать так, чтобы и прокрустово ложе закона появилось, и перегибов не было.

— Истребить ксенофобию — идея весьма заманчивая, но «идеей» её назвать сложно, потому что это такое намерение, «пусть всегда будет солнце». Мне не нравится, когда идут наперекор закону, когда-то на уроке права я хорошо усвоил слова адвоката: «Я буду защищать самого жестокого убийцу до конца, потому что иначе в следующий раз осудят невиновного».

— В итоге вариант дубинки и вариант «оставим все как есть, авось само рассосется» мне не по нраву одинаково. Но мне казалось, что это повод к обсуждению, а не нападению.

— Мне не кажется заманчивой идея побеждения ксенофобии. Более того, мне лично ксенофобия представляется подобием личного оружия. И если мне кто-то говорит, что оружие надо сдать, владение и ношение его запрещено, то я хочу спросить — защитят ли меня, если что, от других?

Нет ли с их стороны опасности? Не сдадут ли меня с потрохом правительства и общественное мнение, иностранные и местные правозащитники?

— Но никто не может заставить вас сдать ксенофобию насовсем — в этом разница. Запретить психические феномены невозможно.

— Нет, как раз я вижу в современном обществе механизмы избирательного запрещения ксенофобии. Этот диалог — чудесная иллюстрация понятия «когнитивный диссонанс».

— Точно так, сэнсэй. И я попался в очередной раз.

Диалог CCCLI

— Я, конечно, не воротила шоу-бизнеса, и в этой вашей медиа-жизни мало что понимаю, но вот что скажу. У меня сложилось впечатление, что есть такая должность. (Она есть в разных корпорациях, на разных телевизионных каналах), это — специальный человек, что выходит по команде в круг. Он выходит и начинает топать ногами. А вокруг стоят люди и скандируют: «Ну-бля-ну-бля-ну-бля-ну-бля!» Потихоньку человек заводится, и начинает орать. Слёзы выступают у него на глазах, а рубаха давно разорвана.

Потом он устало выходит из круга, и ему дают полиэтиленовый пакет из супермаркета, который заполнен Баблом. Он так же устало кидает его на правое сиденье своего автомобиля и отправляется домой, чтобы почитать Мураками. И так изо дня в день.

— Мне он больше напоминает наемную деревенскую плакальщицу. Очень почтенная творческая профессия.

— А вот не надо. Я вот видел в Архангельской области плакальщицу. Ей давали десять рублей красной ленинской бумажкой и бутылку водки — и плакала она правильно, скорбно и верно. Потому как народу по деревням было мало. Она даже не плакала, а пела — и из того, что было можно понять, выходило: вот человек ушёл, и его не вернуть, но все там будем и встретимся, а человека жаль, и жаль, что детей двое (она внимательно смотрела на родственников), но это тоже ничего, потому что мир велик и не без добрых людей и поднимут детей-то. У меня скулы сводит от пасхальной идеи народа-богоносца, но деревенские плакальщицы мне милы. Что мне до того, что есть другие — я видел эту.

— Ремесло вымирает. Я видела других в Тульской области, заставлявших вспомнить «хлыстовские практики». Но Север — он вообще как-то благороднее.

— Северу в этом смысле повезло — он защищён летом мошкой и комарами, а зимой морозами — это даже не только север. Вот у меня дед из-под Вятки — крепостное право недолезло, татары не дошли — всё то же, что и в Центральной России, да немного не то.

Правда, там не только ремесло вымирает. Их потом повывели — потому как народу по деревням было мало, да и всё, к тому же, оскотинивается, а Север просто вымирает. Вымер уж, в общем. Впрочем, я просто мизантроп — с меня тут взять нечего — я воспринимаю жизнь как герои Иоселиани из фильма «Фавориты Луны», когда ворованные картины уменьшаются в размерах и количество чашек в сервизе уменьшается так же стремительно.

— Деревенские плакальщицы, по крайней мере те, которых я видела, не имели к экзальтации никакого отношения. Потрясающе профессиональные органичные психологи, проводящие сеанс психотерапии, снимающие возможность необратимого стресса и берущие на себя, как в тренингах с масками, горчайшие и тяжелейшие функции. Они просто дают родным и близким возможность внутренней тишины и место для примирения, осмысления смерти. Кстати, ещё насчёт обычаев, что кажутся чужестранцам причудливыми — об оставлении еды на могиле. Тут нет никаких сомнений, оставляют, это общеизвестно.

— На радость нищим и солдатам.

— Однако, ровно так же общеизвестно о ритуале тризны — обедни на могиле. Это когда едят и пьют оставшиеся в живых родичи. Я сама видела, как люди приходят на православное кладбище с едой и едят и пьют там. При этом, вполне допускаю, что где-то может локально считаться дурной приметой пить из подобной рюмки, но где-то — запросто можно, без вопросов. Как мне поведал мой информант, именно, что стал свидетелем такого ритуального выпивания. He is at supper, not where he eats but where he is eaten.

— Нет, выпивание — несомненно. Это уж к гадалке не ходи, хлебом не корми — дай выпить на могиле.

И я на могилах пил много. Видел и участвовал в питье «с гроба» — на Девятое мая на могилу стелется рушник, стаканы, снедь всякая. Есть, кстати, известная картина Голембиевской «Бессмертие» — она, правда, несколько маскирует обстоятельства, зато включена во все каталоги советского украинского искусства (у меня есть).

А пить из оставленных рюмок не стал бы никогда. Можно выпить из неё, налить снова — и оставить.

— Это как бьют бокалы после выпитого — после покойника никто не рискнёт опрокинуть.

— Нет, увы, вас неверно информировали. Как раз пить живому из этой рюмки не следует. Это чрезвычайно плохая примета.

— Собственно, ритуал очень старый — оставление еды на могиле, много и подробно описанный. Что интересно, по понятной причине птицам пить и есть можно. Собственно, родственники должны радоваться, что они, птицы, всё это клюют.

— Да чем нищий от птицы отличается? Разве более вонюч. С моей могилы пусть пьёт — если будет кому что оставить.

Диалог CCCLII*

— Даже если её гауссиан очень похож на прямоугольник — всё равно должна быть флуктуация. Более того, если бы её не было бы при выборке в полтыщи, это было бы совершенно невероятно.

— Не надо меня подавлять интеллектом. Я от этого чахну и бросаюсь к зеркалу за моральной поддержкой.

Диалог CCCLIII

— Мой друг, видимо, пародируя мой стиль жизни, часто повторяет мне: жить надо так, чтобы не покидало ощущение, что против тебя плетётся вселенский заговор. Правда, в этом варианте мир — далеко не театр, а вовсе психбольница со странными методами лечения. При таком раскладе удивительное рядом — но оно запрещено. С другой стороны «ну и пробьёшь ты стену головой, а что ты будешь делать в соседней камере?»... Впрочем, сильно подозреваю, что высказался, как всегда, не в тему, и тему эту не раскрыл...

— Так ведь самое начало Овалова, «Рассказов майора Пронина», — это вообще военный коммунизм. И в этом смысле Пронин — настоящий self-made man, из полуграмотного красноармейца становящийся (в хорошем смысле) интеллигентным и образованным имперским разведчиком. Дункан МакЛауд.

— Эстетика… Низкий потолок, проходная, местный телефон с надписью — «Помни! Телефон не обеспечивает секретности переговоров»!

— Но, глядя порой в телевизор, видишь, что её часть возвращается. И первые отделы и закрытые темы. Копии отчётов по совместным проектам, по каким-то контрактам должны быть переведены на русский и представлены в компетентные органы для получения разрешения на отсылку.

— Десять лет назад этого не требовалось. И отчёты не дублировались на русском. И куда, по-вашему, делись первые отделы? Все так же есть и так же бдят. Есть секретные компьютеры и дискеты… Ну, наверное флэшки теперь вместо дискет.

— Ну, формы все есть и никуда не делись. И список секретных тем утвержденный в прошлом году ещё хуже (шире), чем в советское время — со слов знающего человека. Более того, аналогичная система существует в США, в том же НАСА-Эймс, например, — допуск, пропуск, проход по территории с сопровождающим лицом и т. д. И вполне существовало до 9-11. Тут зеркальная ситуация — в том же НАСА красочные буклеты с призывом настучать на коллег-начальника по е-мэйлу, телефону, анонимно или с подписью, если вам кажется, что их действия ведут к уменьшению безопасности и распространению неоткрытой информации.

Диалог СCCLIV

— Много лет назад, когда вода была мокрее, сахар — слаще, а деревья большими, я ухаживал за одной девушкой. Девушка училась в педагогическом институте. Эта девушка посулила мне любовь, а увидев недоверие в моих глазах, пообещала купить мне торт «Прага» за 3 рубля 08 копеек, и сказала: «Знаешь, нам для экзамена по англо-американской литературе нужно прочитать сорок писателей. Так вот — это ты прочитаешь их и перескажешь мне своими словами».

Я это сделал за две недели — стоит ли говорить, что торта мне не дали. Так вот — слышите, уроды — Нобелевский лауреат Пинтер уже тогда был в этом списке!

— Подумаешь. Пинтер уже давно везде был. Не далее как вчера читаю себе среднеинтересный английский роман. Сидят английские студенты образца 84-го года в столовке и о чём, извините, спорят? О том, что после войны никого, кроме Пинтера в английском театре и не было, да и того сильно переоценивают в связи с общим безрыбьем. Я, как девушка, излагала эти тексты регулярно и доступным языком для половины курса.

К счастью, роман у меня начался до, и я не могла никого заподозрить в корыстных намерениях.

Я была юна и наивна.

— Ну, в этом, кстати, и есть доля справедливости. Вроде бы это должен быть бесспорный гений — ан, никто не знает.

— Так ведь трудно ежегодно найти дюжину гениев, чтобы выбрать из них уж совсем Бесспорного Гения. Елинек гений? Найпол? Тони Моррисон? Кутзее? Или тот же Кундера больше на гения похож? Орхан Памук? Полноте.

— Нет, тут другой механизм. Манну был полтинник (не помню точно), когда ему дали премию. У него в 1929 много что впереди было. А Пинчону — почти семьдесят. Это — тенденция.

К тому же, сейчас — иное. Просто значимость литературного произведения стала необщей, половины нобелевских лауреатов вообще никто не читает — иных тревог довольно есть. Не говоря уж о методике выбора.

— Семьдесят пять ему, если не ошибаюсь. И вполне допускаю, что ему дали «за это», чем за нелюбовь к Бушу. Но некоторым людям трудно себе представить, что о Буше можно не помнить.

— По-моему, он 37-го года. Дело, конечно, не в нелюбви к Бушу. Тут просто два процесса, каждый из которых умалчивает о подводных течениях. Один процесс — прихотливое присуждение премий, другой — интуитивное нежелание (или возмущение) того, что высшую награду может получить человек тебе неприятный (пусть даже и не за то, чем неприятен). Не говоря уж о том, что какой-то институт человечества может не совпасть с тобой во мнении. Показательно, как один человек, который мне очень нравится, говорит: «между тем, он идиот».

— Нет, все-таки 1930.

— Я опять с Вами согласна. Надо с этим что-то делать.

— Меня как раз тут занимает не поведение Нобелевского комитета (я о нём много чего знаю — хрен бы с ним). Меня занимает выстраивание собственной эстетической стратегии. Поэтому когда многие вменяемые люди говорят: «Как отвратительно, что этому Пинчону дали премию», мне всё хочется найти человека, который скажет «Экий сварливый старикашка» — и во втором случае некоторая доля добродушия позволяет воспринимать текст.

— Пожалуй.

— С кем-то я его путаю? Но с кем? Хотя все нынешние классики родились в 1930-1940.

— Ладно, не будем шевелить покойников.

— Отчего же? Шевелить беспокойников! Эвона! Голливуд вона какие бабки на этом делает!.. Шевелильщик — перспективная профессия.

Диалог CCCLV

— Злой ты, Володя... (вытирая мокрые глаза) А я и не заглядывал в предисловие. Зря, как выяснилось.

— По-моему, он сегодня ещё добр как никогда.

— Я не добр, я просто ещё не проснулся — очень рано встал. В полудрёме переделал массу домашних дел. Например, обменялся кепками, как пленными — на берлинском мосту. Я ходил к Володихину рассказывать о теории литературы. Рассказал, да поменялся там с одним человеком кепками — у него была точь-в-точь такая же, как моя, но только на шесть размеров меньше. И вот выручил свою кепку, купил на радостях... И вот теперь, когда всё кончилось — тянет в сон.

— А об чём речь, собссна? Э, много ли тебе нужно, чтобы купить на радостях? Только повод из дому выйти.

— Я — чайка! Я — чайка! Березин, отчего люди не летают, как птицы? Нет, надо будет, наконец, суриозно попросить товарища Руха, чтобы ничего про меня не писал более. А не внемлет — так ужасно оскорбить, чтобы писал от жгучей обиды исключительно гадости. Думаю, это будет полезнее для пищеварения, нежели насильное кунание аффтара в банку с клубничным сиропом.

— А он и про тебя написал? Я просто только проверил — нет ли там чего про меня. А как не нашёл, так сразу успокоился.

— Нет, не там, но в другом месте: «Не меньшую активность проявил и загадочный Василий Мидянин — фантастическая личность, время от времени выныривающая из глубин Интернета с очередным жутковато-прекрасным текстом. Его произведения также вошли в целый ряд околоновогодних сборников. Особо хочется отметить неописуемое «Коричневое» в «Перпендикулярном Мире»».

Диалог CCCLVI

— А мы уже, кажется, говорили про «бялая пала — то знак педало».

— Тогда уж «бяла пала — то знак педала». Не слышала. Пытаюсь сообразить, что за «бяла пала». Хотя ведь pedal — это и пидор, и педаль. Так что тут, может, игра слов какая-то. Общеизвестен, кстати, текст, выданный когда-то (лет уж 20 назад) польским телекомментатором во время Велогонки Мира (или Тур де Франс?). Он, желая похвалить польского велосипедиста-чемпиона, в восторге назвал его Szczesliwe dziecko dwoch pedalow. То есть, имелось-то в виду «удачливое дитя двух педалей», а вышло...

— Это так на варшавских полицейских ругаются.

— Точно, у них палки белые. Ну какая ж я тупая!

Диалог CCCLVII*

— Мне говорили, что ПМС вообще у всех женщин различен несказанно.

— Это мне тоже говорили. Но представьте только — вам хочется кушать, вам приносят тарелку супа, а вы её принесшему на голову выливаете с криком «Поди вон, сука!» Это же не жизнь. Нет-нет, я очень стал сочувствовать.

— Ну, это мне тоже знакомо — правда, я ни разу не вылил никому супу на голову. Упустил счастье.

— Видите ли, фокус в том, что при ПМС это состояние, насколько мне ведомо — каждый месяц, причём со стопроцентной предсказуемостью по времени. Это все ж не кот похрюкал. Плохое настроение всем знакомо. А вы представьте себе календарь, где на каждый месяц неделя, допустим, зачеркнута и написано «Пиздец настроению». И это ведь мы ещё не берём в расчет физические неудобства и то, что это только начало...

— И так и этак. Одна женщина говорила, что до родов у неё было одно, а потом другое. Другая женщина говорила, что у неё это ещё хитро коррелирует с атмосферным давлением — и получается то остро, то смазано. У третьей женщины это сильно зависело от настроения («от того, позволяю ли я себе распуститься» — говорила она).

— Трогательно, что четыре мужика эту тему обсуждают... А я-то кино всего лишь отрецензировал. Нет, верно мне говорят — хреновый из меня рецензент. Это-то понятно. Но: как я понимаю, женщин со строгим циклом не абсолютное большинство (Не знаю, большинство ли?). Поэтому месячная контрольная в школе, или полуторамесячный приход супервайзера на твоё рабочее место тоже периодичен. Я видел, как у некоторых людей такие обстоятельства вызывали двухдневную предсказуемую депрессию.

— С другой стороны, я-то имел в виду опыт неконтролируемого раздражения — когда тебя будто организм ведёт. Будто ты не принадлежишь себе, а включается какой-то внутренний механизм.

— Нет, я все же вижу разницу. Одно дело — неприятности, порождаемые социумом. За что боролись, что называется. А другое дело — подляна, подкинутая самой природой. При этаком гандикапе станешь феминисткой. Как ни крутите, а женщинам труднее...

Диалог CCCLVIII

— Посмотрел сериал про первый круг, что удивительно похож на «Московскую сагу». А потом случайно переключил канал — а там сидит в кресле Арсений Тарковский. Показывают Елисаветград, стихи читают. И не стал я возвращаться к Аксёнову.

— Да ты эстет, батенька. А ну, немедленно вернись! А я вчера мучил золотого телёнка. Плюнул вскоре, сказал: «Трись сама!» (с) Платонов, и сел дописывать статью для Байкалова.

— О! Да ты — теоретик! Знатно! Про кого статья?

— Про барона Франкенштейна и Бориса Карлоффа.

— Напиши лучше про Майкла Джексона.

— Майкл Джексон? Нет, Майкла Джексона я хорошо знаю. Он задавил автомобилем свою жену, чтобы самому повезти её несовершеннолетнюю дочь в Диснейленд.

— Питер Джексон! Поздравляю тебя с днём рождения Брата Мидянина!.. Начинаем флэшмоб «Зайди в ЖЖ к Мидянину и поздравь его с Питером Джексоном».

— Спасибо отцу родному Березину. Березин, как всегда, был немногословен, но деловит.

— Не за что. Телефон купи — а то через него ты жереха лишился.

— Лень мне. Жерех же дело нажывное. Я вчера зато уми но сачи и эби темпура сарада кушал в ресторанте. Читайте, завидуйте.

— Ещё тобой не охвачены Нью-Йоркские Големы, Големы из Санта-Фе, Големы Антарктиды, Големы возвращаются и Големы, которые никогда не платят. А название?

— Да вот и я подумал, что «Заря холокоста» всяко лучше. Кстати, итальянцы в шестидесятые сняли фильм «Холокост зомби», который у нас традиционно переводят как-то по-другому, менее скандально, и им за это буквально ничаво не было. С другой стороны, и политкорректность к тому времени ещё не разинула как следует своей бездны гладной.

— Ты Олегаса не слушай — он роман на Грелку пишет. Про детей и Чёрные дыры. Вот и тусуется у тебя в Журнале.

— А у меня в журнале что, лучше пишеццо?

— А он у тебя в Журнале сюжеты ворует.

— Падонок… Надо закрыть на замок.

— Вот она, молодая шпана, что сотрёт нас с лица земли! Стиратели — 2005.

— Лучше — 2008.

— Лучше — 3046. Тогда у нас и президентов вовсе не будет. Одна амброзия на сковородке.

— Неплохо бы.

— Нет, Мидянин веник готовит. Мочалку там, тапочки. Знает — не уйти.

— А фигли, как говорит по этому поводу Дао. Мне в этой связи очень нравится персонаж Воннегута, который точно знал, что самолёт упадет и разобьётся, но всё равно сел в него и никому ничего не сказал. Мотивировка этого была совершенно убийственная: зачем зря валять дурака?!

— А по-моему, надо на сходке все рассказы и писать. Мы получим чудесный сборник чудесных текстов.

— Писать нужно в сауне, причом только в парилке. Причом только стоя на голове и после четырех стаканов вотки. И в танкистском шлеме.

— А ты, брат, будешь это редактировать. Из-под воды.

— Ладно. Вы только почаще плещите на меня этой самою водою.

— А что тут плескать? Будешь весь под водою, как толкиеновские трупаки в болоте. К тебе будут подходить молодые и талантливые авторы, с ужасом и восторгом смотреть тебе в лицо сквозь толщу воды, читая свою судьбу... А потом я, как Горлум, буду выводить их из бани, чтобы дать место следующим.

— Недобрый ты человек, Березин. Гнида казематная. Читаю вот тебя, и неприятно мне делаетсо.

—

— Березин! да никако ты писако!

— Главное, не бросаться конечным звеном пищевой цепочки друг в друга.

— Конечное звено современной пищевой цепочки — человек.

— Мне тогда очень понравилась эта фраза. «С удивлением». С удивлением — это хорошо.

— Березин-то, небось, написал бы «С пониманием относимсо».

— Ты знал, ты знал!

Диалог СCCLIX*

— От Руднева вашего ничего не осталось. Пшик — и мода прошла. «А уж как дысал, как дысал».

— Ну, всё-таки слово «циклоид-сангвиник» осталось.

— Это у Вас оно осталось. А я это только в «Академкниге» тридцать секунд листала. Впервые эту хуйню слышу.

— Не знаю — не знаю.

— А чего тут не знать-то? Руднев появился — и исчез. А Винни-Пух останется.

— Может, и не исчез. Кто его знает.

— Он не советник Президента Путина, нет?

— Ой. Только не надо пугать. Я только одного Руднева знаю, комиссара в отряде Сидора Ковпака.

— Давайте я тоже буду его знать. А то «Руднев, Руднев»...

— Погиб партизан Руднев в бою, вот в чём дело. Циклоидом вовсе не был, а прибрали его в конце тридцатых. Но пожевала его судьба, да и сплюнула. Оказался он начальником ОСОАВИАХИМа, да и стал потом партизанским генералом.

— Непонятно: а высокие разговаривающие стороны знают про командира «Варяга»?

— Ну, кроме Всеволода Фёдоровича были ещё медик, экономист, архитектор... Фамилия-то распространённая.

— Почему-то люди мирных профессий известны меньше, чем военные. Хочется надеяться, что когда-нибудь будет наоборот.

— Рудневы все какие-то странные. Вот спросишь Яндекс, сразу натыкаешься на нечто вроде: «Руднев Ю. Концепция дискурса как элемента литературоведческого метаязыка. Попытка осмысления термина». «В.П. Руднев. Психоанализ и философия текста. Шизофренический дискурс». Когда я слышу слово «дискурс», я хватаюсь за пистолет: несомненно, и тот Руднев сказал следователю НКВД слово «Дискурс»; что после этого оставалось делать следователю, допрашивавшего этого Руднева? Да будь он хоть Санта-Клаус!.. Сам ОСОАВИАХИМ!..

— А японцы?! Каково было японцам? Когда перед ними выплыл на крейсере этот Руднев и крикнул в медный рупор слово «дискурс»? В парке на Левом берегу, возле Университета культуры, я был свидетелем следующего диалога.

Человек в дублёнке (помахивая «Шлемом ужаса» Пелевина): ...говоря коротко, этот его экскурс или, извини за каламбур, дискурс в мире Интернета и эта контаминация c мифологией...

Собеседник: Чего?..

Человек в дублёнке: Хуйня книга, в общем.

— Предлагаю везде и везде слово дискурс заменять на кускус!

— Это утопия. Если бы везде был кускус и никакого дискурса, то войны прекратились, исчезли болезни и установилось бы всеобщее счастье.

— Но к этому надобно стремиться!

— Ха-ха, Руднев ныне переводит и комментирует «Логико-философский трактат». Скверно.

— «Людвиг Витгенштейн и философия обыденного языка»? Сильно.

— Буквально: «Логико-философский трактат с параллельными комментариями В. Руднева». По-моему, сильнее.

— Прямо так? Сильно, да.

Диалог CCCLX

— Напечатанное не есть истина по факту перенесения на бумагу, увы.

— О! Это интересный вопрос. Так в том-то и дело, что наука тоже расплылась. Лем уже очень давно написал: «Сейчас живёт девяносто процентов от общего количества учёных, которые когда-либо появлялись на свет. В связи с этим пропорциональный прирост общей глупости и некомпетентности очень стремителен, и найти сегодня среди потопа и Гималаев книг произведения первостепенных умов значительно труднее, чем раньше». Проверять всё за всеми невозможно, да зачастую и невозможно. Как проверить истинность теории Эверетта? Кварковую сущность электрона? Шкалу Скалигера? Постоянство постоянной Планка? Понятие научности также стремительно размывается.

— Это научные институты расползлись. Общественная функция науки редуцировалась, это да, — но научные методы ещё держатся. Как бы много ни производилось измерений, возможность воткнуть подмышку термометр и сделать вывод сообразно с результатом — остаётся. Так что паниковать не надо. В мутной воде паники и ловится корыстная спекулятивная рыба — хватай мешки, вокзал отходит, семь веков спиздили, англичане устроили русскую революцию, постоянная Планка упала на пять пунктов из-за войны в Ираке. Есть такая фраза у Натана Эйдельмана — у меня не было текста под рукой, поэтому я пересказываю её своими словами, чтобы не нарушать авторского и прочего права. Смысл этой фразы (Эйдельман говорил о рубеже XVIII и XIX веков) в том, что всё, что было написано, а уж если напечатано — то и подавно, воспринималось народом как истина. Санкционированная начальством, или, пуще того, господом Богом. Инерция этого уважения есть и поныне — как уважение к человеку, написавшему (или пишущему) книгу. Или инерция уважения к высшему образованию, к учёной степени. Но, если раньше существовал цензорский институт, разрешительный департамент, вообще что-то, что санкционирует печатное слово, то теперь этого нет. Раньше у Бродского спрашивали: а у вас есть справка, что вы — поэт? И будь у него справка, Норенская не имела бы своего фотографа. На словарь можно было сослаться как на санкционированную орфографическую инстанцию. Вот что имеется в виду.

Кстати, очень показателен кризис не с книгами, а с книжечками — все эти удостоверения агента ЦРУ, инопланетянина, нечётного чекиста, и вполне себе удостоверения ветеранов боевых действий — суть явления пограничные. То есть спрос на книжечки есть, но доверие к ним стремительно убывает.

Вот в этот час удивительно прибыльно бегать туда-сюда: пользуясь инерционным уважением к напечатанному, печатать фальшивые книжки, а если возьмут за цугундер, прикрыться тем, что это никем не санкционировано и стилистическая санкция не нужна.

— У Эйдельмана в «Грани веков»? Честно говоря, не помню, хотя есть у меня дежавю, что выражение «санкционированная истина» не так давно я где-то встречал, и чуть ли не у Вас же. Но это неважно. Я прекрасно понял, что Вы имели в виду. Но я-то хотел сказать о том, что меняется само отношение к этому санкционированию. Если на грани тех веков, о которых писал Эйдельман, слово царя воспринималось как истина в последней инстанции (и даже если кому-то ясно было, что враньё это, то вину автоматически переносили на других — министров там, а царь оставался вне подозрений), то теперь-то подобные иллюзии мало кто сохранил. Гораздо популярнее самая истинная истина: «Все врут!» То есть санкционируется уже враньё, а не истина.

— Во-первых, многие теории полезны. И для меня научность конструкции никогда не была критерием полезности. Вот я, как человек религиозный, считаю, что религия не научна, и что ж с того? А равно как поэзия. Насчёт исторических моделей и их необходимости в рамках исторической науки — это вопрос очень спорный, очень долгий, и давайте мы его обсудим в другой раз. Спор о том, чем должна заниматься история длится с разной интенсивностью несколько веков. Это интересно, но очень долго.

— Так вот. Тойнби я не занимался, а вот про Маркса я скажу (учил я его долго и пристально, и читал разные тома «Капитала», а не только первый. Экономическая теория Маркса — что-то вроде теории теплорода. Ведь теория теплорода на каком-то участке истории довольно эффективно объясняла теплопередачу, а потом оказалось, что это не объяснение. Есть ещё один хороший пример: долгое время венерические заболевания лечили ртутью. То есть сифилис лечили (и эффективно) ртутными мазями — из-за того, что алхимический знак Меркурия был противоположен знаку Венеры.

Резюмирую: я считаю, что все эти конструкции, что мы с вами обсуждали (за Тойнби ничего не скажу) мифологические, а не научные. Однако мифология овладевает массами, и, овладев, становится общественной силой. Иногда это созидательная сила, иногда — нет.

Сфера действий этих мифологий не научная, не описательная, а агитационная. То есть я могу говорить, что «теория Галковского» работает только в том случае, когда (скажем) большое количество людей стало читать его книжки, и идея английского заговора овладела массами. Поэтому (возвращаясь к началу нашего разговора) я абсолютно с вами согласен в той части, что мелкие (я бы сказал — даже крупные) ошибки Галковского не важны. Точно так же, как ошибки Фоменко.

— Кстати, насчёт «практической деятельности». Давно меня мучает вопрос, что же, «фундаментальная наука» не имеет практического значения? Считаю, что имеет. Тут важно разобраться с терминами: практическое — значит, применяемое на практике. Разве научный работник не применяет на практике полученное ранее фундаментальное (то есть не прикладное) знание для получения нового фундаментального? Я думаю, что применяет. Иначе в эпоху господства марксизма фундаментальную науку бы закрыли, ведь марксизм по сути первое философское учение, подчеркнувшее важность практики.

Диалог CCCLXI*

— Вы просто не в курсе того, что такое Академия естественных наук. Это было очень интересное образование, — я о ней услышал в начале девяностых. Мой друг-аспирант был отряжён своим научным руководителем на разбор папок с личными данными соискателей. Тогда РАЕН объявила, что её членом может стать любой доктор наук. Потом (в то время, пока все техникумы переименовались в колледжи, институты — в университеты, а всё остальное в академии) правила приёма эволюционировали.

Собственно, это мировая практика — есть такая Нью-йоркская академия, что рассылала спам (даже мне — у меня перевели несколько научных статей и указывались мои координаты в открытом доступе) с предложением вступить — там надо заплатить несколько денег. РАЕН в этом смысле запрашивает немного — меньше $100. И часто устраивает акции типа той, что случилась с Кадыровым, принятым в члены, как я полагаю honoris causa. Да что там — известный упырь Грабовой до сих пор, кажется, является её членом. Резюмирую: быть её членом западло.

— То есть этот деятель купил звание в странной академии и не стыдится это цитировать в своей официальной биографии? Впрочем, да. А чего стыдиться? Всё купил — купил и это.

— Это Вы зря. Виртуозность обдиралова вполне стоит проигранных денег.

— Но ещё больше она стоит чужих денег, которые кто-то другой проигрывает на твоих глазах. Если внимательно прочитать то, что я написал, становится видно, что место РАЕН не нужно покупать (в России около сотни разных академий — и за все не скажу). Это даже не явление покупки, — это просто вступление. Отчего бы и нет? Надо узнать, сколько там вступительный взнос — сдавалось мне, что действительно, вкупе с годовым — около ста долларов.

— А мой научный руководитель как раз году в 92 поимел членство в этой, с позволения, Академии. С тех пор горделиво величал себя в документах «академиком», стыдливо умалчивая, какой именно академии он академик

— Это что — в городе Кунгуре я видел огромную, в полметра, вазу в духе уральской росписи с надписью золотом «Корреспонденту Академии Наук СССР».

— Они стыдливо опустили нехорошее слово?

— Да не очень стыдливо... Просто написали правду — писал в академию по поводу открытия смерти трилобитов? Писал. Ну и...

— О! Трилобиты умерли? Бедолаги. В этом смысле — да, корреспондент. И неважно, что оне ответили. Главное — написал, постарался. Но ведь ваза — в полметра! Наверное, не только на смерть трилобитов писал...

— Ох, сколько ж спама шлют эти американские академии... Картонные листы с какими-то пригласительными купонами... Я сначала от ужаса непонимания пытался даже ответить — что, мол, не шлите, не надобно мне... потом привык каждый год получать пакет с этим добром — видимо, в список попал. Гневался, что замусоривают меня, кидал в урну... Но потом мне рассказали несколько чудесных историй. Например, один господин, кажется, в Пущино, но точно не помню), — его хотели сократить и тему прикрыть, а он предъявил начальству сей картон — я, мол, член академии. Мне из самой Америки пишут! Остался несокращённым и с темой, — произвело, так сказать, впечатление. Другой знакомый этим делом отчитывался, тоже указывая на заслуги. Так что кому-то даже польза происходит.

— Да, в том-то и дело. Дело в лени. Если преодолеть лень, то вполне возможно из этого извлечь пользу. Но всё же есть риск превратиться в профессора Выбегалло.

Диалог CCCLXII

— Включил телевизионный ящик, чтобы из него узнать, хорошо ли мы будем жить, сколько стоят деньги и какая температура воздуха у меня за окном. А там показывают какой-то сериал. Натурально, сидят милицейские люди в форме, рассказывают какому-то положительному человеку, как они нашли нужное окно по обнаруженному виду на фотоснимке. Положительный человек засомневался, говорит: «А какова вероятность ошибки?» — «Да никакой», — отвечает милицейский майор. И, чтобы усилить впечатление, говорит: «У нас всё точно посчитано: и плоскостные углы, и объёмные. С точностью до градуса, до радианчика». И отошёл я от телевизионного ящика обескураженный. Точность до радианчика… Эх, хорошо.

— Ну, три туда-сюда — какая важность. Стыдно, товарищ, так цепляться.

— Что, до 54 градусов точность? Сильны.

— Вообще-то радиан это плоский угол, равный центральному углу, опирающемуся на дугу, длина которой равна радиусу. 1 рад 57,3 у.г.

— А вы это наизусть помните или в справочнике подсмотрели? Мне вот знание о том, что такое радиан и чему он равен, с 92-ого года ни разу не понадобилось. Пардон, ошиблась в последней цифре.

— В милиции будете оправдываться — там у них с этим строго.

— А вы сначала бляху покажите.

— Интересно, догадался ли кто выпустить водку «Радиан», крепостью 57.3 градуса? Специально для научно-технических работников.

Диалог CCCLXIII

— Ух ты! Весь телевизор набит инженером из Омска. Показывают, как он приклеил к гостиничной стене чуть выше фикуса два плаката, и теперь хвастает, что ему удалось доказать теорему Ферма... Эндрю Уайлс оказался шарлатаном! Гипотеза Таниямы-Шимуры — на мыло! Вот истинная правда — всё возникает в русской глубинке. Теперь стало понятно, что великие тайны прошлого повсюду. Ключ к доказательству оказался скрыт между строк в романе Дэна Брауна «Код да Винчи». Если кому интересно — в сцене на могиле Ньютона.

— Да. Инженер упорно называет француза Ферма — Фермой.

— Наверное, косит под мужичка из глубинки.

— Ну, только довольно напористого.

— Я как-то заезжал по каким-то делам в Издательство Московской Патриархии, и, выйдя оттуда, в их церковной лавке купил кассету про Пушкина — на тему своровать каких-нибудь материалов. Кассета, однако, оказалась очень эндемичной, с весьма неканоническими материалами. Там один такой, из русской глубинки, объяснял, как ему удалось проследить родословную Пушкина от св. Ольги: учёным кабинетным это не удалось, а у него, народного таланта, это получилось (показали заодно родные места кн. Ольги: ручеёк, в котором она набирала воду, камешек, на котором она сиживала, и т.п.).

— Это ты не знаешь всей правды, а я этим занимался. У этих любителей Пушкина есть своё братство, довольно сплочённое, с несколькими пророками. Дошло дело до того, что батюшки на них начали покрикивать, чтобы те не разводили уж совсем откровенного сектантства и мистики.

— Не подозревал. Потому и попался как лох.

— Это что, раньше у них денег не было, да и сейчас нет. А вот в год двухсотлетия Пушкина на них свалились деньги — особенно в регионах. Они тут же начали издавать подмётные письма и прельстительные брошюры.

В частности про то, что Пушкин, как Настрадал Предсказамус, в «Евгении Онегине» зашифровал всё, что будет. Но главная тайна всё равно ещё не прочитана, потому поля слишком узкие, чтобы...

— Любит кто-нибудь эту фразу, как люблю её я?! Причём, цитируя, я заменяю слово доказательство на подходящее к контексту. Кстати, один парень, видевший тот самый экземпляр «Арифметики» Диофанта, говорил, что у неё «pretty wide margins». А была ведь ещё история (у Норберта Винера, что ли, описанная) про математика, который думал, что он погибнет при пересечении Атлантики, и сообщил в пути, что — доказал. А корабль пришёл цел и невредим. Математику было очень стыдно. А в ньютонском университете продают футболки с надписью: «Уайлс доказал теорему Ферма, но доказательство слишком длинно чтобы уместиться на этой футболке».

— А «Доказательство» Уайлса, мягко говоря, никому не понятно.

— Вы это серьезно?

— А вы, лично, его поняли?

— Я лично — нет, и не пытался. Это не совсем моя область математики. Но я знаю немало людей, понимающих работы Уайлса, и у меня нет оснований им не верить. Вышла подробная монография, где разобраны все детали. Более того, сейчас это, в принципе, пройденный этап. Есть немало работ, основанных на тех же идеях и идущих гораздо дальше.

— Теорема Ферма — не из вашей области математики? Вы ведь даже не сказали, что знаете хотя бы одного человека, который это доказательство понял!..

— Теорема — из моей. Доказательство — не совсем из моей. Там слишком много модулярных форм, а я их совсем не знаю. Надо бы выучить, да руки не доходят.

— Вы ведь даже не сказали, что знаете хотя бы одного человека, который это доказательство понял!

— Да и почему же не сказал о знающих людях? Я же говорил, что знаю немало людей, понимающих работы Уайлса, и у меня нет оснований им не верить. Если Вам нужны имена, то, пожалуйста, навскидку: Henri Darmon, Joseph Oesterlé, Jean-Pierre Serre, Joe Silverman, Gerd Faltings. Это только из тех, кого я знаю лично. Все эти люди — профессионалы высочайшего класса, и все они утверждают, что разобрались в работе Уайлса. Почему я должен им не верить?

Более того, ещё раз повторю. Если бы работы Уайлса были бы непоняты, никакое дальнейшее развитие было бы невозможным. А дальнейшее развитие налицо: winding quotients Дармона и Мереля, модулярный метод Беннета-Скиннера-Сиксека..., не говоря уже о великой работе Брёйя-Даймонда-Тэйлора (и кого-то четвертого), которые доказали модулярность всех эллиптических кривых, а не только полустабильных, как Уайлс.

— Я не смешиваю «работы Уайлса» и доказательство конкретной теоремы.

— А я имею в виду именно две работы Уайлса, в которых доказывается модулярность полустабильных эллиптических кривых.

— Вы знаете, я сейчас вмешаюсь в ваш спор, потому что, во-первых, мне он кажется немного бессмысленным, и во-вторых, мне самому интересно несколько другое, а — я хозяин дома.

С одной стороны, математические построения десятилетней давности понимает не один человек, а целые группы. Но ваш оппонент прав в том, что эти группы малочисленны и узкоспециализированы. То есть, это подлинно эзотерическое знание, не выплёскивающееся не то что в народные массы трактористов с гармошками, но и средне образованных людей, окончивших инженерные высшие учебные заведения.

Тут я позволю себе рассказать одну историю — однажды я ехал в поезде с одной красивой девушкой. У неё был муж-математик, и они оба только что вернулись из Пекина, с Филдсовского конгресса.

Этот математик был в каких-то больших чинах, чуть ли не делал там доклад. Подробностей я не знаю, тем более, эта красивая девушка была возмутительно верна своему мужу, а попутчиков красивых девушек это всегда печалит.

Когда мы вышли покурить, то я начал расспрашивать её о Пекине. В частности, я спросил, за что дали премию. «Вы не поймёте», — ответила она. Я несколько обиженно стал напоминать, что я окончил физический факультет МГУ, и специальностью было математическое моделирование, и вроде я не чужой математике человек. Но девушка была непреклонна: «Вы не поймёте» (то ли она упомянула о Гильберте, который отказался заниматься теоремой Ферма, сказав, что ему нужно три года, чтобы только вникнуть в проблему, то ли у меня тут срабатывает ложная память). Тут важна была интонация. Она в двух словах объяснила мне, что нематематик этого понять не может. Не знаю, как это у неё получилось, наверное, дело было именно в интонации.

Так вот, у меня сложилось впечатление, что со времён энциклопедистов наука так эволюционировала, что возникли области, в которых не только методика исследований, но и сам их результат имеет корпоративную ценность. То есть, человеку смежной области он недоступен. Я сужу по себе — в принципе, уже с трудом, но я могу понять результаты физических и геофизических исследований (кстати, могу мгновенно выявить шарлатанство, которое мне подсовывает телевизор, бормоча про лептонные потоки или торсионные поля). Сложнее с биологией и химией. Но я знаю, что порог моего понимания современной математики таков, что мне не переступить через него никогда. То есть, для этого мне нужно затратить много лет, и время пластичных мозгов уже упущено.

Вопрос заключается в том — насколько справедливы эти мои рассуждения. Насколько закрыт мир современной математики? Можно ли оценить размеры групп математиков, которые понимают друг друга в рамках одной проблемы (понятно, что проблемы разные, да)? Можно ли оценить численно группы математиков, которые за год, примерно, могут поменять задачу?

Это, конечно, профанический вопрос — но отчасти и потому, что я мог его неловко сформулировать.

— Мой оппонент заявил, что доказательство непонятно «никому». Это, разумеется, неверно. А то, что его понимают немногие (я оцениваю количество этих «немногих» как несколько десятков) — неудивительно, потому что оно действительно очень технично и требует высокой математической культуры.

Вопрос о закрытости современной математики довольно сложен. Я, скажем, тоже не понимаю работ большинства филдсовских медалистов, и не могу сказать, что меня это не тревожит. Действительно, большинство даже очень хороших математиков знают очень мало за границей своих узких областей. С другой стороны, математика по-прежнему едина, пронизана общими принципами, и чем дальше, тем больше выясняется поразительных аналогий между совершенно, на первый взгляд, не связанными вещами.

— Об этом можно долго говорить, но лучше за бутылкой. Дело тут ещё в том, что «понять» во всех деталях доказательство изолированного факта, каковым является теорема Ферма, для серьезного математика редко является самоцелью. Гораздо важнее понять общие принципы, на которых оно работает, чтобы уметь применять (и развивать) эти принципы для решения других задач. А в деталях всегда можно разобраться, если понимаешь принципы.

— Вот с принципами самое интересное — вокруг этого и крутится моя мысль. Я абсолютно согласен с тем, что сама по себе теорема Ферма не важна, а есть вещи поважнее. Я как-то добровольно-принудительно регистрировал сумасшедших, что приносили доказательства теоремы Ферма. Абсолютно безумных. Причём это было лет за пять до доказательства — и я был готов дать руку на отсечение, что её доказать невозможно.

Руку, слава Богу, сберёг.

Но для меня было совершенно очевидно, что все кто ко мне приходил, никакого доказательства принести не могут. К тому же был случай Иоичи Мияока — отнюдь не похожего на сумасшедшего старичка с мятыми листами в авоське. Я думаю, я бы не поверил и Уайльсу. Но мне-то, не нужно было выносить вердикт. Мне нужно было принять бумаги, а, по возможности, не принять. Потому как если примешь — хорошим людям придётся писать обстоятельное заключение на всё это.

Следующее обстоятельство — это то, что сближает математику и шахматы. И то, и другое вышло на тот уровень, когда задачи и их решения непонятны обывателю вообще. (Заметьте, я не говорил «никому», да). То есть, как бы обыватель ни прогнулся — он этого не поймёт. Поэтому существовали парные фетиши — кто чемпион мира по шахматам, и кто доказал теорему Ферма.

Чемпионаты мира по шахматам всё ещё есть — и в избытке, а вот то, что теорема Ферма доказана, создаёт некоторый вакуум. Мне кажется, омский человек — это естественная реакция среды на разреженность общественного интереса.

