ХОТЕНИЕ
–1 фунтовый бифштекс и 1 пинта горького пива каждые 6 часов.
1 десятимильная прогулка ежедневно по утрам.
1 кровать ровно в 11 ч. вечера.
И не забивать себе голову вещами, которых не понимаешь1.
Джером К. Джером. «Трое в лодке, не считая собаки».
(приятное и неприятное)
В мире существует ужасное информационное правило, что некое суждение нужно привязать к памятному дню или юбилейной дате. Но о некоторых вещах (если о них хочется сказать спокойно), лучше говорить не в могучем хоре, а частным порядком — негромко, не споря с адептами. У всех своя правда.
«Шолоховский вопрос» давно стал из вопроса литературоведческого вопросом политическим, а потом и вовсе пополнил список многих тем, которые обслуживают не знание, как психологические потребности общества. Были ли американцы на Луне? Писал ли Шекспир знаменитые пьесы? Болел ли Ленин сифилисом? Является ли гомеопатия наукой? И так далее — вплоть до Теслы и уж совсем малоизвестных (для нас) случаев вроде истории о пишущей машинке Киллиана2. Только тронь их — и каждому будет что сказать, причём это будет сеанс массового психотерапевтического выговаривания в рамках знаменитой логической теоремы Колмогорова, которую я так люблю упоминать. Кропотливый и отчаянный учёный, быть может, смог бы по этим темам и разрозненным суждениям, превращающимся в волны мнений, составить историю коллективного бессознательного.
Я же хочу сказать о некоторой частности. Предположение о том, что Шолохов не сам написал свой роман, возникло давно, куда раньше, чем он получил Нобелевскую премию по литературе «за художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время».
Но энергия заблуждения — это удивительное топливо для масс. Причём для тех людей, что не связаны ни с литературоведением, ни с космическими полётами или идеями Ганемана3.
Есть универсальный рецепт, сочинённый британским писателем Джеромом Клапкой Джеромом, того, что нужно делать с вещами, тебе непонятными, но никто ему следовать не хочет. Большинство людей снедаемо болью за державу обильную, в которой порядка нет как нет, или ненавистью к этой державе.
Беда в том, что если компенсировать отсутствие порядка тем, что выдумывать его в тех местах, где он не предусмотрен, то ничего хорошего не выйдет. Когда чего-то нет, с одной стороны, танцевать ловко, а с другой стороны, всё же некоторый конфуз. Многие достойные люди начинают пасти народы и обращаются к миру со словами: «Вот вы ничего не знаете, а я статью одну видела...» Все эти движения и описываются суждением Колмогорова: «Если из высказывания P следует Q, и Q приятно, то P истинно»4. Это так называемая «формула женской логики», но нам не стоит углубляться в обидные гендерные оттенки. На нашу ситуацию она перекладывается так: страна у нас находится в состоянии печальном и сердце ищет, на чём возрадоваться (или утвердить свой ужас). Появляется новость о некоем успехе (неприятности) (P), люди, мало-мальски знакомые с проблемой, говорят, что это сомнительно, но из (P) следует (Q) — то есть — ура, мы ломим, гнутся шведы (всё ужасно, и наступают последние дни), и это (Q) вам приятно. Ну и оттого (P) — верно.
В ситуации с авторством «Тихого Дона» есть куда более интересный мотив, чем желание сорвать с Шолохова этот орден, как рвут ордена с генералов в разных фильмах, дескать, он недостоин этого романа (это «хотение» — предмет отдельного анализа).
Само по себе создание «Тихого Дона» вызывает удивление только у человека, не знакомого с литературной ситуацией двадцатых годов. Время тогда в литературе было такое, что сунь палку — прорастёт, точь-в-точь, как с плодородностью донской земли. Возникали удивительные тексты, и тут же литературная биография пресекалась — был писатель, и нет писателя.
Причём вовсе не оттого обязательно, что его выводили в расход, а он становился бухгалтером, умирал от чахотки или погибал на войне.
Лично я не вижу ничего удивительного в возникновении «Тихого Дона», как и в том, что Шолохов после него писал мало и вещи эти, за исключением «Судьбы человека», рассказа просто-таки химической силы, были вовсе не такие, как тот, великий роман. Интереснее то, как выстраиваются аргументы против, — они построены по методу «модели Колмогорова» (была пора, когда феминизм ещё не победил, и можно было так острить, а сейчас рисковать не стоит). Неприятно, что Шолохов написал этот роман, значит — не он.
Агностическая спираль наблюдается и в истории с полётом американцев на Луну, и в шекспировском вопросе и в покупке шубы. Не летали, потому что флаг развевается, а на Луне нет ветра. Появляется оппонент, сообщающий, что флаг пластмассовый, тогда не летали, потому что на фотографиях какие-то крестики. Оппонент сообщает, что это служебные метки. Ну хорошо, не летали, потому что… Этот круг бесконечен, не говоря уже о том, что и оппоненты часто ошибаются, да уровень знаний обоих сторон оставляет желать лучшего.
