ДЕЛО ОДИНОКОЕ

Смерть придёт, у неё
Будут твои глаза.

Чезаре Павезе

Один человек в нашей компании начал рассказывать о том, как бы он хотел умереть. В год Новой Чумы это, впрочем, были обычные разговоры. И вот этот человек говорил о том, что хотел бы умереть от рака.

Тут в речи делается пауза, потому что такой зачин рассчитан на удивление публики, которая привыкла к песенному поверью: «Я желаю всей душой — если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». То есть быстрая смерть, как продолжают учить нас злодеи в разных фильмах, — это благо, а тут перед нами вышел человек, что, как товарищ Сухов, изъявил желание помучиться.

Натурально, человек, желающий помереть от рака, после паузы объяснял это своё желание тем, что медленная смерть позволит доделать ему дела, раздать долги, у всех попросить прощения и закончить начатое.

Возвращаясь домой, я всё время думал об этой странной позе немолодого уже, в общем-то, человека, а потом рассказал об этой истории моей матушке.

Она поджала губы и сказала печально: «Это всё глупости. Заболев, если он действительно заболеет чем-то смертельным и очень быстрым, то может вдруг испытать такую боль, что превратит его в животное. И невозвращённые долги, равно как незавершённые дела, ему станут просто неинтересны. А если его родственники расторопны в этом, обезболивающее превратит его в человека, которому не интересны прощение чужих людей и все его прошлые начинания». И я очередной раз поразился её мудрости.

Человек всё время норовит торговаться со смертью.

Шкловский в книге «О теории прозы» писал: «Маяковский говорил: “Если ты испытаешь вдохновение и в этот момент попадешь под трамвай, то считай, что ты выиграл”»1. Кажется, он сам выдумал эту фразу, а потом приписал её другу, потому что иногда в устных выступлениях он не упоминал Маяковского, а «вдохновение» замещал на «придумал новую теорию».

Иннокентий Анненский умер почти мгновенно, на ступенях подъезда Царскосельского вокзала.

Причём Кривич вспоминал: «Помню, он неоднократно говорил:

— Нет, это что же за смерть; умирать надо в своей постели, как следует отболев, всё передумав. А то — словно бы человек из трактира ушел, не расплатившись...»2.

То есть никакие желания не исполняются.

Шкловский (или Маяковский), кстати, тут выступают как религиозные люди, верящие в то, что в мироздании всё остаётся. Правда, можно возразить, что тут говорится о способе жизни, подобному действиям бегуна, который пока не пересечёт линию финиша, продолжает бежать, не уменьшая скорости.

В своё время Юрия Визбора спросили о девизе «Каждый день как последний». В том кругу все понимали, что эта фраза отсылает к книге (и рассказу) Олега Куваева. И вот Визбор говорил, что это неверно, потому что не позволяет начинать великие дела. Жить, дескать, нужно будто тебе отпущены тысячелетия.

Но тут уже наступает романтический пафос, хуже которого мало что есть не только у бардов, но и в культуре вообще.

Сейчас многие думают о смерти, как двести лет назад во время холеры. Но часто они с запозданием совершают открытия, которые делают все, достигнув определённого возраста. Эпидемия только сгущает облако общественных мыслей на эту тему. Смерть — печальное, но все же избавление от множества обязанностей, невеселое дезертирство с тяжелой службы.

Смерть, в общем, близко, и ты физически ощущаешь, какими бессмысленными оказываются твои планы. И вот человек начинает суетливо обустраивать эту встречу и свою посмертную судьбу. Вернее, судьбу своей посмертной оболочки.

Вообще говоря, о смерти написано множество книг. Тысячи писателей задавались вопросом, какая смерть хороша, а какая — нет. Толстой говорит о том, что смерть барина жалка, смерть крестьянина — куда лучше, а всего прекраснее — смерть дерева, потому что она естественна.

Писатели религиозные бормочут о бессмертии души, нерелигиозные — о памяти потомков. В тот момент, когда атеизм стал официально разрешённым, дело и вовсе запуталось. Уж сам смысл жизни превратился в дискуссионную проблему. Итак, тема это большая, и многие люди, крепче меня умом, не сумели в ней сохранить спокойствие и рассудительность.

Поэтому имеет смысл ограничить рассуждение могильным обрядом. А современные похоронные обряды чудовищны. Это какой-то род безумства, потому что демонстрирует переходное смешение стилей, то есть нечистоту идеи. Я по случайности посетил Некрополь у Кремлёвской стены и вновь поразился его строгой эстетике. Но также поразился тому, как стали вольны нравы в этом месте.