И — вернёмся к принципам — я берусь рассказать человеку вменяемому, желающему понять, но не специалисту про островок стабильности, трансурановые элементы, или, скажем, сейсмологию и строение Земли. Человек не станет специалистом, не будет разбираться в проблеме досконально, но будет иметь о ней представление. Но в области математики, мне кажется, это уже невозможно. Где-то в XX веке перейдён Рубикон популяризации. Может быть, это качественно другая степень абстракции, не знаю.

То есть, мне кажется, что сформировать представление у неспециалиста невозможно.

— Ну, тут, увы, тогда придётся вовсе отказаться от разговора — ибо бутылка «Саперави» сейчас у меня есть, но никаких изменений в нашей двоичной компании не предвидится. Тут, кстати, дело не в «тревоге». Я бы употребил какое-нибудь другое слово — скажем, я в это обстоятельство всматриваюсь с интересом, но с меньшим, чем отношусь к мысли, как бы заработать себе на штаны. Но всё равно — интересно — могут ли оторваться друг от друга эти части математики, нет ли тут какого критического состояния, за которым происходит качественное изменение.

Каковы границы человеческого восприятия — вот мои друзья, оставшиеся физиками, вполне успешными, говорят, что «математики переднего края» тоже не понимают — как таковой. Как рассматривать этих математиков — как разведчиков, заброшенных в космос? Либо вернутся и всё впрок пойдёт, либо приживутся на дальних планетах, угнездятся и плюнут на всё.

Это мне, конечно, интересно. Я затеял этот диалог с вами ещё и потому, что мне важна личная заинтересованность — мне важно не только то, что человек говорит, но и как. По обязанности — одно. За деньги — другое, по собственной воле — третье. Ну и, конечно, хорошо, что мы не коллеги. Это тоже очень важно.

— А девушка, скорей всего, сама не понимала. Я, кстати, могу объяснить любому человеку любую математику, которую я понимаю сам.

— А никто и не говорил, что она понимала всё. Как раз занималась она семьёй и прочими гуманитарными науками. Но была мудра житейской мудростью.

Диалог CCCLXIV

— Ёпта! Не прошло и полгода! Опять об Гоголя! Новый доказатель теоремы Ферма явился — белорусский студент Лещинский: «Отдали в Белорусскую академию наук. Ищут ошибки и не находят — говорит доцент кафедры».

— У них там других нерешенных проблем не осталось, что ли? Ферма и Ферма! Полугода не проходит, чтоб очередной народный умелец её не доказал.

— Наступает эра торсионной математики. Кстати, Юрий Иванович Манин участвовал во всенародных субботниках так. Он приходил на работу, брал скопившуюся после прошлого субботника стопку писем с доказательствами теоремы Ферма и начинал писать ответы, указывая ошибки. Видимо, он подставлял n=3, первое значение параметра, для которого (по-моему, меня поправят, если я ошибаюсь) простого доказательства неизвестно. А что, вас это волнует?

— Ну, я не стал бы употреблять слово «волнует». Вот я сейчас сделал жульен и, пробуя, обжёг себе нёбо — это действительно меня сейчас волнует. В случае с теоремой Ферма меня это интересует. Даже не сама теорема Ферма, а её функционирование в культуре — впрочем, мы с вами это уже обсуждали.

Вот в этот раз в репортаже упомянули запись Ферма про поля, точно назвали век, когда жил Ферма, да только ни разу не намекнули на формулировку задачи. То есть, предполагается, что все немножко знают. Или, что интереснее, Теорема Ферма настолько сакральна, что условие неважно или эзотерично.

— Ну, раньше бы Вас это насторожило, теперь же, когда Вы никого не хотите обидеть, могло ведь просто взволновать?

Конечно, более-менее все знают формулировку теоремы Ферма, более того, все знают, что для решения надо перенести кое-что кое-куда и что про это уже дали телеграмму в академию наук. Особенно продвинутые знают, что нужно продифференцировать левую и правую часть.

А с жульеном Вы осторожнее. Расплавленный сыр, он, знаете, опасная штука.

— Слушайте, а нельзя ли вас спросить про математику как науку?

— Можно, конечно. Только отвечать — долго. Ваша реакция на математику мне кажется справедливой, естественной (и почти рефлекторной). Начну с того, с чего ваш разговор завязался, с теоремы Ферма.

Я оцениваю число людей, полностью разобравшихся в доказательстве в несколько десятков, может около ста человек. Это — большое число. Теорема доказана. Я не верю, что найдется ошибка или прокол, вероятность этого оцениваю как ничтожно малую — доказательство рассматривали «под микроскопом», и, главное, что общие принципы, использовавшиеся идеи и пути, не вызывают сомнений. Это как гора, путь уже был виден, и вот, наконец, его прошли и взошли на вершину. И смогли потом пойти ещё дальше.

Потом вы говорите: «Чемпионаты мира по шахматам всё ещё есть — и в избытке, а вот то, что теорема Ферма доказана, создаёт некоторый вакуум. Мне кажется, омский человек — это естественная реакция среды на разряженность общественного интереса». То, что некоторый вакуум создается в обществе, верно. Про общество и математику я отдельно, но в применении к теореме Ферма возможна такая модель. На взгляд «обывателя» всё уже произошло, не поддававшаяся никак, какие бы премии ни назначали и умы ни думали, теорема доказана. Доктор технический наук из Омска — это реакция на другое. Теорема Ферма очень уж просто формулируется, и то, что она уже доказана никак не отменяет вызова. Где простое доказательство? Также и желание уесть этих ученых, конечно... Так что, эти люди никуда не денутся, будут появляться ещё и ещё регулярно. Просто про них редко будут кричать на весь мир.

— Но понятно, что дело не только в теореме Ферма, а в специфике математики. Непонятно, прокладывает ли математика путь другим наукам, или это эзотеричная модель знания. Что это такое — современная наука? Но в этот момент я себя одёргиваю. Все эти вопросы напоминают «В чём смысл жизни» и отсылают к бесконечным общим обсуждениям. Но вот меленькие частные вопросы у подножия этого безумия, мне кажется, вполне можно обсуждать.

— Вот то, что говорят великие математики про математику. И что сразу вызывает споры и несогласия. Вам, наверно, интересно. Из выступления Максима Концевича по случаю вручения ему Ордена Почетного Легиона Франции: «Математика является не только наукой, но и одним из «последних» остающихся в живых классических искусств. Сегодня, математика по-прежнему здорова, в то время как изящные искусства проходят через своего рода постоянный кризис. С моей точки зрения, это может быть объяснено разными причинами. Одна из них связана с созданием, в течении второй половины двадцатого века, объединяющего ядра, состоящего из того, что может быть названо главными тайнами (или чудесами) современной математики. Ныне они формализованы в форме стандартных гипотез Гротендика в алгебраической геометрии, гипотезы Бейлинсона о значениях L-функций в теории чисел, и программы Ленглендса в теории автоморфных форм.

Пару десятилетий назад я разговаривал с одним из моих друзей, который сказал, что было бы очень опасно решить все эти проблемы, поскольку тогда математика исчезнет! Сегодня это соображение потеряло свою силу. Причина этого является внешней по отношению к математике и связана с быстрым развитием теории струн в теоретической физике, которое оказало глубокое влияние на математику. Новые структуры этой теории очень богаты и в то же время очень странны, и имеют потенциал стать вторым консолидирующим ядром математики.

Мне кажется очевидным, что из этого биполярного мира возникнет более свободная математика. Моё объяснение таково: раньше мы имели выбор между всего двумя возможностями: либо приближаться к тайнам теории чисел, изучая её великие гипотезы, но при этом почти не имея свободы ставить новые задачи, либо мы могли обрести свободу, исследуя геометрию и анализ, но тогда мы не видели впереди никаких чудес и тайн. Благодаря новым структурам теории струн, я надеюсь, мы обретем свободу и, в то же время, встретим чудеса. В этой области, я думаю, мы должны рассматривать физиков-теоретиков как экспериментальных математиков. На самом деле они очень быстро учатся и решают свои задачи лучше, чем математики. Хотелось бы знать, что они ожидают от нас?

Один русский астрофизик однажды сказал о математиках: «Эти люди подобны мухам, они могут ходить по потолку»! Я думаю, что это именно то, что мы должны делать».

— Так вот, у меня сложилось впечатление, что со времён учёных-энциклопедистов наука настолько сильно эволюционировала, что возникли области, в которых не только методика исследований, но и сам их результат имеет корпоративную ценность.

— Вы и правы и неправы одновременно. В самом деле, наблюдается некоторая экспоненциальная

разбегаемость, и человека, понимающего «всю математику», наверно уже нет. Тем не менее,

видящих очень многое с высоты птичьего полета человек триста наверняка наберется. Да и… Математически стоящая вещь, она проста. Вы правы ещё вот в чем. Что такое случайно взятая математическая статья. Это статья об одном решении одного дифференциального уравнения, это то, где дожимаются эпсилоны, где придумывается легкое усиление старых результатов в слегка других ограничениях...

Я бы сказал, что это подтверждение квалификации. Обычно оно не нужно никому, кроме автора — ему нужны гранты, нужно отчитываться, нужно обмануть себя, нужно...

Кроме того, в последние годы особенно, возникло очень большое число совершенно узких специалистов, которые знают свою математику «по модулю семь», а математику «по модулю пять» уже не знают, и не хотят знать. Зато в этой точке — они совершенно главные на данный момент. За это, в том числе, им дают работу-позиции.

— Второе обстоятельство — это то, что сближает математику и шахматы (я опять про это). И то, и другое вышло на тот уровень, когда задачи и их решения не понятны обывателю вообще.

— Это неправда. И вы можете многое понять. И многие. Но для этого придется трудиться –

сделать это хобби, искать понятные тексты про математику, это непросто. Понятных текстов, увы, мало. Даже совершенно замечательные математики зачастую косноязычны. Отсутствует внутренняя потребность рассказать что-то понятно, обрадовать. Или просто нет сил. Надо свои тексты и мысли профессионально привести в порядок и записать, на это времени нет, а они копятся и мешают жить, а уж на понятный обзор...

А объяснить (тут я тоже оптимист) — можно всё. Конечно, на определенной глубине, конечно, пока ты в это не влез целиком, то не понять какой прорыв произошел, как было трудно по дороге, какая глубокая связь обнаружена и прочее. Но показать карту событий, схему, можно. И кусочек красоты показать тоже можно.

И, осталось много простой математики. Свою, например, я считаю простой. Главный результат

диссертации объясняю математически совершенно неподкованному человеку в пяти строчках. Не

сам нашел это объяснение, но оно есть.

— Тут мы с вами как раз расходимся. Я поясню это на такой модели — я как-то рассчитывал, что человек может за свою жизнь прочитать около 10.000 — 15.000 книг (это, кстати, величина порядка Александрийской библиотеки). Но есть биологические ограничения — нельзя прочитать 100.000 книг. Точно так же, как физиологически нельзя всё время бодрствовать — это ведёт к разрушению.

То есть, я действительно могу сделать попытку понять некоторые чрезвычайно важные математические проблемы переднего края. Но вмешивается время — сейчас я просто не успею это сделать. Мне может просто не хватить десяти-пятнадцати лет на это.

Так что это понимание скорее предмет веры — оптимистичной для вас и пессимистичной для меня. То есть, я считаю, что неспящий умрёт быстро и бессонница невпрок, а вы приводите пример неспящего человека, что доволен жизнью. Мы оба не знаем механизма сна (это ещё одна загадка науки), но я пессимистично считаю по индукции, что человек умрёт, а у вас есть надежда (дедукция не доказала обратного), что он может чего-то достичь и прожить полную счастья жизнь.

Есть ещё одно обстоятельство — загадочен сам термин «понимание». Довольно большая часть пользователей Сети считает, что понимает понятие «фракталь». То есть, они могу из себя выдавить слова «это когда береговая линия», или «это когда веточки на дереве» или они говорят «множества дробной размерности». Но это не понимание, а умение ответить отзывом на пароль, будто человек, которого окликнул часовой: «Телескоп» — «Караганда». И не более того.

— Ну да. Встреча оптимиста с пессимистом. Понимаете, для меня математика это (отчасти) живой мир, бегущий в реальном времени, в котором всё время, сегодня, происходит что-то чистое и красивое. Вот пример — мы идём, с другом-коллегой, в мае в институт, во Франции, по дороге обсуждаем то, чем хотим заниматься вместе, что нам кажется важным и красивым продолжаем полугодовой уже специальный разговор, и встречаем Концевича (он филдсовский лауреат, если это важно, а это, наверно, важный символ) А вот, говорим, Максим, такая-то идея, как тебе, что ещё про нее думаешь? А он нам говорит — а уже решено. Когда?? Да сегодня, посмотрите в «архив». И уходит, улыбается, уел. («Архив» это место куда много препринтов выкладывают, и математический и суперфизический). Смотрим, там действительно красивая статья, сильный результат, очень нас продвигающий дальше. Так что для меня это — живое существо. Оно бесконечное, и идеи его остановить, убить и препарировать у меня совершенно нет — вы правы, это невозможно. Как и, скажем, побывать во всех красивых местах мира, если реально смотреть на ситуацию, тоже нет ни денег ни времени. И тоски от этого у меня нет. Я, наверно, считаю, что красота бесконечна даже локально. И уверен, что математическую красоту, можно теорему ли, рассуждение, идею рассказать многим.

Конечно, вопросы — куда идет то, чем близкие мне люди занимаются, что дальше, что после ответов на текущие гипотезы будет с той или иной областью — такие вопросы у меня тоже иногда встают. Но, как там у Гашека (примерно, у него все, вроде, в прошедшем времени) что будет то будет, ведь что-нибудь да будет, ведь никогда так не было, чтобы никак не было, совершенно же несомненно.

А то, что математики разделены... Не знаю, практика (приходилось жить рядом в гостиницах-общежитиях с разными специалистами) показывает, что не так уж… На первый взгляд, смотришь, ну полной ерундой человек занимается, как-то всё это тускло, непонятно, мелочно. А потом разговорится, и вот, на тебе, ещё кусочек красивого мира, неожиданный. И понятный. Ну и урок, что не стоит так заранее думать. Тут у нас нет противоречия (хотя есть человеческое желание приделать к любому явлению эпитет, сводящийся, в конце концов к «плохо» или «хорошо»). Так вот — я не настаиваю на идее полного распада математики (глупо было бы). Тут мне кажется другая степень отъединённости — вот мы не представляем единого существа с нашим домашним животным. А человеческий ребёнок бывает частью человеческого организма, но рвётся пуповина, и он отделён. С ним можно говорить, понимать — но единым организмом с тобой он уже не будет. Я всё-таки воспринимаю математику уже как отъединённый организм — просто в большей части отъединённый, чем любая другая дисциплина.

— Это не хорошо и не плохо, на мой взгляд. Просто степень сложности перешла определённый качественный порог. Можно общаться с этим человеком, использовать численные методы, интегралы и проч. — но общего кровотока уже нет. С другой стороны я восхищён вашим оптимизмом. Несмотря на то, что я его не разделяю, в нём есть что-то очень морально правильное. Я думаю, что это неотъемлемое качество профессионализма.

Диалог CCCLXV

— Резерфорд однажды сказал, что учёный, который не может объяснить, чем он занимается, уборщице лаборатории, не может называться учёным. И после этого всерьёз занялся популяризацией знаний.

Я, может, неправильно понял суть вашего поста, но порой мне кажется, что меня водят за нос, говоря, что чего-то там нельзя понять. Если чего-то нельзя понять, оно и не существует. А что можно объяснить одному, то может быть понятно для всех.

Тут хочется сказать вот о чём: в пору моего детства по второму каналу (у нас и было-то всего два), пока шёл учебный год, шли примерно до двух дня общеобразовательные программы: языки, биология, физика, астрономия и пр. Таких как я в это время нельзя было оттащить за уши от телека, мы смотрели эти передачи запоем. Куда они делись? А «Очевидное-невероятное» с Капицей?

О математике действительно речи не шло, как, впрочем, и о философии. Но сие, на мой взгляд, из-за прагматизма общества. Математика живёт за этакой Великой китайской стеной. Однажды она выскочит и всех победит.

— Тут в этом всё и дело. Сто пятьдесят лет назад всё можно было объяснить образованному человеку — но у меня впечатление, что наука движется с большей скоростью, чем та, с которой плодятся образованные люди.

Помните правило Лопиталя? Которое, впрочем, скорее правило Бернулли для раскрытия неопределённостей.

То есть, конечно, всё можно объяснить, но в пределе оказывается, что существует зазор между добросовестным обывателем и наукой. То есть обывателю, чем дальше, тем больший путь нужно проделать — и в этом пределе он должен стать таким же специалистом, того же ряда.

— Зазор есть, и немалый. Но в том-то и дело: как бы этот зазор уменьшить? а формула... ох, я сейчас и дискриминантом уравнение не решу, хотя что-то насчёт трёх неизвестных, может, и вспомню. Жду, пока сын по всем кругам рая пройдётся: он только во второй перешёл. Да и кто знает, как обернётся нынешняя программа, может, и не пойму уже ничего, мозг обленился? Чем дальше, тем больше чувствую свою ущербность и зависимость...

— А можно ли его уменьшить? Может, это как профессиональный спорт — зачем заставлять штангиста бегать стометровку лучше всех. Не говоря уж о том, что был период, когда человек при желании мог прочитать все книги Ойкумены, а потом уже нет. И ничего не поделаешь.

— Мнится мне, что нет ничего невозможного. Нужно просто чётко и грамотно сформулировать цель. Мне проблема видится примерно так: из нас делали эрудитов. То есть пичкали информацией, основными формулами, законами и пр. А учиться, т.е. самостоятельно получать знания, а главное — сопоставлять и делать выводы — нас не учили (говорю за нашу сельскую школу... хотя не могу сказать, что учили нас плохо, у нас хорошие были педагоги) — незачем было. Строилось общество потребления. Если (не дай бог, и я надеюсь, что на этот счёт есть запасные выходы) современная европейская цивилизация накроется медным тазом (какая-либо глобальная катастрофа с полным отказом машинерии) — нам придётся хреново. Специалист подобен флюсу. Ладно, если выживут все специалисты. А если только один, да и тот — в колбасных обрезках? Надо что-то решать. Надо что-то думать...

— Есть такой фокус, приписываемый, кажется, Архимеду — он будто бы нарисовал окружность — и площадь круга символизировала знание, а длина окружности — соприкосновение с Неизвестным. С тех пор человек практически не эволюционировал, а знаний прибавилось сильно. Так и что? Один параметр — константа, другой — растёт чуть не экспоненциально. Очевидно, что когда-нибудь разрыв станет непреодолимым.

— Пардон, не въехал. Если с площадью и длиной окружности, а так же с этим словом — экспоненциально — не понял. Всё-таки я необразованный, каюсь.

— Речь идёт о том, что при интенсивном получении знаний всё равно обнаруживаешь, что неведомого всё больше и больше.

— Дело не в этом. Нужно создать условия, чтобы всего этого можно было бы достичь. Что может один — то могут все.

— Вот тут-то мы и расходимся. С моей точки зрения — это неверно. Господь деревьев в лесу не уравнял, не то что людей.

— Это я понял, интуитивно. Так оно и есть. Но это вовсе не значит, что не к чему стремиться.

— Более того — не надо стремиться к господству на всём периметре. Это бестолковая задача.

Одним словом, как говорил начальник Пробирной Палатки: «Плюнь в глаза тому, кто скажет, что можно объять необъятное».

— Трижды плюну в того, кто скажет, что незачем стараться это сделать.

— Ну, я-то вообще-то за санитарию...

Диалог CCCLXVI

— Богема что-то вроде левого уклона. Как говорил мой знакомый швед — «Кто в молодости не был левым, у того нет сердца, а кто потом не поправел — у того нет мозгов».

— Вряд ли богема может быть соотнесена с каким-либо уклоном, хотя она уклончива, но от всего — в себя, она самоцель — «вещь в себе». Если развить эту аналогию с течениями — левым, правым и центристским, то она вовсе не течёт, никуда не течёт, ей лень пока что течь — она не наполнилась ещё, как водоём, сообщающийся с морем, но она не болото — она жаждет, не самодовлея (начнёт самодовлеть — оболотится), она не лужа, поскольку старается не мешать — просто водоём в ожидании больших потоков, дождя — когда она переполнится и, может быть, потечёт во все стороны, или высохнет — без дождя.

— Да помилуйте, зачем же соотносить это именно с политикой? Это как раз оппозиция более широкая — в молодости блядовал, а потом остепенился и растит детей; сначала разрушал — потом начал собирать; скитался по земле — начал строить дом. Но и в моих глазах ветреник, ставший семьянином, интереснее, чем человек, сызмальства воспитанный на угрюмом духе Домостроя.

С богемой (слово неловкое) тоже самое. Мне повезло — я попал в этот круг уже сформировавшимся человеком, лет двадцати пяти, и это был интересный опыт. Причём это были именно девяностые, когда эта ёмкость была не прохладной, а кипела и булькала — будто бульон. А так — да, это промежуточный резервуар, в него то добавляется, то убавляется — это такой боковой рукав в реке. В него нужно пару раз залезть, скинув порты — вода там теплее и течение медленно. А потом порты надеть и плыть по реке дальше.

Но я согласен с Анкудиновым совершенно — в том, что путешественник, который залез куда-то вбок, посмотрел, искупался — мне интереснее, чем суровый рыцарь, отказавшийся от лишнего опыта.

— Тут есть, правда, оборотная сторона — человек, отравленный тусовкой, тоже стремительно становится неинтересным. Полная аналогия с пьянством.

— Пьянство пьянству рознь... Хотя, статистически говоря, Вы правы.

— Я и имел в виду рознь в пьянстве. То есть мы все находимся в общении между Сциллой угрюмого общества трезвости и Харибдой алкоголизма. В первом случае нам может быть скучно, и неестественность вялой души ничего не даёт — ни уму, ни сердцу. Во втором случае — внутренний мир утерян, выпит. Впрочем, я уже второй день свожу это к давно высказанным поэтами мыслям:

А) нужно что-то среднее, да где ж его взять.

Б) нам внятно всё, и острый галльский фьюить, и сумрачный германский фьюить-фьюить.

Диалог CCCLXVII*

— Может, застрелиться?

— Стреляться негигиенично. Офелии красивше.

— Согласен на все сто. Но они же вечно назло!

— Не понимают, да. А ведь — красота! Девичье тело под толщей воды, вода перебирает складки белого платья — on the third day he took me to the river he showed me the roses and we kissed and the last thing i heard was a muttered word as he stood smiling above me with a rock in his fisеt... Или, лучше, там, где лилии цветут.

— Послушай умного человека, Таня! А то вечно споришь...

Диалог CCCLXVIII

— Вот почему я никогда ни за что не буду сообщать настоящее имя, пол, место проживания, семейное положение и прочее. И если вдруг, паче чаяния, буду чего-то публиковать — только под псевдонимом, через посредника. Потому что потом начинается — а национальность? А почему вы тут о своём супруге говорите в мужском роде, а там — в женском? А на самом деле вы женаты или это тоже ваш сетевой образ? Для общения с человеком и чтения его текстов оно знать надо? Если вы без этого не можете — не читайте и не обобщайте.

— Для общения с человеком (если он не кондуктор в трамвае), я полагаю, нужно знать некоторый минимум. Иначе, пригласив в гости верующего еврея, вы попытаетесь накормить его свининой, оскорбите феминистку анекдотом, да и слово «пидорас», как мне сообщили, бывает двух смыслов. Для общения с человеком нужно что-нибудь о нём узнать. Правда, не обязательно всё. А для чтения текстов это действительно часто нужно.

Во-первых, я отчитал довольно большое количество текстов в Литературном институте, в жюри разных конкурсов и будучи редактором. Это помогает дать совет.

Во-вторых, когда совет или рецензия не нужны, то это полезно и с литературоведческой точки зрения — если автор слеп, как Гомер, то можно понять лучше, как он придумывал метафоры. Знание образа жизни Пруста не вредит пониманию «В поисках утраченного времени», а его углубляет.

Другое дело, что в чтении анонимного текста есть своя прелесть — но я не знаю среди ныне живущих авторов никого, чей стиль я хотел отгадывать.

А с литературой прошлого мне очень сложно играть в загадки — мало кто умеет их задавать.

— Я придерживаюсь следующего мнения: «Что человек сообщил о себе, из того и надо исходить при разговоре, учитывая, что несообщённое может быть любым». Но я понял, что в России нормы несколько другие. Но: несоблюдение предпочтений гостя в подавляющем большинстве случаев не свидетельствует об отрицательном отношении хозяев к этим предпочтениям. И рассказывая анекдот о феминистках, вы ясно говорите: «вот моё отношение», а учитывая контекст, то и «вот моё отрицательное отношение».

Но в обоих случаях знать всё о человеке необязательно: достаточно соблюдать правила вежливости. Политкорректности в её первоначальном смысле. Её для того и придумали, чтобы можно было общаться, без бесконечной рефлексии «а что, если собеседник — чернокожая сионистка, мать-одиночка, лесбиянка-трансгендер, больная СПИДОМ?» Да ведь вы уже знаете: N. говорит о себе в мужском роде. Что ещё надо? N. — мужчина. Это если вы разговариваете с N., автором. Если бы вы разговаривали с человеком, представившимся вам N.N. в женском роде, то и тогда было бы ясно, с кем вы ведёте беседу. Мне кажется, что существует и право автора, чтобы его текст оценивали как текст от заявленного имени. Поэтому я и против развиртуализации.

— Ну, это я как раз вам могу объяснить — половая принадлежность (а вернее, половая идентификация) как раз сильно влияет на текст, а также на его расшифровку. Если женщина пишет текст в несветской мусульманской стране — там будут одни культурные коды, а если напишет её брат — другие. Текст может быть не хуже и не лучше, он будет просто другим. Так же с гомосексуализмом — это обстоятельство Пруста, хоть и не explains a lot, но всё же позволяет кое-что понять. Ну а с серым, серийным текстом — вы правы — всё равно. Это, продолжая Ильфа — «все бездарные писатели пишут одинаково. Даже, кажется, одним и тем же почерком». И мужчины и женщины, да.

Впрочем, я, кажется, с этой m/f идентификацией что-то задеваю, неведомую мне тайную струну — поверьте, я не хотел вас обидеть.

— На текст — да, согласен. Если вы реконструируете личность автора, исходя из его текста, то гендерная идентификация автора релевантна. Но если вы общаетесь с автором напрямую, то мне кажется, что стоит руководствоваться его самоидентификацией.

— Вы погодите. Просто вы очень мудрёно выражаетесь, а мне (точь-в-точь, как в теме нашего разговора приходится что-то в вас угадывать). Фразу «Несоблюдение предпочтений гостя в подавляющем большинстве случаев не свидетельствует об отрицательном отношении хозяев к этим предпочтениям» я просто не понял. Теперь займёмся дальнейшим анализом: «С другой стороны, рассказывая анекдот о феминистках, вы ясно говорите: «вот мое отношение» [это неверно, потому что мне рассказывали анекдоты о феминистках обычные женщины, профессиональные феминистки (самые смешные анекдоты, кстати) и мужские шовинистические свиньи], а, учитывая контекст, то и «вот мое отрицательное отношение» [Это тоже неверно — я могу рассказывать анекдоты про свою страну, но быть от этого не меньшим патриотом].

Политкорректность — сложная штука и сложный меняющийся объект — я бы не стал сводить причины, по которым она появилась, и как живёт в разных странах к этому. Универсальной политкорректности не бывает. Теперь пойдём дальше — вот я пишу статью о победителе конкурса. Представьте, какой оборот я должен употребить, чтобы это не выглядело смешно? «Человек по фамилии N.»? « N.N.»? «Некто N.»? Некто Лукас?

Поэтому приходится задавать прямой вопрос — «Корнет... Вы женщина?» ну и тому подобное дальше.

Ну, и, наконец, о необходимостях… Я думаю, что для чтения большинства, даже подавляющего большинства текстов, что написаны в последнее время, никакая развиртуализация не нужна. Они не стоят того — и действительно, они написаны будто одним почерком.

Автор действительно имеет право на псевдоним — даже в гонорарной ведомости. Есть авторы, псевдоним к которым приклеился — видный литературный критик Бронштейн известен нам под другой фамилией, увы, немногие знают Анну Горенко, Кирилла Симонова и проч. Не говоря уж о знаменитой писательнице Авроре Дюпен, по мужу Дюдеван. Для анализа текста всё может сгодиться — и предыстория. (Но тут вы начали за упокой, а кончили за здравие. Я ведь тоже не настаиваю на раскрытии псевдонимов).

Пускай писатель тщательно (и главное, последовательно) мистифицирует публику, да. Но когда в одном месте (состоящем из буковок) он мужчина, в другом (тоже состоящем из буковок) — женщина, поневоле голова идёт кругом. А ведь эти места ещё сплетены, как мочала.

— Поясняю. Если вы пригласили человека в гости не специально затем, чтобы его там оскорбить (ну я так думаю о вас), то из этого следует, что и подавая свинину еврею, вы не хотели его обидеть. Если же кто-то пригласил именно для того, чтобы указать на дверь, то он и без свинины найдет способ. А рассказывая анекдот о феминистках, выставляюший их, как группу объединенных убеждениями людей, именно как анекдот, а не пример предрассудков, можно, тем не менее, считать феминизм хорошим явлением? Я правильно понял?

— Я же могу рассказывать анекдоты про свою страну, но быть от этого не меньшим патриотом

— Дело в том, что страна не сводится к той её грани, к тому явлению, о котором вы рассказываете анекдот. Я предпочитаю использовать слова в их настоящем значении. То, что называют «политкорректностью» (а равно и «феминизмом», «(анти)фашизмом», «нацизмом», «либерализмом») в, скажем так, широких кругах, имеет мало отношения к явлениям, обозначаемым этими понятиями, а больше к результатам их эксплуатации нечистоплотными людьми.

— Слушайте, я вас тоже спрошу тогда — вы в обыденной жизни тоже так говорите: «гендерная идентификация автора релевантна»? Ведь тогда это меня успокоит — тогда я пойму, почему я с таким трудом вас понимаю — от недостатка знаний.

— Когда это релевантно — да. А так — нет.

— Я вполне покладист — мне если скажут «м», то так и будет «м», а скажут «ж» — так и будет «ж». Но я в положении, скажем, составителя словаря — что писать: «автор неопределённого пола, пишущий под такими-то и такими-то псевдонимами»? Или «писатель Иван Коромыслов, также известный как Ева Перонова» или «Ева Перонова, известная как Иван Коромыслов», и проч. и проч. Всё это в равной степени может показаться обидным — приходится уточнять или писать неловкую фразу типа «человек по фамилии N. из города М.»

— А по телефону? Вы тоже выясняете, какого в действительности пола собеседник, не удовлетворяясь тем, что он сказал «Это я, Вася, я вам вчера звонил»? Я понимаю, в нашем случае вы слышали, что на самом деле Вася — это Василиса. Но будете ли вы задавать ему(ей) этот вопрос? Мне опять-таки просто интересно.

— Если мне в трубке скажут «Я — Вася, из службы общественного мнения. Я хотел бы задать вам несколько вопросов» — то я не буду интересоваться его полом. Я просто вежливо скажу, что у меня нет охоты участвовать в социологических опросах.

Но если у меня есть какое-то дело, например, я слышу в телефонной трубке: «Я — Вася. Мне сказали, что у вас на фирме есть вакансия секретарши» — согласитесь, отчего не спросить, каков он? Как-то уже интересно тогда — Вася или Василиса.

Диалог CCCLXIX

— Дивная история приключилась в любимой и прекрасной Московской типографии. Сначала сменился гендиректор и начал экономить-экономить-экономить. В основном за счёт работников и путём прививания доносительства. Мол, оцени, начальник, как там твои подчинённые: полная ли отдача, есть ли трудовой порыв. Оцени соседний отдел: вовремя-невовремя, с задоринкой, чи нет. А премию, которая, кстати сказать и не премия вовсе, а укрытая от налога четвертьзарплата, мы по результатам проверки выдавать будем. Но это бы ещё ничего, если бы он не перетащил с собой из неизвестных глубин России начальницу отдела кадров (по совместительству главного куратора-соглядатая). И вот, эта прелестная дама нашла в одном из отделов нестыковочку: что-то они не так посчитали, что-то не там округлили и, хоть результат и сошёлся, а неправильность на лицо.

И придумала дама отделу наказание — пусть они сделают (уж коли провинились) стенгазету. Если вы думаете, что дама-кадровица — толстая, климактерическая тётя с «вшивым домиком» на затылке — ошибаетесь! Миловидная под тридцать. И откуда что взялось? Ведь уж лет десять совдепия не вылазила. А тут, как сглазили. Генетическая память, что ли?

— У вас как-то странно восприятие устроено — как чё случилось, так Советская власть виновата.

Я последние пятнадцать лет наблюдаю в крупных и мелких иностранных и отечественных компаниях — доносы, отделы секретности, принудительные выезды на природу для вырабатывания тим-спирита. И стенгазеты. Причём, видел я это, как на местной территории, так и в местах иностранного обитания. Однако ж я понимаю, что везде — всё по-разному. И обо всём капитализме выводов не делаю. А у вас — как человек окажется не таков, каким устраивал, так всё — родимые пятна социализма виноваты.

— То есть стенгазета в качестве наказания это тоже проклятый капитализм?

— Да нет. Это просто человеческое свойство. Тут есть некая спасительная возможность — объявить всё Говно Жизни имеющим корни в коммунизме. Или, наоборот, как сто лет назад, решить, что всё Говно Жизни в капитализме. Некоторым кажется, что тогда жизнь становится осмысленной. Но настоящий исследователь с недоумением видит, что всё Говно Жизни есть свойство людей, как впрочем, и обыкновенное говно. И некоторые исследователи с трудом могут стерпеть эту потерю жизненного смысла.

— Да ну что Вы опять? Ничуть я не считаю, что всё Говно Жизни в том или ином строе-идее-убеждении. Разве что в человеке лично, как впрочем, и многое осязаемое хорошее. Просто есть ещё не забытые, очень узнаваемые штуки. Вот стенгазета эта к празднику.

— Так я и говорю — это повсеместно. И ныне и присно, и вовеки.

— Этот узкий феномен не был всегда. И последние десять лет его тоже не было.

— Это вам так кажется. Есть такой уютный мир интеллигентных людей. Окуджава, Галич. Чтение поэтов. Бесплатное образование и жильё. И — в какой-то момент — животная радость от изданных и доступных книг. А когда десять лет проводишь за чтением, вдруг, оторвав глаза от страницы, обнаруживаешь, что вокруг лилась кровь, делили территории, воровали, и, наконец, вернулись к тому, с чего начали. Оттого кажется, что была какая-то мифическая демократия — и вот она утрачена.

— Не могу согласиться. Хотя бы потому, что эти десять лет, кроме чтения книг, были посвящены разному. Журналистике, например. И прочему странному, типа социальной работы. У вас картинка плоская. Ещё хуже моей.

— Не-а. Просто это не картинка, а метафора. Я ведь мизантроп — оттого со мной спорить невозможно. И журналистика бывает похожа на рыб, жрущих друг другу хвосты — внутри замкнутого круга. А человек и ныне, и десять лет назад, и сто — остаётся всё тем же. Возмутительно неприукрашенным. Что бы не говорил по этому поводу Оле Лукойе.

— Человек... разный. Да не совсем о человеке речь. Речь о привычках. Они не одинаковы. Вот мы, например, уже редко жрём печень врагов без масла.

— Это опять вам так кажется. Даже признаются в этом теперь по-прежнему — с гордостью.

— Да уж... А я себя в мизантропах числила... Хотя мне кажется, что опять какая-то притыка в терминах…

— Да, многие действительно спорят — использовать сливочное масло или растительное.

— Ну нет же! Не так. Только образы смутные. А воспрявшее самоодёргивание СМИ: как бы чего не вышло? А эти понавыплывшие «изобразители, чесатели колхозного льна»?

— Это что? Чесатели? Что за чесатели?

— О-хо-хонюшки, Березин. Стыдно.

— Мне-то отчего должно быть стыдно? Эко испугали меня пальцем. Вы меня ещё чего спросите — как правильно «искусствоведов» или «пушкиноведов» — и я вам расскажу. Стихи-то я знаю, а вот кого ныне вы кричите — мне то неизвестно.

— Мне стыдно!!! Это всё пыл полемики завёл... Простите... Как правильно «искусствоведов» или «пушкиноведов»? Расскажите!

— А это просто две разные фразы и два разных источника. Расскажите! Я обыскалась источника «пушкиноведов». Так и не нашла, хотя помню — был.

— Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов, грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов.

— Вот это уж совсем стыд на мою голову.

— Но вы если хотите мне что ещё из Мандельштама процитировать — не стесняйтесь.

— А искусствоведы? Если близко.

— Что до искусствоведов в штатском, то это выражение появилось уже после посещения Никитой Сергеевичем Хрущёвым выставки в Манеже 1 декабря 1962 года. Собственно, Душенко приводит анекдот, появившийся сразу же: «Идёт художник, а за ним два искусствоведа. В штатском», — ссылаясь на Г. А. Левинтона.

— Да. Анекдот помню. Но почему-то думала, что выражение раньше родилось. Спасибо.

Диалог CCCLXX*

— Как говорил Оскар Уайльд: «В жизни есть только две настоящие трагедии: одна — когда не получаешь того, чего хочешь, а вторая — когда получаешь».

— Это он перефразировал «когда боги хотят покарать нас, они исполняют наши молитвы».

— Я думаю, что это первыми сказали шумеры. Всё надо валить на шумеров.

— Ещё на Раневскую можно свалить.

— Нет. Она еврейка — с этим могут быть проблемы. А за шумеров никто не заступится.

— Так ведь известно, что от евреев всё. Ну и помнишь, что с ним случилось, с Уайльдом этим?

Диалог CCCLXXI

— А что это за история с, как вы говорите… плюгавцами?.. А, нашёл. Вообще-то россияне сами себя обычно называют словами и похуже, так что отчего именно сейчас возбудились ведущие колумнисты, я не понимаю. И непонятно, что ж им так Салтыков не угодил. Характер у него был сложный, да. Но вот мой любимый Лесков о нашем жизненном укладе иногда и круче выражался, и гораздо страшнее. Впрочем, Лесков — гений, это однозначно.

— Ну, если серьезно говорить, то даже «Загон» и другие «русофобские» тексты Лескова нашего любимого не так страшны, как «История одного города». У Лескова всегда есть намек на возможное отклонение от заведённого дурного порядка, пусть дурацкое, но вселяющее надежду. «История одного города» же написана о том, что Россия обречена, никаких отклонений быть не может: градоначальники и глуповцы всегда дурили, и обречены механически и нелепо дурить до Страшного Суда, причем какая дурость хуже, непонятно. Другое дело, что только полный идиот, прочитавши Щедрина, скажет: да, вот мы такие и есть, пойду-ка я подурю ещё, украду чего или, напротив, разрушу. Нормальный человек поступит иначе.

— Мне кажется, что как раз персональные беды и быт трогают, а чем ближе к Мирозданию, тем чувства о(т)странённее. Для меня в «Истории одного города» слишком сильно обобщение, гипербола — оттого это не вызывает во мне ужаса, и текст превращается в инструмент. А вот Лесков иногда такой ужас вселяет — кстати, вполне благополучный «Очарованный странник». А уж «Левша»-то и вовсе — ад на земле. Впрочем, это всё вкусовщина. Всё дело в том, что Щедрина в школе проходили (а Лескова, за исключением, кажется «Левши», да и то, по внеклассному чтению, — нет), вот Щедрин и попался под горячую руку народной расправы.

— Это Вас персональные беды трогают. А для отчаянного читателя персонального ничего нет, есть только Мундир России. И если какая птица на Мундир накакает, то горе птице. Испепелят залпами башенных орудий, заклеймят, гриппом заразят и голой в Африку пустят. Или не пустят, наоборот. В определенном смысле, речь особом типаже читателя, гомогенетичном книге: они сами и есть скорее щедринские, чем лесковские персонажи.

Диалог CCCLXXII

— Меня зовут Ольга. Мне тридцать лет, родилась я не в Москве, но училась в хорошем университете, много лет работаю в хай-тек. Зарабатываю пять тысяч долларов в месяц. У меня счастливая семья. Прекрасный ребёнок и любимый муж, который зарабатывает так много, что и сам не знает. А знает он ещё десять иностранных языков. От происходящего я не перестаю охреневать, в семье у нас полный лад. Да… Есть ещё один бизнес — приносит совсем крохи, около тысячи долларов, но это мне так — на носки мужу. Он у меня Очень Дорогие Носки носит. Ну такой капризный... Если вас, уроды, что-то интересует, то можете меня теперь спросить.

— О! А меня зовут Березин. Из-за долгого пьянства я уже и не помню, сколько мне лет. Живу я под забором, грязный и помятый. Мои многочисленные дети меня забыли, потому что у меня нет денег. Все иностранные языки я забыл, и непонятные слова разбежались в стороны, как насекомые из-под шляпы волшебника. Я ничего не понимаю в политике, философии, литературе и женщинах. Женщины мне, кстати, очень интересны, но уже восемь отказались от «Клинского» и кусочка рыбы, который я вчера нашёл у магазина.

Так что, полагаю, о минете речь уже не идёт. Я бы и рад задать какой-нибудь вопрос, но мне стыдно оттого, что я пребываю в перманентном говне.

Диалог CCCLXXIII

— Жертвовать собой ради любви можно, наверное, отрезая от себя куски того, что не нравится партнеру, и пришивая то, что нравится. Но что за франкенштейн кастрированный в итоге получится — не знает никто. И кто его в итоге будет любить — тоже не ясно.

— Можно угадать: некоторые куски с возрастом сами отваливаются, а в иных местах с годами нарастает. И — оп-ля! Гордая юная девица танцует и веселится, — как говорил в меру упитанный мужчина в полном расцвете жизненных сил.

Диалог CCCLXXIV

— Кстати, есть ещё интернациональное название больших бутылок звучит как «свиньи». То есть пластиковая бутылка большого размера зовётся свиньёй (pig) — я сначала думал, что это изобретение англосаксов, но немцы это тоже используют.

— Вы обогащаете меня новыми знаниями! Пойду спрошу нью-йоркцев.

— Не хотелось бы, чтобы вы долго отсутствовали. Говорят, до Нью-Йорка далеко.

— Но структура важна, чтобы не потерять ясность мысли. Чтобы не замутнялось. И не рождалось нездоровых фантазий и иллюзий, типа тут обсуждаемой. Но, кстати, я согласна, как уже говорила раньше, постараться сделать сказку былью и ввести среди баварцев понятие о schwein flasche. Могу ли я ссылаться на ваше мнение при этом? Это может сработать, особенно если я буду говорить, что в далекой морозной России такие бутылки уже давно так называются. Так сказать, russische schwein flasche.