Если говорится: «Не писал, потому что украл у Фёдора Крюкова» — понятно, что человек не читал Фёдора Крюкова, а ведь его проза напечатана, и один взгляд на абзац Крюкова и Шолохова говорит больше, чем долгие разговоры. Хорошо, не Крюков, но не мог такой роман никто написать в юном возрасте — приводятся примеры того, что вот писатель и вот другой писатель, и в юном возрасте, а вот, кстати, и рукопись — нет, это не та рукопись, он подделал её, как снимки американцев с Луны; ну вот документ, документ тоже подделан — тогда вот вам ещё – и это тоже заговор.
В прежние времена, когда компьютер был диковиной, он казался неким арбитром, неподвластным политикам. Что-то вроде апелляции к оракулу, который не солжёт.
Тут есть забавный ход: человек, что Шолохова подозревает в литературной измене, подобно шведским математикам 1975 года, снова загружает в машину тексты, и как контрольный образец, загружает туда же книги белорусского нобелевского лауреата.
В результате получается понятно что.
Непонятно что делать с этими процентами.
И тут — Нобелевская премия, и тут.
Тут не ясно, кто написал, а тут человек вовсе только записал.
Но ангажированным людям один нобелиат нравится, а другой — нет (и наоборот).
У второго и вовсе 150 000 000 мастера этой поэмы имя.
Начинается диссонанс на букву «К», после чего театр закрывается, нас всех тошнит.
Все большие тексты всегда имеют следы саморедактуры, многократного переписывания, причём они оказываются, чем-то вроде дороги в Полтаве и полны разного рода галош. Мне самому доводилось сочинять романы, и я видел, как в текст попадают обрывки чужих фраз и слова, сказанные над ухом, в это варево всякий терьер норовит бросить крысу, как в ирландское рагу. Скажу больше — мои собственные книги были чрезвычайно различны, часто сознательно стилизованы под разных авторов, так что я никогда бы не прошёл через это угольное ушко. Кстати, об описках — я иногда по-другому читал слова в своём же полевом дневнике. Механизм моих очиток был такой, что я при переписке перестраивал предложение.
В русской литературе есть целая традиция обвинений в краже какой-нибудь рукописи. Кроме Шолохова, на скамье подсудимых несколько человек, и самый яркий пример — Александр Грин. Говорили, что ему достался сундучок с рукописями одного английского капитана, и оттого у него в рассказах такие странные имена.
Рассказывают также и историю с немецким писателем Ремарком. Его непарадное изображение войны очень раздражало Союз немецких офицеров (да и просто некоторых ветеранов — война была главным событием их жизни, а тут она оказывалась бессмысленной бойней), и они считали, что «На Западном фронте без перемен» очерняет их прошлое. Чтобы усилить критику, стали говорить, что Ремарк украл рукопись у убитого товарища. (Фокус был ещё в том, что рукописи Ремарка (сам я их не видел, но так говорят) написаны шизофренически аккуратным почерком и практически без помарок и вариантов). Кстати, в результате этой кампании Ремарку-таки не дали Нобелевской премии.
Мы вырабатываем своё отношение к необычному (после зачина «от нас скрывали») на основе мифологических конструкций и легко можем поверить в то, как Солженицын циклюет паркет в доме на Калужской, а мимо едет в чёрном лаковом ЗИМе Шолохов. И один будущий нобелевский лауреат думает про другого: «Ну, Миша, откинусь я когда-нибудь, отплачу тебе за всё, попомнишь меня».
При этом тема «необычайного» почти неизбывная — как атомная энергия.
В какой-то момент люди говорят, что «Вот рассекретят архивы КГБ — и конец писательской славе» или «Усовершенствуют компьютер, и в топку лауреата». Это довод сродни «Прилетят инопланетяне и расскажут». (Это самый надёжный исход). Ну, или — разверзнутся небеса, и Господь наш разъяснит всё.
В этом смысле «архивы КГБ» это такая надежда на Высшее Знание — меж тем, кто работал с архивами, знает чудеса интерпретации самых невинных документов. Многие образованные люди мне и вовсе говорили: «Так всё доказано! Ну этот… Ну вот он доказал — это всё Платонов за него написал, не помню как, но очень ловко выведено».
Люди надеются, что явится deus ex machina — и всё разъяснится. Что и без конкурирующего автора математический бог разрешит проблему авторства. Вот доделают, докрутят что-то колдуны математики, и оракул всё скажет.
Математика — отличный, может быть главный, инструмент. Но она, как красивая девушка, которая не способна дать больше, чем у неё есть. Проблема в постановке задачи.