В прежние времена, когда деревья были большими, дед мой повёл меня в Мавзолей. Это было коллективное мероприятие его авиационного завода, и у меня сохранился тёмно-красный картонный прямоугольник с ленинским профилем, что-то вроде талона на посещение. Тогда цивилизация не придумала ещё рамочных металлодетекторов, и офицер на входе подозрительно проверил мой ключ от дома, слишком большой и непривычной формы. Второй раз я посетил Мавзолей с одной красивой женщиной. (Сразу после этого она эмигрировала. Я, правда, не уверен, что вид мёртвого вождя стал последним аргументом в её решении). Тогда уже появились телефоны, фиксирующие портреты и пейзажи, и их нужно было сдавать в специальную камеру хранения, чтобы никто украдкой не фотографировал мумию. Совсем другую картину я увидел этим летом. В некрополе обнаружились (наряду с офицерами) красивые девушки-распорядительницы в ярко-жёлтых жилетах. Какой там подозрительный ключ! В Мавзолей не пустили только человека с ребёнком в большой детской коляске. Люди лезли на газоны, несмотря на предупредительные свистки, показывали «козу» бюсту Сталина и снимались в странных позах на фоне кремлёвской стены.

Это происходило на главном кладбище. Что говорить о прочих, где произошло смешение всех стилей. Христианство, вера Пророка, язычество разного толка, личная и семейная гордыня — всё сварилось в одном котле. Бандитские кладбища, где павшие за передел рынков изображены в спортивных штанах с лампасами, рядом со своими автомобилями, уже кажутся стилистически безупречными.

Человечество интуитивно чувствует эту беду и выдумывает что-то новое — вырастить из покойника дерево или превратить углерод мёртвого тела в алмаз.

Глядя на всё это, понимаешь, что идеальная смерть — исчезновение.

У писателя Олега Куваева, в его знаменитом романе «Территория», описана смерть геолога в маршруте. Вернее, рассказано, как спустя лет двадцать находят его тело. Ржавый наган с позеленевшими патронами в барабане лежит внутри скелета, потому что кобуру съели мыши. Лишь геологический молоток выглядит совершенно новым. Потомок, геолог уже другого поколения, размышляет о философии профессии, а его начальник жалеет, что не сохранились волосы, потому что были бы светлые, — то это его однокурсник.

Нет, такое исчезновение неидеально. Как неидеальна и смерть в горах: альпинисты консервируются в царстве льда и снега. Проблема и в том, что часто тело пытаются снять с вершины, иногда с потерями среди спасательной команды. Друг мой говорил, что прекрасна лишь пропажа в океане, вот там происходит буквальное исчезновение. Он упирал на историю одного небедного аквалангиста. Но тот был юристом в знаменитой фирме. Оттого я допускал, что аквалангист всплыл где-то в Карибском море вместо Красного, чтобы потом, состарившись, скучно умирать в какой-то далёкой клинике.

Современные кладбища ужасны с их оградами и пластмассовыми цветами и жирной пылью большого города на мраморе. Вот иконописец Андрей Рублёв, по слухам, распределён в земле Спас-Андроникова монастыря, художник Малевич — под жилым посёлком в Немчиновке, поэт Мандельштам в странной местности на Дальнем Востоке. Место захоронения Марины Цветаевой известно неточно. Смерть — дело одинокое. Как ни крути, хорошая могила — утерянная могила.

Начинаешь всё это примерять на себя и думаешь, что лучший вариант в том, чтобы мой пепел ссыпали в каком-то красивом месте, чтобы мои знакомые, сами исчезающие, могли какое-то время выпивать не на могиле, а внутри пейзажа. Но это как-то неловко перед людьми, которые пришли в это место ради простого пикника. Неловко и перед случайно забредшим в такое место коэном или левитом, ибо он будет осквернён, расположившись отдохнуть в таком месте. Можно поэтому просыпать серый порошок просто между железнодорожных путей, среди рыжей балластной щебёнки3.

Но эти планы возвращают нас к тщетности планирования, с которой началось наше рассуждение. Современного человека отличает необычайно большое самомнение, отсюда и почитание последних слов знаменитостей типа «Больше света!». Впрочем, не помню, действительно ли Гёте говорил это перед смертью. Или надежда на то, что процессия будет проходить мимо замка Павла Петровича, он медленно, сам-друг, выедет на мост её смотреть и поднимет обнажённую шпагу:

— У меня умирают лучшие люди.

А потом, пропустив мимо себя придворные кареты, скажет по латыни, глядя им вслед:

— Sic transit gloria mundi.

Современный человек думает, что его место в мироздании значимо и продолжается местом с топографической привязкой. Желание избавиться от этой привязки так же суетно, как многотонный постамент. Но и то, и другое не подлежит осуждению.

В хорошем автобиографическом романе Ильи Сельвинского «О, юность моя», герой во время Гражданской войны скитается по Крыму и устраивается на фабрику костной муки. Средь коровьих костей он видит на транспортёре медленно плывущий череп. Он стар, этот череп, может быть, он когда-то принадлежал скифу или генуэзцу. Герой взволнован, но старый рабочий философски отвечает ему, что, ничего, всё перемелется, мука будет.

Спокойствие — единственная добродетель, которая проста и эстетична. Впрочем, трудно достижима. Да и я грешен, моя гордыня простирается на несбыточное желание упросить своих друзей и знакомых, чтобы, когда я умру, они ничего не писали обо мне в социальных сетях. Понятно, на такую самоотверженность рассчитывать не приходится. Но как бы это было прекрасно — раствориться в молчании.