Между прочим, голубчик, Вы ввели меня в заблуждение. Из Солт-Лейк-Сити нам пишут: «Mugs, может быть, а не pigs? Но тоже не слыхала, у нас и баллонов-то трёхлитровых нет. А кружки пивные большие — mugs. Рыло свиное тоже mug». А так же из Нью-Йорка: «про бутылки — не слышала такого. Хотя вид у них, несомненно, свинячий — обтекаемые формы с пятачком. Пойду-ка я кока-колы добуду — музыкой навеяло». Из Байройта, Германия, тоже пришел отказ: «schwein — вот как это пишется. Но называют ли так бутылки, не знаю. Я ж не германист, хе-хе. Но если Березину так хочется, то я могу называть. Могу даже попытаться внедрить это слово в разговорную речь простых недалеких баварцев».

— Нет, это вы не передёргивайте. Нью-йоркцы как раз отмечали сходство — у нас все ходы записаны. У мормонов вообще многожёнство — а на вашем месте это бы меня сразу насторожило. Я же говорю только правду.

— Я Вас выведу на чистую воду! С такими демагогическими способностями Вам прямая дорога в чей-нибудь предвыборный штаб! Облить грязью несчастных мормонов, припомнить нью-йоркчанам уклончивое вежливое замечание о внешней схожести — и все для того, чтобы увести разговор в сторону и замылить главное: никто не называет бутылки pigs.

— Скорбно я замечаю, что вы опять передёргиваете. А ведь, может, мы ровесники. Может статься, мы с вами ходили под одними знамёнами на демонстрации. Я уж не говорю, что наверняка мы с вами вместе голосовали за нерушимый блок коммунистов и беспартийных. Это я, в скобках замечу, о ваших намёках на предвыборные штабы. Отчего ж вы решили, что никто так не зовёт большие пивные бутыли? Отчего? Как раз вы выяснили, что только многожёны-мормоны устроены иначе, нежели чем всякие порядочные люди. Да.

— А ньюйоркцы с байройтцами, выходит, вопияли в пустыне о неслыханности выдуманных Вами свиней! Ведь нету у Вас ничего на Костю Сапрыкина, никаких, в смысле, документальных доказательств, а у меня — аж три письма от разных уважаемых мною людей, и во всех одно говорится — свиньи хрюкают на лужку, а не в холодильнике с пивом стоят. Вот, может быть, свиньями называют тех, кто эти бутыли пьёт? Может, Вы не злокозненно извращаете, а добросовестно заблуждаетесь? Хотелось бы надеяться. Дааа.

— Стоп-стоп. Я вижу, вы попали под влияние мормонов. Опомнитесь! Вы же советский человек! Охота вам быть третьей женой какого-нибудь американского старика, живущего в вагончике? Смотрите — честный вагнерьянец пишет вам, что свиней зовут в Германии «швайн» — кто бы сомневался, что там эти бутылки будут звать по-немецки, а не по-английски. Нью-йоркские люди справедливо замечают, что это название не лишено смысла, и только мормоны сразу сворачивают на пивные кружки! Доколе!

— Последнему мормону понятно, что пивная кружка не похожа на свинью. И на бутылку пластиковую в два литра свинья похожа. А вы прислушались к голосу из-за океана и рады. Разве вы не помните «Этюд в багровых тонах» английского писателя Конан-Дойля? Разве вы не помните, что там учудил этот американский народец, пока два мерзавца и негодяя окончили жизнь на британской земле? Классики дурного не напишут. Плохому не научат. Да, кстати — в Англии тоже очень любят пиво.

— Да, товарищ уважаемый писатель Березин. Я долго терпела, но, смотрю, Вы продолжаете упорствовать. Все это, то, что вы пишете про бутылки, несомненно, делается, чтобы очернить, чтобы создать неправильный образ и деформировать правильный. Скажите, кто платит вам за эти выдумки? За эту очередную клевету на беззащитный американский и на не менее беззащитный немецкий народ? Зачем все эти поклепы и кто за этим стоит, скажите мне!

— Будьте осторожны. Так и до суда недалеко, благо среди нас, поборников истины, есть юристы, профессиональные истцы и пожизненные подозреваемые.

— И земляным червяком! Да! И земляным червяком! В этом весь пафос космополитов — угрозы лоерами, целлофановое... Тьфу! Целлулоидное счастье Голливуда и воспалённый спинной мозг политических лидеров.

— Лучше уж наше простое целлюлитное счастье и обеспеченная старость, чем тоталитаризм суждений и искажение общечеловеческих истин: бутылка есть бутылка, а свинья так и останется свиньей, в какие бы одежды не рядилась. (Фильм ещё не кончился. Просто рекламная пауза)

— А роза, блин, это роза, как говорила напившаяся Гертруда.

— А Пастернак-то, Пастернак, что сделал!..

— Анечка, спасибо, что вступились за Правду. Удивительно, до чего некоторые упорствуют в своих заблуждениях! И ведь, что особенно грустно и опасно, авторитетный человек, молодежь ему доверяет! Вот приедет такая молодежь в Байройт и спросит в буфете местной оперы пару «швайнов»? Конфуз ведь произойдет, а по чьей вине?! А? Он-то в Москве отсидится! И будет и дальше проповедовать свои ложные лингвистические находки! С другой стороны, я тоже люблю пиво, но мне очень неприятно пить его из горлышка бутылки. Пусть даже и маленькой. Однако я знаю своё место — чего мне кобениться.

— Девушки справились, замучили великого писателя. Правда победила. Разгромленные полчища противника стыдливо удаляются, волоча оборванные знамена.

— Так ведь я — что? Кто моего спросу спросит? Was sein soll, schickt sichickt sich wohl — мне не впервой. Страдать за Отечество, когда вокруг вскормлённые Отечеством запивают сожранное Отеческое сало продажным виски (заметьте, как я ввернул про свиней), когда старухи голодают, а антирусские кампании ширятся, когда бандиты жируют, а у Васи Вёкшина две сестрёнки остались, всё в социальных сетях прячется под чёрным котом, слова перевраны, чувства растоптаны. У кого мало чего есть, у того практически нечего отнять. А что у меня есть кроме Правды?! За неё и страдаю — от меня вы услышите только доброе слово, от меня вы увидите только кроткую улыбку, когда подложите в подножье костра лишнюю вязанку. Да.

— Да он святой! Во Владимире холодно и узок круг изучаемых. К тому же есть опасность преступного сговора, т.к. налицо предварительное знакомство и предвзятость, усугубленная взятками в виде Ярпива. Анечка, давайте лучше съездим в Рим в феврале? Детей возьмем. Может, Вы и диссертацию к тому времени докончите. Вам же только вступление осталось написать!

— Коварство какое.

Диалог CCCLXXV

— Вы уж простите, что я вмешиваюсь. Только тут немного эмоциональной составляющей в вопросах, подсказывающей решение. Вот вы спросите «Почему войска стреляли по окнам жилых домов?» подразумевая, конечно, что армия не должна стрелять по окнам жилых домов. Только это ведь не совсем так — (и дедушка мой, Царство ему небесное) в городах Сталинграде и Будапеште стрелял по окнам домов, и я, признаюсь, это делал (не в Москве). Потому, как не крути, это война, а солдат жить хочет, он ещё плохо обучен бою в городе (через полтора года это стало ещё яснее), и проч., и проч. То есть вопрос уже надо формулировать иначе — почему власть не послала всяких ниндзя, отделяющих овец от козлищ, и почему они не совершили всё бескровно. На что власть говорит, что нету у неё ниндзя. Или притворяется, что есть — но мы-то знаем, что нет.

И «Норд-Ост», конечно, хорошо бы освободить без жертв. Но все мнения, о том, как надо всё сделать, идут из кинематографа. Брюс Уиллис — вот он-то знал, как делать.

Представляете гипотетическую ситуацию, что вы наделены властью и приходите к этим людям, что «Норд-Ост» собрались освобождать, и говорите: не сметь газы пускать. Через, скажем, шесть часов взрывают зал и гибнут все. И что? Вам сразу говорят, что это ваше решение ужасное и у вас полное презрение к «человеческим единицам».

А наша армия — это мы все, ничем мы от неё не отделены — это всё, типа, наши дети и родственники. У нас нет черты, что отделяет меня и вас от нынешнего солдата. И власть — это наши дети и родственники.

Мне кажется, все мы зажаты между двумя огнями — между точкой зрения, что власть суть мерзавцы и негодяи, которые спят и видят, как бы нас с нашими домами взорвать, не считает нас с вами за людей; и точкой зрения, что власть знает, что делает, мудро о нас заботится, и главное только расслабиться и ждать перемен к лучшему. А внутри нас зажаты ещё сотни градаций этих отношений.

— Я уже думала об этом, и всё же пришла к выводу, что основная причина в том, что власть привычно не брала в голову, будет жертв больше или меньше. Солдаты-то да, понятно примерно, почему стреляли. Были накручены, вероятно, и распрог... распропопо.. распропогандированы.

Можно было объявить по радио-телевизору, чтобы жители домов не подходили к окнам, а лежали на полу в ванных комнатах. Закрыть все станции метро в центре, а не устраивать там гулянки. Просто постараться. Хотя из всех наших правителей на такое способен был, по моим интуитивным ощущениям, только романтик Горбачёв. После освобождения заложников надо было заморочиться посильнее с развёртыванием полевого госпиталя, а не кидать народ в автобусы. При таком отравлении главное — дышать за человека какое-то время. Впрочем, это все уже обсуждалось много раз, и выводы всегда одни и те же: можно было бы обойтись без такого количества жертв, если бы это кого-нибудь из властей всерьёз волновало.

— Вот видите, даже сейчас вы показываете, что знаете, как надо — типа «После освобождения надо развернуть полевой госпиталь» — а почему не до? А сколько разворачивается полевой госпиталь? А не помрут все, пока развернут? Нет? И это всё притом, что всё обсуждается не раз. При этом оправданий нет никому, да я никого и не защищаю. Бой в городе, что в лесу — гнилое дело. Очень страшный — кажется, что по тебе отовсюду стреляют — может это пенсионер в бинокль зырит, старый идиот, а может мужик с СВД. То есть, можно, конечно, подождать, если пенсионер — то ничего страшного не будет. Только, может, и не пенсионер.

К тому же, представьте эмоции парня восемнадцати с половиной лет, который полгода из этих лет дружил с тем вот, лопоухим, вместе с ним ремнём от дедушек отбивался, а в лопоухом только что дырку сделали в этой подворотне.

— Про жертвы-то брали в голову. Заметьте, ни один депутат не убит. Депутатские трупы — это плохой PR.

— Любое государство цинично меняет людей на жертвы. Это вненационально. Вы знаете какой-нибудь военный переворот или гражданскую войну, которую по периметру окружают полицейскими ленточками, оборудуют санитарными пунктами, мобильными туалетами, а потом выбегает мужик и кричит в мегафон: «Начали! У нас восемь часов на всё про всё!»?..

Я с тоской смотрю на это всё и думаю, что, как ни странно, главный положительный эффект от этого мероприятия — это осознание чувства ответственности человека за свою жизнь, жизнь близких. Как если бы в детский сад воспитатели принесли электромясорубку и поставили посреди комнаты. И вот ты ломишься туда и оттаскиваешь детей. (Кода)

Диалог CCCLXXVI

— Я задумался — отчего это: как сядешь один вечером дома, так непременно водки напьёшься?

— Попробуйте садиться не один. Попробуйте садиться не дома. Попробуйте не садиться никуда. Попробуйте не думать про это — тогда уж точно проще жить будет.

— Я поступил мудрее. Сел и выпил. Сейчас ещё наемся.

— Я вас немного приложила — в рассуждениях о тоталитаризме.

— Это вам так кажется, что вы меня приложили. Вы, сами не зная того, просто повторили то, что утомительно обсасывали французские левые после войны. О том, что надо выбирать — то или это, и если уж ненавидеть Гитлера, то уж точно надо простить всё Сталину. Об этом написаны сотни, нет — тысячи книг, да.

— Да это понятно, что на самом деле триггера нет. Но к людям приступают, быстро поляризуют, и вам приходится либо уехать в себя, либо уехать наружу, либо сделать выбор. Если тоталитаризм.

К счастью Франции — там была Республика.

— Тут (мне кажется) выборов сотни и тысячи. Есть ситуации, когда выбор есть, есть ситуации, когда выбора вовсе нет, а есть ситуации, когда выбираешь между 55 и 34. И тоталитаризм тут не при чём.

Что до Франции — то у неё — особенный бог. Все экзистенциальные рассуждения французских философов построены на вполне специфичном базисе. Франция была «отчасти оккупирована». В маки воевало очень малое количество человек, а сбитых английских лётчиков часто радостно сдавали сами французы. Что не помешало Франции после войны получить свою зону оккупации, сектор в Берлине и не менее радостно публично брить головы своим девушкам, что были заподозрены в связи с немцами.

Свойство мира в том, что как только человек попадает в определённые условия, то превращается во что-то другое. Вот, казалось бы, вполне персонально корректные американцы начали творить всякие безобразия в иракской тюрьме не-помню-как-пишется. А триггерная схема «как надо», казалось бы, у них в голову вшита. Так и немцы, самая культурная и трудолюбивая нация Европы, вдруг начала совать своих и чужих евреев в топки, как поленья. Да и все остальные не лучше.

Я-то, собственно, о другом. Мои мысли можно сформулировать так: «Иногда мне кажется, что можно сделать выбор, и тогда всё будет хорошо. Но это не так. Хорошо не будет. А выбор, конечно, можно сделать. Даже нужно — и не один».

— Американцы эти совершенно не были «персонально корректные». И вообще то, что было в Абы Грэйб, напоминает то, что происходит в нелучших тюрьмах США в мирное время. Хотя не знаю, в какую сторону работает этот аргумент: в конце концов, есть ведь причины, по которым это происходит.

— Не знаю, какие они были — я вообще малый специалист в персональной и политической корректности. Ну, я профанически полагаю, что в армии США всё-таки пичкают всяко разными правилами, что делать и чего не делать — особенно тех, кто служит за рубежами отчизны. Загадка в том, как молодой человек, прилично учившийся в школе, называвший негров афроамериканцами, писавший сочинения об американских идеалах потом начинает унижать и пытать людей.

Или (тут очень важно отвлечься от всякого антиамериканизма) молодой человек оканчивает гимназию в Штутгарте, знает наизусть много не из одного только Гёте и умеет играть на фортепиано не одного только Шуберта, надевает чёрный мундир и начинает колошматить годовалых белорусских детей головками об угол избы.

Или молодой человек, отучившись десять лет в школе, ездивший на картошку и со всеми пивший портвейн — несмотря на все мусульманские запреты — надевает пятнистую форму и режет, как барану, горло толстому бессмысленному русскому пленному.

Или молодой парень, закончивший тот же педагогический техникум и певший у костра песни Окуджавы, узнав, что его толстому бессмысленному приятелю перерезали горло (или же вовсе не зная этого) разгоняет бронемашину пехоты и раскатывает в блин вагончик, где жили все родственники его бывшего товарища по портвейну.

Боюсь, все эти аргументы работают только на цитату из Хемингуэя, которой заканчивается хороший американский фильм «Семь».

— «Никак не зависят от тоталитарности общества» — правильно, именно это и хотела сказать. Но про тоталитарный строй — вот что: он создаёт необходимость выбора там, где это не придёт в голову в обычном обществе. Читать запрещённую книгу, разговаривать с исключённым из партии, рассказывать анекдот про генсека, отрекаться от друга, голосовать за ввод танков в Чехословакию... Продолжать нет смысла?

Про третье объясняю подробнее. Думать, что где-то люди чище, честнее, благороднее и прекраснее — глупо. Да, в стабильном обществе всё выглядят пристойнее, чем в отсутствие неотвратимо работающих прокуроров, но в критические моменты процент негодяев и праведников везде будет примерно одинаковым. Когда к тебе приходят с ножами — то выбора уже нет? Его за вас другие сделали. А вот когда ещё есть — тогда и другая ситуация...

— Итак, продолжим битву определений. Тут проблема в том, что считать тоталитарным обществом. Понятное дело, я не любитель диктатур любого разлива. Но надо признаться, что Гарри Поттер регулярно попадает в списки запрещённых книг во вполне «демократических» странах. Что мне до демократии, если (допустим) моего сына в государственной школе в какой-нибудь Алабаме подвергли остракизму за чтение Гарри Поттера? Демократическая Америка лихо изолировала своих японцев — не менее сноровисто, чем СССР поволжских немцев. Голосовать за ввод танков в Чехословакию ровно так же бессмысленно, как за (или против) бомбардировки Югославии или путешествия в Ирак. Это голосование ровно ничего не значит — скажем, митингов и демонстраций против войны было изрядное количество, но они не влияют на принятие решения. Я говорю о «демократических» странах, полагая Россию изначально не «демократической» — а кавычки для меня означают не недоверие к демократии, а просто обиходное видовое определение стран.

Когда кто-то приходит с ножиком, когда стучат в дверь, есть известный выбор — вытащить из-под кровати ствол или кинуться в ноги погромщикам. И то и другое — дело рисковое, но заведомо не проигрышное.

Просто это показывает неверность фразы.

С пунктом третьим вы меня окончательно запутали — «Ватсон, Ватсон, что говорит эта женщина, я ничего не понимаю!» Я вам вот что скажу — вся эта ваша бесконечна цепочка иллюзий (по моему мнению) имеет в основе хорошую мысль: чем больше выборов — тем лучше, мы должны делать их каждый день, лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой… И я весьма сочувствую этой системе взглядов. Да только я мизантроп — человек норовит отречься от друга на корпоративном совещании точно так же, как на партийном собрании, англосаксонский запрет «Лолиты» так же уныл, как и «Доктора Живаго». Разница только в уровне жизни — так уровень жизни в тоталитарных Арабских эмиратах не в пример выше. Оттого вы гораздо лучше меня — у вас позитивная вера, и стакан ваш наполовину полон.

— То есть, для вас тоталитарность и нынешняя демократия — суть одна, власть везде есть аппарат насилия, и нигде нет никаких различий? Ствол или кидание — предполагает или физическую гибель, или гибель личности.

И то, и другое — неприемлемо для общества. Третий пункт вот для чего. Ни мерзости американцев в Абу-Грейб, ни насилия в других местах сильных над слабыми ничего не доказывают и не опровергают, кроме того, что человек в ситуации войны и вседозволенности может быстро терять скрепы. Но это не зависит от идеологии, которую ему вдалбливали — в любой тюрьме в более-менее открытом обществе найдется примерно одинаковое число садистов и нормальных людей. Не совсем так излагаете мое мнение. Мы ничего не должны никому, а, главное, обществу — совершать или не совершать выбор или что-то осуждать/хвалить на каком бы то ни было собрании. Все собрания отвратны. Но неужели вы не чувствуете разницы между бывшим и нынешним? Про «Лолиту» и Штаты речь не веду — ввиду незнания и возможности ошибиться (на расстоянии они «не очень», правда, нравятся, но есть надежды, что сам справятся).

— Различия есть везде, а вот счастия нигде нету. Про остальное ничего не скажу. Потому что выражение «Ствол или кидание» вконец испугало меня — это похоже на заклинание друидом. Всё остальное написано очень хитро — вы так художественно нарушаете согласование в предложениях, они начинаются про одно, кончаются про другое — и я теряю дар. Речи. Теряю скрепы, не должен никому, не просит ни о чём.

Спасите-помогите Пятачку. Пятачок. (Это я).

— Об этом и речь — где триггер, а где все же строб.

— Вы продолжаете меня пугать терминами, ввязывая в битву определений. Дело в том, что строб-импульс (в той части радиолокации, которой я занимался) это импульс, подачей которого на устройство совпадения пропускаются по цепи следующие импульсы с каким-нибудь выбранным признаком. Триггер суть устройство, что может находиться в одном из двух устойчивых состояний, которые меняются внешними воздействиями на входах. По сути, он работает как поляризованное реле. Это всё мне загадочно, и намёк на то, что одно лучше другого — вроде спора «мясорубка или соковыжималка» или вечного, я же сказал, вечного спора 55 или 34.

— На это мне проще сейчас ответить. Мысль была вот какая: для каждого если четко два устойчивых состояния — то триггер. У стробов же форма разная может быть, то есть, для каждого какой-то интервал значений, понятно, что не бесконечный. Понятно также, что достаточно повторяющийся для больших групп людей и даже периодический. Или что-то вру в аналогии?

— Я опять ничего не понял. К тому же вы каждый абзац вы заканчиваете каким-то непонятным вопросом, что слишком умно для меня. И очень хочется спросить: «Папа, а это ты с кем разговаривал?»... Пожалейте меня, пожалуйста.

— Вопросы — потому, что сама ни в чем не уверена. Пожалеть — ни за что.

Диалог CCCLXXVII

— Как выпьешь, так думается лучше, это точно.

— Дышится. Нам, сантехникам человеческих душ, хорошо — пришёл с работы, поставил в угол тубус с чертежами — думать закончил. Чай, не баре.

— А мы, канцелярские крысы, только дома и думаем.

— А вы точно канцелярские крысы? А то ведь все нынче норовят обмануть. Примешь кого за приличную канцелярскую крысу, а он на поверку окажется крысой тыловой. Заглянешь в гости — а у него и приличного дырокола нет. Есть у вас дырокол, а? Не говоря уж о том, что вы по виду — чистый бегемот.

— У нас даже арифмометр есть. Так что бегемот — не бегемот — это дело десятое. Внешность обманчива.

— Вы не увиливайте. Есть у вас дырокол или нет?

— Не поймаете. И дырокол, и даже домашний шреддер у нас есть. Не лаптем щи хлебали, чай.

— Да уж, поди, сбегали только что и купили, в расцвеченный неоном супермаркет сбегали, где музыка толстых и кукла Барби в подвенечном уборе.

— Да уж, мы здесь все насквозь фальшивые. Так и норовим объегорить.

— И ещё ваши Сусанина убили.

— А чего он, как дурак?.. Обиделись ребята.

— Они первые начали. Никто их в наш двор не звал.

— Ну, во-первых, нашего Владика Четвертова кое-кто было позвал... А во-вторых, шуток не понимаете — сразу в болото.

— Бабрак Кармаль его звал. А с детишками нашими шутковать не надо.

— Во, Вы ещё Бабрака Кармаля помните? Однако!

— Это что! Я ещё помню, кто звал в первый раз — Хафизулла Амин.

— Ух ты! Я его с Ади Амином путаю.

— Главное, не путайте их обоих с Нуром Мухаммаддом Тараки.

— Как можно перепутать с чем-то, о чём и не слыхивал?

— Я так и думал, что вы живёте в Правильном Месте — у вас наверняка и бачок протекает, не как у нас, азиатов, трубно и мощно, а так — в час по капельке, неслышно роняя её в фаянсовое озеро.

— Бачок у нас правильно подтекает, вполне по-славянски. И каким это сантехникам дают таскаться по городу с чертежами в тубусе? Никакого понятия о секретности. Товарищ, знай: в такие дни подслушивают стены!

— А у нас, сантехников и инженеров человеческих душ — всей секретности только чертёж канализации. А нашу канализацию и отравить-то толком нельзя — у нас говно такое, что всякий цианид обеззараживает.

Один терроризм — можно трубу подпилить, но и тогда ничего не случится. Никто просто и не заметит.

Диалог CCCLXXVIII

— Вот вы, как настоящий сантехник человеческих душ начали ругать демократию и выборы.

— Да нет, это как в нашем доме, где я служу сантехником. Голосование одного этажа против другого. Чистые возвышенные идеи пострашнее любой бездуховности бывают.

— А вот тут-то мы вас, Феликс Эдмундович, и поправим. Абсолютно одинаковы эти ваши выборы. Абсолютно.

— Да ну вас. Нет бы утешительное что соврать.

— Это вы не по адресу обратились. Я же сантехник человеческих душ — у нас на третьем участке трубу прорвало, сварщик в экзистенцию ударился, молдаване напились антифризу, крупную партию душ чечены норовят отдать Богу по картельному соглашению.

Так что вам надо в офис напротив — там сидит один безумец-веяльщик. Контора называется «Сон Золотой». Она на всё человечество пашет.

— Вашими устами мёд пить. Вы над схваткой?

— Иногда над — как пошлют провода на фонарях менять, а все перепились, а иногда под — когда коллектор засорится и говно булькает. Я когда поступил на работу, у нас митинг перед ЖЭКом был — там либералы приходили и обещали, заместо лысого кукурузника, что наше поколение будет жить при постиндустриализме, как сыр в масле кататься и купит два автомобиля «Волга».

Мой дружбан, буровых дел мастер Рудаков, и говорит: «А вы не спиздите всё»? Те говорят, что никогда, Христом-Богом клянутся и чикагской школой. Ни в какую не спиздим, что вы.

«Точно-точно? — не унимался тогда буровых дел мастер Рудаков. — А то ведь мы вам тогда поверим». «Точно-точно»! — говорили чуваки и трясли кассовыми аппаратами. Аппараты издавали радостный треск и были похожи на пятнистых игрушечных десантников, что ползают по всем подземным переходам мира и трещат своими игрушечными автоматами.

Ну, мы им и поверили. Тогда либералы и западники пришли к нам в ЖЭК и всё спиздили. Я клянусь вам, всё спиздили, даже медные краны — и уехали. Мы жутко удивились. Я даже обиделся на Рудакова — потому что он им тогда задавал такие бестактные вопросы.

Впрочем, вы сами можете спросить об этом у нашего бывшего главбуха, который, по слухам, каждый день пьёт кофе в лучшей кофейне Варшавы — чуть севернее Старо Място. А мы — то над схваткой, то под — ключами по гайкам ебашим.

— Мне жаль ваших славянофилов и консерваторов. Они, значит, несолоно хлебают. Бедненькие.

— Мне жаль их не очень. Потому что они хлебают вместе с нашими западниками. И те, что пилили неведомо что по своим квартирам с серпом и молотом вместо таблички (мы из котельной не можем понять, зачем в квартире нужно столько пилить, коли нету дров), отъели точно такие же ряхи, что и те, которые рассказывали нам о либеральных ценностях. Все их дети — однокурсники по Сорбонне. К либералам у нас счёт чуть больше — потому что они обманули доверившихся (тем, с серпом, доверяли наши дедушки и бабушки, и это личное дело умерших бабушек и убитых дедушек), а вот нас — обманывали эти. Мы доверились этим, а в инструкции по теплотрассам сказано, что самый холодный круг в теплосети — для обманувших тех, кто доверился. А уж старым серпастым обманщикам мы вовсе не доверяли — их круг чуть теплее. Мы знаем, что их жизнь несладка, они постоянно ругаются — мы слышим это из котельной. Жена нашего главного бандита из второго подъезда, который обложил нас данью и на эти деньги пристроил себе персональный лифт, спит с охранниками и заразила мужа триппером. Консерваторы дерутся с почвенниками наличной утварью — побеждают почвенники — оттого, что у них вилы, а не наточенные консервные ножи, как у оппонентов.

Зато наш дружбан Ося, который раньше работал в парикмахерской, рассказал, что власть отвратительна, как мохнатые руки его бывшего заведующего. Мы с ним вполне согласны, потому что все заведующие, наши и заграничные, а так же все их главбухи мазаны одним мирром.

— Красиво излагаете, ей-богу. Готова согласиться со всем, кроме последней фразы. Подозреваю, в других ЖЭКах уровень фекалий несравненно ниже (в той же избушке, где я ныне квартирую). Но вашему главбуху, заведующему и иже с ними удобнее держать вас в уверенности, что ваш кооператив ничем не отличается от прочих. Да и жильцам не так обидно.

— Понимаете, я тоже так раньше думал, пока меня не послали в один иностранный город на курсы по скоростному завинчиванию гаек. И за несколько лет я понял, что всё в этом мире временно, трубы в солёном балтийском ветре ржавеют даже быстрее, а пластиковые — непригодны при минус тридцати. Оказалось, что турки в нашем коммунальном деле — что молдаване, а вьетнамцы и вовсе везде одинаковы.

Меня тоже грела, как древнего русского человека, мысль, что как Беловодье, существуют земли с лучшим мироустройством. Но выяснилось, что всё зависит от количества денег.

Есть, правда, жильцы, которым дают немного денег из загадочного общественного фонда — этих денег хватает и на жильё, и на квартплату, но для нас, крутильщиков гаек и сантехников человеческих душ — всё по миру едино. Но тот же Ося, которого не то что из парикмахерской, но и Израиля выгнали за склочность, рассказал мне, что читал какого-то японского капиталиста, что сказал своим подчинённым: «Это хорошо, что в нашей корпорации всего один процент брака, но для покупателя бракованной вещи он равен ста процентам».

И я понял, что если тебе не дали денег из загадочного общественного фонда, твоя жизнь повсюду одинакова и влезает в тот самый процент.

Главное не лезть ни к кому со своей правдой, потому что у всех уже есть своя правда, и, что главнее — своя правота. Правота всегда абсолютна, а мы, инженеры и техники из котельных, очень хорошо знаем, что как только жильцу начнёшь говорить, что его правота относительна, то он пишет жалобу нашему начальнику. Начальство нас тогда больно пиздит, но что ещё печальнее, сам жилец перестаёт улыбаться нам на лестнице. А нам сантехникам и инженерам человеческих душ, ужасно нравится, когда нам улыбаются — не за эти же жалкие деньги, в конце концов, мы тут вкалываем, да.

Диалог CCCLXXIX

— Понятно, что я, being conspicuous in my absence, не стал ничего говорить о «Мастере и Маргарите» — вернее, о последней экранизации этого романа. Ничего. Скажут ещё — будто в похмелье о тёплой водке напомню.

— А что об этой скуке разговаривать?

— Много можно. Например — Мастер и братва.

— Он на гармошке не играл. Внутренняя братва...

— Нет, тут дело в другом. Скажем, в начале девяностых очень многие интеллигенты, которых я знал, испытав финансовые и производственные затруднения, с охотой ложились под братву. Власть пока ещё не научилась крышевать — но дело было не в этом. С властью дружить было западло, а с Воландом — запросто. Там много ещё скрытых мотивов. Бендер и Мастер, например. Но это уже совсем другая история.

— У Воланда другой товар, да и Мастер, в отличие от Маргариты, в сделки не вступал. Даже желание встретиться мотивировано не нуждой, а любопытством. А Мастер и Бендер — это да, интересно.

— Это вам так кажется, что не вступал. Мне кажется совершенно иначе. Мне вообще иногда кажется, что Булгаков — обиженный Алексей Толстой. Чего там — кажется. Там текст прозрачный.

— А вот такого мне точно не кажется.

— Но основания у меня — свидетельства очевидцев. А с них что возьмёшь. Особо сейчас.

— Текст-то действительно прозрачный. Христианство прет-а-порте. При этом Мастер напоминает эмигрантов третьей волны, что ложатся на диван, а их жёны идут зарабатывать деньги для семьи. Маргарита вступает в сделку, Мастер пользуется плодами, но чистоты в этом нет...

— Не знаю, может быть, эта модель сложилась именно в советское время — потому что я сравнивала как раз по кино, нашему и американскому — но мне кажется, это именно наша модель, вне зависимости от эмиграции и волны (и от Булгакова, соответственно). У нас (в произведениях искусства) женщина так или иначе спасает мужчину (разными способами), у американцев — наоборот.

Я когда-то поняла это на «Чистом небе» — но у американцев есть масса фильмов, где, например, мужчина трогательно и долго ухаживает за заболевшей женой — у нас не вспомню ни одного (обратных примеров не счесть), но если покопаться — думаю, это ещё глубоко досоветская модель

— Такое ощущение, что это русская модель. Хотя вспоминается I need a woman to save my life, la-al-la… В России — это как-то всеобъемлюще.

— Небось, у этой русской модели глубоко европейские корни. Вопрос именно во всеобъемлемости. Вот с европейским кино так просто не сравнишь, кстати.

Что до автора — так это всё миф, взамен могильных роз, взамен кадильного куренья. Мандельштам — да, не очень советский писатель. А Булгаков — вполне. При этом огромное количество либеральной интеллигенции воспринимает «несоветскость» как медаль.

— Ну ведь ничего про несоветскость не сказала Это Вы меня не в мою схему вписали.

А с Толстым они не потому непохожи, что один советский, а другой — нет. Один, всё понимая и презирая хама, пошёл ему служить. А другой всё разобраться хотел, чему он такому служит и служит ли. И не дружбы искал, а силы. Как многие, пережившие на Украине хоть какие-то перипетии гражданской войны.

— Я, кстати, в этом дурацком тесте известно кем вышел.

— Если честно — непонятно. Кем? Рыцарем???

— Да нет, Воландом.

— Всё-таки... что ж, это большая честь — поздравляю. Интересно, что Воландами оказываются довольно-таки разные люди хотя есть много общего, конечно, общее всегда есть.

— Да уж.

— Да что уж... Я бы и хотела оказаться Воландом, если честно, да грехи не пускают. У меня когда-то была своя теория, о том, кто такой Воланд, основанная на соединении «Мастера» и «Отягощенных злом» Стругацких, только я сама уже почти все забыла. Тем, кто сам претендует, то есть является Воландом, она может и не нравиться. Что Воланд — это Пилат. Это вообще всё жутко интересно — поэтому жалко, что ту неприязненную статью о новом фильме про Мастера сразу стали клевать (что ещё раз в моих глазах подтверждает, что демократические упыри ничем не лучше патриотических) — а надо было обсуждать множество смыслов, что порождает M&M. Это как раз тот случай, когда аллюзии выше текста.

Точно так же я ненавижу цитаты, раздёрганные из «Мастера и Маргариты» — «Я ваших стихов не читал. Я читал другие». Не читал этих — помолчи. Мало ли что. Не лезь с советами, если не изучил обстоятельств. Пастернака не читал, других читал? О других и говори, погромщик.

— Прочитала (я же демократический упырь). Мне не кажется, что это скандал прямо-таки вселенского масштаба — не представляю себе, что за сайт АПН, но комменты на сайтах — на них вообще лучше внимания не обращать.

Ну — ещё одна статья мало что, для меня лично, меняет. Я сама у Булгакова больше всего люблю «Записки врача» и больше всего не люблю, прямо-таки ненавижу «Собачье сердце» — так что тут мы с автором сходимся вполне, несмотря на разность взглядов. Если бы не повальная любовь к «Собачьему сердцу» людей моего, формально, поколения, если бы не само «Собачье сердце» — мне к Б. было бы проще относиться, конечно. С Булгаковым вообще всё сложно, и когда я «Мастера и Маргариту» в какой-то там, четвертый-пятый-шестой раз в руки взяла, поняла, что не так уже мне хочется это всё читать, как раньше. Но Пилат, конечно, останется для меня, и Пилат и Воланд — не вычеркнуть уже, они уже существуют как непременный элемент, они уже превратились давно в отдельно существующие фигуры — как тот же Раскольников давно существует сам по себе. С тем, что Булгаков — советский писатель — готова согласиться. Просто это не имеет прямого отношения к роману — как конкретно этому, так и к любому другому. Аллюзии мне интересны — если это литературные аллюзии. Аллюзии на реальную биографию Булгакова — нет. Все это в очередной раз подтверждает мою концепцию — любые биографические, исторические подробности должны быть изгнаны из оценки текста (любого). Нет, можно воспользоваться по мелочи, уточнить смысл пары слов в энциклопедии, отметить для себя год написания — но не более того. Только художественный произвол и никакого «реального» историзма. Все ответы — внутри текста, а не вне его. (Хотя, конечно, интерпретатор имеет право на свои собственные аллюзии — они могут быть и до некоторой степени историческими, но в рамках, в рамках, в рамках фантазии — биография тут ни при чем — это я уже себя защищаю на всякий случай, на будущее — если что буду интерпретировать, имею право достать любую ягоду из компота в своей голове.

А фильм — плохой. Именно потому, что у автора, мне кажется, не было никакой собственной концепции, никакой своей правды — единственное, что у него было, от себя — это да, действительно, советскую историю конца 30-х притянуть, что крайне убого, на мой взгляд. Когда на пожар Грибоедова отводится 30 секунд, а потом минут на десять дают кинохронику... Иллюстрация вместо действия. Арчибальда Арчибальдовича жалко — вместо того, чтобы идти заворачивать балыки, он бездарно звонит в НКВД — какую сцену загубили актеру. Когда некий офицер в кабинете у Гафта читает по бумажке в папочке текст Булгакова, что «к сожалению, больше всех пострадали черные коты» (цитата не точна, но там есть что-то эквивалентное этому «к сожалению») — полная потеря достоверности, даже если бы она и была раньше. Это не касаясь главных персонажей. Да, убого. Факт биографии Бортко.

То есть все имеют право писать всё. Но мне может быть интересно, когда копаются в романе, а когда в биографии Булгакова — нет, неинтересно. Максимум — это интересно как отдельная, никакого отношения к роману не имеющая информация. Потому что в романе и Пилат, и Воланд, и все прочие живут своей отдельной жизнью, и никакие биографии им не указ. Любые биографические, исторические подробности должны быть изгнаны из оценки текста (любого). Нет, можно воспользоваться по мелочи, уточнить смысл пары слов в энциклопедии, отметить для себя год написания — но не более того.

— Как вы это хорошо сказали. В ином случае оценка становится своего рода выяснением отношений с автором, с эпохой, ещё с кем-то. Произведению искусства вообще идет анонимность.

— Не вполне согласна с вами насчет анонимности. Есть некая сумма текстов, написанных одним человеком — и вот в этих текстах, как всегда приятно думать читателю, он и видит этого человека настоящим, а не таким, каким его видят те, кто смотрит в биографию — и тут простор для выявления болевых точек. То есть — это может представлять определенный интерес, в ряде случаев. Иначе получится, что у автора нет лица — а тогда и диалога нет. Диалог читателя с автором — все-таки очень важная вещь. Автора можно любить или ненавидеть — не только героя.

— Да нет, тут есть существенная претензия — что фильм политически ориентирован. То есть, ему придан заряд пошлого обличения Кровавой Гэбни.

Под остальными замечаниями я могу подписаться. Но интересно совсем другое — то, что роман Булгакова — это чудесный повод для размышлений. Действительно существует миф о нищем страдальце Мастере-Булгакове. И это — миф. Второе — сериал политизирован и тоже мифологичен. И другое (что сказал бы я) — мифов там гораздо больше — и вокруг сериала, и вокруг романа.

— Меня, наверное, не так это все задевает ещё и потому, что миф о нищем страдальце Булгакове развеялся, мне кажется, уже какое-то время назад — я за этим не слежу, но за нищего страдальца давно его не почитаю. Может быть, действительно его надо ещё развенчивать (то есть я вижу, что он продолжает существовать, мне просто ввиду вышеизложенного — по барабану этот миф).

Насчет заказа — я сегодня думала-думала — не укладывается у меня в голове, что кто-то взял да и дал Бортко такой заказ. Мало того, что я теорию заговоров не люблю — просто не вижу такой силы, которая может. Скорее наоборот — я вижу кучу фильмов и сериалов, исторических, вроде всяких «турецких гамбитов» и чего-то там про спасение империи от террористов (не смотрела), где действуют доблестные сыщики, тайные агенты и разведчики — против плохих шпионов и возмутителей спокойствия. когда этого дохрена и больше и совпадает с генеральной линией партии — проще поверить в заказ, чем в заказ неких непонятно где существующих, но объединенных в тайную силу демократических упырей. Короче, в реальный заказ мне не верится, а вот в то, что Бортко ни до чего не смог додуматься, кроме этого, что это характеризует Бортко и его представления об окружающей действительности (перестроечного времени, очевидно — все же поминают «Собачье сердце»), что он может быть так представляет себе свою потенциальную аудиторию — верится вполне (кстати, на Бортко я вечно наезжаю, а не след, конечно — смотрела последнюю серию, думала — господи, как же это снимать! Бедный, бедный, во что вляпался, как вообще сил хватило, хоть как-то пропахать такую махину. Но, с другой стороны, никто же не неволил). Опять же, это говорит о его представлениях — или он решил на этом сыграть и профит получить, или для него это важно более всего остального, для него самого. профит таки получил, раз все это обсуждают. А ниспровергатели идут ровно тем же путем, что и Бортко, только с обратным знаком. И столько народу уже толклось этим путем.

Про то, что мне не близко, про роман Булгакова с властью. Что мне его роман, если у меня есть живой Пилат и если меня интересует в этой истории, кто с кем поменялся местами. Простите за каламбур — кому-то интереснее мифы изучать и развенчивать, кому-то — создавать. Это как-то нагло звучит, простите — сама припёрлась и сама говорю потом «не интересно». Вот почему Мастер лежит и ни хрена не делает — ну, правда же, интересно.

Диалог CCCLXXX

— Вы знаете, например, как на водительском жаргоне прозываются пешеходы на «зебре» в Москве?

— Про пешеходов — не знаю.

— Кеглями их зовут... Сегодня узнал...

— Меня как-то сбили на зебре.

— Коллега... Меня на зеленом светофоре... Собирали целую ночь в Склифе.

— Да и меня так же — только в Боткинской. Правда, не ночь собирали, а три года. Соседи менялись, а я между тем говорил с теми и с этими. Рядом со мной долго лежал олигофрен. «Ты вот как влетел»? — учил я олигофрена жизни. — «Двинул за водкой, перебегал в неположенном месте... Материшься всё время. Вот погляди, то ли дело я — трезвый, неторопливый, сбили на пешеходном переходе».

— А ко мне в палату как-то ввезли дедушку... Тот пролежал безмолвно полдня, оживившись лишь когда в палату аккуратно заглянула чистенькая бабушка. Тогда он с трудом достал свой тапок, почему-то лежавший рядом с ним на тумбочке, и метнул его в бабушку. Попал. Бабушка исчезла. Через два часа, не обращаясь ни к кому конкретно, он произнес, глядя в потолок: «Блядь, два года пилила: повесь шторы, повесь шторы... Я поставил стол, на него — тубаретку. На тубаретку сам встал. И ёбнулся». После этого дедушка два дня ничего не говорил. До очередного прихода бабушки, в которую на тот раз полетела уже алюминиевая ложка...

Диалог CCCLXXXI*

— Не.. Ни... Слитно или раздельно?

— Всё должно быть слитно, в этом залог счастья.

Диалог CCCLXXXII*

— В начале 90-х как-то пил я водку с поляками (то есть, я её и прежде с поляками пил, но в этот раз было так много, что и не помню, что это были за поляки. Эти были образованные, с национально-историческим сознанием. Пили по-польски: водки много, а закуска воображаемая. И о сложности русско(советско)-польских отношений беседовали. На каждый польский аргумент выпадал русский контраргумент, и после каждого аргумента и каждого контраргумента мы выпивали — за сотрудничество. Дошли, кажется, до наполеоновских времен. Прокляли немцев, шведов, литовцев, большевиков, католиков и православных, а также многие окружающие народы — как несомненных вредителей польско-русскому братству... Между прочим, в 1920 или 21 году моя бабушка некоторое время была замужем за неким паном Коснерским, который, несмотря на советско-польскую войну, благополучно жил в центре России... Когда война кончилась, он звал её с собой в новую независимую Польшу, но она по каким-то причинам не согласилась.