Новых людей на этом поле нет, новых текстов тоже, машина их не родит, и Шолохова, воскресив, пытать не будет.
При этом грубые методы говорят, что реальность скучна и обыкновенна.
Мотор общественного интереса тут, как с йети и лохнесским чудовищем — он лежит вне доказательной базы. Забавно, в эпоху обожествления кибернетики, машине все равно не поверили, а теперь не поверят и подавно. Она ведь нечто вроде оракула, которому задали несформулированный до конца вопрос.
В этот момент начинается гимн про белого бычка — то есть песня о постановке задачи.
Причём тут белый бычок? Потому что на метке 1 нужно доказать, что мир приятен. И человек говорит: мы будем совершенствовать методы извлечения информации из белого шума. Ему отвечают: это очень хорошо, но по определению белого шума вы ничего не извлечёте. Перед вами тексты, все известны, все они подвергались редактуре, разными людьми. Некоторые тексты были ещё, но сгорели во время войны. Для того, чтобы доказать плагиат, нужно иметь фигуру, способную написать «Тихий Дон». Такой фигуры под рукой нет, не с чем сравнивать — задача сравнения не поставлена (а те литературные фигуры, что есть, не требуют математики для сравнения). Ставить задачу на материале самого Шолохова — ну, докажем мы, что фрагменты романа написаны по-разному, так это тоже уже известно. Эта картина никаким распознаванием не меняется, и как поставить задачу по-другому — неизвестно.
После чего спорщик уходит на метку 1. GO TO 1, как писали на одном архаическом языке программирования, который я изучал.
Нет, и я сам допускаю любой крутой поворот, надо оговориться на всякий случай.
Некоторое оживление внёс бы какой-нибудь антикварный шкаф из Переделкино, где внутри было бы выведено слабеющей рукой: «Я, Иван Синдерюшкин, подлинный автор «Тихого Дона», сидел запертый в этом шкафу и никто про меня не знал, а меж тем...» и далее двадцать авторских листов, нацарапанные в темноте.
Но сказка про белого бычка вовсе не в том, что компьютерные методы дурны, а в том, что непонятно, к чему их применить. Шкаф не найден, роман и так очевидно фрагментарен, GO TO 1.
Всё это чрезвычайно интересный предмет для анализа — вот наш внутренний мир, состоящий из представлений о мире внешнем, опыта, вкусов и убеждений — и вдруг появляется неудобное обстоятельство.
Но в нём есть некоторые победы — внутренние. То, когда честный обыватель воспитывает в себе доброжелательное любопытство к мирозданию. Да, оно оказалось не таким, каким ты себе его представлял. Ты думал иначе, а оказалось, что мир устроен сложнее. Ты думал так, а оно — эвана как. Очень интересно, хоть и не дружелюбно, а даже неприятно. Дело не в персоналиях, а в готовности принять то, что какой-нибудь человек тебе неприятен, а написал хороший роман, спас ребёнка, упавшего в реку, и перевёл старушку через дорогу.
(хотение)
…Тут уже подсказывается русское решение вопроса, «проклятого вопроса», по народной вере и правде: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве», вот это решение по народной правде и народному разуму.
Фёдор Достоевский, речь, произнесённая 8 (20) июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности.
Викентий Вересаев в своих воспоминаниях пишет, между прочим, об адвокате Плевако.
Одна из самых цитируемых историй о Плевако (по фольклорной жестокости утрачивающая имя Вересаева в пересказах), звучит так: «Прокуроры знали силу Плеваки. Старушка украла жестяной чайник стоимостью дешевле пятидесяти копеек. Она была потомственная почетная гражданка и как лицо привилегированного сословия подлежала суду присяжных. По наряду ли или так, по прихоти, защитником старушки выступил Плевако. Прокурор решил заранее парализовать влияние защитительной речи Плеваки и сам высказал всё, что можно было сказать в защиту старушки: бедная старушка, горькая нужда, кража незначительная, подсудимая вызывает не негодование, а только жалость. Но — собственность священна, всё наше гражданское благоустройство держится на собственности, если мы позволим людям потрясать её, то страна погибнет.
Поднялся Плевако:
— Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за её больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали её, половцы, татары, поляки. Двунадесять языков обрушились на неё, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь, теперь... Старушка украла старый чайник ценою в тридцать копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно.
Оправдали»5.
Не так редко, даже сейчас, когда общественный пантеон устоялся, приходят новости о том, что произведения, известные нам с детства, написал кто-то другой. Не то, чтобы это переворачивало наш мир, не то, чтобы погибала от этого Россия, но множество людей начинают яростно спорить. Потому что книга или картина вдруг становятся совсем другими, будто дом твой отсудили родственники. Это странная особенность социологии искусства — картина всё та же, а чувства обывателя уже другие.