Одним словом, я полагаю, что самая большое несчастье нашего времени — устоявшаяся привычка к стремлению превратить исторические события в факты актуальной политической жизни. Ушло поколение — переворачиваем страницу, пусть историки разбираются в тонкостях с холодной головой, не применяя к прошлым событиям сегодняшнюю терминологию, сегодняшние нравственные и политические оценки. Потому как соседствующие племена воевали и торговали на протяжении тысячелетий, и на всякое чужую гадость непременно найдется гадость родная. Как я уже замечал, в точности ли вы знаете, чем занимался ваш прапрадедушка (один из восьми)? Да и кто он был вообще?

— Тут, любезный Пётр Геннадьевич, беда в том, что все эти исторические доводы-претензии — чужие.

В этом победа массовой культуры — обыватель не способен генерировать свою эмоцию и пользуется чужой. То есть, тем, что он наискосок вчитал в чужом посте, в бульварной газете и передаче Прокопенко «Военная тайна». А ксенофобом надо становиться медленно, годами, это усилие важное и тяжёлое — посмотреть хотя бы на меня. А наполеоновские войны — что. Тут надо хлопнуть по столу и заорать: «Суки! Сусанина убили! Ваню! Ваню!».

Диалог CCCLXXXIII*

— Зато — дождь. А мне в путь. Типа, «письмо позвало в дорогу».

— Круто. Не представляю письма, что позвало бы меня в дорогу.

— А если подумать?..

— Ну, разве: «Меня зовут Мбаса. Я адвокат и должен вам сообщисть, чта вы является единственным наследстовом миллионага састаяния госпожи Ван. Приезжайте пажалста».

Диалог CCCLXXXIV

— Ну что, как вам зима-то?

— Так в этом году граница погоды проходит по Белорусскому вокзалу — уже удивлённые люди не раз говорили об этом в телевизоре. Снег?

— Лежит! Белый-пребелый!

— А у нас только ложится.

— У вас и у нас — это, практически, одно и тоже. Только речку перейти.

— Известно, какие у вас речки. Потомак какой-нибудь. Мисисипи...

— Это мы знаем, как никто... Мисиписи... Ясен перец. Садись, пять.

— Про «садись» не может быть и речи. Уползаю.

— А у нас карма. У нас судьба просветителей и сеятелей.

— И что Вы там в своём литературном кружке сеете?

— Ветер. Пожнём известно что. Что холодно вам?

— (эгоистично) Мне — замечательно! Люблю дождь. Даже при +3. А ещё лучше сухо и +30.

— Да ну Вас. Мне-то хорошо, а мы с собакой очень скучаем. Она — белый медведь.

— Что причина скуки? Вспоминает медведицу?

— Снега хочет! Ну и ориентация у него!

— (скромно потупясь) Он сука...

— А вот белые ведмеди с голоду дохнут, и катания на вертолете их не радуют.

— А зачем же катать медведя на вертолёте? Его может затошнить.

— О, это очень грустная история. Медведи в это время года должны бодро бегать по льдам, покрывающим Гудзонов залив и охотиться на тюленей. А льды — тю-тю. Скучающие и голодные медведи терроризируют жителей побережья. Отсюда и медвежьи катания на вертолете. Им, конечно, и тошно, и страшно, потому что катают их в сетке, подвешенной под вертолетом.

— (глухо) Ха. Ха. Ха. (прямо на глазах растворяется в воздухе с тихим звуком «чпок»)…

Диалог CCCLXXXV

— Надо заняться советской литературой… Правда период…

— Лучше двадцатые.

— А сороковые (девятьсот) — сказка, полнейший кляризм, идеологически выдержанный к тому же.

— Так я про то же — сороковые, впрочем, не в пример, лучше. Я даже не знаю никого, кто этим бы занимался. Кроме Сарнова, разумеется, который занимается всем.

— Вот и бросим коллегу на этот участок — пусть целину подымает, тэсэзэть.

— У меня как раз есть подборка литературы — полтора ящика. Орест Мальцев, например.

— И у меня полочки две найдутся. Он как раз спрашивал, куда я книжки ставлю, хе-хе.

— Мальцев — это вам не какой-нибудь Бабаевский, который у всех есть. У меня ещё Бубённов есть, да.

— Как же:

Не помню, чьё это, но, кажется, уже 50-е. Кстати, Бубённова что-то недавно переиздавали. Орест Михалыч — это голова, сталинская премия 2-й степени 51 года за роман «Югославская трагедия»! Боже, что творится в моей бедной голове...

— Ну, понятно. Это потому, что он написал роман «Белая берёза». Голова, да. Но есть ещё чудесная пьеса Симонова «Под каштанами Праги». Да и «Чужая тень» не хуже. На самом-то деле я отчасти любитель этого времени победивших упырей, но готов подвинуться.

— Но без прочтения романа Евгения Поповкина «Семья Рубанюк» всё же в корпорацию не примем, так ведь? А то, небось, думает Вандой Василевской отделаться да Степаном Злобиным.

— Ну, смотря что Ванды Василевской — «Пламя на болотах» это зачёт. Если испытуемый сможет отличить «Жатву» Галины Николаевой от наугад взятой Веры Кетлинской — то я бы не снимал его с дистанции. Нет, не снимал бы.

— Нет уж, на зачёт полагается вся трилогия «Песнь над водами». И чтоб раскрыл нам в развитии реалистический смысл образа вод — от гневного разоблачения польской колонизаторской политики в «Пламени на болотах», через идею братского воссоединения в «Звёздах в озере», к пафосу очищения и социалистического строительства в романе «Реки горят». А дополнительно спросим, почему неправомерно затянуто в первом романе разоблачение вредителя и шпиона Овсеенко и недостаточно жизненно изображение коммуниста Петра Гончара.

— А в Кетлинскую пусть повникает к зачёту, ага. В письменном виде. И пусть не думает, что ейного мужа Макогоненко так уж легко отличить от Мейлаха.

— А кстати, когда Юхана Смуула перестали называть Шмуулом? Из-за космополитской кампании?

— Тут всё гораздо проще — когда всё племя диких эвенков решило перейти границу СССР и осесть на Аляске, один Шмуль Смугл, потомок сосланных на Дальний Север троцкистов, не перебежал — в выгодном свете выставив случайно порвавшийся ремень нарт.

Именно с этим и связан его карьерный рост, и, как условие — перемена фамилии.

— Да, недаром писал поэт:

И, конечно, после этого было естественно выставить его как жертву эстонской буржуазно-кулацкой диктатуры, которая, как отмечал известный критик Борис Соловьев, избрала своим подлым девизом слова «Оставаясь эстонцами, станем также и европейцами» (я бы, при этой верной оказии, посоветовал коллеге присмотреться к эстетско-идеалистическому штукарству и антинародному существу своего окружения).

Но тема «Методика различения Макогоненко от Мейлаха на примере любого из Мейлахов» — немного круто даже для докторской.

— Квантитативные методы. От Мейлаха-фиса — легко: терминология и иностранные речения выдают ренегата. А вот с М.-пэр'ом, действительно крутенько. Думаю, по насыщенности цитат из классиков. У Макогоненко они составляют не более 3,2%, а у Б.М. — не менее 7,65%.

Диалог CCCLXXXVI

— С другой стороны — я вот пишу сейчас рецензию на сдвоенную книжку Кутзее/Турнье. Понятно, что этот текст мало кто заметит (рецензии, конечно, а не романов — их заметили один в 1967, а второй несколько позже). Так для того, чтобы написать 3.000 знаков, я прочитал уже около 1.000.000 — включая «Швейцарского Робинзона», Лема и Маркса. Всё это, конечно, никуда не войдёт — и в этом есть некоторая несправедливость. К тому же я испытал массу удовольствия, узнав то и это, в частности, что автор «Швейцарского Робинзона» сочинил гимн Швейцарии, но это нужно только мне, и больше никому. Но система не заточена под сообщение кому-то всех этих наблюдений, она вынуждает человека написать рецензию за час и получить те же 150 рублей.

— Ну, а какая система работает настолько отлажено, чтобы вот прямо количество вложенного труда оплачивалось? Но я согласна с тем, что меньше всего в этом труде востребовано знание. Это грустно.

— С другой стороны — необходимость получить знание для меня главный гешефт в работе. Где бы вот найти такую контору, чтобы меня каким-нибудь сенкевичем-очеркистом по миру странствовать посылала. Счастье мне было бы. А если б ещё и никаких очерков при этом не писать...

— Для меня загадка — точное определение границы профессии со стороны. Я больше следую словам, написанным в документе — вот у меня написано «обозреватель», и я считаю, что это на самом деле честное определение. В остальном я готов принять любые другие традиции, но не движение через границы корпоративных традиций. Например, обозреватель или эссеист (типа меня) делает доклады и пишет статьи, перенося в них трогательную эссеистическую необязательность.

Ладно я (я всё-таки имею школу научного сотрудника АН СССР и отношусь к этим своим штудиям критически). Но есть и второе движение — заведомое интеллигентское уважение к человеку из другой корпоративной традиции, особенностей которой ты заведомо не понимаешь — так Фоменко завоевал свои крохи популярности. То есть, я за что выступаю этой своей путаной речью — за то, чтобы текст не оценивался по принципу «зато». Если текст плод фантазии — он литературен, а если это ответ на вопрос «Как пройти к БДТ?», то главное в нём точность.

— Березин, Вы всё тот же. Я не очень поняла про принцип «зато». Точное определение границы профессии, видимо, невозможно, да и сомневаюсь, что нужно. Я говорю о более простых вещах — об идеальном типе профессии, который предполагает определенные нормы, если ты их сознательно нарушаешь — это одно, если не дотягиваешь — другое. Меня удивляет количество текстов, написанных непонятно на каком языке, непонятно для чего и непонятно для каких идиотов. Соответственно, совершенно непонятно, с какой точки зрения их оценивать.

— Мы об одном и том же — как два человека, перед которыми нарисована на асфальте цифра — одному «6», а другому кажется, что это «9». Одно и то же (как мне кажется) это то, что мы (как мне кажется) оба против принципа, что мне давным-давно поведал некий музыкант: «Плохих нот не бывает. Главное, вовремя крикнуть, что играешь авангард».

— Бывает плохих нот. Именно.

— Угу.

Диалог CCCLXXXVII

— Мы все были похожи на героев «Дней Турбиных», которые никак не могли расстаться и встать из-за стола. Лодочник был похож на Студзинского, Пусик на Лариосика, Хомяк на Шервинского, а Гамулин на Мышлаевского. В ту пору Жид Васька очень завидовал нам с Пусиком. Потому как я тогда занимался какой-то хуйнёй, которая называлась диссертация на тему «мифология любовного этикета», а Пусику — за то, что он учил студенток не только математике. У самого Васьки студенток не было, и он сам по себе занимался какими-то гравитационными волнами. Он завидовал долго-долго, а потом взял самую попастую и сисястую студентку Пусика и стал с ней жить. Он научил её минету, но потом оставил эти глупости и женился на оперной певице. Я стал заниматься совсем другими делами, а Пусик принялся ловить рыбу на Верхней Волге, исключив Ваську из списка приглашённых на рыбалку. Потом некоторая часть из нас умерла, а остальные развелись — кроме, правда, Тимошиных. Такая вот драматургия, и ин оторван от яня.

— Как лаборантка кафедры восточных языков, два года влюбленная в начальника-китаиста, истинно говорю тебе — Инь и Ян. Ян не терпит мягкого знака, как слово минет.

— Совершенно поддерживаю.. Хотя в пришедшем спаме, даже без мягкого знака меня насторожил оборот «брать минет».

— Дать минет. Взять минет. Когда я ещё жил на Родине, мы там по-моему именно так и говорили. Или я уже совсем позабыл русского языка?

— Вы меня не успокаивайте. А то меня в гости зовут, а в свете минета, что уже тут бурно обсуждается, я боюся. Я минет не умею, в лучшем случае ку.. книи... куни... Тьфу, всё забыл-то Господи, под праздник.

— Не надо так нервничать, программа никогда не бывает полной.

— Да я и не нервничаю. Я просто волнуюсь.

Диалог CCCLXXXVIII

— У власти большой хуй.

— А я-то тут причём? У меня хуй нормальный. Без властных полномочий. По сговору только.

Диалог CCCLXXXIX*

— Говорили с этим американским отставником о разном и — как обычно в дороге меж попутчиками — самым случайным образом с темы на другую перескакивая, но упомянул здесь только то, что мне казалось необычным: «дискриминация» в самолетах и вот женитьбы ограничения тоже. Остальное — и то, что, выше помянул про покраску забора, и то, что Вы только что напомнили, разумеется, присутствует в любой армии. Он говорил, что офицер в форме не может зайти даже в бар, не то что выпить. Не уверен опять же, что это так уж соблюдается — почему ему в жару не зайти соку, допустим, купить — но упоминал он это ограничение. Про выпивку и речи не заводил, так как это самоочевидно, что в форме не возможно. Не может — он упоминал — офицер в форме нести сумки с продуктами скажем из магазина и даже нести ребенка своего на руках. И пр. связанные с «охраной имиджа формы» ограничения.

Про кино в самом деле разговоров не было — не знаю. Про браки с иностранками — тоже не касались в разговоре том. То есть, разговор был именно что о том, что могло бы касаться заметных различий. Общих же черт в разного рода оттенках субординации и пр., полагаю что много больше, всё-таки, чем отличий. Ну не считать же отличием то, что военнослужащие американские козыряют при въезде на КПП скажем даже сидя в машине и с непокрытой головой. Нас учили что «к пустой голове руку не прикладывают» — не козыряют без фуражки — а им видать такого не сообщали.

— А что ещё?

— Ещё, к примеру, он не может жениться на девушке из числа рядового состава военнослужащих. То есть, может, конечно, но сначала придется уволиться из армии.

Если они поженились до того, как она стала военнослужащей — или он офицером — то и никого то не колышет, естественно. Иначе — если оба в данный момент служат — не моги. Нельзя. Браки меж офицерами — если мужчина и женщина, вступающие в брак являются офицерами — не возбраняются, как впрочем, и между нижними чинами тоже. Сословные предрассудки в оплоте мировой демократии? Сам не въеду, как такое понимать.

— Вообще говоря, этот пример потому и запомнился, (кроме собственно того с чего разговор у нас с ним и начался — с типа салона в самолете, где может лететь военнослужащий в форме) ровно потому, что сам в такое не в состоянии был поверить. Отдает какой-то навроде феодальщиной, если и не куда подалее.

То есть, готов был бы в такое поверить, если бы разговор шел с университетским профессором истории, специализирующемся скажем на особенностях военной службы в американской армии, периода отвоеваний штатами у Мексики второй половины Техаса с прочими калифорниями. Но в то, что такое может быть в сегодняшней армии США, поверить было не возможно.

Переспросил поэтому у него ещё раз — на случай может мой английский подводит. Он привычно терпеливо повторил все об том ранее сказанное. Видимо привык к такой недоверчивой реакции со стороны гражданского населения, и уж тем более у которых акцент заморский. То есть — если все так, а, похоже, что серьезный был собеседник — дистанция между офицерами и всеми остальными военнослужащими блюдется в армии США строго. Остальные примеры «особенностей» отношений, которые он приводил для меня, странными всё-таки не казались. Скажем, во внерабочее время — допустим даже в отпуске — не может солдат, каким-то образом у кого из офицеров дома оказавшись, помочь ему забор покрасить или вместе, может, решили газон чуть поправить — не моги о таком и подумать. Последствия для карьеры офицера самые печальные с того забора или газона окажутся. То есть, возьмем ситуацию: дружат семьи меж собой двух соседских домов. Приехали — так сложилось — в одно время в отпуск в обе семьи военнослужащие. Если они по разную сторону сословного забора вышепомянутого, то отношения их в это время будут весьма не простые, а лучше всего семьям на эти несколько дней соблюдать дистанцию — абы чего не вышло ... на всякий случай.

— Да, я подумал, что американский запрет на вынос мусора в форме — мне начинает нравиться. Про запрет браков между офицерами задумался. А отдача чести — известное дело. Я, кстати, не видел современных российских контрактов — что и как там прописано. Собственно, в РККА, а потом в Советской Армии существовало правило, что на брак нужно спросить разрешение у командира части. Но формально в уставе это не было записано.

— А вот что касается баров и выпивки у американцев — то тут скользкое место. Потому как в придорожные бары они вполне нормально заходят (есть-то где-то надо). И с выпивкой какое-то скользкое место (не говоря уж о чисто армейских барах).

— Я это всё к чему говорю, и почему интересуюсь — всегда очень интересны системы табуирования, когда они где-то закреплены. Когда записано, что можно, а что нельзя. Почему зелёного крокодила есть можно, а серого (скажем) нельзя. На какую руку должна опираться дама, etc. Это больше говорит о людях, чем прокламации.

— Я о том же. Почему и тогда же решил, что вряд ли то положение о барах, куда нельзя зайти в форме, столь уж строго исполняется.

— Это скорее некая серая зона, которая существует в любых законах бытия и которую именно потому и выводят искусственно за пределы здравого смысла, чтобы у того, кто действительно провинился, никаких отмазок быть не могло.

— Как сам себе понимаю такую ситуацию. Взяли парня в форме с рюмкой коктейля пусть даже легкого возле веселой дамы в баре — к примеру, кто-то с начальства такое увидел. Понятно, что тот будет говорить, что в руках у него сок был... Вот к такого рода ситуациям и относится указанное правило — не можешь находиться в баре, в форме если ты. Взяли в форме в баре — виноват по определению. При том, что и ясно, когда забегают солдаты-офицеры в тот же самый бар на скоростях проглотить чего и кока-колу прихватить то и никто их цеплять за то не будут. Нет таких дуралеев, видимо. Так что, на мой взгляд это типовая «серая зона».

— Но это разумеется только предположения. Как на самом деле соотносятся системы табуирования и их реального исполнения — для этого надо в той кухне повариться изнутри. Никакой внешне случайный разговор — даже самый раскованный, какие только и бывают меж попутчиками на коротком перегоне меж пересадками — такого понять не позволит.

— Помните наверное как по разному рассказывают про одну и ту же службу в одной и той же части: дембель, солдат второй половины первого года службы, писарь той же части и, к примеру, предпенсионного статуса начштаба — лысый п-п/к c животом и тремя подбородками или наоборот, прилизанный сухощавый зампотех — уши в масле, нос в тавоте...? Трудно будет, полагаю, кому-либо угадать в тех рассказах одну и ту же часть и уж тем более очень разные будут в ней тогда представляться — их слушающему со стороны человеку — порядки.

— Мне отчего-то казалось, что была какая-то история про военнослужащую, что снялась в «Плейбое». Впрочем, может мне этот аналог российской мисс Мира или ведущей русской передачи для солдат (не военнослужащей) мне мог просто причудиться.

— Могло быть вполне, только вряд ли с санкции руководства. Скажем та же Джессика Линч — из которой пытались сделать какой-то голливудский боевик со спасением героини американским спецназом из лап кровожадных иракцев. По причине к ней с того повышенного внимания всплыли фото или видео, где она малоoдетая позирует с другими солдатами. Медиа-магнат ровно такого профиля бизнеса купил эти материалы, но только уже из патриотических соображений, чтобы их никто не увидел.

До того был случай на авианосце матрос с матроской сами сделали крутое порно из своих игрищ, и оно ходило по кораблю долго пока куда-то наружу не просочилось и тогда только начальство начали шуршать — искать виновных — как и везде в таких случаях.

— Так что случай мог быть и ничего бы в нем удивительного не нашел. Рутинный был бы в этом смысле случай. Никак с правилами поведения в армии не связанный.

— Выпадает при том человек из армии и все — как правило, совершенно безболезненно. Армия то вся контрактная. Нарушение контракта такого ранга гласности — свободен. Только и всего. Другое дело, что за серьезное нарушение — можно и сесть на полгода-год в тюрьму, но это должно быть в сам деле из ряда вон подрывающее порядок в части или не приведи боевые задачи мешающее исполнять нарушение. Однако, в любом случае мало вероятно, что меру такого рода применят к женщине.

— На эту тему — про степень строгости дисциплинарных взысканий — как раз имел иногда в разных компаниях, где доводилось работать, беседы с отставниками. Потому как тема для меня незабываемая ... Один раз по переполнению камеры для младших офицеров сидел в камере для старших. Но сидел там один — не было в гарнизоне в тот момент ни одного для меня майора в сокамерниках. Не сподобились составить компанию.

— Собственно в Воинских уставах СССР разница тоже чётко прописывалась. Рядовой состав не мог сидеть на той же губе, что и офицерский. В принципе они и питаться должны были раздельно. (Это как отдельный туалет для учителей в школе). Это, в общем-то, верно — субординация, раз нарушенная, восстанавливается плохо. Меня, правда, ещё интересовали правила типа: не пить в форме, не ходить туда-то и туда-то в форме.

Или не путешествовать в такие-то и такие-то страны. Не давать интервью прессе без согласования с начальством (не во время военных конфликтов, разумеется — там-то всё ясно). Не жениться на иностранках. Не сниматься в кино. Или жёстче — например, если военнослужащая(ий) снимется в порно — основание ли это для разрыва контракта.

Ну, об этом, конечно, вы вряд ли говорили с попутчиком. О порно уж наверняка.

— На эту тему всегда с особым интересом тутошних старых служак расспрашивал. Общее впечатление — куда им ... Детский сад. Видать больше все-таки на удар по карману уповают, чем на удар по морде (в широком смысле слова «морда»). Их генерал один об том выразился как-то вполне определенно — это был Омар Бредли в период WW2: «удар по карману воспринимается больнее всего».

— Да у меня вообще создалось такое впечатление, что начальство будет отчасти радо, если скромная штабная работница или бравая дизель-мотористка станет «мисс ноябрь». Это, скорее, пропагандирует USA или NAVY.

— По новогоднему настроению хотелось бы согласиться с Вашей логикой, но чуть припоздал и уже утро наступило. А потому суровая правда жизни теперь уже не позволяет красиво в честь праздника солгать. Не могу.

— Не те инстинкты в отношениях к военнослужащей описываемого Вами типа её подвиги в журналах будут пропагандировать. На службе она должна восприниматься совсем иначе. Итак, командование там со всем «этим» борются без видимых успехов. Тяжело искоренить харасмент вообще, а на службе — по её специфике — и тем более. Так что вряд ли начальство бы стало такое поощрять. Супротив всех их усилий бы такая акция оказалась — не пойдет оно на такое.

— Только если бы согласились показать часть лица в смотровой щели БТР на центральном развороте какого глянцевого журнала — в это поверю. Одна полоса того разворота — флаг звезднополосатый, на другой — «броня крепка, а танки наши быстры» и только внизу мелким шрифтом подпись о том, что вверху справа в щелке той брони видны зрачки глаз рядовой (Е-3) Дженифер К. из городка ####, шт. Южная Дакота. И несколько теплых слов про её саму, родителей и младшего брата, который, кстати, так хорошо вчера играл за школьную команду в футбол на последнем туре регионального чемпионата. На следующей странице внизу рассказ директора школы и соседей про брата и сестру с фотографиями их в детстве и уже потому в полный рост. Но никак иначе — только так.

— Это вы пересказываете содержание журнала «Звёзды и полосы». Мне, впрочем, сдаётся, что если бы Дженифер снялась в «Плейбое», то начальство не возражало бы и даже инициировало бы статью в S&S.

— Не знаю такого журнала. Но и не удивлюсь, если и там вы могли, что-то похожее увидеть на развороте. Всего лишь передал Вам общее ощущение от стиля подачи материалов об армии, санкционированных командованием.

— Это было такое армейское издание в Америке — типа газеты «Красная звезда» по-американски.

— Другое дело, что печать то в целом в Америке свободна и печатают любые материалы о военных обоих полов, которые сочтут для своих читателей завлекательными. И фото могли бы дать любые — в том числе и вышеупомянутые про Джессику Линч, если бы Флинт их не перехватил — без каких-либо ограничений. Как выше то поминал, попадали в прессу разного рода события эротического материалы, создававшиеся личным составом в войсках, на флоте и в авиации.

— Тема же сама по себе для начальства болезненная. Скажем, уволили высокого уровня — кажется самого даже высокого в авиации — женщину-летчика офицера за связь с женатым офицером. И прочие события случаются, которые, конечно же, командование не хотело бы рекламировать, но прессу не удержишь в узде.

— Так что стиль подачи материалов, прошедших фильтры официального пентагона и независимо изготовляемые редакциями американских СМИ ясно различаются. Никакой фривольности командование в СМИ пропускать бы не стало по одной универсально простой для всех армий мира причине — никто бы на себе такую ответственность не взял. Потом чего в этом плане случись — а случается постоянно и независимо от всего — то будет тогда этот смелый реформатор и прогрессист крайним.

— Кому же охота рисковать карьерой? Нет таких энтузиастов. Потому и не припомню случая, чтобы официальные материалы из частей поступали в прессу как-то иначе, чем в предшествующем посту то описал. Стандарт.

— Может быть. Но имел выше в виду то, что в обычную прессу идет от прикомандированных к частям корреспондентов и обозревателей ведущих СМИ или же по официальным каналам от пиар служб армейских. А уж что в «Красной Звезде» любой армии мира могут на такого рода темы писать — это понятно — без вариантов.

— Вот и я говорю — В «Красной звезде» честные девичьи глаза через панорамный прицел и судьба героини, а в «Плейбое» — то же без формы. Мы же договорились форму не подвергать поруганию. Вот голая на танке. Так, кстати, оно и было.

— Голая на танке могла быть. Нелепо было бы про то спорить. Как и соблазнительная попка, бесстыдно выглядывающая из сопла — тоже. Вопрос в том могла ли то быть военнослужащая, получившая на такое фото санкцию начальства. Уверен, что нет.

— Если же это и была военнослужащая, то уверен, что с того же момента — или до того, но никак не позднее — бывшая. — Что до попки в сопле, та это я видел. Одного техника в 1989 году продуло в сопло. Ничего соблазнительного в его попке не было. Он, правда, был мужчина.

— Никак и никто помешать такому фото — выше пояснял — в Америке не может. Военные могут только открещиваться от такой акции постфактум, уволив такую натурщицу из своих рядов. Предположить же нечто обратное — что кто-то из командования порекомендует такое совершить военнослужащей — не в состоянии. Это бы противоречило всему, что в этом отношении тут слышу и вижу. Полагаю что такое здесь не возможно.

— У нас — ничего. Не выгоняли. Примеров масса. Просто выгнать я, думаю, не могут. Я себе не представляю, как можно это оговорить в контракте. Не говоря уж о том, что с грамотным адвокатом можно в таком случае подраздеть Министерство обороны. Рекомендовать, конечно, не могут. Но при росте толерантности, я думаю всё более и более реальной будет ситуация, когда приходит девушка к командиру подразделения. Так и так — снимаюсь ню. Тот говорит: «Честь мундира не нарушена?» — «Никак нет. Мундира вовсе нет. И целлюлита не наблюдается» — отвечают ему и проч., и проч.

Но, конечно нужно набирать статистику мнений реально участвующих в процессе.

Диалог CCCXC*

— Хорошо вам, вы всегда можете крикнуть «В этой гостинице я дирэктор»!

— В этой гостинице чорт его знает, кто директор. Лампочки побиты, диван прожжён, стаканы спизжены. Один я трезвый на тридцать номеров.

Диалог CCCXCI

— Я украл эту свою фотографию с какого-то сетевого ресурса — естественно, снимали не меня. Что интересно, так это то, что на этой фотографии — майские праздники, Финский залив. И при этом — купание в проруби.

— Но есть же прорубь?

— При этом глубина там примерно по пояс. Так что купание было очень странным.

— В прорубь лезть вообще странно.

— Не всякий адмирал полезет.

— Девчонки храбрее адмиралов.

— Они человечеству более ценные. Адмиралы способствуют убыли населения, а девчонки — совсем наоборот.

Диалог CCCXCII*

— Отчего-то мне кажется, что можно было и не уморить столько народа. Или что — война всё спишет? Большое неумение и большую глупость? Я думаю, не спишет. Поэтому-то всё это большая общественная беда.

— С этим нельзя поспорить. Ошибки, свои и чужие были оплачены человеческими жизнями и это действительно большая беда. Но ошибки бывают всегда, и готовность людей платить своей жизнью за чужие ошибки, способность не рассуждать «А почему именно я?», способность отдать всё за исправление таких ошибок трудно назвать «унылым отношением к битве».

— Я вот что скажу. Ошибки бывают всегда, но чтоб такое количество ошибок, что в каждой семье погибший — так ведь просто ужас. Вся эта историческая ситуация должна людей учить. Учить соотношению цены и результата. Кидать роту на пулемёт — дело не хитрое. А вот грамотно попасть в пулемётное гнездо миной из миномёта, или скорректировать огонь, да и разнести его к ебеням — несколько сложнее.

— Кто скажет, что я сожалею, что не подняли руки, и не стали жить при новом порядке?

Никто про меня такое не скажет.

Но вот что плата жизнями за просчёты командования, за сам стиль ведения войны большой кровью — это мерзко и гадко, скажу не только я, но и, скажем, горячо любимый мной Виктор Астафьев — царство ему небесное. Это очень плохо, что на каждого убитого немецкого солдата приходится четыре убитых наших солдата. Это ужасно плохо, потому что до конца войны страна не щадила жизни своих граждан, исправляя какие-то ошибки.

Мне очень хочется, чтобы откуда-нибудь сгустился какой-нибудь историк, и начал разоблачать, что не тридцать, дескать, миллионов погибло, а десять, не двадцать семь, а семь. Мне б оттого только легче было, да хоть десять тысяч бы вырвали в этой статистике — денег бы своих небогатых приплатил.

Потому как что за ошибки, когда высоту к 21 декабря голыми руками брать, что за ошибки — на пулемёт ходить, что за ошибки — хвастаться желанием помереть, будто лесковский очарованный странник, который говорит: «Русскому солдату умирать привычно». Не хочу я, чтобы привычно.

Не хочу я, чтобы не рассуждали. Хочу, чтобы армия умная была, чтобы порох вовремя подвезли, а начальство за звёздочку на погонах не клало тыщами государевый люд в поле, чтобы солдата берегли, а помирал солдат только в крайнем случае.

Но не слушают меня, ружья кирпичом всё одно чистют.

— «Самое плохое — это не то, что в каждой семье — по погибшему». Самое плохое — это отношение к тому, что так есть. Тут я с Вами согласна.

По-моему, дискутируют в основном по поводу исторических обстоятельств. Что по поводу дня дискутировать?

Замечу правда, если б не сталинская накатная система, может, меньше бы народа положили. В этом смысле я солидарен с Астафьевым, царство ему небесное.

Есть и вторая точка зрения — считать, что очень много денег было потрачено впустую, так, по суете и недомыслию и надо анализировать не только прошлое, но и свои эмоции по отношению к нему. Что не отменяет радости выздоровления, конечно.

Дополнительно тут существуют два обстоятельства — первое заключается в том, что потомки часто воспринимают Победу как некоторое наследство в ключе «зато». У нас ГУЛАГ, зато мы спасли мир от коричневой чумы. У нас житьё худое, но зато мы спасли мир от коричневой чумы. У нас повальное пьянство в деревнях, зато мы спасли мир от коричневой чумы.

Этого «зато» — нет. Ром отдельно, а баба — отдельно. Мухи и котлеты — порознь.

Вот задумайтесь, Ксения — вы назовёте хоть одну фамилию человека, который грамотно провёл свой отряд, уничтожил пулемёт и без потерь занял высоту? А такие случаи, понятно, были. И люди, сжёгшие десять конюшен, и перебившие в одиночном рейде кучу врагов — тоже были.

Я противопоставляю культ гибели Космодемьянской её гипотетической жизни, тому, что она воевала бы ещё четыре года — грамотно и умело. Я противопоставляю изнурительному труду на благо Родины умный труд на её же благо. На самом деле весь этот разговор — разговор о культе страдания в России, который гипертрофируется в убеждение, что если пострадать, то потом будет хорошо. То есть, не поработать, не покумекать, а помучаться, вымолить счастье. А война суть та же работа.

Этот взгляд на войну выражают, но он прочно занял место парадокса. На мой взгляд, вот, почему.

Если смотреть с точки зрения маршала, для которого бойцы — материал и инструменты, то конечно, это работа, и материал с инструментами должны приносить пользу, а не ломаться и выходить из строя.

— С персональной же точки зрения бойца самое важное в войне — это реальная возможность быть убитым; более того, иногда совершенно необходимая, с той лишь оговоркой, что убьют не Иванова, а Сидорова, и выбор будет не за Ивановым, или Сидоровым, а за чем-то, что даже маршал не может изменить. И порой на это не повлияет, насколько хорошо они заворачивают портянки, целятся из идеального ружья, или бегают. Таков десант, морской, или воздушный, атака на укрепленные позиции, итд.

— Популярная точка зрения и стало быть военный кодекс приобщения к пантеону совпадает с (идеальной) точкой зрения бойца. Маршалов воспитывать поздно, они уже прошли все, что положено. А для бойцов создается некое «небо с гуриями». На небе боец будет сидеть или лежать с Зоей, Александром, Юрием, Олегом.

Есть ещё один аспект. Величина желания победить. Победить нужно любой ценой — это точка зрения, которую нужно внушить бойцу, потому, что не он назначает цену, он берет все по той цене, которую назначает командир. Демонстрация этой «любой цены» возможно только в случае гибели — то-есть реальной покупки. Пропаганда и популярное сознание законным образом сосредотачиваются именно на моменте уплаты, опуская предмет торга. Солдат не может сказать командиру, что эта высотка слишком незначительна, чтобы из-за нее класть свою единственную молодую жизнь. И он её реально кладет, потому что альтернатива этому — кидать на каждую высотку по атомной бомбе с высоты 10 км, прилетев из-за моря. Что остается народу — воздать должное гибели солдата, одновременно сделав его святым. Это обычный ход патерналистского сознания. Про высотку упоминать оскорбительно, нельзя её оценивать с точки зрения рационального.

— Надеюсь, что вы не будете мне рассказывать о бездарных решениях командования, предательстве, игре тщеславий, итд. Я совсем о другом.

Еще конечно, надо упомянуть о роли самой войны в русском сознании, которая таким образом узаконивает присутствие героической гибели в мирной жизни. Ну и само ортодоксальное христианство, поставившее искупление гибелью во главу угла. Но у меня уже флажок упал.

— Пока он падает: По-моему на отношение к войне влияют несколько последних американских войн, где элемент самопожертвования выведен из арсенала, вручаемого бойцу. Однако, как мы знаем, вероятность есть, и почетность гибели (хотя ей далеко до культа) при исполнении боевого задания (как угодно малого) все-таки остается — даже у не очень страстного амер.народа.

Диалог СCCXСIII*

— Сейчас стало опасно наказывать детей. То и дело угрожают звонками в специальные службы.

— Да чего-там. Если раз и навсегда уяснят, что в детдоме интернета нет, то дальнейшее просто. Хоть верёвки вей.

— Щас их знаешь как в ментовке колят? Могут вай-фай пообещать, следаки, они же бессердечные.

— Но это только когда ломка, а так-то все понимают, что сдавать дилера — последнее дело.

Диалог СCCXСIV*

— Да? Это бодрит. Расскажите, расскажите же мне скорее подробности!

— Люда Егоршина, в частности, поведала мне, что Вы виртуально домогались её приятельницы. Имя мне неизвестно.

— А кто это — Люда Егоршина?

— А какая разница?

— И то верно — меня должна была бы интересовать её приятельница. Но жизнь прошла мимо. У меня от чего-то лица идут отдельно от фамилий. Фамилии от имён, а ник-неймы вообще путаются случайным образом.

С другой стороны, действительно нужно всё записывать. А так же следить за собой. Из-за одинаковости результатов я совершенно запутался в слухах. У меня есть очень хорошая знакомая, она мне как-то выдавала сводки с полей. А теперь у неё другие дела, и я стал плохо информирован.

— Вести сводки — это хорошо.

Диалог СCCXСV

— Да музыку лучше в ресторане никакую. То есть просто очень тихую. Этой ночью что-то наяривали — обычно так не бывает. Я там уж третий день рождения по ночам сижу.

— Очень тихую и советскую, пожалуйста.

— Советская — не для этого места. Там была пригодна «Серенада солнечной долины».

— Миллер. Экзактли или cry me a river, whatever lola wants... или из серии «Дискотека у патефона», «...у радиолы». Одним словом, ретро. Вы какую тихую музыку, кроме «Долины», предпочитаете в местах общепита? Простите за дерзость.

— А это смотря какое заведение. В некоторых заведениях должен звучать «Владимирский централ». И кожаные куртки спящих должны прилипать к столикам. И ещё там должны быть такие странные пластмассовые облицовочные плиты с завитушками — чуть желтоватые и немного кривые.

— Есть заведения, в которых должна звучать итальянская эстрада early eighties — там чуть бедновато и пахнет польской «Амаретовкой».

— Есть заведения в мраморе и шелках — где должно звучать неизвестно что. Натопорщит ухо музыковед, пытаясь разобрать — а всё одно — неизвестно что. Не то Моцарт, не то Рахманинов. Не поймёшь. Ни за что.

— А есть места, где не включают музыку. Там стоят столики на высоких ножках, покрытые клеёнкой. На клеёнке стаканы, и эти стаканы обязаны быть разными. Вместо музыкального фона в этих заведениях похрюкивает радио за стеной — на кухне. Там хрипло поют «Раскинулось море широко».

— А есть просто Рюмочная на Никитской.

Диалог CCCXCVI*

— Ах, милый, по твоим фотографиям можно изучать типы мужской красоты в разном возрасте!

— Представляю же, как хорош я буду на эмали!

— До этого ещё не дожить надо.

Диалог CCCXCVII

— Ассирийцы из Москвы никуда не делись. Мафия ассирийцев куда более интересна, чем прочие, поскольку похожа на тень от сгоревших домов, что бывает, видна ещё несколько дней.Мне однажды вставлял стекло стекольщик-ассириец. Сообщество айсоров в Москве справляет свои несторианские праздники, в общем, живёт почти согласно — всего их тысяч пять. Я был в него вхож, потому что наизусть цитировал «Сентиментальное путешествие» Шкловского. Правда тогда начался скандал, в связи с тем, что Джуна решила короноваться ассирийской царицей. Но это уже совсем иная история.

— И на старушку бывает прорушка. Видимо, это я уехала не в тот район. Тут их нет. И в центре мне не попадались. Может, глаз замылился. А единственная знакомая ассирийка, Сонечка, работает журналисткой.

— А я и не говорю, что главное их дело по-прежнему чистка ботинок. Народ, как мы с вами знаем, испортился и дурно относится к чистоте обуви. Как тут не податься в журналистику?..

Кстати, теперь-то чем они зарабатывают, когда шнурки люди покупают в обувных магазинах и галантереях, а обувь либо не чистят, либо не пачкают? Воля Ваша, есть в этом что-то крайне подозрительное! Я ещё когда предлагала Никите установить за ними слежку! А он мне все «шпиономания, съездите отдохните». Негосударственного ума был человек.

— Ассирийца в толпе узнать легко: он носит длинное платье до щиколоток, большую окладистую завитую бороду (обыкновенно прямоугольную в плане), виден всегда в профиль, пишет на заборах клинописью ассирийские слова. И зовут их длинными непроизносимыми именами. Например, Ассаргхадон, Синнахериб, Амурнираппи, Титглатапассар, Ашурбанипал, Дур-Шаррукин... в лучшем случае Нимврод или Саргон. На голове украшенный эмалью и самоцветами фаннонс с бахромчатыми концами, спускающимися на спину. Часто работают в обувных киосках. Хотя сами должны носить ременные сандалии.

— Ассирийца ещё легко узнать по входу в квартиру — там на косяке вылеплены из цемента быки и стражники.

— У правильных пацанов они чиста каменные, и такие изразцы повсюду.

— Я, кстати, не поленился сейчас залезть на официальный сайт Джуны — там последнее обновление 2003 годом, а половина разделов «Not Found куда-то делось... 404». Пропал человек.

— Ушла в астрал. Туда и дорога.

— Мало ли. В астрале тоже люди есть.

Диалог CCCXCVIII

— Уморил! Пролетарий! Если ты был бы пролетарий, то у тебя был бы гаечный ключ. Ну, или молот какой. Или, на худой конец водолазный шлем. Впрочем, если ты пришёл в ЦДХ в водолазном шлеме, я понимаю, что у тебя не спросили документов. А то — водолазка, водолазка...

— Если бы я пришел с ключом и молотом, все бы решили, что это инсталляций такой. И ещё проводили бы до стенда.

— Нет. Я собрался к вам завтра. И хотел понять — с утра или вечером.

— С утра-то оно лучше. А что тут непонятного? Нет настроения, нет вдохновения, и наоборот... преодолейте инерцию пустоты, все вернётся… Впрочем, Вы это знаете.

— А это ж целая сеть, как я понимаю. Ты их все обходил?

— Одного хватило. Зато там был целый водный камень. Водного Камня звали Тимом. Подозреваю, что он британский индеец.

— (печально) Рад за тебя.

— Это был камень из воды? Тяжёлой?

— Да. Waterstone.

Диалог CCCXCIX

— Да нет. Просто лень. Мне ведь за это денег не платят.

— Вот и я о том. За огонь не платят (слава богу)...

— Читаете, значит? А зачем? Вам же лень.

— Это писать мне лень. Чтение же я просто ненавижу.

— За то, что не можете не читать?

— Не так уж и много, чтоб страдать по этому поводу.

— Нет, за то, что мне приходится читать книги по обязанности.

— Но, наверное, есть ради чего? Раз Вы идете на эти страдания?

Диалог CD

— Я, как известно, пионер СССР. И присяги той не нарушал.

— Понял. Зачисляю в основной состав.

— Не надоело гонять ахинею из пустого в порожнее? Нет желания сказку сделать былью?

— Давайте работать над этим. У вас есть какие-нибудь желания?

— Ага. Поехать на Канары, обожраться там черной икры вусмерть, и чтоб похоронили меня под анделом из белого мрамора. А у Вас какие желания?

— Сейчас — спать.

— Во. Эт правильно. Отоспитесь, проснётесь, покажется Вам это всё дурным сном. А не покажется — позвоните мне.

— По этому зелёному телефончику?

— Какому этому? А я ж не знаю, какому.

— Парадокс? Парадокс. Некоторые выжили.

— Но очень, очень устали… Рассчитываю завтра в Москве хотя бы отоспаться.

— Ну, а некоторые — не выжили. Вот они-то точно смогут отоспаться.

— Да... Тут я, увы, не помогу, нет.

— Ну как сказать. Мне — нет, а какой-нибудь милой девушке — вполне.

— В мире ещё много нуждающихся в помощи, дядя Вова.

— Твои девушки сквозь меня смотрят.

— Это неправда. Во-первых, они никакие не мои, — девушки у нас давно национализированы специальным декретом, а во-вторых, они весьма тобой интересуются. Просто пугливы аки серны.

— А ему понадобилось семь лет, чтобы закадрить первую барышню?

— У меня сложилось впечатление, что ему хорошо бы ещё лет семь этому поучиться. Процесс склеивания им барышень мы имели удовольствие наблюдать. Он орал, как кот, которому прищемили яйца, а также целовал барышням руки французским глубоким методом. Барышни опасливо отодвигались и прятались от него потом за огромной плюшевой свиньёй, принесённой кем-то в подарок новорожденному.

Там я их всех и обнаружил.

— А это точно был человек? Вдруг это такой французский механизм для мытья рук? Просто у него сбой в программе.

— И тогда уже спросить непосредственно у него самого, — вдруг он и вправду механизм?

— Я читал один рассказ — так вот в нём доходчиво объяснялось, что таких вещей делать не стоит. Потому что настоящие механизмы с ненавистью относятся к людям, которые их так называют.

— Да? Ну, тогда не будем. Иных забот довольно есть.

— Что-то как-то молчаливо утверждает это данный персонаж.

— Ему пока нечего сказать широким массам. Массы до этого должны созреть.

— Это он мне лично телепатическим путём передал..

— Опасно общаться телепатически. Можно заразиться какой-нибудь чужой мозговой болезнью.

— Это точно. Но я предохраняюсь. Только для этого надо постоянно носить металлический шлем-гондон. Даже во сне носить.

— Нет, предохраняться нужно заклинаниями. Пробормотал разок «эники-беники» — и целые сутки можешь телепатироваться с кем угодно.

— Ужасно! Ты всё путаешь! Берегись! Если ты скажешь «эники-беники», то откуда не возьмись появятся пышногрудые селянки и накормят тебя варениками.

— Тоже неплохо.

— Ты не понимаешь. Они будут кормить насильно. Ты любишь бондаж-привязывание? То-то.

— С пышногрудыми селянками я как-нибудь полюбовно договорюсь. Не впервой. Пусть только появятся со своими варениками..

— Да... Вот ты уже и торгуешься. А всего-то надо аккуратнее относиться к заклинаниям.

— Кто торгуется? Я торгуюсь? Да, я торгуюсь. Национальность у меня такая — торговаться.

— Это не извиняет. У всех — мама. А с заклинаниями надо быть осторожнее.

— Хорошо, я обещаю быть осторожнее.

— Я готов пострадать и первым ступить на минное вареничное поле.

— Нет уж. На минное вареничное — я первый.

— Ну, ладно. В бой так в бой. Дайте зелёную ракету, если вареники засвистят в воздухе.

— Три зелёных свистка будут нам условным сигналом.

Диалог CDI

— Спирт-то заберёшь хотя бы?

— Нет, тут надо разобраться с количеством. Полупопий — всего два, если каждое из них «булки» — значит итого четыре...

— О да. Надо же мне как-то компенсировать отсутствие спирта.

— Капризы девушек с такими жопами нужно выполнять, опять же.

— До известной степени.

— Мог бы и промолчать.

— Я? Промолчать?

— Я знал, что ты супермен, как и было сказано.

— Ты мне льстишь.

— Просто у меня большой хуй и комплекс неполноценности, от этого все эти несоответствия масштабов личности и вселенной наружных и внутренних диаметров.

— Несоответствия не бывает — этому служит специальная манжетная мышца.

— Ты обнаруживаешь подозрительно глубокую осведомлённость.

— Вот именно сопротивление этой мышцы и приходится всю жизнь преодолевать..

— Ну... не знаю... Много ведь можешь... Много, да.

— (С достоинством) Да, могу. А шо?

— Нет, просто я видел много и познал жизнь.

— Всю?

— А что это, как не множественные булки?

— Я тоже рассматривал частные случаи этой задачи при n, не равном двум.

— Предпочитаю значение этого коэффициента равным четырём, шести и даже восьми.

— Поал.

— Для этого все мужчины и работают в поте лица с восьми до пяти, а иногда круглосуточно.

— Да?

— Но я-то не работаю. Мне некогда.

— А я, думаешь, что?

— Неужели тоже?

— Коллеги.

— Нет, нас всех отставили.

— Да ладно, это я прошлые задолженности отрабатываю..

— Хочешь, друзья подарят тебе на день рождения корзину теннисных мячиков, облитую духами «Шанель»?

— Не хочу.

— Ладно. Быть по-твоему.

— Всё, на сегодня обсуждение жоп закрывается, нужный уровень комментов достигнут. Всем спасибо, спирт можно получить в ординаторской после обеда.

Диалог CDII*

— У меня есть конкретные два вопроса:

а) чем плох мой пост о фильме «Стиляги»?

б) чем ваш пост принципиально отличается от моего кроме того, что он пока не в топе яндекса?

— Тут простой ответ:

а) Рекламируете вы фильм без фантазии, методом «в лоб».

б) Мой бесплатный.

— а) «в лоб» — это если бы я написал что фильм хороший, или что он плохой или еще что-нибудь об этом. Я же пишу то о чем до этого не раз говорил без всякой связи с фильмом в комментах и в беседах. И, кстати, кинохроника там и впрямь любопытная. (и это уж не говоря о том что «фантазия» в рекламе вовсе не является чем-то обязательным, если преследуются конкретные задачи, а не хочется выиграть приз каннских львят).

б) Это легко исправить.

— «В лоб» — это когда видно, что реклама.

— Вы хотите сказать. что предпочитаете скрытую, невидную рекламу? Ну, такую тоже делаем, но вообще-то мне странно, что вам нравится когда вам врут. Я предпочитаю честность, на то я и самый честный человек в мире.

— А плохо — не тем, что реклама, а тем, что желания идти на фильм она не вызывает.

— У вас? Не страшно. Понимаете, всегда существует какое-то количество рекламофобов, которые в магазинах даже яйца берут из самой глубины, а вина покупают только те, которые никогда не рекламируются. Они рассуждают на уровне «раз это рекламируется, значит это говно, которое не продастся без рекламы», а так же «раз в рекламу были вложены деньги, значит сейчас я плачу не только за товар, но и за рекламу, поэтому надо брать то что не рекламировалось». Таких людей очень небольшой процент с ними работают по другим принципам.

— Реклама «Обитаемого острова», кстати, отторжения не вызывает — интересно его продвижением в жж та же команда занимается?

— Если честно, мне кажется, что «Стиляги» провалются в любом случае — по трейлерам складывается ощущение что он может оказаться говном. Но в любом случае сравнивать кассы «Обитаемого острова» и «Стиляг» бессмысленно, «Обитаемый остров» изначально проект значительно более дорогой и более кассовый, хотя бы благодаря имени Стругацких. Вообще, вы интересную тему подняли — оценка эффективности рекламы остается всё таким же тёмным лесом, особенно в интернете. Есть разные методики, но все они крайне несовершенны.

— Почему бы и не сравнить Стиляг с «Обитаемым островом»?

— Тут что самое печальное — это работает как антиреклама.

— Про «Гитлер капут»*** тоже это говорили… 10 миллионов, если ничего не путаю, а уж там реально была кампания «в лоб».

— Ну так порноиндустрия и больше собирает. Завидно ли быть участником такой рекламной компании?

Тут вот в чём дело — есть нестыдные рекламные акции. Какой-нибудь Суворов до первой звёзды и всё такое. А есть не то, чтобы стыдные, а такие, где в оплату входит то, что другие блогеры будут тыкать пальцем и говорить: «Ну, что оскоромился?», и это часть профессии. Что тут ломаться? Стыд не дым, глаза не выест, деньги не пахнут. Но вот зачем тогда оправдываться — ума не приложу. Про других тоже говорили, гитлеркапут, бесплатность легко исправить... Тут уж продался — метаться нечего. Нужно гордо нести своё цеховое знамя.

— Я не оправдываюсь. Я искренне не понимаю что постыдного в том, что я написал пост в который вставил трейлер. Стыдно врать. Стыдно лизоблюдничать за бабло — и совершенно не важно насколько красиво это обставлено. Именно поэтому когда режиссер снимает очень красивый ролик в котором он рассказывает о том какой прекрасный банк, а банк потом разоряется и куча народу остается без денег, вот в этом случае режиссер подлец, а если я в своем блоге размещаю информацию о том что фильм «Стиляги» существует — то в этом нет ни слова лжи, а значит мне нечего стыдиться и не в чем оправдываться. Как бы вы, Владимир, не пытались меня заставить.

— Погодите. Я задам один вопрос: у вас в посте есть строчка «Это оплаченная реклама»?

— Нет, конечно. Хотя бы потму что денег я за это не получал, если чо.

— То есть вы не получали никаких денег, папуасских раковин, талонов на питание, бесплатных благ и проч. для того, чтобы написать в блоге о фильме «Стиляги»?

— Ну разве что повышение в рейтинге хехе (это шутка, если чо). Нет, никаких раковин. Денег и так далее за этот пост я не получал. Я давно уже не плачу себе денег, я плачу другим, а сам участвую только если мне удается придумать пост, который мне нравится.

— А! Вот оно что: вы придумали пост удивительно похожий на тупую рекламу, и вас заподозрили в том, что вы пишете тупую рекламу. Возможно, вы честны и вам действительно нравится этот стиль (но по мне лучше быть циником с хорошим вкусом, чем честным человеком без оного).

В любом случае обижаться не приходится. Если девушка дурно накрасится, оденет короткую юбку из кожзама и сетчатые чулки и встанет на Тверской (если что — я там живу и видел всякое), то ей не стоит обижаться, когда кто-то, проходя скажет «Вот шлюха стоит».

Нет, я-то понимаю, что она отличница и ждеёт, когда за ней подъедет однокурсник на трамвае, но уж недоумевать не надо. Не на Луне живём.

Хотя мне это всё удивительно — зачем нужно этак одеваться, да ещё и не брать денег.

— Именно поэтому первым, да и почти последним моим вопросом в этом топике было «чем плох пост»?

Впрочем. по-моему, вы не поняли моего предыдущего комментария это не невезение, я конечно же знал о том что этот пост станет элементом рекламной кампании.

— Тогда для меня загадка в этих метаниях. Ваши комментарии здесь выглядят как несколько обиженные оправдания. Они. Так. Выглядят. Ну а если эти комментарии тоже часть рекламной компании, и всё это делается без всякой выгоды — ну, всяко бывает, не продал душу дьяволу, а подарил — то с пониманием. Мало ли у кого какие странные способы упасть в глазах окружающих есть.

— В моих глазах нет, а комментарии эти, в которых никаких метаний не наблюдаю ни на секунду — лишь попытка поговорить на тему, которую я обсуждал еще больше двух лет назад, и меня убеждали, что никаких денег за это платить вообще не станут никогда.

— Вот в этом-то и метания. То «я делаю это совершенно бесплатно», то «я доказываю, что на этом можно заработать». Наблюдаю некий дуализм в одной отдельно взятой ветке обсуждения.

— Да нет же! Я на этом зарабатываю, разумеется, потому что я веду кампании. Когда в рамках кампании я придумываю пост который мне нравится, я его публикую, потому что я б всё равно его опубликовал. В чём тут противоречие? Ещё раз повторюсь — меня интересуют конкретные претензии к посту, а не обсуждение того, морально ли зарабатывать в блогах (это обсуждать давно уже скучно).

— Ничего не понимаю — что значит «веду кампании»? В смысле «раздаю блоггерам техзадание и деньги, а потом отчитываюсь перед заказчиком»?

— Владимир, давайте лучше при встрече, если не погнушаетесь, я спать хочу, а я только что понял что вы вообще не в теме.

— Отношусь с пониманием. Почему-то именно в этом месте мне собеседники обычно и говорят, что как-нибудь потом, а сейчас у них важная встреча, хочется спать и вообще времени нет. Нет, я верю, что в этом может быть закопано какое-то остроумие, что вот-вот, влезь на шкаф, вытяни шею — и в левом углу форточки увидишь игру мысли. Но ведь если просто сидеть на стуле посреди комнаты, то вся эта история — заурядная скрытая реклама в блогах, без торжества и без особого вдохновения. Я верю в то, что внутри вашей души какой-то высокий полёт чего-то мне неведомого, но если не лазить на шкафы, то создаётся впечатление, что вот человек зарабатывает, как может на своём блоггерстве, но очень обижается, когда ему говорят, что это людям не нравится. Ну, не пойму — что ж. Однако отношусь с пониманием.

— Да нет, когда люди демонстрируют свою глупость. высказывая ошибочное мнение обо мне — мне нравится. Как дико понравилась история с утконосом — это очень мерзенькое чувство своего превосходства, сам его в себе не люблю, но ничего не могу поделать). Меня удивило, что пост назвали тупым. а не то что рекламным, это то ради бога.

— Так а что тут умного? Есть какой-то изощрённый розыгрыш — я понимаю. Сам грешен. А тут-то что? То вы Нестерову говорите, что бесплатность легко исправить, то мне намекаете, что стратегия работает, то упоминаете коммерческий успех фильм «Гитлер-капут», а вас всего-то приняли за туповатого рекламного зазывалу. В чём фишка-то?

— Так, Владимир. Вы так упорно отказываетесь читать мной написанное, что я уже заподозрил что вы этого просто не хотите. Я повторяю: меня не интересует то приняли меня за зазывалу или нет. Я им и являюсь по большому счету, просто особая порода, честный меня интересует, почему вы считаете, что туповатого.

— А вы говорите, что не обижаетесь. Но заметьте, я не говорю, что вы туповаты, я согласен с Вадимом, что конкретная реклама туповата. Она действительно «в лоб», неостроумна и не затейлива. И в глазах человека, как вы говорите «не в теме», она напоминает обычный спам.

— Ещё раз повторюсь: я бы предпочел это обсуждать за пивом/водкой/соком в другой обстановке, если вдруг увидимся. Надеюсь что уделите полчасика на разговор на эту тему, просто потому что мне действительно интересно ваше мнение (именно ваше, да и Вадима, а не общественности. которая есть субстанция настолько аморфная что мнения иметь не может).

— Да это-то пожалуйста. Только ведь я же произнесу ровно те же слова, что и сейчас.

— Но зато и мои услышите, в отличие от. Ну и какой же все-таки детский прием — твердить всё время, что собеседник «обижается». Из той же оперы — твердить, что у собеседника «истерика». Очень неприятно это от вас. Не обидно, а именно неприятно, ну как видеть, как любимый певец какает.

— Да какой же тут приём?! «На вопрос “Как дела?” он начал рвать на себе волосы, биться головой о стену — в общем, ушёл от ответа». Вы оглядите весь ворох комментариев, так сказать, целиком — и всякому будет внятен запах обиды. Про истерику я, кажется, ничего не говорил, не наблюдал — но вот некоторую обиду наблюдаю. Нет, можно сказать, что наблюдаю «нечто, похожее на обиду», а вот если изогнуть шею, залезть на шкаф, то это весёлый цинизм и холодное безразличие: «Я скакала три дня и три ночи, чтобы сказать вам, как вы мне безразличны». Я же говорю — с пониманием. А к чему тут весёлый и полезный акт дефекации, не понял. Зачем смотреть, как любимый певец какает, мне, увы, тоже не ясно. А уж если это неприятно — так и вовсе загадка. Но я давно понял, что мир загадочен, и единственное, что остаётся — относиться к этаким загадкам с пониманием.

— «Про истерику я, кажется, ничего не говорил». Я не говорил, что вы это говорили, я сказал что это приём из той же оперы. «Я скакала три дня и три ночи, чтобы сказать вам, как вы мне безразличны» — я ни разу не говорил что вы мне безразличны, Владимир. «Зачем смотреть, как любимый певец какает» — не смотреть, а видеть. Впрочем, вы никогда не умели признавать свою неправоту (отношусь с пониманием, так сказать).

— Насчёт неправоты и её непризнания, тут я и вовсе теряюсь в догадках. Я ведь то и дело говорил, что, может тут высокий полёт, духовность и прочая интрига. Ну, оговаривался, что пока не вижу — ну так что ж? От чего должно отрешиться? От чего отказаться? В чём неправота? Что признать? Сказать, что вижу? Так тогда же и совру.

Что высокого полёта не бывает? Бывает.

Что не какаю? Да нет, какаю.

Беда.

Диалог CDIII

— На самом деле, мы знаем, что эта фраза вот откуда:

Тузенбах (целует Андрея). Черт возьми, давайте выпьем. Андрюша, давайте выпьем на ты. И я с тобой, Андрюша, в Москву, в университет.

Соленый. В какой? В Москве два университета.

Андрей. В Москве один университет.

Соленый. А я вам говорю — два.

Андрей. Пускай хоть три. Тем лучше.

Соленый. В Москве два университета!

В Москве два университета: старый и новый. А если вам неугодно слушать, если мои слова раздражают вас, то я могу не говорить. Я даже могу уйти в другую комнату... (Уходит в одну из дверей)».

Но есть и вторая цитата на слуху: «Ну да, неизвестно, — послышался всё тот же дрянной голос из кабинета, — подумаешь, бином Ньютона! Умрёт он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате».

Собственно, с этих двух цитат и начинается путаница, позволившая расплодиться фальшивым университетам в девяностые.

— Ещё был «Университет Миллионов»…

— «Университет Миллионов» была загадочная передача — в мёртвое телевизионное время, около пяти часов дня. Я как-то её пробовал смотреть, но она была как журнал «Коммунист» — ну невозможно разгрызть, невозможно...

— Сейчас всё исправилось: есть Университет путей сообщений, Университет культуры, Еврейский университет, Международный университет, университет имени дружбы народов и Лумумбы, Университет языков, Гуманитарный университет, Медицинский университет, Горный университет, Русский университет инноваций, Открытый Университет Бизнеса и Технологий, Университет нефти и газа («Губка»), Университет Натальи Нестеровой — выбирай не хочу! А то два — бедно жили при мрачном царизме.

— Особенно в этом плане позорно название Мы Вас Тут Угробим имени Баумана. Ну уж о количестве академий — умолчим.

Диалог CDIV*

— Я сижу сейчас в баре аэропорта и разглядываю девушек. Сидеть мне всю ночь, и девушки сменяют друг друга. Вот, около барной стойки ещё одинокая девушка со своим стаканчиком Рома с Колой.

— Хорошее выражение — «Рома с Колой». Название как в любовном романе. Лейла и Меджнун, Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта... Рома и Кола.

— Нет, название всё-таки для сериала. Только у латинос такие имена — Кола.

— Брюньон.

— Бельды.

Диалог СDV

— Ты знаешь, сегодня в вестибюле одного дома приёмов ко мне подошли девушки несказанной красоты и попросили с ними сфотографироваться. «Вас сфотографировать?» — уточнил я. «Нет, — сказала одна. — Я хочу сфотографироваться с вами». Я на всякий случай проверил, застёгнуты ли у меня брюки.

— Это мне напоминает лучший эпизод из фильма «Москва слезам не верит»: «Дайте пожалуйста автограф. И как ваша фамилия?» — «Моя фамилия вам ничего не скажет» — «И всё же?» — «Смоктуновский».

Диалог CDVI

— В конце 1991-го — начале 1992-го была в Питере такая фишка. Отдельно взятые телефоны-автоматы типа межгород (бывшие 15-копеечные в противовес 2-копеечным, а в новое время 5-рублевые) вели себя неадекватно и по обычным межгородским расценкам давали международное соединение. Один из таких аппаратов был в аэропорту. Я туда всю зиму-весну 1992-го ездил, звонил подруге в Штаты, ранним субботним утром. И вот как-то раз собираюсь ехать обратно, стою, жду автобуса и разглядываю первую полосу некой газеты в ещё не открывшемся киоске, и гвозди номера там перечисляются в следующем порядке… <…>

— В Питере вообще свой мир (Кто бы подумал?). Вот по поводу Мариинского балета, то по причине желания созерцать хоть какое-нибудь море или на крайний случай — залив, по причине плохого настроения и полного непонимания в какую ещё цивилизованную местность можно съездить без особого организационного изнурения...

Клетчатый пиджак на Питерцах (Санкт-Перербуржцах — говорить сильно долго и неохота) — это стилистический абсурд. Невозможно представить ни одного нормального костюма, который бы ни выглядел на Питерце не как карнавальный или не взятый на прокат в театральной костюмерной. Нет костюма-с. Нет его. Дома и дворцы понастроили (отремонтировать всё забывают)... а никаких таких костюмов специальных не завели. Вот в Венеции... всяк сразу отличит венецианца от москвича. А в Питере — только нос специфически распухший от постоянного насморка... вот и весь костюм.

— По сравнению с Москвой Питер это воплощение стиля. Во всем. В Питере стильны бомжи, панки и обоссанные парадные. Москва свой стиль благополучно утратила с получением столичного статуса большевистской страны. Остались некие островки и одинокие хранители. Сейчас, правда, рождается новый московский стиль — принципиальное бесстилье.

— Я — третья сила! Мало стиля в обеих столицах. Насчет солянки — в Питере её тоже делать умеют. Во времена перестройки была знаменитая «Сосисочная» на Невском, в ста метрах от Московского вокзала, с сохранившимися официантками и непременной очередью, с проходом своих через кухню. Так вот там солянку делали так...эх!

Так что, что в Москве что в Питере — кто хочет, тот закусывает. Единственно, что погода в Питере чаще предлагает забыться у чаши с вином. Это да.

Диалог CDVII

— Некоторым, к примеру, в один день хочется вакуум клинера, а в другой — воздушного и неощутимого чего-то. Таких, конечно, проще сразу застрелить.

— Это, конечно, лучше. Кто бы спорил. Но, к сожалению, это запрещено законом, правда, вот я тоже из таких. Но с другой формулировкой. Мне и так хорошо, и этак неплохо. Я в присяге говорил — клянусь, говорил, стойко переносить всякие тяготы жизни, исполнять приказы начальников точно и в срок. И проч. И проч.

Я оттого неприхотлив. Мне устрицу покажи — я её во всяком виде съем.

— А я, уклонист и враг военкоматов, переборчив и привередлив. Потому и отвратителен.

— Тут главное — не стесняться посоветоваться. Вот что я скажу. Потому как через силу всё равно ничего не выйдет. А выйдет, так лучше б не выходило.

И верно, что нет стандарта типа «пробежать стометровку за тринадцать секунд».

Одним нравится покусывать, другим поглаживать, третьим упереть язык в уздечку. Кому люб стремительный вакуумный высос, а другим от него ужас один.

Зато ты звезда порноиндустрии. Все девки с обоих полушарий (или с обоими полушариями) только о тебе и думают. Про клуб олигархов я уж молчу.

— Полушарий должно быть шесть, Владимир. А что с олигархами?

— О! Я не могу выдавать эту тайну. Но мы будем ещё хвастаться перед внуками, что знали этого человека.

— Кстати о леденцах: девушки, что работают у меня рядом с домом имеют чудесное слово в своём арго. Старшая наряда время от времени кричит: «Надя, на чупа-чупс»!

— Бедная Надя. Как на чупа-чупс — так её... На эскимо наверняка зовут Кристину, а на «Холодок» — и вовсе Лидию.

— Ужас, ночной ужас пал на Иершалаим, говорю я. Давно я, впрочем, не видел свежей юной плоти.

— А я вот часа три всего как. Сейчас допишу маляву и пойду рядом с ней спать.

— Только занавеску ещё задёрни. Чего мне расстраиваться.

Диалог СDVIII

— Гости — непредсказуемые люди. Могут лошадь привести. Или там весь вечер в сёдлах качаться. Я знаю, их хлебом не корми — дай покачаться. Дети малые.

— У моей приятельницы есть кресло-качалка. Она называет его «кончалка» или «залеталка», потому что всякий, кто там посидит, обязательно залетает. То есть всякая: чуваки постоянно специально сидят, но у них ничего не получается. Видать, тоже гусары.

— Не понимаю. То есть барышни залетают — это ясно. А мужчины — ? Вообще говоря, в Советской Армии было понятие «залётчик». Это офицер, которого поймали на пьянке или прочем распиздяйстве. Впрочем, теперь всё может быть. Но кресло я бы помыл. На всякий случай.

— Вот я и говорю — не получается у них. Это всё гусарские замашки: свободолюбие и всякое такое.

— Не получается — что? Качалку помыть ото всего этого безобразия?

— Какой скучный мужик пошёл...

— Хочется поговорить об этом?

— Уже нет.

— Ну и слава Б-гу. Что об этом говорить.

— Глаза боятся, а руки делают.

— Да залететь всякий горазд. Это ведь совсем не скучно. Да.

— Тока мужики как раз не интерсуюцца таким вопросом.

— Вам просто не везло.

— То есть, сейчас, я знаю, у вас всё замечательно. Но статистика оптимистическая. Да.

— Не-не-не! У меня пока никаких детей!

— И вовсе не надо так кричать, все всё прекрасно слышат.

— Хорошо, а то я начала в последнее время в этом как-то сомневаться.

Диалог CDIX

— Я задумался совсем о другом. Меня отчего-то никогда не останавливают лохотронщики. Видимо, я произвожу впечатление человека, у которого в кармане, конечно, есть сорок три рубля, но если подвезти меня домой, там обнаружится ещё семнадцать, что совершенно не окупает транспорт.

— Или невиктимны просто. У лохотронщиков, думаю, есть вполне разработанные правила насчет клиентов. Не имею в виду тех, которые у обменников на Ленинградском вокзале — эти хуже нищих и пристают ко всем. Чисто как в квесте. Хорошо, что до аркады не доходит.

Причём после пяти кавказцев, которых ты обходишь, к тебе подходит русский старичок.

— Ага. И с ним-то как раз приходится играть в утомительную стратегическую игру «Цивилизация».

— Самое печальное, что потом опять подскакивают кавказцы.

— Ну, могли бы негритянские денежные мешки ещё подскакивать.

— Маша?

— Почему Маша? Это у избранных Маша. А у меня был Рональд.

— Рональд Кабила? Оригинально.

Диалог CDX

— Всё равно — это как-то даже неприлично. Впрочем, я человек старых взглядов, взглядов скорее консервативных, так что не понимаю новых веяний. Да... Придумают тоже.

— Ну и что? Такой вот анус людям выпал...

— (Повертев головой, неуверенно) Анус?... Э... Ну, может, это и анус...

— Ну, во всяком случае, я эту штуку снисходительно держал за... Да, за анус. И всегда думал — вот ведь Костя, то так, то и эдак.

— (Подозрительно) А зачем вы держали за анус?! Зачем, скажите?!

— Снисходительно, я же говорю. То есть, не рационально, но эмоционально.

— Ужас-то какой по ночам происходит. Напиться и не встать. Я вот думаю зато — купить мне «Записки и выписки» или не купить. Это я понимаю — проблема. Рациональная.

— Почём, цинично спрошу я.

— Тот человек, о котором Вы говорили, именно вот такой неопределенностью и отличается. Чем и знаменит весьма.

— Я Вам сочувствую.

— Но для меня... впрочем, мы договорились. Замолкаю.

Диалог CDXI

— Знаешь, мне вчера позвонили и спросили, возмущён ли я тем, что не еду в Китай.

— Не знаю. А в чём дело? Что ответил?

— Ну там писателей за государственный счёт везут на Пекинскую ярмарку — показывать китайцам. Как всегда, где-то у них произошла драка у кормушки, и вот, поскольку меня китайцы издавали, одна из сторон начала спрашивать меня.

— Возмущён?

— Ну, да. Вне себя. Все волосы себе выдрал. На самом деле, как видишь, мы напились, и можем переплавить эту тему в гораздо более интересную. Это тема о профессиональном туризме. Потому что туризм за чужой счёт — это примета постиндустриального общества.

— Ну, при Советской власти тоже был туризм за государственный счёт — все эти загранкомандировки, для которых жену могли продать, на друзей донести.

— Там по-разному бывало. Например, какого-нибудь экскаваторщика в Африку пошлют, так его в самолёт запихивают, как Иванушку в печь. Хотя, я понимаю, о чём речь. Знаешь, это сродни тому, что в бюджет журналиста входит жратва на презентациях, а в бюджет гаишника — дорожное подаяние. Так, культурные командировки входят в зарплату.

— Нет-нет, это нас уводит от темы. Смотри — сейчас ты можешь поехать куда угодно за свой счёт (раньше мы с тобой так не могли), а теперь путешествие заграницу… Бля, забыл, что хотел сказать.

— Мы пытаемся с тобой придумать что-то смешное по поводу оплаченного туризма, который прикрывается служебной необходимостью. То есть, в обществе есть такое соглашение: поскольку всем хочется ехать (шпионам, наверное, не очень хочется), а пряников на всех не хватает, то нужно придумать мотив для того, чтобы откусить от общественного пряника. То есть, для дела это, по сути, никому не нужно, но ясно, что путешествовать хочется, и хочется денег сохранить.

С другой стороны я бы клоуном пошёл — вот гастроли-то — честное путешествие. Вспомни воспоминания провинциальных актёров, которые по городам ездили. Утром походил по городу, вечером — концерт.

— Беда в том, что писатели — дурные клоуны.

— <…>

— <…> Значит, не взяли тебя в Пекин? Вот ты и в <…>

— <…> Зато я на варана похож.

Диалог CDXII

— Я фильм не читала и книжку не смотрела, так что и поговорить не могу

— Хорошее кино.

— А мне сложно сказать — оно в некоторых деталях соответствует тому, что мы знаем из мемуаров. А во множестве других деталей — нет. Это совершенно самостоятельный фильм, очень интересный.

Несколько лет назад (выпивая водку и закусывая груздями) я спорил с двумя знатными критиками и литературоведами об этом фильме. То есть о том, какова была бы ценность этого фильма, если бы в нём не было Бунина, а был писатель Сидоров. Там, если ты заметил, все фамилии чуть измены — Буров-Гуров и т. д.

Только фамилия Бунина оставлена.

Спор был о том, где та грань, до которой эксплуатируется образ знаменитости, а за какой главным становится новое произведение. То есть, когда эксплуатируется интерес к обстоятельствам прошлого, когда зритель играет в угадайку и тешится неизвестным об известном, а когда вещь хороша какими-то самостоятельными качествами.

Водку выпили, грузди съели, и, разумеется, разошлись, ничего не придумав.

— Вы ужасно умный. Вы такой умный, такой, прям такой... просто нимагу. Правда, умный. Вот и Вова всё время пишет: такой умный, такой умный. Вова прав. А я нимагу.

— Не плачьте, пожалуйста. Или вы не плачете? Или плачете? Спокойной ночи. Главное, залогинить ай-пи, ай-пи залогинить, а то непонятно, кто пишет. А так понятно. Ладно, спокойной ночи.

Диалог CDXIII

— Я тоже трусов не ношу. Но никому это не интересно.

— А я как бы случайно обмолвлюсь об этом в эфире, Березин! И завтра вы проснетесь знаменитым писателем!

— Я кричу об этом на всех углах. Всё равно никто не хочет проверить.

— Попробуйте не кричать, а прошептать кому-нибудь на ухо. Есть шанс.

— Я пробовал (когда голос сорвал). Та же история.

— Сколько же дур вокруг нас, Березин. Когда заседание кружка следующее?

— Разве вы не знаете, что Мидянин подсидел меня и вычистил из моего же кружка? Наверняка он ходит в трусах. Повсюду.

— Как это подсидел? Кто этот добрый самаритянин-мидианин? Это мне по новой, что ли, набиваться в слушательницы? Что за бардак?

— Не переживайте. Вот я вас не видел, хотя обратное и неверно. И у нас нет общих знакомых.

— Я как раз очень переживаю из-за того факта, что вы меня ни разу не видели голой, Березин. Это какая-то нелепость, не находите?

— Погодите... Это про трусы?

— Ну! Я даже на примерах показывала — почему трусы никчемны! Вот зе фак, Березин? Вот зе фак?

— Такое впечатление, что мы в «Большом городе».

Диалог CDXIV

— Что, они голыми играют? Женщины рассказывают? Вот если бы ребята член в гитару засовывали... А на гитаре играть — кого удивишь?

— (заинтересовано) Опередили меня, Березин. Я только хотела узнать — чем они по струнам бьют.

— А вам зачем?

— Как зачем? Я молодая женщина — раз. Владею инструментами — два. Любознательна.

— А что за женщины так говорили? Я их за попу не хватал?

— Да так. Вы их не знаете, Березин.

— Что значит «да так»? Да так хватал? Хватал, да — так... Так как? Вам ли не знать, что много лет назад я ищу, кого я хватал.

— Да так — в смысле — явно не вашем вкусе. Даже не в моём. Вам нравятся кривоногие женщины, Березин?

— Ну... Я не стал бы отвергать ничего в этом мире.

— Но они же не просто кривые, а ещё и толстые!

— Ну, тогда сначала помолиться...

Диалог CDXV

— И кстати, про писателей... Ведь существует, вроде, мнение, что и поэтам вредно читать свои стихи, они попадают под власть ритма и забывают об интонациях. Правда, мне очень понравилась публичная речь Камю, произнесённая им на вручении ему Нобелевской премии, правда, я её только читала, было б интересно послушать. Поэт живет ритмами и мыслит ритмами. И без этих ритмов его тексты не имеют дыхания. Поэтому воспринимать его нужно не через «семантические смыслы», а через ритмы. Так мне кажется. Так что, поэтам не вредно читать свои стихи, просто иначе стоит их слушать. А по поводу Платонова... В его текстах целый космос. Отдельная вселенная, с иными законами и ценностями. И с этой точки зрения фраза «и он искоренил потребность жизни в своём теле» приобретает другое значение. В этой вселенной его герои счастливо существуют.

— «Взять у Платонова» — создать отдельную вселенную с новыми законами, и запятыми.

— Не против того, чтоб поэты читали свои стихи... более того, по воспоминаниям о Мандельштаме, например, он очень интересно читал, или даже пел... Жаль что не услышать, и конечно, ритм играет далеко не второстепенную роль, я с Вами тут очень согласна...

А космос — у каждого настоящего поэта или писателя...

— Увы, как выясняется, не у каждого. Многие вполне комфортно внутри нашего (общественного) сочиняют. Домашняя такая поэзия и проза. И всем очень доступная.

— Я про настоящее... Хотя вот бывали случаи, когда современники напрочь не воспринимали какого-нибудь поэта или писателя, как настоящего... считали его слабеньким «эпигончиком», «домашним и всё такое»... но время всё расставляет на свои места... кто поспорит со временем?

— Собственно, когда я говорю о другой вселенной, или космосе... Например, и Пушкин, и Блок, и Набоков, они настоящие и все остальные лавры... (Не о лаврах речь) Но их стиль существует внутри нашего космоса. А вот Хлебников и Платонов — это выпрыгнуть за пределы нашей вселенной. Создать принципиально новую систему координат. Возможно, сумбурно, но, надеюсь, понятно.

— Ну, для этой иллюстрации можно обойтись и более короткой цитатой — началом великого платоновского текста: «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, изголодавшись вследствие отсутствия хозяйки».

— Воспользуюсь вашей цитатой, для пояснения: я бы начала с главного (что сообщает эта фраза) — Фома Пухов. Начало заключено в этом имени, в сочетании смыслов этих двух слов, здесь открывается уже другая вселенная. А далее закон существования в этом космосе сталкивается с законом нашего космоса — «резать колбасу на гробе нельзя!» Это в нашей действительности определяется по меньшей мере, как «не одарен чувствительностью». Но Фома Пухов — представитель другой системы координат. Он Фома (далее воспользуюсь словарем) — т.е. «близнец», Фома, от Апостола, человек не доверяющий, склонный к сомнению, Фома неверный (Даль). — Это же просто ключ! — От Апостола! И далее — невесомый, нездешний, не касающийся земли (это уже мое размышление) В общем, история начинается.

— Очень грустно это получается: начинаем с одного из самых сильных стартов в истории литературы, оставляем принципиальные моменты: «Фома Пухов [...] на гробе жены [...] колбасу резал, изголодавшись вследствие отсутствия хозяйки», продолжаем урезание, «Фома Пухов [...] на гробе жены [...] колбасу резал, изголодавшись», доводим до логического завершения: «на гробе [...] колбасу», и приходим к вечной проблеме тайных обществ, которые претендуют на высшее знание, посвящённость, но почему-то на самом деле только о колбасе и думают.

— Естество своё берет!

— А вы закон издайте: Запретить рассуждать о Платонове инакомыслящим! И инструкции единственно возможного варианта понимания Платонова. Вот весело ему будет! «Пару мало! Пошуруй топку и просифонь, чтоб баланец загремел...»

— Естественно то, что можно изголодаться вследствие отсутствия хозяйки. Но Вы не волнуйтесь, Пухов был настоящий, а не взлетающий. Взлетает только текст.

— Я-то им верен. Идеалы куда-то сами дезертировали.

— По-моему, это кажущееся. Ничего постояннее идеалов в этом мире не придумано, дезертировать могут только люди.

— Боюсь, вам будет сложно взлетать ... Слишком большая идеальная масса.

— В том-то и дело, что нет. Я тоже раньше так думал, но потом был поражён открывшими обстоятельствами. И некоторое время стоял на посту, как мальчик из рассказа Пантелева «Честное слово».

— Мне симпатичен ход ваших рассуждений.

— Возможно, вы и правы, но это скучная вера. Забывать людей за идеалами — дурной вкус, но забывать идеалы людьми — дурная традиция.

— Может всё-таки позволить им просто жить, не ограничивая рамками. Тогда будет много вселенных, и не придется скучать. А если всё время ставить ограничения, то, боюсь, следующее изобретение случится нескоро.

— А тут (я о рассказах) очень интересная история. Потому что рассказывание о себе — это некоторый ритуал. И, сдаётся мне, важен сам акт выговаривания. С литературой тут тоже самое — литература это стремительно теряющее популярность искусство, то, что буддийские монахи лепят из песка — вершина популярности по сравнению с литературой. Мы с Шишкиным как раз рассуждали, как нам мычать.

А Довлатов — да. С ним интересная история. Я, например, не стану никогда настоящим писателем. Потому что для меня жизнь важнее литературы. Например, я не могу себе позволить нажраться водки и блевать. И если есть оппозиция «написать что-то» и «не потерять человеческий облик», то я наплюю на литературу. Я имею в виду не водку, а образ жизни. А вот Довлатов всё-таки писатель, хоть со многими и перессорился.

— Присоединяюсь к обществу мычащих.

— Это были мои собственные ограничения. Если и рамки, то для меня самого. А то, что капли горячие из-под крышки летят — простите, хотел приготовить как лучше.

— Да я про них, про ваши ограничения. Я тоже иногда рамки ставлю, а потом понимаю что это тупиковая ситуация. Окостеневает мысль, и не прорываешься в новое.

— Ограничения необходимы чтобы сфокусироваться; знаете же, нельзя поджечь бумагу солнечным светом без линзы. Их можно иногда менять, но писать без них — нельзя.

— Всё может быть. Не исключаю и этой возможности. Хотя чаще всего не загорается.

— Значит, линза плохая.

— Фокусироваться, конечно, нужно. Но главное, потом уметь расширяться. А впрочем, это уже наверное задача не пишущего, а реализующего текст. Это другая тема.

Диалог CDXVI*

— Вас порекомандовал прочитать N, очень хвалил... Вы знаете, у меня двойственное впечатление. С одной стороны вы мастерски владеете искусством создавать миниатюры, с другой — рассказ, что я прочитал, явно не получился. Почему? Я утонул в ненужных второстепенных деталях, может быть они интересны как факт, но не нужны для сути рассказа. Кстати о сути? я её не уловил тоже. Вечный жид путешествует во времени, меняя города, страны, но зачем это он делает? При чём здесь его криминальные наклонности? Герой рассказа не имеет характера, вам не показалось? Я понимаю, постмодернизЬм и все такое, но раз нет характера, то нет и цели рассказа и соответственно нет кульминации, которая заставила бы читателя вздрогнуть. Я не увидел... У меня нет желания вас злостно критиковать, просто я размышляю... Извините, если наступил на любимую мозоль.

— Во-первых, может, ваш знакомый (наверняка очень хороший человек) иронизировал, а вы его не поняли, а, может, ему действительно понравилось. В любом случае, я не несу ответственности за чужие рекомендации. Во-вторых, не надо извиняться, даже если собрались «злостно критиковать» и «наступать на любимые мозоли». Это выражения пошлые, а у нас дело-то житейское, отчего не высказаться? Сочинителю всегда приятно внимание — даже если оно сводится к тому, что читателю нужно вздрогнуть, а вы не вздрогнули и не увидели. Литература свободна от обязательств: вы не обязаны уловить какую-то суть, а рассказчики историй не обязаны гарантировать этого улавливания. (Я ничуть не пеняю вам за отзыв «А меня не впечатлило» — кстати, знаменитую историю Светлова о Сикстинской Мадонне я тоже считаю слабым аргументом в нашем смысле). Более того, эта интонация хоть в ком-то, меня наполняет оптимизмом: уверенность в том, что известно, какая деталь нужна, выявлен ли характер героев, обязательность кульминации — это всё для меня приветы из моего молодого увлечения русской либеральной критикой XIX века. Есть, значит, ещё читатель такого типа, и меня это радует. В любом случае, за фразу «Вечный Жид путешествует во времени, меняя города, страны, но зачем это он делает?» вам от меня большое спасибо.

— N. — украинский ныне свидомый писатель, фантаст, который чрезмерно увлёкся политикой. Про вас он написал в своем блоге, типа устал от политики и вот, чистый родник литературы... ну я заинтересовался и прочитал. Мнение вы знаете. Я человек консервативных взглядов и в каждом произведении ищу ответ на вопрос «Зачем?» В молодости я считал, что писатель просто фиксирует какое-то действо и никакой морали быть не должно, но потом пересмотрел свои взгляды, если нет элемента отношения автора, то нет и произведения, мы же не нанайцы, чтобы писать обо всем, что видим вокруг. В любом произведении должна быть проблема и пути её решения, без этого нет литературы. Пишу вам не просто так, имею кое какой опыт. Зовут меня Александр, остальное легко найдёте в сети.

— В Сети я, разумеется, искать ничего не буду, потому что наш разговор хорош именно тем, что я вас не знаю, вы меня не знаете, и мы можем наговорить тут глупостей безо всяких чинов и званий. Тем более, что у нас именно такая тема, о которой могут высказываться все — от полицейского до врача, а доктор филологии может выставить себя изрядным идиотом. С вопросом «Зачем?» прекрасная история: я тоже считаю его очень важным вопросом, но иногда в нашей жизни он выглядит неловко — «Зачем люди умирают?». «Зачем приходит весна?» etc. Более того, примерно то, что вы говорите, полтора века назад говорил Дмитрий Иванович Писарев. Он пенял автору «Евгения Онегина» за то, что вещь его — безделица, нет в ней прямых и понятных идей, и она не соответствует актуальным задачам. Писарев, правда, потом зачем-то утонул, но это совсем другая история. А пока не утонул, как раз требовал от произведений всё того же — чтобы было личное отношение и проблема была освещена. Но, верно ли я понял, что вы думаете, что коли нет личного отношения автора, то нет и произведения? А то вдруг окажется, что история знает массу текстов, где личное отношение вообще стёрто, а то, и того хуже, непонятно какое. То есть вы прямо это написали, но вдруг тут ирония, а я не почувствовал? Опять же, вы говорите, что в произведении должна быть проблема, а без неё оно вовсе не существует.

Ну так я доложу вам, что с этим сущая беда — вот «Сатирикон» Петрония: какая в нём проблема? И каково личное отношение автора? Не говоря уж о финале, поелику, финал куда-то вовсе потерялся. (В литературе вообще масса произведений, в которых финал куда-то потерялся, его сгрызли мыши, спалил в камине автор и всё такое). Тут бы читателю возмутиться, ведь он ожидает, что его должна ожидать дева-кульминация, ан нет, нет кульминации, и все как-то привыкли. Или вот «Сентиментальное путешествие» Стерна — какая в нём освещена проблема и каково личное отношение автора к ней?