Да вот, к примеру, нам сообщают: «Научные исследования приблизились к доказательству, что авторы трех икон Звенигородского чина и знаменитой „Троицы“, которую, вероятнее всего, написал Андрей Рублев — разные». Это как если бы выяснилось, что Одиссею написал Гомер, а Илиаду — ещё один, неизвестный нам автор. В этом, казалось бы, нет ничего страшного — в итоге у нас два Гомера, а не то, чтобы ни одного.
Но понятно, что немного неловкими становятся старые тексты повышенной духовности об этих иконах и о том, что именно они должны внушать нормативному интеллигенту. Однако ушлые люди быстро сориентируются и будут упирать на различия, образующие духовное единство... Да мало ли риторических приёмов?
Однако обыватель часто чувствует себя обиженным, если обнаруживает, что лейбл на одежде, которую носишь не первый год, вовсе не тот, что нужно.
Сейчас возникла тема Лермонтова, а, вернее, стихотворения «Прощай, немытая Россия». Понятно, что такие вещи появляются не просто так, а нужно, чтобы была уязвлена часть общества, что и случилось: первую строчку процитировал глава сопредельного государства, и многие люди, не найдя ничего лучше, обиделись.
В этой истории есть два интересных вопроса — источниковедческий и социологический, а вопросы взаимоотношения стран и правителей я бы оставил в стороне.
Итак, вот в чём тут дело: короткое стихотворение стало в прошлом веке по-настоящему хрестоматийным, более того, когда я учился в школе, то учил его наизусть.
С тех пор я и помню:
И в ту пору я не то, чтобы не думал о разночтениях в тексте, «преданный-покорный», «пашей-царей», не то, чтобы не знал истории публикации, но не задумывался ни о чём более, как половчее ответить учителю что-то вроде: «В стихотворении с наибольшей политической остротой выразилось отношение Лермонтова к самодержавно-полицейскому режиму николаевской России». В конце восьмидесятых годов, когда писатели (и отчасти литературоведы) разделились на «демократов» и «патриотов», примерно, по тем же границам, что пролегли сейчас между «либералами» и «ватниками». Названия эти странны, они что-то вроде морской свинки, которая не морская и не свинка. Но среди людей патриотически настроенных была какая-то обида на русских классиков, и вроде как оказывалось, что не мог Лермонтов так зло говорить о России. И тут общественности было явлен давно известный факт, что автограф стихотворения отсутствует. Более того, оно было напечатано спустя много лет после смерти Лермонтова7. А в одном письме 1873 года П. Бартенев писал: «Вот ещё стихи Лермонтова, списанные с подлинника», при этом сам он напечатал их в «Русском архиве» с чуть другими словами. Итак, говорили, что автографа нет, откуда ни возьмись, всплыло стихотворение, полное обидных слов, а мы должны этому верить, поэт был не просто поэт, а православный человек, героический офицер и проч., и проч. Люди рассудительные отвечали им, что у Лермонтова множество стихотворений не имеют автографа (а уж коротким стихотворениям и эпиграммам это вообще свойственно) и некоторые напечатаны после семидесятых годов позапрошлого века. Если это принципиальный аргумент, то можно треть собрания записать в Dubia, то есть в раздел приписываемого автору. Более того, сомнений в честности участников этого дела не было. И при царском режиме, и при Советской власти никаких колебаний в обществе по этому поводу не наблюдалось, а уж в литературоведении и подавно — без «с наибольшей остротой» и «обличения полицейско-самодержавного режима» деваться было некуда, на этом многое держалось. Обычно срыватели покровов предлагают свою версию авторства (предлагали, действительно, Минаева8 и самого Бартенева, что вовсе не соответствует всему тому, что мы о них знаем), но логичного автора не нашли. Аргументация от «священной любви к России» по поводу человека, который написал «Люблю отчизну я, но странною любовью!» не выдерживает никакой критики. В «Вадиме» он пишет: «Русский народ, этот сторукий исполин, скорее перенесет жестокость и надменность своего повелителя, чем слабость его; он желает быть наказываем, но справедливо, он согласен служить — но хочет гордиться своим рабством, хочет поднимать голову, чтоб смотреть на своего господина, и простит в нём скорее излишество пороков, чем недостаток добродетелей!»9. Лермонтов был человек раздражительный, самолюбивый, бывал ввергнут в узилище, да и на Кавказ тогда ехал не то, чтобы по своей воле. Отступив от хрестоматийных текстов, мы можем обнаружить там множество неприятных слов не то, что о народах, но и о человечестве в целом. Да и то: Пушкин пишет жене (18 мая 1836 г. Из Москвы в Петербург): «...чёрт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!»10, а в «Деревне» и вовсе картина:
|