— Здравствуйте! Очень интересный у нас разговор получается. Я человек консервативный, хотя и написал исторический роман в стиле постмодернизм без главноего героя и кульминации в финале, просто изложил историю, как она была. Сейчас, по прошествии почти 3 лет после опубликования книги понимаю, что в этом её недостаток. 2 профессора филологии, которые рецензировали роман, написали именно об этом тоже. Я сначала воспринял в штыки, но после долгих размышлений понял: они правы, и уже продолжение пишу с главными героями и финалом — вспышкой. Это же ремесло, всё приходит с опытом. Вы почитайте меня на прозе ру <здесь следует ссылка>, может что то понравиться. Прототипы вредных рассказов очень обижаются, а значит их цепляет))). Что касается Писарева, каждый человек имеет право на свою точку зрения. Но, как известно, «Евгений Онегин» это энциклопедия руской жизни, и видимо энциклопедичность (т.е. искрящуюся фрагментарность образов) он и не увидел. Хотя критик был выдающийся, сильнее Чернышевского, который по мне так совершенно бездарен и как литератор тоже. Если по прочтении произведения у меня не возникает чувства (радости, печали, сожаления, всего кроме чувства потерянного времени), то это литература, а если никаких чувств нет, то что угодно, но не она. Стили и направления при этом не важны, согласитесь!

— Ну, что стили не важны, я с вами не соглашусь, как и в остальном, но это не беда. Я ведь веду с вами разговор не как с автором книги, которую я не читал, и вряд ли буду читать, а именно как с критиком позитивистского толка. Мне интересно, как устроено ваше восприятие. Потому как обычно человек маскирует свои ожидания за некоторой иронией, а выговорите прямо: в литературе нужно осветить проблему, и чтобы финал яркий был. И там все вздрогнули. Вы повторяете ожидания от литературы либеральных критиков середины XIX века, которые подбегали к Тургеневу со своей критической линейкой и бормотали про лишнего человека, вот конфликт, вот старое и новое, так-так. Сейчас так подходить к тексту невозможно, уже были не только Беккет и Сартр, но и Джойс и Пруст — подите, попробуйте пристать с этим социологизмами к Прусту: что, Пруст, где проблема у тебя? А? А!? Что, в пирожном «мадлен» для тебя проблема? Где у тебя финал-вспышка? Ты в Бобруйск ездил? А? В глаза смотри! Ездил в Бобруйск?! Ничего у вас не получится.

Оттого что все эти требования рождены были в разночинской среде и окончательно кодифицированы в подмётных книгах «Как написать популярный роман и продать его за много тыщ в издательство». Эти требования и правила построения — не стоят анализа мочи Горнфельда (цитата из классика). И тут вы оказываетесь в удивительном положении (не как автор романа, повторяю — это совершенно не интересно, все нынче авторы, — а как читатель). Вы сталкиваетесь с текстом, которого не понимаете. Если вы настоящий исследователь (вдруг, вы, к примеру, физик по специальности — я же не знаю), то вы можете предположить, что а) этот текст просто пуст, в нём нет проблемы, финала, и вообще смысла, или б) вы не считываете этого смысла, и не можете найти финала и позиции (тоже бывает — я не читаю по-арабски, и просто довольствуюсь красотой вязи, лишённой для меня всякого смысла). Ну и дальше проводите некоторую работу, исследуете, делаете выводы. Меж тем, вы, наоборот, ожидаете катарсиса — я не хотел говорить этого слова, но оно более короткое, чем «читатель должен вздрогнуть в финале» или «возникает чувство». Исследователь допускает, что его инструменты несовершенны. А вот русская критика, а за ней советская установочная критика предполагала, что всякий человек может открыть книгу на русском языке, и если в ней проблема, а так же авторская позиция, то всё будет прекрасно. А если нет проблемы, открытый финал и автор сомнительный, вместе с его позицией, то произведение — дрянь. Но прошло не так много лет, и оказалось, что произведение может быть дурным и вместе с проблемой, позицией и ударным финалом (как и наоборот). Поэтому я вам и задавал вопросы про Стерна вкупе с Петронием Арбитром — не беда, что вы на них не ответили, это ведь вопросы риторические. Вы для меня как бы человек «оттуда», из XIX века. То есть, в вас горит какой-то огонь убеждений, что вы знаете, как надо, а во мне он не очень горит, сменившись иронией.

— Добрый вечер. На мой взгляд. мы по разному понимаем слово «проблема». В науке, которую я представляю по специальности (история) это некий вопрос, не имеющий явно выраженного решения, его нужно найти, доказать и тем самым закрыть проблему или предположить это решение, высказав свое отношение. Мне скучны ссылки на писателей, которыми вы сыплете, пытаясь прикрыть «тришкин кафтан» своей философской концепции. А она очень уязвима, уязвима тем, что вы не зная, в чем суть, старательно избегаете этого вопроса, скрываясь от ответа за кружевами словесных рулад. А за ними ничего нет... совсем... и в этом как раз и есть проблема)

— Это прекрасное замечание. Особенно о «закрыть проблему» — чтобы развеять скуку, я расскажу весёлую историю, которая связана с именем поэта-песенника Григория Острового. Он в каком-то доме отдыха, выйдя к завтраку радостно сообщил: «Вчера вечером написал два стихотворения о любви. Закрыл тему!» Дело, конечно, не в том, что я считаю, что слова «идея» и «проблема» мне кажутся многозначными, а вам — нет. Тут дело в том, что вы серьёзны (именно поэтому мне нравится с вами беседовать). И это интересный для меня опыт — судите сами: вы выдвигаете тезис, я привожу примеры, которые оный тезис побивают, вам они кажутся скучными, и дальше вы чудесным образом иллюстрируете идею «Стили не важны». Вот смотрите: «пытаясь прикрыть “тришкин кафтан” своей философской концепции». Или: «…скрываясь от ответа за кружевами словесных рулад». Нет-нет, если это — скрытая цитата или пародия на чей-то стиль, то отношусь с пониманием. Но ещё интереснее тут внутренняя логика высказывания (вы же историк, значит, вам это должно быть интересно, как выглядит ваш текст со стороны):

[1] Вы сообщаете, что берёте понятие «проблема» из истории (отдельный вопрос в том, как вы понимаете «предположить это решение, высказав своё отношение». То есть я думал, что историческая наука не оперирует «отношениями», как раз личное, эмоциональное выводится как бы за скобки, иначе мы можем прийти к понятию «партийной науки». Но я не специалист, конечно, тут вы мне можете на многое открыть глаза.

[2] Дальше вы говорите, что ссылки на писателей «скучны», и я ими «сыплю», ну дальше пассаж про тришкин кафтан, взятый напрокат откуда-то из разоблачений буржуазной науки.

[3] Вы сообщаете мне, что «она очень уязвима» и я «не зная, в чем суть, старательно избегаете этого вопроса» (ну тут опять дальше поэзия)

[4] Дальше следует кода: «ничего нет... совсем...»

Что получается в итоге? Чем уязвимы кружева словесных рулад, осталось непонятным. Как гарантирует «проблема» успех произведения? Примеры с писателями ничем не побиваются, кроме вашей скуки, а это, согласитесь, аргумент неважный. Совсем за бортом осталась очень интересная проблема (sic!) в том, как вы определяете границу компетентности. Как я вам уже говорил: ну-ка, вдруг проблема есть, а вы её не видите — ну там «не считываете», как говорит наша молодёжь?

— Я противник абстрактного философствования. Давайте перейдем к конкретике, вот тут некоторые из моих произведений <здесь следует ссылка>, посмотрите и возразите что либо по концепции восприятия, если сможете).

— Ну, то, что вы противник абстрактного философствования, это, конечно прискорбно (потому что философия во многих своих разделах использует абстракции), но помилуйте! Зачем вы второй раз даёте ссылку на ваши произведения? Сторонние читатели нашей переписки могут решить, что вы хотите не обсудить то, как устроена литература, а найти себе нового читателя. Да и то — уверенность, что вы конкретны, а Стерн с Петронием абстрактны и не стоят ответа, похвальна, но лучше б сначала разобраться с теми проблемами, тьфу, вопросами, которые у нас уже приключились.

Диалог СDXVII

— «Согласен, тогда гражданский брак устроит нас обоих», — прекрасный ответ на любой наезд!

— Спасибо! Теперь-то меня никто не подъебёт, теперь-то я их срежу...

— Там много есть. Вот тебе ещё универсальный вопрос-ответ: «Значит, вы припарковались, заблокировав въезд, или на парковке для инвалидов?»

— Не, ну за это сразу в рыло сунут... Скотский это вопрос. И неприятный.

— Неприятно тебе отвечать, вот что. А вопрос правильный, и я рад, что ты им задался...

— Глобальное телевидение хранило тебя (Всем известно, что ты его хозяин, вот подчинённые тебя и избавили от этого говна).

— Нет. Про это я не думал — хотя мысль интересная. Но мой вопрос чисто академический — мне не хотелось бы самому исследовать этот вопрос. А Игорь, может быть, попробовал, и готов рассказать об ощущениях.

— Ну канешна, вас тут три десятка академиков, а практикой мне заниматься?.. Нахер, пожалуйста. Сами.

— Нет, я не настаиваю. Я просто думал, что ты — уже.

— Да, я экстремал, но не настолько же. Ежели же ты о дешёвом пиве, к которому я имею печальное пристрастие, и вонючих писательских папиросках, так то ещё конфетки.

— Подробностей!

— Их там нет, Володя, в том-то и дело. Чистое говно, без картофеля даже. Умилило. Но я снова пойду.

— А ты там никому ещё не можешь передать привет вместе со стаканом, или уже может быть?.. Если я всё верно предполагаю... Друга возьмём?

— Не пустит его жена. Там гурии будут. Какая жена к гуриям пустит?

— Гурии?.. «Гурии против фашызма»? Пойду с женой тагда.

Диалог СDXVIII

— Ты, кстати, молодец. Не графоман. Графоманы знаешь, что делают? Они привыкли к Сети, и оттого отделяют сегменты текста и пункты пустой строкой — чтобы подманивать читателя. А ты не такой. Ты — настоящий.

— Я не графоман? Вова, да ты охуел, прости меня падшего. А пыль — с дорожек далёких планет, где остались их следы. Меня недавно спросили на фэндом-вечеринке, кто я такой. Ну ладно бы в пивной, я привык, но там...

— Это — слава. Глория.

— Глория не глория, а скачет как ошпаренная черепаха.

— Точно. И марсианские яблоки за пазухой.

— Глазные. Чтобы не видеть, что творят, склонившись грудой, извращенцы стыдливые.

— Когда ж ты напишешь свою кровавую оргию в марсианском аду?

— Не, не за всякий текст я готов потом отвечать, а там, в марсианских адах, такое... Такое...

— Да, но через задницы. Несчастные земные задницы.

— А что делать, Земля должна быть уничтожена...

— Дюзами. Но сначала... Но сначала...

— До чего ты дошёл! Нет бы сказать правду — дескать, пьяница и дебошир, пришёл пожрать на халяву. Тебя бы все узнали, и девушки пали бы ниц.

— Раньше надо было говорить. Теперь хоть справку носи. Пайду напешу опять книшку.

— Отчего ж не начать подготовительные операции?

— И верно: завещание, нож, фляжку и гандон надо иметь с собой всегда.

Диалог CDXIX

— Тему раскрыл мудрый змей Мидянин. Он фишку сечёт — ишь как сразу определил, что я Чезария Эвора. Потом вдруг автор объявится.

— Сдаётся мне, что автор интереснее, чем его книжка. А так — если «Москва 2042» вкупе с фильмом «Обитель Зла» можешь представить — так это оно и есть.

— Мидянин жжот (это существительное, к нему применительно).

— Поал, поал...

— Занятно: мне одна леди говорила, что в Крысолове её тронула тема кошмара в метро... Мутанты, всё такое... А я и раньше-то полагал, что это совершенно заезжено. Думал общее место. Нет, теперь, значит, не общее, хозяин объявился. Надо будет всё же полистать...

— Да нет, хозяин — это тот безвестный журналист из 1987 года.

— Но это было гениально. Именно гигантские крысы, и именно в метре. Иметь бы такое чутье и я бы много чего ещё имел.

— Не думаю. Может, этот журналист до сих пор пьёт своё дешёвое пиво в коммуналке. А то и лежит в лесополосе под дёрном — по поводу клеветнической статьи об Отарике.

— Так он журналист же. Это беспросветно. А я песатль, мне бы помогло.

— Ну, тут частный случай — упыри, пишущие о литературе.

— Но даже об упырях этого рода нужно писать смешно и весело.

Диалог CDXX

— Ой, не публикуйте это, Володя, козлёночком станете.

— Слова-то не выкинешь. Каждый должен нести свой крест, да.

— Всё испортите. Есть такая архетипическая ситуация. Сидит балагур, анекдоты травит. Имеет успех. Потом, раздухарившись, выдает что-то такое удалое. И тишина звенит. Только в уголку хохотнет какой-то глухой старичок. «Мучительно я пролил семя. И понял я, что я в аду». Но дело Ваше, конечно.

— Именно этого и нужно добиваться — иначе все гогочут с круглыми лицами. А вместо глаз у них оловянные пуговицы. Если не сделать — останется только капустник с ржанием.

Я, кстати, ровно десять лет назад написал роман в трёх строчках. Вот он: «Но чёрт, подведя веселящихся дачников к окованным воротам, вдруг сбросил с себя маску.»Вот и всё, — сказал он. — Дальше мне нельзя». Дачники хрюкнули, их жёны уткнулись в букеты, а дети замерли, держа скакалки над головами».

— Авторская воля. Если в конце так необходимо довести игру до абсурда, до чувства неловкости, до ощущения, что вляпался в бреннеровскую какашку перед картиной в музее — тогда конечно. Только думается мне, что в этой боязни капустника — мифической, кстати, капустник куда уморительнее этих ваших текстов, потому что они все же про другое, но что поделаешь, если он вам мерещится — так вот, здесь очень много от болгарского штангиста, от ревности к нормам и чапаевским пустотам, и очень мало от литературы. А так-то — я знаю утонченных культурологов в обтягивающих штанах, которые всю жизнь упиваются подробностями де Сада, приговаривая «Ах, какой текстуальный контекст!» Им понравится, им тоже кажется, что капуста — фи, «нехорошо себя вёдет». Они вам отыщут невъебенную философию, что-нибудь вроде «актуализации ответственности за интертекстуальную парадигму».

— Тут существуют совершенно разные позиции — есть провокация. Это отдельное искусство, и у него далёкие, может быть, корыстные цели. Есть другая позиция — озорство. Детская радостная жестокость. А есть третья, которой я придерживаюсь — вышедший в тираж штангист из Болгарии, приезд в Германию, аспирантура, ph.d., комнатка в лаборатории, реторты и колбы, криво нарисованная пентаграмма в углу. Если что — надо ответить за базар. Но эксперимент надо всё равно провести. Ведь ты твёрдо знаешь, что это не озорство и не провокация.

— Что ж тогда — эксперимент пресловутой училки по химии? Посмотреть, что будет, если слить в одну реторту из всех колб? Золота не добудете, сдается мне. Это скука. Вечно чёрствая теория. Озорство и провокация хоть зеленеют. Поглядеть на падающего от усталости издроченного фрикадельками Карлсона, да и прихлопнуть выбивалкой для ковра, а потом зевнуть и лечь спать. Что ж, поглядим, какое мгновенье вы остановите своими тремя строчками.

— Нет, это не учительница по химии. Это такой учитель из сельской школы, у которого вдруг вылетает дверь на уроке, и класс наполняется солдатами. Они вытаскивают учеников во двор и строятся напротив. У учителя есть выбор — отречься от своих детей, или встать, прижавшись к кирпичу лопатками. И каждый учитель решает по-своему — остаться с тем, что ты создал, ведь ты пыхтел, мучился, плакал втайне, когда тебе налили на стул чернила, но это всё твоё, плоть от плоти твоей, хоть и в школьной форме... Или отречься — сохранив пайку, пенсию и приглашение на чай старушкой-завучем.

— Ути-пути. Биссе капут. Возможно, мне никогда не понять этой чудовищной серьёзности. Тем более, что вы всю дорогу глумились над своими учениками, а вот этот последыш, с заячьей губой, за которого вы костьми готовы лечь, вами же лично и растлен — вы его на коленках держали и пакости нашёптывали.

— Тем более мне за него отвечать. Мадам Бовари — это я. Священное право художника огрести пиздюлей за свою работу. Причём до этого разговора уверенности в этом во мне было меньше, да.

— Ну что ж, мне достанутся лавры адвоката дьявола. Только вы запутались в своих метафорах с учителями. То ли у вас там сбрендившая Мария Кюри в женской гимназии, то ли Януш Корчак. В любом случае, если такая священная корова нужна в жертву вам самому — дерзайте. Это очень хороший пример того, чем кончается милое озорство у маститых русских писателей. Нежным барышням урок.

— Известно, чем кончается — эпилепсией, уходом из дому. Некоторым повезло — их застрелили в моём возрасте.

— Это у вас чёрные реки зависти. А лучше — перечтите Женитьбу Фигаро. Очень своевременная книга

— Нет, я уже откупорил коньяку бутылку. Шампанскому не время и молодости пылкой.

— Да, вы уже всем сообщили, что вам время тлеть.

— Тлеть — значит выделять тепло.

— «Тепло ли тебе, девица?» — «Тепло, дедушка!»

— С тёплыми известно, что происходит: слава о них переходит из уст в уста, подолгу не задерживаясь

По мне игра «холодно-горячо» — интереснее, но это дело вкуса и темперамента.

— Вы забываете, что я прилежно учил законы термодинамики. Согласно первому закону — более тёплое тело отдаёт тепло более холодному. Иногда, правда, после охлаждённое первое тело лежит, глядя в холодное небо остекленевшими глазами. Но это уже, так сказать, издержки профессии. Всё это давно описано и предрешено физиками, которые под видом интегралов на досках аудиторий пишут свои мене, мене, текел, упарсин.

— Ученость вас и губит — у вас там солнце принимают за квадрат и вообще грешат допущениями и схоластикой. В вашей любимой задачке телега едет мимо мужика, а самолёт ждёт, пока под ним помчится взлётная полоса, так что никогда не пытайтесь все свести к физическим понятиям.

— Зато ученье и опыт, сын ошибок трудных, позволяют нам не вымостить невзначай Котлован телами прекраснодушных людей. Наука косвенным образом борется против утопии, в которой мучают всех, в угоду благолепию и внешней безмятежности.

Это как борьба инь и ян. Жизнь победила смерть неизвестным нам способом.

— Очень всё усложняет ваша наука, множит сущности без необходимости, и в то же время упрощает до черного и белого. Я всегда знала, что в науку уходят с головой максималисты и романтики, которые видят только инь и ян, не замечая всего спектра красок, что расположен между ними.

— Вовсе нет — наука вкупе с душой, сухая теория и пышно зеленеющая герань очень хорошо сочетаются. А вот романтики... У них-то есть инь и есть ян, и вместе им не сойтись. А когда романтики получают силу, то развешивают на фонарях экспериментаторов. И всё оттого, что экспериментаторы им сильно мешают, нарушая монолитную картину мира. Экспериментаторы ведь играются со спектрометрами, а романтики измеряют мир в стаканах молока.

— А особенно хорошо удаётся сочетать все вышеуказанное болтунам, каковыми мы и являемся. Энергия разговоров, самая дешевая и выгодная энергия в мире. Всё в неё уходит и в неё превращается. Физик-болтун, романтик-задушевник, филолог-псевдобол — они всегда найдут общий, хорошо подвешенный язык. И ещё — вот увидите, как тут все порадуются вашей «чудовищной» истории. Красота капустника в том, что там заранее пускают искусственный смех за кадром, очень заразительный. А главное — все герои так узнаваемы, вот ведь радость-то! И детки ваши захлопают в веселые ладоши и второпях побегут в избу.

— Но мальчик-то, мальчик сзади — с разбитой коленкой! Он может-таки понять, что клюквенный сок пахнет очень странно, что у всякого пира взрослых есть похмелье и всякий животный гогот превращает родителей в японских свиней. Он, может, это и не поймёт до конца, но некоторое сомнение в нём зародится. И, может, это поможет, ему решить потом, что он живёт в прекрасном и яростном мире, вдали на путях ревёт паровоз, какой-то сокровенный человек ждёт его на станции с авоськой — мир равнодушен и жесток, зато воистину прекрасен.

Нет, лучше он будет негритянским мальчиком, состарится в Четвёртом Риме, выйдет на полицейскую пенсию после того, как упакует в санитарную машину своего напарника, беременную жену которого убил маньяк. Вот он стариком будет идти с судебным медиком и цитировать Хемингуэя — о том, что мир крив, но жить-таки надо. Полюбите нас чёрненькими, а белыми нас всякий полюбит — будет он думать, глядя на дождь в Сан-Франциско.

— Что ж, раз всё затеяно ради того, чтобы выжать из него слезинку — тогда ладно. Только вот славную детскую книжку, которую так прекрасно перечитать уже подростком, когда горло в ангине, а вся серия Библиотеки Всемирной Литературы с родительской полки уже прочитана с фонариком под одеялом — вы у него отнимете. По мне — ваши ленивые эксперименты не стоят этой жертвы.

— Не так. Если у него вылезет слеза пошлого синего цвета, надо дёрнуть его за ухо. Потому что он уже прочитал Хэмингуэя, Набокова и Сервантеса, он подросток и много что видел в телевизоре. Через четыре года его будут учить убивать, и он будет сигналить фонариком разворачивающимся танкам. Если он разучится видет в мири зказок тысячи граней — ему не стоило вылезать из теплицы, той, что за избой справа. Поэтому мой эксперимент не ленив, а яростен.

Ну, у мальчиков, есть, правда, иной способ — спецшкола, университет, рефлексии и счастливое профессорское житьё в башне из слоновой кости, идентичной натуральной. Тогда он никогда не узнает, что герои сказок корчат рожи ему в спину. Но это другой мальчик — не тот, что с разбитой коленкой, а тот, что за ним — с цветочком в руках.

— Да всё в мире немного демагогия — если инь оторвать от яна. Беспощадная деконструкция (Боже, как я ненавижу это слово!) не хуже и не лучше плюшевого консерватизма. Они должны жить совместно. Ну, типа в детской Малыш читает с Карлсоном книжку, а в столовой Мама достаёт из чемоданчика снайперскую винтовку и целит в того раззяву-возчика, что на самом деле убийца из КГБ. Одинокая скупая слеза сползает у неё по щеке. Впрочем, я увлёкся.

— На самом деле, Володя, все-таки все упирается в чувство меры и вкус. Они, мне кажется, так устроены, что перестраиваются пропорционально серьезности задачи. Есть предел, когда вкус и меру уже не важны, тогда можно приносить любые жертвы, потому что за этим стоят глубокие и сильные чувства. А в данном случае всё потому и демагогия, что Вы не холодны и не горячи, и на мальчика вам плевать с высокой крыши из слоновой кожи. Так, взогреть уснувшую чувственность порцией крапивы — развлечение для унтер-офицерских вдов.

Мне, как писателю, очень не хватает уверенности, в том, что «на мальчика мне плевать» (с) и проч., и проч.

Да и о впечатлении я остерегаюсь говорить в терминах «Очевидно. что». Мне — не очевидно. Ничего.

— Ну хорошо, спишите на полемический задор. Просто давайте будем сколько-нибудь честны — в данном случае, именно в этом вашем творении, вас легко заподозрить в цинизме — откуда вообще мальчики взялись? Ерунда какая-то — они вышли школьным строем из метафоры. Мальчики читать это не будут, а если и будут, то ничего не поймут.

Мне кажется, вы недооцениваете, что как вы там ни шокируйте, всё равно ваши побасенки будут воспринимать как более или менее остроумный капустник, а пресловутую историю — как капустник на грани фола. Возможно, кого-то это шокирует и возмутит, а возможно — нет. Мы сейчас роскошный пиар сделали этой новелле в глазах тех, кто это читает.

А по высшей мерке такого жанра — то есть с разбором всех аллюзий и рассуждением на культурно-философские темы — вас оценят как раз нелюбимые вами деконструктивисты. Если и есть страсти и чувства в этом сборнике, то они остались за кадром. А как было на самом деле — мы знаем, никого не волнует.

— Ага! Значит, мальчики читать не будут? Да? Ну так что говорить тогда о травмах для неокрепших мозгов? Значит, все половозрелы. Вы всё боялись, что это лишит кого-то очарования детской сказки, добавит горечи в стакан с молоком, где должен быть мёд. Кому добавит, кому и нет. Давайте поговорим серьёзно.Вам неуютно в набоковском сюжете. И что ж? Это не означает ничего — даже того, что он хорош.

Вот радость находить оправдания всякому движению души, новая история про полено. Охота вам распространять собственную эмоцию на текст. Он её вызвал, и делу конец. А у вас и здание уже готово, и фундамент возведён, и фонарики горят, и дверные ручки привинчены.

При том, что вы даже для меня не сформулировали, что потревожило вашу душу. Ну, NN живёт с сестрой, юнец убил отца, читатели едут в метро и шелестят «Масонским мукомольцем». Что, что делает неуютным мир — то ли, что вместо клюквенного сока брызнуло настоящее? Что? Что?

— Для меня есть разница между набоковским произведением и вашим. Может быть, дело в литературных достоинствах вернее — гумбертовы страсти добивают до катарсиса, а пересказ этого же сюжета героем из Дара — «вообразите сюжетец» оставляет брезгливое, но хотя бы задуманное автором ощущение. А у вас... Это вроде как трагические вещи, пересказанные... Ну, голосом пошляка, простите уж меня. Можно рассказывать анекдоты про эдипов-шмедипов, и они будут смешные, а тут вы смешите, а мне неприятно. Мне неприятно, что мама трахается с сыном — но это тоже ничего не объясняет в моём общем впечатлении. Потому что я могу себе представить, что подобная история могла бы меня ужаснуть, тронуть, перевернуть всю мою душу — но не оставить такого душка. Просто на всём этом лежит печать такого холодного интереса, как будто автор отрывает мухе ножки да крылышки и смотрит, как она будет передвигаться. Ничего настоящего там не брызнуло. Вместо клюквенного сока — тухлый томатный, только и всего. Кроме того, отвлекаясь от эмоций, там все абсолютно предсказуемо, и оттого плоско.

— Не знаю — может, в том дело, что кто-то из нас настоящая мать, и это материнство важнее литературы. Да, впрочем, и в этом соревновании выше-ниже тоже гармония. Хорошо, что иногда литература проигрывает.

Диалог CDXXI*

— Ты себе нож купил?

— Не-а. Паяльник подарили вот.

— Ну, паяльник — это хорошо. Пай-мальчик. Будешь работать в сфере добрых услуг.

Диалог CDXXII

— Скажите, а вот у вас нет впечатления, что бойцы с разных сторон этой баррикады постоянно перебегают друг на сторону друга. То есть в восприятии читателей дидактика через полвека становится абсурдом, etc.

— Я вот тоже над этим задумался, когда писал в том же «Октябре» про Михалкова. То есть процесс похож на улицу с двухсторонним движением, что не мешает некоторым просто стоять, припаркованным у тротуара.

— Знаете, мне кажется, что фокусы нашего восприятия — совершенно иная штука.

— Вот взять — совсем из другой оперы — Гоголя. Что-то в его гениальном сознании — чистая поэзия абсурда, ну, когда вылезает немыслимый Макдональд Карлыч в городе Н. посреди постчичиковской суматохи, или метафоры его сумасшедшие, да, в общем, понятно, что примеров миллион. А что-то уже воспринимается как его собственные языковые изобретения, хотя это просто украинизмы. Помню, я восхищалась особым словом «огорчённый», которым он описывает особый тип людей во втором томе «Мёртвых душ», оно там было очень странным и, на первый взгляд, измышленным, пока мне не пояснили, что в сербском, например, это слово значит «ожесточённый». То есть не исключено, что в диалекте (идиолекте?) Гоголя это было вполне нейтральное слово.

Впрочем, в разрезе вечности это и не важно. Если я сегодня читаю про «убитый» матрас Селифана — и умиляюсь, что можно воспринять это слово в современном значении, хотя и знаю, что он его просто утрамбовал, потому он и убитый, то лет через пятьдесят, возможно, ни один читатель об этом не задумается. Прочтёт, как говорится, машинально.

Диалог CDXXIII

— Я сойдусь с домработницей. Определённо. С какой-нибудь домработницей. С вашей, например. Мы с ней уже беседовали. По телефону.

— Это разумное решение.

— Но будет ли под батареей пыль вычищать? А в саму батарею мокрой тряпкой полезет? А за унитазным бачком протрёт? А под кроватью? А то знаем мы их — как до кровати дойдёт, сразу в кусты. Надинамят.

— Она наверняка не откажется помыть полы, и люди к Вам потянутся.

— Я уже помыл полы в двух комнатах! Не надо грязи!

— Не соблазняйте меня. А много их ещё у вас? Полов, комнат? Ещё Коридор, говорите? Да Вы Березовский какой-то, а не Березин. В таких хоромах окопались.

— А знаете историю про меня и Лодочника, когда мы поехали на католический семинар? Так вот, мы с Лодочником поехали на католический семинар. Для членов общины и всяко разных неимущих людей это было бесплатно. Мы тоже могли притвориться неимущими, но это казалось нам скотством, и вот мы пристроились в хвост короткой очереди.

Две девушки сидели за столом. Одна кидала наши банкноты в картонную коробку, как знамёна к мавзолею. Но, для бухгалтерского порядка, вторая записывала наши фамилии в ведомость.

Лодочник назвался, и его записали тоже. Я открыл рот, но не успел ничего сказать.

Метальщица повернулась к подруге и бросила:

— Да-аа я-аа его знаю! Его фа-амилия — Березовский!

И это меня сразу насторожило.

— И как, вы хоть не посрамили честь олигарха? Отвалили пару мульонов?

Диалог СDXXIV

— Настоящий полковник. Полковникам никто не пишет.

— Я знаю. Они сидят на крылечке дачного домика — шесть соток, четыре грядки, два ведра под водостоком.

Льёт вечный дождь и чешется везде — там, где покусали муравьи.

— Ну да, а почтальонов отвадила злая овчарка.

— Нет, боевые муравьеды, что были подарены полковнику коммунистическим лидером Эммануилом Корягой за мужество и героизм, проявленные в сражении у реки Покахонтас.

— Бедняжка. Всё-то у него не слава Богу. Муравьеды, которые не избавляют от муравьёв, но лишают контакта с внешним миром. Шесть соток под килем, всё такое.

— Тяжка судьба военного пенсионера, прошедшего сельву и мальву.

— Сельву, молву и медные зубы.

— Да, от сельвы и мальвы не зарекайся. Он старый солдат и не знает слов любви.

— Э... Да у меня и зубов-то нет. Все съел. Как Холстомер.

— Подумала. Какой ужас. Тем более такие неприятные ассоциации с лошадкой.

Диалог СDXXV*

— А что за аббревиатура латинская — p.m.? В ссылках на литературу или, скажем, «о том же упоминает p.m. Сидоров».

— Post mortem.

— Так вот он откуда, булгаковский «впоследствии покойный».

Диалог СDXXVI

— Здесь уместно вспомнить Набокова.

— Да ну его.

— Не, Набокова всегда уместно вспомнить. Скажешь «Набоков, Набоков», и вот он. Маленький, но шустрый. Прямо меж рюмок скачет.

— А скажешь: «вокобан, вокобан» — тут же исчезает.

Диалог CDXXVII

— Что ни говори, а приятно прочитать про себя в газетах. И кто скажет — «нет», тому я не поверю. Даже если это установочная статья (Впрочем, все забыли, что такое настоящая установочная статья) — так вот даже тогда сердце замирает сладко. Попал под лошадь, туда-сюда. Я вот прочитал про себя следующее: «А в этом сезоне Владимир Березин некоторым отклонением от строгости одежды тоже немножечко скрасил однообразную писательскую среду. Вместо пиджака он отрезал квадрат плотной мануфактуры и окутался в своеобразное манто. Кратенькое выступление Березина тоже было заметным... бла-бла-бла-бе-бе... Вот и всё! Но как важно в наше нелёгкое время выражение искренности и правды!» Кусок плотной мануфактуры — вот мой удел.

— А вам бы все прозрачных хламид хотелось? Нехорошо.

— Да, я по натуре не Гоголь, я по натуре Волошин.

— А на дуэли из-за Черубины с кем дрались?

— Не помню. Я, по старой привычке, выкатил пулемёт — они все и разбежались. Галоши кто-то оставил, да.

— Ух ты... А Черубина пулеметную ленту держала? Нет, у неё с подготовкой слабовато — я ей только про щёчки успел объяснить.

— А она вам по мордасам надавала потом?

— Ну... Надавала, конечно. Дело житейское — я же ей затвором палец прищемил.

— (Горестно) И куда смотрела писательская организация?

— Известно куда — в асфальт. Головы поднять не могла — в пулемёте ж у меня ленты длинные.

— А вы разве их про каски не предупредили? Или хоть окопаться там в полштыка...

— Бесполезный народец-то.

— Ну и как, потом кворум-то получался? Или пришлось ждать новых членов? Они как лемминги — не убывают.

— Вот, а потом ведь скажут, что их было только четверо против вас.

Диалог CDXXVIII*

— Привет, Березин!

— Привет, Мидянин из петли времени! Рассказать, что с тобой будет?

— Ни к чему: я из 2022 года и уже всё знаю. А вот тебе я про твое будущее, пожалуй, не стану рассказывать, чтобы не портить настроение перед Новым годом.

— Открою тебе тайну: я тоже из другого времени, и было хотел перед тобой покаяться за то, что сделал с тобой в 2029. Но, коли ты не помнишь, то и дело с концом. В любом случае, ты сам просил избавить тебя от страданий.

— Да мне Мидянин из 2033 уже рассказал, что ты там учудил в 2029. Мы с ним ржали до слёз. Надо ж было тебе так по-детски вляпаться. А главная ржака, что ты всерьез решил, будто что-то там сделал с Мидяниным, хотя всё ведро главным образом опрокинулось на тебя, а Мидянин уберегся под карнизом. Но в 2029 году ты уже старенькой, тебе надо делать скидку на преклонный возраст. Ну, теперь тебе до скончания века придется платить и каяться, каяться и платить.

— Вот же, глупый! Нашёл, кого слушать! Мидянину из 2033 года после генетических экспериментов заменили мозг на морскую капусту, поэтому он про своё ведро все время бормочет, я уже делал внушение санитарам, но они не сменятся до 2035-го.

— Да-да, санитары тоже рассказали, как ты им делал внушение, жестко зафиксированный. С ними мы тоже поржали.

— Да, помилуй, не тот ли ты был, что заявился туда с ведром, сообщимв, что туалет не работает? Припоминаю: мы с санитарами вас троих обездвижили транквилизаторами. Они ещё смеялись, как смешно в вас качаются дротики. Вот тогда, действительно, кто-то из твоих копий опрокинул на себя ведро. Но это явно был не тот, кто с морской капустой.

— Тише, батюшко, заговариваешься уже. Не размахивай руками, сейчас уже кушать принесут.

— Ну, извини. Не думал, что ты так будешь переживать из-за того, что тебе в 2029 году попадут дротиком в зад и опрокинется туалетное ведро. Нечего было тогда храбриться и так неестественно хохотать.

Диалог CDXXIX*

— Мой коллега экономический консультант Вознесенский, рассказывал про одну контору, где работали Ростова и Владимирская. Обе почти одновременно вышли замуж. Ростова стала Суздальцевой, а Владимирская — Ярославцевой.

— Шутите, мистификатор.

— Отнюдь. Я уж не говорю о многочисленных Танях и Наташах, которые стали полной формой западных имён. Ну, это-то понятно. Америка Латина, патриа о муэрте. Кстати, загадка (но уже от Чили) Почему Володя Тетельбойм? Почему именно Володя? Не Владимир? Непонятно. Это, собственно, один из чилийских коммунистов, основатель, если я не ошибаюсь, чилийского комсомола при Альенде.

— Владимир, кстати, вообще в латиноамериканском произношении звучит для русского уха весьма забавно — Блядимир. С ударением на последнее «и». А Вова они произносят как «Боба», что смешно уже для них. Если не ошибаюсь, что-то вроде «придурка».

— Никак не мог привыкнуть вполне нормального с виду дядьку называть Гелий Апппполонович. Чтобы скрасить ужас имени, приходилось добавлять в отчество уйму букв «п». Впрочем, это не помогало. Но, думается, мне ему жилось неплохо с этим именем. Потом уже как-то и не задумывался, что Рэм Викторович Хохлов, это быть может Революция Маркса и Энгельса, а человек с именем Ким — это Коммунистический Интернационал Молодежи. Вот каково приходилось жить некоей мифической Даздраперме Ивановне, я даже себе представить не берусь. Такое не то что выговорить, представить себе невозможно! Большая часть «экзотов» благополучно сгинула (враги народа, наверное, из них получались преотличные! Особенно из Даздрапермы Ивановны) Испуганные Изольды, Дианы, Антуанетты забились в самые труднодосягаемые щели и пугали теперь своими именами всяких малограмотных деревенских писарей, которых это действительно пугало. Я вот одного не пойму: почему жертвами всяких «Красных Святцев» в первую голову женщины становятся?

— В моём отечестве то и дело возникает странная любовь к экзотическим именам, и вот пишется в метриках что-то вроде Изольды Деревянкиной или Дианы Подмышкиной. Может быть, родители и хотели лучшей доли для своей дочери — может быть. Они хотели ей добра и счастья, думали, что красивому имени будут завидовать девчонки из соседней деревни. Вот писец в сельсовете выводит на красивой бумаге «Антуанетта Сидорова».

И сгущается из тьмы веков помост, суровый мужчина в колпаке и с литературными склонностями, а так же лезвие в деревянной раме. Волнуются, суетятся вокруг Сидоровой какие-то неразличимые пока призраки. Такова магия чужого имени на русской земле. Писарю нужно просто вывести это диковинное имя с одним «т» и всё образуется.

— Склонность называть своих детей благозвучными европейскими именами (Рудольф, Изольда, Альберт и др.) в России все же сошла на нет лет пятьдесят назад, видимо, в рамках борьбы с космополитизмом. Правда, меня как-то в детстве знакомили с Венерой моих лет, вполне посконного происхождения, — но это была чудовищная экзотика.

— Зато эта мода пышно расцвела в Закавказье, и, поскольку многие оттуда перебрались в Россию, то «Гамлет из Самары» стал феноменом нашей антропонимической среды. У меня есть знакомый грузинского происхождения, который назвал своих детей Анри и Анриетта, — и страшно горд этим.

— Есть у меня знакомый примерно моего возраста, нет, чуть постарше, уже под сорок, и зовут его Александр Энгельсович. А отца его — Энгельс Моисеевич (но существование брата Маркса Моисеевича тщательно скрывает).

— Мой дядя родился в маленькой деревне в вятской области. Назвали Африканом.

— Африкан — православное имя из святцев, никакой экзотики.

— С отчествами ещё сложнее, может, даже интереснее, чем с именами. В финском языке обращение на «Вы» употребляется крайне редко. Например, я со своим профессором, который меня кормит, на «ты». «Здравствуй, Пекка» — «Здравствуй, Игорь». Ну не смешно ли? Кто-то из культурологов писал, кстати, об отчествах — не помню кто. Большая работа, кстати. Я там прочитал, между прочим, что Бен Ладен, как его пишут в России, правильнее бы назывался Ладеныч.

— А я вот, прочитал, что английская разведка читает все сообщения в сети, где есть упоминание про Бен Ладена. Так что осторожнее.

— Вопрос на каком из тысяч языков она это читает — и в каком правописании. И почему — английская? Отчего они крайние? Вечно островитян все строят.

— Прочитал, что в Англии построили станцию слежения за Интернетом в Европе. Проверяют все сообщения эл. почты из миллиона по контексту, там, где слова «Аль-Каеда» и «Бен-Ладен», и другие, конечно. В любом правописании на основных языках.

— Это ЦРУ, скорее, а не англичане. Сдаётся мне, это они бабки выколачивают на оптимизационные исследования.

— Я фотографии видел с радарами. Вроде, серьезно.

— А, кстати, среди политиков самый яркий случай использования второго имени — Урхо Калева Кекконен. У него было два имени, и он настаивал на использовании их одновременно. «Калева», таким образом, звучало как отчество.

— Вопрос имен и отчеств, кстати, очень интересен. Когда советские войска заняли Прибалтийские страны, встал вопрос о паспортах. И естественно, нужны были отчества. Тогда-то и появились всякие «Карловичи» и «Юхавичи». Представляете, прожил человек почти всю жизнь со своими двумя именами, а тут приходят солдаты и заставляют его писать отчество, которого у него никогда не было. То-то был шок.

— Сейчас тоже абсурда полно в этих делах. В смешанных русско-финских семьях, где родители имеют разное гражданство, имена и отчества это головная боль. Если назвать ребенка одним именем и дать ему свое отчество, то для финнов отчество будет вторым именем, довольно странным. Но без этого имени-отчества получить российское гражданство нельзя. Порядки ещё те. Некоторые семьи дают два финских имени, как заведено, и ещё русское отчество, если это актуально. Вот и появляются конструкции «Ханна Тууликки Виллевна Ниеминен», к примеру. А что делать? Ведь хочется, чтобы у ребенка был ещё русский паспорт. Хотя ума не приложу, что в России делать с таким именем, ведь даже опасно — милиция будет интересоваться .

— Кстати, в старых русских паспортах писали, скажем, Пётр Иванов Сурепкин. То-есть подчёркивая орфографией «Сын Ивана». А второе имя — роскошь, европейский рудимент.

— Отчество, как я понимаю, — это трансформированное имя отца ребенка. У европейцев такого никогда не было, а было два разных имени. Они даже не всегда понимают, что такое отчество, и наши отчества считают нашими вторыми именами.

Диалог СDXXX*

— Всё равно Грабовой победит — он и правым, и левым неприятен. Универсальная фигура, внеполитическая. Будет главным гондоном.

— Пока Шендерович отстает на 2 голоса всего.

— Ах, я опять что-то пропустил.

— Знаю я — что ты там пропускаешь, Березин. Опять пьёшь с утра? Или мы на вы? Я забываю всё время, а на пацана — наплюй. Не стоит, я тут и написала. Говно — пацан. Полное.

— На вы. И ничего себе утро!

— Полдень.

— Как под супчик свежесваренный и антрикоты с перцем соточку не ёбнуть?! А плевать я не буду. Это не негигиенично, это мне только в порнографических фильмах показывают.

Очень просто — упромыслил сейчас телятину. Сделал крепкого бульону с морковкою и заморской травой. Перекрестился и немедленно выпил. И отчего у вас такая угрюмость? Или скупленные народные богатства прибыли не несут?

— Да нет. Померещилось просто, что супруга у вас-с имеется. А меня всегда немного раздражает, когда у мужчин имеется супруга.

— А. Понял, в чём дело. Любите вы, богатые люди, очаровываться.

— Я жэ просто хаяла всегда. Я вчера чо-то полюбила. Очаровалась, ага. Это к деньгам. Не иначе.

— Куда вам ещё?!

— Поеду куда-нибудь. Пока в Таиланд. Потом на Кубу. Потом в Сомали. Потом ещё... нам есть куда, в общем.

— C пониманием.

— С почтением — вы хотели сказать?

Диалог CDXXXI*

— Не тронь говно, оно не завоняет.

— Это неверная максима. Во-первых, говно может пахнуть и безо всякого вмешательства, во-вторых, есть масса благородных профессий — от медиков до ассенизаторов, что то и дело с говном возятся. Наконец, есть совершенно разное говно — своё, которое не пахнет, своих детей, на своей лестнице и проч.

У меня есть своего рода проблема. Мой опыт говорит, что хороших людей вовсе нет. Мне не так давно впаривали, что на Крещатике — русский спецназ, и вот сейчас под оранжевым, самым честным знаменем, наступит рай, а в 1993 году (я вам клянусь!) два доктора гуманитарных наук, вполне милейших человека, выпучив глаза и топая ногами, призывали расстреливать на улицах коммунистов. Потом-то они как-то гармонизировались, но я-то это помню. Сложно это всё, и я хочу разбираться сам — потому что мир не полярен.

— Но согласитесь и Вы (а, может, не согласитесь), что в массе все эти типы (среди которых, может, и есть заблудшие овцы) ужасны. Иными словами: когда люди собираются толпой, то и начинается полярность. Относительно октября 1993. Думаю, что сделать то, что тогда сделал Ельцин было, увы, единственным выходом. Думал так тогда, думаю и сейчас.

— Дело вне в том, что я соглашусь или нет. Я ведь ещё дальше иду, считая, что в массе все люди ужасны — и эйфорические демократические митинги прошлых времён я любил не больше. Что до Ельцина, то дело, конечно, не в единственности выхода. Дело в мифологическом сознании людей. Условные «демократы» ничуть не менее кровожадны, чем условные «тоталитаристы», а уж мздоимцы — и те и другие. И дело в том, что на моих глазах два филолога превратились в упырей требующих крови. Я не без греха, стрелял в людей по служебной обязанности, но мирные «демократические» люди этого извода ничуть не отличались от толпы. Это был круг людей, с которыми я потом встречался часто — и говорил, скажем, о Чечне.

Потом есть ещё одно обстоятельство. Вот мои друзья занимаются уличной торговлей — и это люди, слову которых я доверяю. В частности, вся Москва, поделена между именно «национальными» группировками, открыть киоск невозможно без санкции и проч. и проч. И в этом именно национальный замес. За подобных людей никто не поднял голос, кроме этих. Никто.

Мы с вами сейчас вполне сыты, стучим по клавишам ввечеру — а проблема этих людей остаётся. Тут два пути: сказать, что проблемы нет, и что она — есть. Ну, конечно, не тихие дни в Клиши, что мы наблюдаем в телевизоре, но — есть, и проблема куда серьёзнее, захватывает огромные массы народу. Причём это не власть их накачивает, а это именно огромное народное раздражение.

Диалог СDXXXIII*

— Вот мы сейчас заговорили о власти. И тогда, и сейчас совершенно понятно, что в год смуты, если ты ненавидишь новую власть — что, бросится на следователя и откусить ему нос? Кричать, что, дескать, скоро мы вас всех на фонарях перевешаем?

— Ну да, те, кто увлекался героическими и опасными жестами, обычно исчезали первыми.

— Но тут все как то странно выходит — иногда простое желание выжить потом вменяется как трусость или подхалимство.

— Есть такая фраза, об авторстве которой спорят: «Если я уступаю дорогу автобусу, то делаю это не из-за трусости».

— Вспомнила вдруг страшную книжку «Дети — герои». А вот скажите, в случае вторжения иностранных автобусов — тоже уступать?

— Сразу видно, что военная подготовка уже чужда массам. Иностранный автобус нужно пропустить над окопом, а после этого метнуть бутылку с горючей жидкостью, целясь в решётку двигателя на корме.

— А если в иностранном автобусе сидят иностранные дети, которые тоже как бы вроде герои?

— Надо тогда помочь стать им героями.

— Какие интересные правила дорожного движения — своим автобусам уступаем, чужие — мочим.

— Так часто бывает, когда чужой автобус нарушит правила движение и начнёт поворачивать не туда.

— А когда свой собственный автобус номер, скажем, 37, вместо того, что бы притормозить у остановки и радушно зашипеть дверями, терпеливо ожидая, пока войдут и выйдут пассажиры — врезается в эту самую остановку на полной скорости, разбрызгивая тела как грязь — никто не лезет немедленно в карман за бутылкой с зажигательной смесью.

— Потому что — свои...

— Не только по этому.

— Почему?

— Потому что (если уж мы раскрываем метафору до конца) нужно разбираться — что случилось. Границы были придуманы не только из экономических соображений, но и для упрощения понятий — чужак, вторгшийся с оружием на твою землю, предполагался мишенью.

Но наше время — время двойных стандартов. Если войска твоей страны снесут половину чужого государства, то для тебя это гуманитарная акция по предотвращению войн, а для них — агрессия. Свои — всегда разведчики, чужие — всегда шпионы. Нам можно, им нельзя. Этим пронизано всё — от патриотических статей до речей бывших диссидентов.

Впрочем, историю с автобусами можно закончить сакраментальным: «А если бы он вёз патроны»?

Диалог CDXXXIV

— Ты не очень честный перед людьми человек — вот глянешь на меня и видно, как я питаюсь. А по тебе ничего не поймёшь.

— Это потому, что я ем не в живот, а в голову. Да и обмен веществ у меня как у морского конька. Поспешный!

— Кстати, пояснил ли писатель-фашист про коньяк?

— Про коньяк он загадочно молчал, многозначительно усмехаясь в бороду.

— Можно и пива. Меня всё будирует коньяк писателя Бенедиктова. Как там он? Что с ним?

— Я сегодня таки связалсо с писателем Бенедиктовым. Он жыв-здоров, чего и нам всячески желает. Бодр. Оживленно шевелит ластами.

— Кстати, о выпивке. Не так всё было, не так. Пегасов с Колесниковым утверждали, что всё дело в количестве перегонок (одна vs двух). Я осторожно молчал, потому что читал накануне справочники — а ты молчал по иным, сакральным причинам.

— Пардон! Я не молчал, я горячо отстаивал однократную перегонку. Но мне тут же засунули её в глотку и велели не раскрывать пасть, когда суриозные люди беседуют о высоком. Я с горечью покорилса неизбежному.

— А про то, что у Вас с профессором тайный хреновклуб, так я никому нискажу, чест-честн!

— Смотрите же; мы уже наняли специальных биспощадных людей для сохранения секретности.

— Так в текиле, значит, мескалин? Или в мескале? Так вот и не знал бы...

— Я так понимаю, мескалин получил свое название оттого именно, что его впервые выделили из мескаля.

— У Конецкого интересно история абсента описана. Бухло для широкой массы французского населения: полынь крышу сносит, что ещё пролетарию надо — выжрал и рылом в канаву. Позже трансформировался в аристократичный. Демократия в действии.

— Про червяка в бутылке слышал что это мексиканский знак качества.

— Кстати, да! Червяк всегда прыгает в последнюю стопку, это физический закон, он даже с трудом вытряхивается из бутылки, когда в ней иссякает жыдкость, но мы однажды наблюдали невероятный феномен, когда червяк бесстрашно прыгнул в рюмку к Березину, когда в бутылке ещё оставалось примерно на треть целебной жыдкости. Березин — видный колдун и заклинатель сакральных жывотных. Это я для почтеннейшей публики объясняю, кто не присутствовал при этом феерическом действе.

— Кроме всего прочего, если я правильно помню, разница в банальном denominacion. То есть текила — это некоторым образом приготовленный мескаль из конкретного штата. Локализация.

— Вот я тоже так думал. Но Березин с Пегасовым забросали меня тухлыми яйцами. Я теперь даже в люди выходить боюс. Сижу дома, плачу горько.

— А про Хреновуху в Вашей с братом-Медяниным книге ничего не пишут, ик?

— Кто ты, человек в черном, знающий про нашу сакральную хреновуху?!

— Кто здесь?!

Диалог CDXXXV

— Знаешь, все лучше заголовки должны строиться по парадигме «То или это? Ни хуя!»…

— Кружевница или Шоколадница? Тропинин или Лиотар? Выбери свой образ!

— Фривольные узелки. Вышивание крестиком и дзен.

— Христианская основа вышивания крестиком.

— Мулине и мулета — найдём восемь отличий.

— Береги канву смолоду. Советы домашнего психолога.

— Домашнее рукоделие: как избавится от ухажёра с помощью недорогого подарка.

— Вау! Какие вы все (кто тут сверху тем набросал) ахуительные. Пиши вы в этот журнал статьи с такими названиями, я бы на него бегом подписался.

Диалог CDXXXVI

— Да, Юлиан Семёнов — гений. Прочь сомненья.

— «Я гений, Юлий Симеонов».

— Он сам признавался. Ещё у него были Симеоновы братья, числом семь. Все гении.

— Нет, шесть. Он был старший среди равных.

— Да, это я обсчиталась. А когда они ссорились, то называли друг друга — Серапионовы братья. Вообще, их звали Август, Мартын, Аврелий, Декарт, Ной, Сенека и вот Юлиан.

— И одна сестра — Даздраперма. Она им вязала свитерочки колючие. В одном таком Юлиан снимался, чтобы быть похожим на популярную фотографию писателя с трубкой. Юлиан потом оступился-отступился. Остранился-отстранился. По кривой дороге пошёл. И чем дальше шёл, тем становился страньше и страньше.

— Чем дальше — тем толще и толще он становился. И нашёл таки в конце Янтарную комнату. Попросту говоря — он сам стал этой Янтарной комнатой.

— Нет, потом он стал зваться просто Симеоном-столпником

— Вот я ещё что подумала — тут у вас заодно сталкер, да ещё и Дон Хуан. А вот тема грибов, собственно, не раскрыта...

— Хуан? Какой Хуан?

— Ну, другой Дон Хуан тоже. Но тогда Карлсон получается лапареллой. Или каменным гостем. И без всяких грибов.

— Да. Но несколько пожатым.

— Да, постпожатым. Рукоположенным. А там и до медного гостя недалеко. Развелось их — пеших и конных, скачут и скачут. А крыши горят и горят.

Диалог CDXXXVII

— Девушки?

— Братан! Их там были десятки, десятки!.. Другая пара лежала чуть дальше — так одна барышня там была в офис-стайл, но зато на двадцатисантиметровых шпильках — как она дошла до середины поляны на них — не понятно (я видел, как она их снимала). Девушку в тенниске я вообще не упоминаю, может, ты не любишь загорелые спортивные ноги. Пританцовывающих бадминтонисток — тоже. Эсэсовку, что тебя слушала — в корзину (может, ты не любишь экстрима и чёрной кожи).

Ну...Ну.. Ну... Нет слов, братан...

— Боже. Какой же я незрячий урод. Кошмар. Где были мои глаза?

— Они зырили на двух слушательниц, что сидели перед тобой.

— Там была умопомрачительная маша и умопомрачительная курспринг, да?

— Наверное, только я не знаю — кто это «Маша».

— Так-то все там были умопомрачительные. Но некоторые, правда, умопомрачительнее других.

— А так? Там ещё человек какой-то на заднем плане?

— Мудозвон какой-то. А девушка, да. Та самая.

— Только здесь налицо трагедия — она, значит, не тебя слушала, а плеер. Беда!

— Я сильно сократил разрешение. В оригинале видно, что наушники вынуты

— Так что грустно, конечно — потому как смотрит вдаль, а не на меня, любимого... — но не трагично.

— Ладно. Серединка на половинку. Чуть грустно. Любовь никогда не бывает без грусти, но это ведь лучше, чем грусть без любви.

— Вы философ, Владимир. Ах, если бы небеса судили мне быть влюбленным в N., насколько бы всё было изящнее, чем в реальности. Ах, Владимир...

Диалог CDXXXVIII

— Я только сейчас сходил в лабаз и прикупил рыжиков.

— Я тоже сходил в лабаз. Только прикупил не рыжиков. Ну, за успешный вечер у Вас и успешную ночь у меня!

— Ну, успех — понятие растяжимое...

— Во-от, зрите в корень! Чтоб, значить, было что растянуть на всю ночь!

— Мне вас не жалко. Потому что я тогда сидел у Г. и говорил: «Дайте мне, дайте мне!» Но, по понятным причинам, дали вам.

— Неужто Вы смогли бы сварганить «Воронью слободку»?

— Для этого надобен хороший соавтор. Желательно, в очках. А я хотел написать конспирологическую статью — я же уже приводил цитату здесь. Много, много можно сделать — ведь литература на самом деле весёлое дело, как ни ужасно было бы вокруг.

— Да, без соавтора в очках — тяжело. А конспирологическую цитату я помню. Ну, Быков в некотором роде написал что-то с таким намёком. Но юмора (сатиры, язвительности) у него не нашлось почему-то. А зря. Я совершенно согласен с Вами, что о литературе надо писать весело.

Диалог СDXXXIX

— Ушла думать, что именно педофилы достают из кармана и почему из кармана.

— У кого что есть, — нет в мире равенства.

— И слава богу. Только равенства нам не хватало для полного уж пиздеца.

— Пиздец — это не равенство. Пиздец — это другое.

— Пиздец — это, кнчн, не равенство. Но если к существующему миропорядку ещё и равенство добавить до кучи — то точно будет пиздец, да. Надо выпить тогда чего-нибудь.

— Тогда равенство как рукой снимет.

— Лично я — в гадину. Выпила вискаря, в смысле. Не помогает. Вы, кстати, унизительно умны, господин Березин, вот что.

— А вы унизительно аттрактивны. И что ж?

— Не знаю. Так, констатирую. Начитанный вы, блин.

— Оближ.

— Ноблесс?

— Это уж как выйдет.

— Вот вечно все хотят ноблесу и не хотят оближа, да.

— Отчего это? Я — не все. Я и так могу, и этак. Я — такой.

— Что вы — не все, я согласна, и могу присягнуть в этом на любой книжке, да вы — такой, несомненно.

Диалог CDXL*

— Я за платную парковку внутри Садового, да.

— Внутри Садового?! Она внутри Третьего давно, Карл! Внутри Третьего! У меня, Карл!

— Я за только внутри Садового, Карл.

— А, ну, хорошо, Карл. А то я уж думал, Карл, что за — и внутри Третьего. А так — ничего, Карл. Ты, кстати, заметил, что все «бля» в речи можно отлично заменить на «Карл»?

— Тут Стёпа как-то гениально заметил, что лишние запятые — это «бля».

— Дядя? Карл! Ну, ему положено такое подмечать, Карл! А у нас, Карл, дискуссия, Карл, граждан. Озабоченных, Карл, граждан. Неравнодушных, Карл. Про урбанистику, Карл!

Диалог CDXLI*

— А если эти гадости вам говорит хрупкая барышня? А если это говорится не в градусе полемического задора, а сочась холодной сознательной ненавистью?

— Отчего же не дать в бубен хрупкой барышне? Это, по крайней мере, подготовит её к семейному насилию.

Диалог CDXLII

— Знаешь, какая фраза подходит к этим недавним событиям?

— Ну?

— «Значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом». Оттого что чувствуешь себя человеком с тонкой шеей, сундука нигде нет, везде валяются вещи, а сундука нет и не предвидится. Кстати, в черновике приписка: «жизнь победила смерть, где именительный падеж, а где винительный».

— Это ты про войну?

— Блядь! Я про всё! Эта фраза применима ко всему! Всегда и ко всему! Про всё!!!

Диалог CDXLIII*

— Вы намекаете, что, по крайней мере, никого ещё не сожрали?

— Именно. Хотя перешёл с водки на коньяк, и решил, что мир стабилен.

— Какой коньяк-то? «Метакса» не дает ощущения стабильности мира.

— Как раз на это я не намека. Откуда я зна. Может и сожра.

— Да, тут слышится довольное рыгание.

— «Белый аист». Я небогат.

— Небогат, но удачлив. К нам эта птица не залетает. Один раз появилось нечто под этим ником, но оказалось каким-то испанским самоделкиным. Зависть черная, черная зависть. Без жены, наверное, живете? Я тоже без женыю

— И что, радоваться? Палево сплошное этот «Аист» лет десять как. Или пятнадцать.

— Нет, я года два назад в Питер нормальный покупала. И года три назад здесь как-то вдруг в забытом богом продуктовом нашла.

Диалог CDXLIV

— Не совсем в тему, но, может, Вы знаете происхождение выражения «сирота казанская»?

— «Например, фразеологизм казанская сирота появился так. После завоевания Иваном Грозным Казани татарские мурзы (князья), пользуясь незлопамятностью русских, прикидывались бедными и назойливо выпрашивали награды. С той поры того, кто прибедняется, чтобы разжалобить кого-либо и получить выгоду, народ насмешливо называет казанской сиротой»... Но правды вовсе нет. Другое дело, я сомневаюсь, чтобы в Центральной России жители особенно подавали простым татарским беженцам — они, скорее, ломанулись бы на юг по Волге. Это всё мне кажется сомнительным. А вот мурзы — да...

— А этим толкованием полна Сеть. «I will not ask dumb questions before using Google» (c) Bart Simpson.

— У Барта Симпсона просто нет словаря Даля. Хотелось узнать у эксперта, не очередной ли это миф «укоренившийся в человеческом сознании».

— Это всё фигня — интересно то, что в далевском словаре это «плут, прикидывающийся бедняком», а в современном русском языке это уже не плут, а часто просто сирота. А Барт наш Симпсон мог бы и поискать Владимира Ивановича Даля в Сети.

Диалог CDXLV

— Что самое смешное, я сегодня обнаружил, что на меня смертельно обиделась группа писательниц, из-за того, что я описал феномен сетевых конкурсов. (Меня один коллега попросил написать заметку про этого мальчика). Теперь главное, чтоб кислотой не плеснули. Кислота — ведь не вода-то.

— Интересно…

— Да что ж тут интересного? Только умные разговоры и деньги на свете и интересны.

— Ну а девушки?

— В этом прелесть моего возраста.

— Расскажите, не томите, что мне грозит в Вашем возрасте?

— Спокойствие — только и всего.

— Бром, который в Гражданскую давали, подействовал? Или — медленно с горы спускаемся к стаду?

— Нет, комбинация этих двух стратегий в отчётных документах — вне зависимости от результата.

— Спокойная и уверенная констатация.

— Это весёлое правило, стимулирующее приписки.

Диалог CDXLVI

— По странной закономерности, а быть может по закону Мерфи суровые и непреклонные девушки покидают жизнь своих почитателей раз и навсегда. На то они суровые и непреклонные. Хотя, всю оставшуюся жизнь они будут напоминать о себе краями (где же майского жука в конце августа возьмешь?) Но только краями и не более того — все попытки подойти ближе будут сочтены вульгарной непристойностью.

А вот, что до девушки с суставчатыми ногами уэлсовского марсианина, то она вполне может вынырнуть из небытия. Причем, в весьма рассвирепевшем состоянии и таща за собой вышеупомянутое кресло с собачьими замашками.

— Таков закон... Это ничего. Вы только этого дядьку бойтесь — он чуть что... сразу костылём по башке трахнет. А угадать, как ему надо — невозможно. Рад бы сам выжить, да не судьба.

— Так он -... Базилио?! Подменяющий Алиску?! «Я знал такую семью — отца звали Буратино, мать Буратино и дети их все были тоже Буратино».

— Самая вкуснятина — это пропиноккио. Когда необыкновенный деревянный человечек с длинным носом — хочет стать как все. Да не просто хочет — мечтает.

— У вас, кстати, для Пиноккио подходящая фамилия. Пиноккио а-ля рюсс, как говорил Штирлиц режиссёру Бондарчуку в свободное от войны мирное время. И этой подоплёки вы, видать, не знаете. А ведь эта подоплёка — самая важная. Потому что эта подоплёка из сказки про Буратино и Цветик-семицветик.

— Причём отец Штирлица по фамилии Владимиров выглядит аристократом, пока не падёт от руки кулака.

— «От руки кулака» ... непереводимая игра слов ... «цигель-цигель, ай-лю-лю». Хорошо. Усыновите меня, дяденька граф, из меня получится прекрасный Коля в белых лосинах. Вот станете старенький — я буду ездить с вами по ярманкам, крутить ручку шарманки... Ага? Я с Филипком знаком, и с Никитой — вместе коротали детство, потом — университеты, лосины стирали в Угрюм-реке, что ж это вы такое, господин граф. Буратины, старушки-пиноккии, а ещё образованные люди.

— Нет, просто вы подоплёки не знаете. Вот она, подоплёка.

И без подоплёки ясно — шедевр. Вы сперва усыновите, а уж потом подоплекайте... Человек в восторге, хлопает в ладоши и просит: господин граф, пиши ещё! Записывает в блокнотике: «варенье моей любви уже сварено — а подсолнечное масло моей любви уже пролито» — дрожащей от волнения рукой.

— А история про Буратино и Цветик-семицветик — хорошая. Со мной по жизни идёт. Что самое интересное, настоящего Пиноккио я до сих пор не прочитал. Зато в детстве смотрел, вжимаясь от ужаса в кресло кинотеатра «Иллюзион» фильм по этой сказке. Фильм этот известен — ему много лет, но я мало в нём что помню — для меня это кафкианское превращение в осла, панический ужас и рёв стада, в котором тебя гонят по пыльной дороге.

— Я вжималась в соседнее кресло, судя по всему. Это где ещё довольно жуткий эпизод в чреве кита, а в конце мальчик бежит по берегу, да? Я уже не помню — только помню рёв ослов. Страшная протестантская (несмотря на итальянскость), по-моему, книга.

— А я ходил со своей тётей — в неё особенно не вожмёшься. Полно таких фильмов, полно. Сотне груздей не вытолкать такие фильмы из кузова. Фишка там в том, что бандиты убивают жену полицейского — желательно за два-три года до событий. Должно быть показано, как он роняет скупую слезу на кладбище, всё ещё работая под прикрытием.

А потом — нуте-с, и подвалила красавица. В борьбе ты обретёшь счастье своё — хоть это и эсеровский лозунг.

— Аа, да, такие тоже есть. Там у героя ещё всякие нравственные искания, и прежняя жена является, чтобы благословить и отпустить.

— Из разряда фантастики.

— А ещё есть такие, где потом красавица как цыкнет зубом, как обернется чудищем облым да озорным — и давай, на пару с женой в саване, мочить героя. Всякое бывает.

— А вот это уже — кино не для всех, высокое искусство. Вы такое не смотрите? Знаете, там говорят одно слово в полчаса, и то — многозначительно. Долго показывают, как бабочка ползает по мертвому голубю.

И длинные общие планы.

— Но есть ещё малобюджетный вариант, страшилка категории С. Или как мёртвый голубь жрёт живую бабочку. Мне можно простить многое — я отсмотрел всего Гринуэя.

Диалог CDXLVII

— Только из бутылки дешёвого пива на меня действительно наставлен деревянный буратинный нос. Тут я несколько манерничаю, оттого что вот недавно сидел в лесной местности с одним знакомцем. Мы говорили о том, что вот часто литр пива на одного — это чуть-чуть много, а поллитра чуть-чуть мало. Поэтому известна драма человека, зажатого между порцией в одну бутылку и изобилием двух. Между делом я сказал, что пользую «Пауланер», и знакомец мой, владелец заводов, газет, пароходов — выпучил на меня глаза и сказал, что это дорого.

— А у меня deadline отменён, а темечко, между тем, чувствует приближение острого носа домоклова буратины. Не жизнь, а необыкновенные приключения царя Додона. А у меня наоборот — он занёс надо мной свой деревянный ... .

— Очень сочувствую. Вот и задумываешься, что лучше — реальный деревянный ..., или этот мистический деревянный ...?

— Конечно, реальный. Потому что мне рассказывали про людей, что испытывали наслаждение от реального деревянного, а вот от мистического не испытывал наслаждения никто.

— Так у Вас ещё возможно от всего этого наслаждение?! Беру своё сочувствие обратно.

Диалог CDXLVIII

— Вот ведь история с этими собаками. Знаешь, я отчасти я на стороне того человека, что пулял в бездомных собак из пневматического ствола.

— А что? Тебе тётки эти противны?

— Да тётки тоже хороши: подумай, это ведь продавщицы из соседних магазинов и ларьков. У них действительно любовь-морковь, дали этим собакам клички, несут им косточки. А человек идет со своим псом, его обступает собачья стая, ну лаять… Нет, у мужика своё право есть, только он, в отличие от тёток, на жалость не бьёт.

— А что ты кипятишься?

— Не знаю. Наверное, оттого, что сегодня весь день мне телевизор этот сюжет показывает. Сюси-пуси, бедных собак убили за один «гав». Это просто корреспондента никогда собачья стая на пустыре не обступала. А представь, поедешь с ребёнком гулять, не то что укусят, а просто бросятся… А ребёнок заикаться начнёт — я и саму возможность эту хочу исключить. Нет уж — хочется любить, пусть эти продавщицы возьмут собаку домой, прививки туда-сюда, во двор на поводке — и чудно.

— Ну, ты же понимаешь, что никто этого делать не будет. А у тебя сразу либертарианство пневматического рода.

— Да нет, у меня нравственная граница на облаивании — если чувак с ружьём ищет собак на стройках, в потайных местах, то ему надо дать пиздюлей, но вот если бездомные псы вылезли туда, где люди ходят, и раскрыли пасть — тут и начинается моё либертарианство.

Диалог CDXLIX

— Обнаружил, что в свете последних событий слово «фашизм» окончательно потеряло смысл. Поскольку все стороны политической борьбы в обеих столицах обзывают друг друга фашистами. Вполне возможно заменить слово «фашисты» на слово «гондоны». Ну и кричали бы: «Вы гондоны! Нет это вы — гондоны! А мы — антигондоны»! И гондонами и бросались бы. Очень символически бы было — и креативно.

Особенно мне удивительно, что множество разных людей как бы приватизирует Великую Отечественную войну, выступая как держатели акций. Будто невозможно бороться с ненавидимым течением от своего имени.

Это сложнее всего — стоять в стороне. Потому что тебя начинают ненавидеть и те, и эти. А за спиной — нет никого.

— Мало радости.

— Когда никого за спиной — хорошо, безопасно.

— Да, но как будет смотреться в этом свете партия каких-нибудь Национал-Гондонов? Или Левых Правых Гондонов?!. Интересно, что по этому поводу скажет Кальтенбруннер?!.

Есть такое слово «фердипюкс»: «Им Сапожников предложил заменить слово «творчество». Поскольку слово «творчество» помаленьку начинает терять всякий смысл и ощущается только престижем и похвалой. И сказать про какое-нибудь дело, что оно не творческое, значит оскорбить всех, в этом деле участвующих, и отвратить к нему стремящихся.

Вот Сапожников и предложил заменить слово «творчество» словом «фердипюкс» ввиду его явной противности. Чтобы тот, кто не умеет или не хочет делать кое-что без предварительного чертежа, не стремился бы к этому занятию только из-за клички «творец». Это же ясно! Одно дело сказать про человека, что он на творческой работе, а другое — объявить во всеуслышание, что он занимается фердипюксом. Кому это приятно? Фролову это было неприятно, и он как-то сразу скис». (с)

Так вот, фашизм — это своего рода Творчество-Фердипюкс.

— Анчаров молодец.

— Между тем, политическая жизнь столицы дошла до обидного. Участники «Правого марша» сцепились с участниками «Антифашистского марша» и выясняли, у кого рожи безобразнее. Причём аргументы сплошь такие: «Мы пришли, и там были хорошие лица — не то что у этих» — «Да нет, посмотрите на фото — сплошь уроды!» — «Да вы на своих посмотрите — вот где упыри!» — «Да, не-е-ет, вот вам ссылка — сплошь жидовские морды» — «А вы гляньте сюда — вот вам ублюдки-гопники».

Тьфу, чума на оба ваши дома.

Всё это мне кажется удивительно печальным — наверное, оттого, кто у меня нет шезлонга. И, как ни крути, памятник Алиеву, да и Кадырову мне в Москве несимпатичен. Памятник Горькому обвязали верёвкой и сдёрнули с площади Белорусского вокзала, что теперь называется «Тверская застава». Теперь он будет жить под стенами Центрального дома художника. Парк там похож на Сибирь — только для памятников: некоторым пожизненно, а некоторых, может, вернут.

— То есть ты уже практически созрел для шезлонга и коктейля с зонтиком? Беда...

— Ты же знаешь, что я ненавижу коктейли. А зонтик у меня и так есть.

— Шезлонг в хозяйстве совершенно необходим, особенно в смутные периоды истории. Проверено. И чтобы зонтик в коктейле. Бесперечь чтобы зонтик…

Диалог CDL*

— Тогда «Прага» была слишком приторна внутри, и маловато было глазури снаружи. Так все к лучшему — вы ведь налегали на козинаки и жмых.

— «Ты любишь долма?» — «Нет» — «Это потому, что у вас не умеют готовить долма». Настоящую «Прагу» в те (какие «те»? а, неважно. Просто в «те» времена продавали в ТЦ новосибирского Академгородка. Она была пропитанная коньяком и вкусная

— Хм, хм... Ну и подумаешь. Да и коньяк невкусный. Вот позавчера убедилась снова.

— Это у вас просто поклонники были некачественные. А вот если «Прага» бралась в кулинарии одноимённого ресторана (очередь, выкидывали раз в день двадцать штук) или в кулинарии «Софии» (На месте современного «Амбара») — то торт был что надо. Скорблю за вас.

— Откуда поклонники? С семьей жила. Если только дедушка, бабушка, прабабушка... «София» — не надо нам тут разводить криптоманию. Помнится из разговоров взрослых только орехово звучащий «Ядран» и «Ганг». Там все омывали ноги сумками с узорами и прозрачными платьями, через которые просвечивали ноги гордых обладательниц.

— Молоды вы больно — дедушку учить тортики топтать. Вы мне ещё про толстые жёлто-чёрные сумки с египетскими рисунками парить будете?

— (тихо пиная тортик пяткой в кусты) Разве там египетские шифровки были? Хриплые арамейские только.

— Это вы жидомасонам продались. А у честных советских людей была мечта — большая сумка с египетскими картинками из гробниц.

— Зачем продаваться? Меня с рождения им пожертвовали, (с горечью) второй раз кто будет переплачивать? И вы что-то путаете — они индийские были! Египетский был бальзам Абу-Симбел. Вкусный, как слюна фараона, сына Ра.

— Свидетельствую: не путает. Была египетская кожгалантерея, ой как была.

— То есть, сумки ещё раньше? Госссподи... А как же авоськи? И почему сумки не уцелели в культурных слоях атмосферы жизни?

— Позолота вся сотрется, свиная кожа остается. У сумок были самоотрывающиеся ручки и гнилая кожа.

Тогда было время нескольких стилей:

а) авоськи (у меня одна хранится), для эстетов — капроновые сумки, что складывались и помещались в карман.

б) портфели (очень поместительные).

в) египетские и прочие стационарные сумки.

в) Полиэтиленовые пакеты. У успешных людей с рекламой «Мальборо» (иногда грузинские производители писали название с ошибкой), а для людей попроще с фиолетово-жёлтыми физиономиями Пугачёвой и Боярского.

— У меня в те годы примешивались ещё настоящие импортные — «гэповские», например, они были серые на завязочках. А вот «Мальборо» я не помню. Во времена египетских сумок я носила портфель, школьный. Авоську помню — и сетку, и всегда четко проводило границу между ними. (Может и не правильно, но как помню — у авоськи были пластиковые ручки и она растягивалась — а сетка нет, она не менялась в объеме, хотя и помещалась в карман. Меня всегда интересовал вопрос, что же все-таки вязал Даниэль, в тюрьме — авоськи или сетки — непонятно было). Сумки ещё можно было самим шить — и это всегда обсуждалось, но никогда не делалось. Тем не менее, была пара похожих сумок — матерчатых, вероятно, покупных.

— Нет, у авоськи не было пластиковых ручек — она была вся из одного материала. Это какая-то модификация.

— Авоська растягивающаяся с пластиковыми ручками была у нас дома. фигурировала под названием «авоська». сама фиолетовая была, ручки белые.

— Была ещё особая технология мытья пакетов. И сушки их, чтобы не слипались.

— Обижаете. Мытье пакетов я помню отлично. собственными руками... Но, мне кажется, в первую очередь мылись пакеты без ручек, прозрачные — для хозяйственных нужд. Сейчас же все старые вещи, даже неплохого качества, выносятся к мусорным бакам — пусть другие возьмут. Только два года назад выкинула юбку, купленную в восьмом классе. Она была с оборочками на бретелях и внизу на подоле.

— Я носки себе штопал.

— Вы, оказывается, страшный человек были. Но, признаюсь, я тоже носки штопала. И даже мужские. До одного момента: во время оно лопнул очередной «Гермес-Трисмегистус-инвест», а так как один в семье был боком причастен к размещению вкладов, к счастью, небольших, то ему компенсировали банкротство компании натурой. Натура была небогата и являла собой комплекты постельного белья странных бордово-зеленых цветов, синтетические тельняшки, дамские куртки уже невыразимого цвета невыразимой блохи и... носки. Носки были тоже бордовые, линяли на некоторых ногах (как признался молодой парень-сосед — мальчик, который шел на свиданку и попросил у нас чистые носки), и множились в шкафу, как протокариоты. Вот тут я перестала штопать. И с чистым сердцем выкидывала все дыры с бордовым окружением. После привычка перешла уже на все носки.

— В нашем мире утварь, одежда, книжки — все было крепкое, вынашивалось и трепалось до состояния шитья прихваток на кухню и подкладывания под ножку стола.

— Лучше было бы делать сумки из съедобных материалов.

— Делать б еду из этих вещей — крепче б не было в мире желудков...

— И так были крепкие — если сейчас вспомнить, что я ел — оторопь берёт.

— Это было смелое предвосхищение саморазлагающихся материалов — не требующих вторичной переработки.

— Рассказик был фантастический давно. Про Настоящую Прочную Табуретку.

— Помню. «Этот непрочный, непрочный мир». Тогда казалось совершенно нереальным для того общества.

— Оно. Он был то ли в «ЮТ», то ли в «Вокруг света». Я его в каком-то сборнике читал регулярном. То ли НФ, то ли Фантастика-196x.

— Авторы (без ручательства) Зубков и Муслин. Да, я как раз его хорошо помню. Она была завёрнута в кусок настоящего прочного брезента. Разделенное на куски дедушкино наследство.

Диалог CDLI*

— О! Давай я тебе о себе расскажу. У меня абулия, во-первых. Во-вторых, я не ношу трусов. В-третьих, я хорошо знаю Маяковского. Хочешь, я буду комментировать тебя анонимно, ты, как парфян кичливых, узнаешь меня по слову на букву «о». Кстати, не подарить ли тебе мебели?

— Если только книжные полки. Есть у тебя книжные полки?

— А анонимно не надо. Ты меня и неанонимно вполне успешно выводишь из равновесия, дорогой коллега

— Ну, так хочешь я тебя анонимно буду вводить в равновесие? Или, наоборот, буду тебе писать любострастные письма от лица какой-нибудь сотрудницы?

— А книжные полки есть на мебельной фабрике, рядом с Миусским кладбищем. Хочешь, мы её навестим? Или его?

— За книжные полки с мебельной фабрики надо платить денег, я слышал. А их у меня нынче нетути.

Диалог CDLII*

— Вчера мне очень хотелось написать длинный и резкий пост о том, что мне надоело меряться длиной своей репутации. Что мне не нравится кидание понтов — в этом деле в особенно мне не нравится то, что мне самой приходится кидать понты, в ответ. Что это мерзко, и что если бы речь шла о нефтяной компании, где я уж точно конечно никогда не окажусь, то там меня бы это не удивило, по крайней мере. Что мне неприятно пальцегнутие. И что, наконец, дело в конечном счете не в этом, не в пальцегнутии как таковом, а в том, что когда меня учат жить и показывают место на коврике (только ради того, чтобы не платить за то, за что платить должны) — за всем этим стоят комплексы, комплексы и комплексы, чужие. Что мне жаль, в общем, обладателей комплексов — но я-то тут причем.

Что я должна быть молодой, здоровой, богатой и красивой — то есть ни в чем не нуждаться, ни в деньгах, ни во встроенности в структуры — и тогда все будут счастливы, тогда можно, мило оттопырив пальчик или слегка нахмурив сократовский ученый лоб, из любви к искусству, то есть даром, легко отдавать часть своих умений — и получать за это увеличение длины своей репутации, того, чем изначально было предложено меряться.

Что люди в очередной раз хотят взять все и не получить ничего. И что раз уж так — то тогда хотя бы не показывайте место на коврике. Тогда на руках носите. Где руки?

Но сегодня, блин, я могу написать и не об этом. Сегодня у меня есть шанс стать главным специалистом по длине настоящих эрегированных членов, а не просто каких-то там мифических репутаций. Ну что, мальчики и девочки, может быть, мне пойти, выставить на полосу штук десять приборов в рабочем состоянии — ибо это не скотобаза, как кажется мне, а то, что ждут читательницы. И что с того, что у меня иные интересы и иное представление об эротике — приборы приборами, а я таки завелась, пытаясь объяснить более-менее затраханным жизнью бизнес-девочкам (и не только девочкам — какие там мальчики!), то, что я здесь повторить не решусь, пожалуй. Хотя в очередной раз выяснилось, что я не ханжа (очень на это надеюсь). И что я все могу, разумеется. Так что же я сижу, дура дурой, и как полный лузер норовлю увильнуть от легкого помахивания руками и заменить его на тяжкое корпение над теми же самыми в конечном итоге спущенными трусами, только в сугубо письменном виде.

Того ли мне бояться, что зарабатывая развитием чужой сексуальности я сама превращусь окончательно в каменную статую? И этого, в том числе. Хотя сейчас, когда, как выяснилось, я вполне могу делать эротический журнал, сейчас я, пожалуй, думаю только о том, что вот, жаль, не на кого выплеснуть свою спящую энергию. Ну так что с того, что первый же день корпения над эрегированными членами и «эротическими» статьями будет концом этой самой моей сексуальности. Было бы что терять. Хотя жаль, жаль, что они такие упертые, тупые, необразованные идиоты — там можно было бы не так уж мало всего интересного забабахать, если бы они хоть чуть-чуть разбирались в предмете и могли представить себе что-нибудь ещё кроме этого дистиллированного разврата в пошлейшем его варианте.

А вокруг меж тем бродят владельцы контор «Рога и копыта», экскурсоводы по Полю Чудес, и продолжают уловлять в свои сети доверчивых дурачков. Я хоть и не дурачок, и не уловляюсь, но смотреть на это нет сил и понимаешь, что пора продавать Азбуку, чтобы купить Папе Карло куртку. Давно пора. Азбука оттягивает карман и по существу бесполезна. Толку от неё все равно никогда не будет.

Все же, чего я действительно хочу и что я действительно должна делать, лежит за пределами этого поля. Но тут наконец, наступает полночь (то есть заветные два часа ночи), открывается окно в мир (то бишь в Интернет), и Золушка, забыв про тыкву, устремляется на бал. У меня все вверх ногами. Конец.

— Ватсон, Ватсон, что говорит эта женщина? Я ничего не понимаю! Я пропустил что-то интересное?

Вспомнил, кстати фразу — не помню, откуда взявшуюся: «Хорошо, никакие джинсы не должны стоять на нашем пути, сними их и трусы тоже, в кровати мы должны быть абсолютно голыми, любовь моя»… То ли в гостях подслушал, то ли из романа.

— Кстати о романах, лучшие стихи, по-моему, на тему трусов — эти:

— А, там есть ещё продолжение:

Я тебе ещё расскажу такую, совершенно реальную историю. Когда Индокитай сбросил с себя бремя колониализма, то вышло у него это не сразу. Было знаменитое (для вьетнамцев) восстание на одном крейсере. Так вот, у них не было красного флага — а какое восстание без красного флага? Стыд один.

Поэтому один революционный матрос одолжил товарищам красные трусы, и они гордо реяли над Тонкинским заливом. А того самого вьетнамца, что одолжил свои красные трусы для флага, звали Фам Ван Донг.

— Он потом у них генсеком стал?

— Ага. Вот что значит иметь трусы под рукой.

Диалог CDLIII*

— Вопрос — как дожить.

— Хочется без мучений.

— По-моему, чтобы без мучений, то нужно выдать какую-то тайну, сдать товарищей и указать, где чемодан с деньгами. Тогда — без мучений. Я это в фильмах видел.

— А под конец надо спросить: «А моём расстреле напечатают “Правда” или “Известия”»?

Диалог CDXLIV

— Открыла с утра новости, там опять все умерли.

— Это — жизнь.

Диалог CDLV*

— Ох, ё! А Лысый-то хочет возобновить производство автомобилей на АЗЛК. Мне в телевизоре даже главный конвейер показали. Там с десяток «Святогоров», оказывается, до сих пор висит. Феерическое зрелище — как в фильмах ужасов: ржавые полусобранные машины качаются под потолком.

— Мне показалось, что он там собрался открытый бассейн копать, для здоровья сограждан

— Отлично. А потом на месте бассейна восстановит завод — собирая с миру по копеечке.

— Да-да! Но на Болотном острове.

— Сначала «Волгу», теперь «Оку» — для симметрии и Камазы надо бы закрыть

— Ты что — «Волгу»????

— Ага, Дерипаска отменил «Волгу» на фиг. Так что твоя скоро по классу антиквариата пойдет.

— Ох, Mutter Volga. Ну моя-то и так только по этому классу и проходит.

— Инкрустируйте её Сваровски.

— Боюсь, её бывшая хозяйка восстанет из гроба и закидает меня непотопляемыми мячиками.

Диалог CDLVI*

— У меня тогда ещё вот какой пиджачок был — практически Курёхин. Ленин-гриб. Активизируются белые марроканские карлики, и переговоры заходят в тупик: война становится реальностью. Жидкий кобальт Шварца способен воспламенять планктон, пасущийся на поверхности. Учитывая ситуацию, лорд Джордж выступает у лорда мэра в английском парламенте… В этой непростой обстановке два капитана самоотверженно противостоят силам хаоса, удерживая космический баланс истории. Вот она, подлинная история девяностых.

— А малиновый пиджак? С голдой?

— С голдой можно поискать, а малинового не было, был из кашмира слоновой кости, дивной красоты.

— Из кашмира слоновой кости даже лучше.

— У всех был из кашемира, только у меня скорее беловатый. Хотя нет, тоже слоновой кости.

— Господи, вы еще свои пиждаки помните? Я уже прежних мужей фамилии не помню, не то, что лица, а вы — про пиджаки!

— Ну, так чего у нас там пиджаков-то, полторы дюжины на нос от силы, ну две. Иное дело — мужья.

— Вот при переездах это проявляется наиболее ярко!

— Да, часто выпадет что-то из шкафа — пыльное, уже высушенное временем — и не поймёшь, муж это какой-то, или неучтённый любовник. И начинаешь всматриваться в стенки шкафа — не нацарапал ли он ногтями своё имя.

Диалог CDLVII

— Да, я теперь исключительно в автобусах езжу. Не торопясь.

— С Безруковым я справлюсь, а вот в электричке — опасаюсь.

— Отбивайтесь носками, и победа будет за Вами!

— Вы же знаете, что я, как настоящий русский писатель, носков не ношу и мотаю портянки.

— Портянками не отобьётесь.

— Да дайте их мне только достать… А во сколько Вы в Букбери распивали?

— Около семи. Честное, благородное слово — не вру! Стояла я над этой лестницей и думала приблизительно так: «...Вот сейчас столкнусь с Березиным... Ага, столкнусь с каким-нибудь дядькой, решу, что Березин, подкачусь и этак спрошу: «Это Вы в литературный кружок набираете?» А дядька-то, ни разу не Березин, — бедолага, вылупится, смутится — то-то смеху»... Смутится — ладно... А ну как предложит в ближнее Подмосковье подъехать? А у вас там что было?

— Пригубил. Зато сделал главный вывод — никогда не буду покупать водки по 1300 рублей. Незачем.

— Вывод правильный. Одобряю!

— Да и то Слава Русскому Богу.

— Не то, что с японским городовым.

— Кстати, если Русский Хуй налезет на Японского Городового, кто кого оборет?

Диалог CDLVIII*

— То, что происходит в голове у обывателя — загадка.

— Ну, почему же... там эта... Электричество... Нейроны там всякие — разум кипит возмущённый. И все дела.

— Может, вы заодно ещё объясните, что такое электричество?

— Ну, это такая вещь в проводах — она течёт. Типа жидкости. Если она в металл попадает, то его разогревает. От трения. Так что он начинает светиться.

— Всё электричество купил Чубайс за бесценок. Одна женщина в телевизоре об этом очень убедительно говорила.

— Вы напрасно горячитесь и махаетесь шашкой, говоря об электричестве. Ну, где ваше научное сознание? Где проверка данных? Одна женщина пришла... «Гаррис, вы умеете стирать рубашки в реке?» — «Нет, но мой брат видел человека, который слышал, как это делается». Одна женщина… Тоже мне, одна женщина! Одна женщина ходила искать коров в лес ночью. Видит: сидит на осиновом пне женщина, волосы длинные, да и говорит: «Чего ты ходишь?» — «Ищу коров» — «Да вона твои коровы!». Посмотрела — а они тут и ходят. Так и нашла. Это будто лешачиха сидела сама. Так уж чушь это: видела б она лешачиху, так уж, наверно, померла.

Диалог CDLIX

— Только отвлечёшься, а они ну баловаться.

— Это не настоящие комменты. Это их призраки.

— Поверила. В зеркале отражаются, по Европе не бродят.

— Совершенно не отражаются, и обогнули весь земной шар.

— Это Ваши не отражаются, а мои — ещё как! А те, которые за края Европы выпрыгнули — какие же они призраки? Сегодня им принадлежит Европа, а завтра — весь мир.

— Так-то оно так, но на моих и никакого признака нету.

— Пейте, пожарные, пейте, милиция! Лишь для того, чтобы не простудиться! Если вам желанно попить для чего другого, или, к примеру, вообще не пить — тоже пожалуйста. Я очень добра.

— Я задумался.

— А вот это полезно. Общение со мной явственно облагораживает.

— Не то слово. У меня сейчас упала книжная полка.

— Это знак?

— Я бы сказал — знамение.

— Что предвещает знаменье сие? Неужели уборку и почин?

— Сам не знаю. Книги с пола и битое стекло надо собрать — но не погибну ли я под остальными полками — что пока висят?

— Это вопрос. А вы их потеребите, они расскажут.

— Волнуюсь. У Вас ведь, небось, диванчик-то прямёхонько под полками.

— Ножички-то у всех найдутся!

— Фи на Вас. У меня только дубина народного гнева за пазухой припрятана.

— Именно. Это дамокловы полки.

— Ну как? Пока ниточки не перетёрлись?

— Пишу пока.

— Вот и славно. А я пошла на книжки смотреть.

Диалог CDLX

— Кстати, известный писатель Бенедиктов расщедрился и дал мне свой номер мобильного телефона. Я сегодня ему позвонил. Угадай, кто там?

— Подожди-ка, дай подумаю... Неужели женщина? (Не спеши отвечать; сам знаю, что так и есть).

— Да, и причём бессменная! Я её который год знаю. Она там всё время говорит, что аппарат абонента выключен или находится вне зоны связи. Сладко так, я бы сказал, говорит, даже сладострастно. Я-то его в баню хотел позвать.

— Я бы на его месте с тобой в баню-то поостерегся бы пойти. Это мне уже терять нечего, а у него ещё вся жызнь впереди.

— Как это тебе — нечего? А сто долларов вернуть?! Да и какая у Бенедиктова жизнь? Ну, учредит он какую-нибудь партию, выиграет, может быть, выборы... Ну, станет депутатом... Ну, министром... Ну, покатают его потом на подводной лодке... Разве это жизнь? Срам один.

— Ну, отчего же срам. Интересно-таки. Мне вот всю жызнь хотелось поиграть в Civilization II на жывом материале.

— Вот видишь. А ведь не все быстро отмучились. А то один по частям помирал. Сначала рука отсохла, потом нога, потом рассудок помутился, потом и вовсе сдох без помощи.

— Знаешь, когда заболел Арафат, мне крайне понравилось, когда в новостях передали, будто в госпиталь его доставили на двух вертолетах.

Диалог CDLXI*

— Я хотел бы прокомментировать по существу Ваше выступление, Владимир. Вы рассказываете, что вас спросили на телепередаче, хотите ли вы завести потомство от обезьяны. Если говорить о фактах, то отвечать на вопрос, согласны ли Вы участвовать в экспериментах по межвидовому скрещиванию в виде одного из видов не стоило. Незачем было цитировать им Булгакова, а уж Богородицу поминать — совсем лишнее. Если бы Вы тогда перешли непосредственно к выяснению отношений с элементами членовредительства, Вас бы никто за это не осудил. Я, впрочем, не уверен, что сам полез бы в драку, как советую Вам. Прекрасно помню те времена на телевидении, когда можно было всё, но смею подвергнуть достоверность Вашей истории сомнению. Она напоминает мне мистификации Довлатова. Диалоги героев подогнаны друг к другу, а концовка с падением полки и эффектной заключительной фразой придает ей явный литературный оттенок. Полагаю, что нечто подобное имело место, однако, по авторскому замыслу те события претерпели изменения.

Вопросы «как и зачем?» не оставили меня равнодушным. У писателя Гранина есть книжка «Зубр», одна из ласточек гласности. Написана, как мне кажется, из самых благородных побуждений — посмертно защитить честное имя учёного. Довольно слабая книга, в которой есть любопытный эпизод. Тимофеев-Рессовский напился пъян до крайности и притащил в лабораторию за рога корову, крича, что поймал чёрта. При всей комичности, это поступок настоящего ученого — он верил, что поймал нечистую силу и потащил её исследовать. Случай со скрещиванием приматов я обсуждать не хочу, от него плохо пахнет, но некоторое время тому назад Вы выразили в своем журнале неодобрение по поводу клонирования крысы. Я уверен, что если бы Тимофеев-Рессовский знал как, он бы клонировал и крысу, и того самого чёрта, который ему померещился. А на вопрос «зачем?» отвечу я. Если мы научимся клонировать млекопитающих с гарантированным благополучным исходом, то сможем восстановить исчезнувшие виды животных. По-моему, только ради этого стоит стараться, а неприхотливая крыса — прекрасная лабораторная модель. Конечно, вопрос клонирования животных и человека весьма непрост и многогранен. Я не считаю себя глубоко верующим человеком, и думаю, что согласятся со мной немногие, однако думаю, что если Бог дал нам технологию для полетов в космос, то нужно строить космические корабли и лететь. Если мы получили знания о том, как можно сделать атомную бомбу, её следует сделать и потом взорвать, чтобы убедиться, что все правильно. А если мы получаем опыт клонирования человека и животных, то им нужно пользоваться для всеобщего блага. Дар Божий отвергать нельзя — так я понимаю служение Богу.

Извините, если задел Вас своими сомнениями.

— Ничего-ничего.

Диалог CDLXII

— Зря вы ругаетесь на глянцевых журналистов, что сказали, что Хемингуэй любил кальвадос. А вдруг Гемингвай, который глушил вообще всё, что содержит спирт, привечал и кальвадос? Кто может поручиться в обратном, а?

— Найдите, Володя, в его текстах хоть одно упоминание кальвадоса. За каждое с меня — доллар.

— Если это необходимо, я поищу.

Только свидетельств того, что Хемингуэй пил кальвадос масса — от Соломона Волкова до Олдриджа. Считается, что Хемингуэй изобрёл род коктейля на кальвадосе. Или два коктейля — не помню.

А что до аргументации «так он же об этом не писал» — я тоже о некоторых своих маниях не писал. Ни к чему это. Да.

— Поищите-поищите, в журнале было написано, что Х. о кальвадосе именно писал.

— Понимаете, мысль о том, что Ремарка перепутали с Хемингуэем, мне совершенно неинтересна (хотя это самое вероятное). Но, как человек с естественно-научным образованием, который видя чёрную корову, говорит: в этой местности есть хотя бы одна корова, чёрная по крайней мере с одной стороны, я начинаю размышлять.

Нет гарантии, что в своих репортажах 1944 года он не писал о кальвадосе — самые кальвадосные места, кстати — высадка союзников. Пять-семь долларов, да. Не говоря уж о том, что в справочнике квебекских дистрибьютеров написано: Calvados (alc. 40%) Wood-aged apple brandy from Normandy. A favourite of Ernest Hemingway, the best is said to come from the Pays d'Auge. May be served as an alternative to regular brandies. requently used in cooking. Не говоря уж о том, что письма, типа, другие мелкие заметки, «Райский сад», etc.

Я человек небогатый, жажда наживы со мной может сделать многое.

— Мы, в общем, тоже не без естественно-научного. Однако приношу извинения за невнятность изначальной формулировки. Листала журнал в присутственном месте, и точную фразу восстановить сейчас не могу. Квебекские дистрибьюторы убедительны, снимаю шляпу. От предложения, впрочем, не отказываюсь.

— Конечно. Я же всем рассказываю, что я — патологоанатом. Это моя работа, выполняемая с несколько другими эмоциями, нежели чем вы думаете.

Диалог CDLXIII

— Мне кажется, это не так. Тут всё зависит от десятка факторов. В городах часто прыгают с крыши, в деревне это не метод. В голодное время, когда нет денег на снотворное, особо таблетки не характерны. Не говоря уж о том, что шаг вправо, шаг влево — совсем всё другое, другой уровень и другая жизнь.

— В деревнях и городах наших самый распространенный способ самоубийства — пьянство. А самоубийство и сейчас у пятнадцатилетних девушек распространенно. Только со снотворными таблетками. Вот ручки тоже режут — систематически подрезают, и даже никому не показывают. Ходят в рубашках с длинными рукавами. Говорят, что когда больно, всё остальное становится не важным. Пустили кровушку, поболели, кризис переждали, дальше пошли. А иногда не рассчитают, полоснут сильней обычного в состоянии аффекта, приходится их откачивать... Но иногда в этом классе образованные зрелые женщины с красивыми фигурами и приличной зарплатой, не финтифлюшки какие-то истеричные.

Просто нужен определенный уровень жизни в стране, чтобы начали действительно спасать после отравления, и показушность самоубийств стала заметна. Опять же, нужен опр.ур.ж., чтоб стало хватать душевных сил на страдания.

— Ну, тут у меня опыта мало. Те, пятнадцатилетние, что хотят, чтобы их откачали, часто путают дозу. Надо ведь считать, к организма примеряться... А с венами без ванной тоже непросто. Жизнь вообще не густа.

— Так в том и фишка, что умирать-то ни те, ни другие, вроде бы, не хотят. Самое простое объяснения — внимания хотят. Но оно не всегда работает — по крайней мере, не в описанных мной случаях. Я думаю, что хотят прервать текущее состояние, по каким-то причинам для них нестерпимое. Надеются, что если что-то такое с собой сделают — начнется другая жизнь. Те, кто руки режут — те точно от напряжения избавляются — у них после кровопускания облегчение, всё в другом свете видится. Эндорфины, опять же, высвобождаются, эйфория наступает, приятно, наверное, самой управлять своими психическими процессами. Чирк — и ты уже на небесах.

— Только, если в вашем случае, это женщины средних лет, да в деле завязанные — то кто же их должен найти? Домработница? Дети? Муж гипотетический?

— Дык они ж не сильно режут. Когда сильно — тогда, наверно, мало кто находит. Но они сами тоже не глупые, могут и в скорую позвонить. Я к тому, что стремление себя покалечить не всегда рассчитано на свидетелей. Иногда в том-то и кайф, чтобы себя в тихую калечить. В комментах проскакивало что-то про тягу к инсценировкам. Я думаю, что не в инсценировках дело, хотя и на это найдется свой любитель.

— Да, в тихую — это интересный подход. Но, мне кажется, это мы сейчас кривую по двум точкам выстраиваем. Это должно быть очень нехарактерным занятием — если женщина дожила до средних лет, преуспела, не урод, то, тыкая бритвой в вену, она понимает, что следы там останутся, негигиенично, etc. Короче говоря, рациональная женщина должна понимать, что медикаментозные средства дадут схожий эффект. Можно и боли добиться, и резкого сброса давления. Да чего угодно.

— Но факт остается фактом. Она выбирает негигиеничный способ. Я в прошлом году делала обзор статей на тему самокалечения. Смотрела вполне себе статистику во всяких журналах типа «вопросы психиатрии» и обзоры к этой статистике. Попали в статистику те, кого в неотложку привозили после тяжелых самотравм, и там откачивали потом. Там сначала проценты — сколько женщин, сколько мужчин занимаются этим на постоянной основе. Как они это любят делать: таблетки пьют, душатся, режутся или головой об стенку колотятся... Ну и возраст, достаток, образование тоже.

Этим гражданам опросники давали и интервью с ними проводили, типа «почто, друг Вася, ты с собой такое делаешь?». Вышло, что те, кто режутся — это в основном женщины. И вообще те, кто более длительный период такой образ жизни ведут — тоже женщины. И это, вроде бы, потому, что мужики более удачно себя убивают. Сил у них больше, и если решили самоубиться — пулю в лоб пускают или харакири делают, и никаких больше проблем. А дамочки — те побаиваются или эстетическое чувство им не позволяет. Не любят они кровавых сцен и мозгов на стенах. Пытаются таблетками или топятся там... Ну а это всё более долгое время занимает, и рыцари на белых конях их чаще откачивают.

Но был ещё процент тех, кто вовсе не самоубиться хотел, а так, немножко поиграть. Вот про них-то я и говорю. Состоятельные дамочки, семейные тоже, всё у них есть, ан нет — режутся.

— Ну, режутся по большей части для напускания страха на окружающих и демонстрации собственной решимости, а если всерьез — бросаются из окон. Это городские. Деревенским остается только вешаться. А ещё всякая женщина, если уж решилась свести счеты с жизнью, не вдруг, конечно, в аффекте, а основательно, от тоски и безысходности, сто раз подумает — как она будет смотреться в гробу. И представит: вот лежу я, красивая, бледная, утопая в цветах...Так что с Карениной граф Толстой изрядно перемудрил.

— Тут (мне кажется) два обстоятельства: первое в том, что вешаться стали куда меньше. Даже в сельской местности (особенно летом) проще выпить поллитра и утопиться. Второе в Анне Карениной — её современнику паровоз был ещё не в привычку (была целая традиция бросаться под паровозы). То есть, это был символ смерти, символ опасности, дракон с трубой. Прямо как забраться на звезду Главного Здания МГУ и сигануть вниз.

— Это очень неэстетично — стреляться из длинноствольного оружия. Нажимать курок придётся пальцем ноги — значит надо быть босиком. Палец, может застрять, кстати. Масса проблем, да.

— Неэстетично, зато гарантированно. Можно придумать какую систему, чтобы не пальцем, а само.

— Ну, это-то — фантастика.

— Нет, это — клюквенный сок (с) Александр Блок.

— Да, чудны твои дела, Господи.

— Ну... Господь-то тут уж точно не при чём.

Диалог CDLXIV

— У меня есть хороший друг, так он утверждает (справедливо), что Москвы нет. А есть примерно десять или пятнадцать городов, что прилеплены друг к другу. И во всех своя жизнь. Вон — Капотня. Туда менты боятся даже на машинах заезжать. А там, наверное, треть миллиона живёт. Загадочное место.

— Народ сильно перемешался. Центр уехал на окраины, окраины стали центром, а на Смоленке живут люди из Сургута. Вполне однородный город вышел, хотя не всякая однородность приятна. Вот лет двадцать назад — да. Заехала в Солнцево, а они там в выходной день фланируют по улице в сапогах и цветастых платьях (девушки), с магнитофонами подмышкой (парни). Десадовская, просто-ки, картина.

— Ну что всё — Солнцево, Солнцево... Скоро на земле останется два упоминаемых места — Урюпинск и Солнцево.

— Капотня ещё обязательна.

— Капотню полоскать в последнее время модно стало. Раньше и не знали, где это такое — Капотня. Совсем недавно вона рассуждали, что самый дешевый квадратный метр по Москве — в Орехово-Борисово. Ага, щас.

А брат Бачило на Капотню может прямо из окошка смотреть. Аккурат через Москву-реку она от него, через нефтеперегонный завод.

— Да наблюдал я хоромы этого, с позволения сказать, Бачилы. Особняк, шестнадцать комнат, мордовороты какие-то туалетную бумагу в сортире сторожат, а сам хозяин сидит на балконе и любуется на нефтеперегонный завод, источник своего достатка. Тьфу!

Диалог CDLXV*

— Вас там куда больше почитают. Вы там знаменитый писатель.

— Меня там почитают мёртвым — что-то типа Писемского. Мёртвый писатель, уважение как к старику. Уступили бы место в автобусе, но он мёртвый, в автобусах не ездит. Да и второго ряда — что и говорить-то.

Диалог СDLXVI

— Слушай, а тебе не в падлу всё это выкладывать?

— Нет, не в падлу. Помнишь историю про Интернет-конференцию Президента Путина? «А вот следующий вопрос... Житель Нижнего Новгорода Иван Синдерюшкин, 1970 года рождения, проживающий на улице Автостроителей, дом 5 квартира восемь, телефон 334-342, IP 345.34.967.23 спрашивает нас: «А не в падлу тебе, Вова, на эти вопросы отвечать?»… Отвечаю: не в падлу, Иван Николаевич». И мне так же.

— Ну всё уже выложено, зачем? Жалкие литературные премии уже получены, гонорары выплачены, теперь-то что? Ты присоединяешься к этому хору мальчиков и Бунчиков, что на разные лады повторяют — вот страна, что мы просрали, темницы пали, а свобода с похабною улыбкою ждала у входа, или, наоборот — вот светоч правды, что зажгли пятнадцать лет назад... Полип Советской власти вырезан из жопы мира... Не противно?

— А чего противного? Я к гибели империи очень серьёзно отношусь. К тому же, у меня тогда любовь была — а когда любовь, так что тебе империи? Когда любовь, можно и про погоны с партийностью забыть. Кстати, вообще-то ты мой внутренний голос, и можешь заткнуться.

Диалог СDLXVII

— Он писал довольно красиво: «И вдруг очнешься на своей-чужой улице в костюме от Пьера Кардена, с автоматом в правой руке, с мальчиком-другом тринадцати лет — слева, сжимаешь его за шею, полуопираясь на него — идёте в укрытие, и это или Бейрут, или Гонконг, и у тебя прострелено левое плечо, но кость не задета».

— Ну подлец, ну что тут ещё сказать. Романтик хренов. Не читала я этот «Дневник», но цитата эта прямо возмутительная. А если задета кость — тогда, чай, по-другому запоешь. И Вы абсолютно правы бронетехнику, как ни крути, надо ещё и уметь водить. Я была в Моздоке в 1999 году, в составе группы, абсолютно безопасная экскурсионно-журналистская поездка, потому что нас, естественно, берегли, так вот, самое сильное впечатление это посещение госпиталя, где от моих сверстников (вру, они были даже младше) дурно пахло, потому что медсестер не хватало, и краска пронзительно-синяя со стен лупилась целыми кусками, такая обстановка не то прохудившегося совсем санатория, не то ещё какой функциональной лачуги, словом, классический облик заштатного госпиталя. И жутче всего абсолютное непонимание в глазах парней, а за что, собственно, их так. Солдаты-контрактники оставляли, понятно, совсем другое впечатление. Но и от них совсем не веяло желанием живописать подвиги. Война омерзительна. Это, конечно, мужское занятие, и у меня оба брата прямо преобразились, когда пошли в армию, несмотря на все многажды расписанные тяготы армейской жизни (литературное и телевизионное «нагнетание» этих тягот — другая крайность, противоположная романтизированию), но когда мужчина кокетничает всем этим, омерзительно вдвойне.

А вот — уж извините за дамский вопрос — костюм от Пьера Кардена в этом контексте символизирует что? То же, что в традиционном современном прочтении означает костюм от Бриони? Или — напротив, некоторую маргинальность автора? А война, как мне кажется, штука довольно обыденная. То есть в Грозном, в 95, на знаменитой тамошней «Минутке» одни люди вполне себе спокойно закусывали и даже выпивали, другие передвигались исключительно короткими перебежками, опасаясь снайперских пуль, третьи лениво постреливали в сторону разрушенного дома. Такая была война.

— Про Кардена — это просто цитата из одного очень известного автора (и из книги, кстати, довольно неплохой по сути).

— Да, теперь вспомнила. Странно, что ему неведома правда про костюмы от Кардена.

— Ну, когда он это писал, то работал грузчиком, разнорабочим и уборщиком. Что ему Карден тогда, что он — Кардену?..

— Так ведь он ещё в Москве должен был бы открыть для себя ту сермяжную истину, что костюмы от Кардена носят исключительно советские партийные функционеры уровня инструктора международного отдела ЦК КПСС. И Майя Плисецкая. Исключительно потому, что её настоятельно просили об этом инструкторы из отдела культуры ЦК КПСС.

— В Москве, поди, он сам брюки тачал.

Диалог CDLXVIII*

— Вообще, строительство бочки стоит ближе к судостроению, чем к плотницкому ремеслу. Идея в деревянном судне и бочке одна и та же. Дерево расширяется от влаги, закрывая стыки намертво. В рыболовецких колхозах часто бочки и баркасы делали одни и те же люди. А ещё из нескольких сот бочек можно построить пирамиду. Бочки кладутся несколькими рядами торец в торец, а новый верхний ряд — поверх двух нижних. Такие пирамиды я видел в маленьких городах на море, где ловят рыбу. Такая же характерная деталь ландшафта, как террикон в шахтерских поселках.

— А вот вы пишете: «Вот она, наша Родина — царство обручей и ушек, кадок и бочек, бочек наливных и сухотарных, империя ушатов и бадей, королевство лоханей и жбанов», а я не согласный. Перечисленная деревянная утварь используется в финских саунах (и не только) испокон веков. Кто у кого когда и что позаимствовал очень спорный вопрос, поэтому, не стоит, наверное, связывать деревянную посуду с какой-то одной страной или культурой. Другие не поймут и обидятся.

— Совершенно верно. Оттого оно и было — Великое княжество Финляндское, с конституцией, дарованной Государем. А до этого — часть королевства Шведского без конституции, и с сомнительными успехами в деле изготовления деревянной утвари. И обручи-то, обручи!

— Расскажите про обручи, пожалуйста.

— На тех бочках, что видел я, было два железных обруча, но я знаю, что бывают и деревянные. А вот в сауне ушат для воды стянут гладкой лозой.

Диалог CDLXIX

— Существует много разновидностей лейкозов — злокачественных опухолей кроветворения. Я как-то познакомился с человеком, работавшим на полигоне. Он был летчиком, занимался тем, что пролетал на самолете сквозь ядерное облако. Специальные приборы, установленные на его самолете, регистрировали очень ценную информацию в это время. Спустя сорок лет у него обнаружилась эритремия — рак той части кроветворных клеток, из которой получаются эритроциты.

— Да. Только представьте, ему, скажем, было тридцать, когда он летал. Плюс сорок — уже семьдесят. При средней продолжительности жизни 73, можно сказать, что это не так плохо. Учитывая, что угрюмая гарнизонная жизнь, тяжёлые обстоятельства службы (кстати, внутри кабины раньше было несколько источников радиации безо всяких взрывов, очень слабых, правда). Так что семьдесят — не так плохо. Да.

— Строго говоря, не доказано, что его болезнь связана с теми полетами. У меня всего лишь наблюдение из жизни. Он один из таких извлекателей. Ему, кстати, 70 не было, а статистика тут вообще неприменима. Лично он мог бы жить ещё долго.

— Что интересно — моя матушка тоже туда постоянно ездила. Там всякие штуки с крылышками, согласуясь с названием этого пункта, поднимались в воздух.

— Но потом перестали подниматься. Буран-муран.

— Нет. У моей были Миги-фиги.

— Это конторы разные просто. Мои на Антонова работали, а там с Микояном была конкуренция.

— А в Жуковском много разных контор.

— Ну, да — а аэродром один. Но, собственно, ЛИИ им. Громова обслуживало по заказу разные конторы — прям как процессор.

— Имянно.

— Там, кстати, ещё факультет физтеха был — такой дополнительный. Они на выпуске отчего-то всё разной краской красили каких-то скульптурных русский богатырей.

Диалог CDLXX*

— Продолжим нашу экскурсию… Вот гора Машук — здесь убили Пушкина.

— А на Чёрной речке убили Кирова, — думаю я. — И эта смерть повлекла необратимые последствия для русской поэзии.

— Да вы поэт, я поняла.

— Зовите меня лучше яшмовый стебель русской словесности. Хоть отблеск изысканности упадёт на меня.

Диалог CDLXXI

— Зато у меня длинные ноги.

— А вот не надо так-то. Не надо. Всё вам воткнуть безжалостно, да повернуть. Ах, зачем так-то? Зачем?

— Я защищалась!

— Да ла-а-адно вам. Защищалась она... А у меня теперь — травма.

— Травмы закаляют мужское сердце. Нетакли, нетак?

— Если гранитный камушек в груди, то он только трескается. И этого не поправить.

— В этой песне про гранитный камушек есть чудесная строчка: «Ты останешься одна, среди берёз».

— На самом деле дальше там «И прольешь еще немало горьких слез», что указывает на «За тобою бегала, Дед Мороз, Пролила немало я горьких слёз. А ну-ка, давай-ка, плясать выходи».

— То есть, надежда на несвойственный русскому надрыву хэппи-энд всё же есть.

— Почему несвойственный? Всегда «и никто не узнает, где могилка моя» чередуется с «бутылку горькую поставил на серый камень гробовой», чтобы снова потом уступить место неизвестности. У нас, толстых людей с коротенькими ножками, которых никто не любит, это называется «дуализм».

— Русская неизвестность изначально трагична. «Пчёлочка златая, а что же ты жужжишь? Жаль,жаль,жалко мне, что же ты жужжишь!»… А у нас, пока еще моложавых тётенек с длинными ногами, последнее предложение называется «какетство и провокация».

— Знаете, у нас, учёных старичков с волнительными скоромными мыслями, последнее предложение вызывает не загадочный термин «какетство», а учёное слово «аллитерация» — поскольку в нём много одинаковых жжж. И неспроста.

— Выразительность любыми путями, вы хотели сказать?

— Не хочу. Я хочу перестать думать о ногах.

— Для того, чтбы перестать думать он ногах, нужно взять себя в руки.

— Не вынуждайте меня к стыдному.

— Ой!

— То-то.

Диалог CDLXXII*

— Я готов отстаивать точку зрения, что за Союзниками во время Второй Мировой войны была правда. Разумеется, правда не закрепляется за той или иной страной на веки вечные, а существует ситуативно и, в частности, в сравнении с воюющей стороной. Скажем, во время первой мировой правда вообще не ночевала ни тут, ни там.

— Тут я, как адвокат дьявола, спрошу тебя — включает ли в себя эта правда ковровые бомбардировки немецких городов авиацией союзников? Ну и переселения народов в СССР? А так же разные не очень приятные дела наших солдат в оккупированной Германии? Так и получится, что эта правда не только время от времени, но и удивительна совместна с «неправдой». И что остаётся делать? Найти неделимое ядро правды? Присвоить коэффициенты? Германии — (-1), России (+0,9)?.. Франции... — с французами ещё более загадочно — как мы понимаем, количество участников Сопротивления в годы оккупации было исчезающе мало, а вот к концу 1944 стало вдруг равно населению Франции — за исключением тех, конечно, девушек, которых таскали по улицам с бритыми головами. А тоже ведь — союзник, член ООН, собственная зона оккупации...

Мне кажется, что тут абсолютный тупик. Гораздо безупречнее позиция, в которой устанавливается, кто «наши», а потом им, в качестве признака — наградного и отличительного — присваивается «Правда».

— Давайте разберёмся по порядку. Сколько я знаю, стратегия коврового бомбометания была придумана для того, чтобы посеять панику среди гражданского населения (кстати, не получилось). Причём это была преимущественно бомбардировка жилых кварталов (Я, проживая в иностранном городе К. видел впечатляющее кладбище и читал имена и даты на надгробиях). То есть, с одной стороны мы немного нервничаем, когда кто-нибудь сейчас разбомбит гражданское население, и попробуй, скажи: «население N должно отвечать за начатую войну в NN». (Я это к тому, что система доводов «ответственности гражданского населения» не универсальна).

Теперь насчёт пресловутых изнасилований и убийств, совершённых солдатами Красной Армии — с моей точки они абсолютно не извинительны. Другое дело, что озверение человека — это вненациональная часть войны. Для меня это неприятный, горький фактор, и я нахожусь на стороне Красной Армии не потому что этого не было, или «это извинительно», а потому что это — моя армия.

Вашу фразу «Кто-то родину защищал, как Россия или Англия, а кто-то её хотел уничтожить» я не очень понял. С Францией — очень интересная история как раз. Вот бельгийцы как раз сражались активно — развалин у них было полно, а вот с французами иная история (я немного интересовался этим вопросом) — это как с крестьянином, что отправляет одного сына в одну армию, другого — в другую, а сам не даёт разворовать надел, потому что он более важен для него, чем война. У них была своя правда — победят эти, так будет. Другие — страховка есть. (Не так, конечно, однозначно). У «Свободной Франции» не было не то что бронетехники, но даже национальных частей: безоговорочно и сразу генерала де Голля поддержала только 13-я полубригада Иностранного легиона, состоявшая из 600 испанских республиканцев! Вот и всё. Ещё несколько десятков лётчиков участвовали в битве за Британию и в Нормандии-Неман. При этом факты ведения боевых действий французами против союзников и участия французов в войне на стороне нацистов тщательно вымараны из истории. Не говоря уж о том, что Антигитлеровская коалиция чрезвычайно разрослась в 1944 — и у болгар, и у румын случилась своя правда.

К чему это я всё говорю? К тому, что «правда» не универсальна, даже в самый момент войны. Однако мы делаем в какой-то момент этический выбор, и не вдаваясь в термины «правильно» и «неправильно», я бы хотел изучить механизм этого выбора. Важнее понимание, как мы выносим этический приговор. Я понимаю, что моя эстетика, притворившаяся этикой, небезупречна, и то, что здесь происходит разговор, похожий на пронос чашечки кофе в набитой людьми комнате. Есть риcк и облиться, и других людей облить.

Мы всё равно живём в мире двойных стандартов. Я вижу где он у меня (то есть, где происходит нерациональный выбор): выбор у меня нерациональный, но его можно объяснить — средой, биографией, и проч. и проч. Он именно иррациональный — есть масса исторических поводов поступить иначе, но я вношу в эту рациональную систему несколько собственных аксиом, которые принимаются как элементы убеждений, не подлежащие обсуждению.

— Вспомнилось, что Иосиф Флавий писал, что “естественен закон, по которому мы считаем врагами тех, кто имеет явное намерение лишить нас жизни”, а Плиний замечал, что “дикие звери не сражаются между собой, однако же в случае насилия нет такого животного, в котором не закипел бы гнев, не пробудилось бы нетерпение от обиды и проворство к отважной самозащите от грозящей опасности”, а некто Амвросий сказал, что “грешно — не сражаться само по себе, а сражаться ради добычи”…

Диалог CDLXXIII*

— Я смотрю на мир просто. В смысле оптического прицеливания.

— Ну, когда смотришь на мир в оптический прицел, хоть ангелом Азраилом можно себя чувствовать. Тогда вообще никаких проблем у тебя нет.

Диалог CDLXXIV

— Не верю я в опечатки, не верю совсем. Всё вы написали правильно. И в этом есть особый смысл. Я буду над ним думать.

— На одной из сходок писателей-фантастов кто-то рассказывал отличную байку. Открывает, мол, некую книжку (какое-то славянское фэнтези, не к ночи будет помянуто) и сразу натыкается на гениальную опечатку: «Во дворе у боярина был найден тайный подземный хер».

— Не в курсе, я по этой части не большой спец. Вот в последнем Пинчоне, («Мейсон и Диксон»), был дивный эпизод. Рубят они, значит, свою просеку рубят, и натыкаются в лесу на избушку, а там живёт оборотень, который бобром перекидывается. И как раз должно быть полнолуние. И герои решают устроить соцсоревнование, кто больше деревьев завалит — этот вербобр или большой скандинавский лесоруб со своим верным топором (на самом деле не скандинавский, там всё конспирологичней, но не суть). И вот, значит, вгрызлись-врубились они, щепки летят вовсю, а тут бац — лунное затмение. И бобр обратно перекидывается.

Диалог CDLXXV

— Я, как увижу всякое безумие и алогичность, так бегу от того места сломя голову, — потому как считаю, что безумие передаётся как грипп — воздушно-капельным путём.

— Кстати, я тоже такая. Нам с Вами трудно жить.

— Вот что скажу. Женщины — такое странное дело. Мне вот нужно всё — да только быть хорошим любовником — как раз не просто тыкать хреном. Это смесь ёбаря, психотерапевта и баюна-рассказчика. Да кто это теперь ценит?

— Не знаю. Не знаю, кто ценит. Я в целом фигура разновсяческой фригидности. Непригодная ни для тыканья, ни для психотерапии. Разве что рассказы люблю.

— В большом городе, где я живу, проще купить электрический хуй и подписаться на Живой Журнал. $25 + оплата трафика.

— А в маленьком городе? То же самое, минус электрический хуй и Живой журнал.

— Неправда! Я сам знаю одного человека, что купил электрический хуй. Нам было интересно, как он себя поведёт, если его утопить в ванной.

— А я вот ни одного человека не знаю... Деревенщина!

— Везде тыкают. Один раз втроём. А ещё раз в группе. За все тексты не ручаюсь, но два эпизода точно есть. Прямо так и тыкают.

— Да? Я вовремя, значит, бросил.

— Не знаю. Мне казалось, что я лямуратруаный эпизод странице на пятой обнаружил. Не помню, правда.

— Я, видимо, другой опус читал. Там космонавт въебался на своей упавшей ракете в «Икарус» с помидорами.

— О, бля! Здорово. Только хороший роман так может начинаться — если в «Икарусе» помидоры везут, это здорово. Действительно, хорошее начало.

— Дело в будущем происходит. В будущем, может, помидоры «Икарусами» возить будут, не знаю.

— Может, там в будущем помидоры такие... Три штуки всего в «Икарус» входит. И к тому же, мыслящие. На грузовиках брезгуют. А космонавту дадут пятнашку. За непредумышленное. Нет, мне этот роман всё больше и больше нравится. Я сегодня к вечеру про него расспрошу.

— Я попробовал поискать, но я напрочь забыл название. Хотя читал где-то в сети.

— А космонавту чуть орден, по-моему, не дали. За пиздатое приземление. Его самый главный космонавт по плечу похлопал. Будете искать — спрашивайте про муйню, где люди всё время совершают «джамп» — это они так по космосу передвигаются. Это всё, кроме «Икаруса», что я помню.

Диалог CDLXXVI

— Знали бы вы, как это раздражает: хочешь сотворить себе каких-то идеологических кумиров, а они все без исключения выходят то вшивые, то кусачие.

— С чего вы взяли, что я не знаю? Да у меня вся душа в шрамах от подобных разочарований! Дольше всего я рассчитывал на Махатму Ганди, но и он меня подвёл.

— Это у вас-то душа в шрамах?! Это у меня в шрамах! А знаете, как я рассчитывал на Глорию Мунди?! И что? Остался у разбитого корыта.

— Ха, корыто! Вы, дорогой мой хотя бы при, пускай разбитом, но корыте, а я — вообще ни при чём, кроме шрамов и язв! А Глория Мунди сосёт, я знаю. Но нас в те кабинеты не пущают.

— Глория Мунди — транзит, а это куда круче, чем сосёт.

— Вы, не знаю, как вам, а мне пока не довелось сравнить, что из этого она делает лучше.

— Да помилуйте! Я то её и в глаза не видел. Кормлюсь слухами.

— А согласитесь — это немного обидно. Жаль, что до сих пор не воплощён в жизнь коммунистический принцип Ворхола. Так было бы славно: четверть часа сосёт и проходит — к следующему.

— А вдруг транзит — пять минут? И можно три раза?

— В наши-то лета — три раза за пятнадцать минут? Завидую вашему комсомольскому оптимизму.

— Так если с молитвой? Тем более, что она не только транзит, но и сик!

— Дык без молитвы-то и вовсе никак. И что значит «но и»? Его ж родимого она и транзит, насколько я понимаю.

— Как знать…

— Вот это вот «как знать» я бы вписал в один ряд с «кто виноват», «что делать» и проч. Могла бы получиться вполне себе коммерчески успешная серия методичек.

Диалог CDLXXVII

— Вы могли бы встречаться с коммунистом?

— Тонкий вопрос. Коммунист может оказаться и троцкистом, и верным ленинцем, и маоистом, и поклонником Грамши, а то и вовсе социал-демократического толка. Пока задумаешься, исследуешь вопрос, всё опадёт.

Диалог СDLXXVIII*

— Замечу на полях этой книги «Торговец перьями», что Дюма было всего-навсего торговец пером — он продавал единственное перо, а за сто рублей продают торговца множественными перьями.

— Таки Гюго, если я не ошибаюсь, был у нас торговец пером на итальянской таможне. Но нет, я не противоречу.

— Они были оба в деле — Дюма-пэр, слышь, рубит, а Гюго отвозит. Семейный подряд.

— Как братья Гонкуры: Дюма-отец бегает по редакциям, Дюма-сын стережет рукопись, чтобы не украли знакомые, а Дюма-мать варит борщ.

— Только они все теперь сиблинги.

— Тюбинги и слябинги

— Грязинги и Скуперфильды.

— Розенкранц и Гильденстерн. Мертвы, что характерно.

— А Цой — жив, что характерно не менее.

— Это БГ — бог, от него сияние исходит.

— Боги умрут, учил Ницше. А Кобзон зато бессмертный.

— Ницше закончил в психиатрической клинике. А у Кобзона рак.

— У него ещё триста лет он будет. И пиво.

— И парик.

— И подтанцовка.

— Сам подтанцовка.

— Не без этого. На безрыбье и сам раком встанешь.

Диалог СDLXXIX

— Сеф вообще хороший. В детстве я его не любил довольно активно почему-то, то есть я помню почему: несколько стихотворений, мне сильно не понравились. Сейчас я бы сказал — за конъюнктурность.

Одно из них завершалось словами:

В детстве у меня были твердые представления о том, какими должны быть стихи. С тех пор, слава Богу, рассосалось. До сих пор, когда слышу некоторых деятелей отечественной словесности, думаю, что пора бы и им повзрослеть.

— Есть такой хороший поэт Санчук. Я украл у него одну фразу — мы сидели за каким-то бессмысленным разговором, и он сказал, что, когда пишешь стихотворение, потом что-то вдруг щёлкает, и ты понимаешь, что стихотворение получилось. Я, как человек, написавший десять стихотворений, которые рискую иногда показать на людях, это как-то очень близко воспринял.

Для меня это (если переводить на армейские термины) как сборка автомата — если всё не встанет на свои места, не вщёлкнется коробка — сборка не закончена. Внешне автомат — а на деле куча деталей.

С Воденниковым, мне показалось, сходная история — есть куча слов, деталей, смыслов, из которой не собирается единый организм. Есть только расстёгнутый ворот рубахи, придыхания и обезжиренная грудь.

Впрочем, я не берусь судить. Я-то всегда в этом месте рассказываю про Твардовского, что будучи редактором в «Новом мире», раскладывал на своём столе стихи в две стопки — «это — «задеёт», а вот это — не «задеёт». И это был прелестный субъективный подход. Воденников меня не задеёт. И нечего мне тут умствовать.

— Подписываюсь. Меня тоже не задеёт. Даже если у него щёлкнет, меня не заденет.

— И меня! И меня! Правда потом тебе скажут, что ты пользовался служебным положением в целях собственного корыстного возвеличивания себя. Же.

Диалог СDLXXX

— А мне больше всего запали в мальчишеческую душу, как звездоглазая шпионка обнажает ядро с чулком и вынимает из-за резинки капсулу с ядом. Впрочем, кот Барсик (переодетая служебная собака Джульбарс) тоже дорогого стоила.

— О да! А шпион в колясочке?! А «Пиво-Воды»?! А шпионка, преображающаяся из старухи — ещё бы не запала... такая секс-бомба... А как они кивали, наши разведчики! А глухонемость, согласитесь, придавала им особый шарм. Кстати, я озвученный вариант так никогда и не видела.

Диалог СDLXXXI

— Вот он, гендерный подход. Да.

— Имелось в виду «не обобщайте». Но обещать на всякий случай тоже не надо — «Не обобщай меня без нужды Извратом нужности своей» А также «Не обобщайте деве юной».

— Да. Но всё время обидно, когда с меня хотят денег! Это полный гендер!

— Вы полагаете, с девушек денег за проход, проезд и провоз багажа денег не требуют? Вы живете в иллюзорном, романтическом мире, Володя. Напишите роман — «Великий Гендер». Главный герой — Остап Гендер. А что, разве требуют?

— Увы. Требуют. Ни стыда, ни гендера. Что до романа, то я его обязательно напишу. В стихах. Герой там будет любвеобильный. С биографией. Стал вновь читать он без разбора: Мацони, Гендера, Рошфора. Четыреста строк разными размерами с рифмами. Да.

— Обязательно в стихах! Читал охотно Мураками, Зато Коэльо не читал.

— А насчёт жизни героя и смерти героя беспокоиться нечего.

— Вдумчивый читатель сам всё домыслит и нафантазирует. Главное — задать вектор и придать импульс.

— Полтекста. Если есть рождение героя, то должны быть жизнь героя и смерть героя.

Диалог СDLXXXII

— Это, должно быть, телефоны имени Павича. Мужская версия и женская версия. Только что должен диагностировать мужской?

— Ну, всякое может. Уровень адреналина и тестостерона, например. Только зачем — непонятно.

— Ну... Это-то точно мерить не надо.

— А что, без телефона можно определить?