ХОЛЕРА ЯСНА

Огонь на танке потух. Прекратилась перестрелка. Остальные члены экипажа выбрались наружу.
— Холера! — проклинал Вихура. — Это всё кошка.
— Какая кошка? — удивился Густлик.
— Страшнее кошки зверя нет. Надо было нам тогда свернуть.

Януш Пшимановский. «Четыре танкиста и собака»

Рифаа Рафи ат-Тахтауи, в книге «Извлечение чистого золота из краткого описания Парижа, или Драгоценный диван сведений о Париже» (1834) пишет: «Согласно их правилам, приезжающих из других стран, прежде чем допустить в город, содержат в карантине. Вспомним здесь, что говорилось о карантине улемами Магриба. Как рассказывал мне один уважаемый и достойный доверия магрибинец, имела место полемика между ученейшим шейхом Мухаммадом ал-Манаи ат-Туниси, преподавателем в мечети аз-Зайтуна, и ученейшим шейхом Мухаммадом Байрамом, автором нескольких книг о традиционном и рациональном, а также “Истории Османского государства”. Спор шёл о дозволенности или запретности карантина. Первый настаивал на запретности, второй — на дозволенности и даже обязательности и написал на эту тему трактат, в котором доказывает свою правоту ссылками на Коран и Сунну. Первый тоже написал трактат, в котором обосновывал запретность карантина тем, что это попытка избежать предначертанного»1.

Осенённые этой восточной мудростью, мы уже можем перейти к отечественной истории.

Однажды, в конце 1826 года, Пушкин играл в шахматы с Алексеем Вульфом2 (его он называл «дерптский студент»), и запомнил, что Вульф поставив ему мат (Пушкин добавляет: «...моему королю и королеве»), произнес: «Cholera-morbus подошла к нашим границам и через пять лет будет у нас»3.

Дальше Пушкин пишет (Это знаменитый текст, который много пересказывался в связи с известными событиями в нашем Отечестве, но всё же стоит его процитировать): «О холере имел я довольно тёмное понятие, хотя в 1822 году старая молдаванская княгиня, набеленная и нарумяненная, умерла при мне в этой болезни. Я стал его расспрашивать. Студент объяснил мне, что холера есть поветрие, что в Индии она поразила не только людей, но и животных, но и самые растения, что она жёлтой полосою стелется вверх по течению рек, что по мнению некоторых она зарождается от гнилых плодов и прочее — всё, чему после мы успели наслыхаться. Таким образом, в дальном уезде Псковской губернии молодой студент и ваш покорнейший слуга, вероятно одни во всей России, беседовали о бедствии, которое через пять лет сделалось мыслию всей Европы.

Спустя пять лет я был в Москве, и домашние обстоятельства требовали непременно моего присутствия в нижегородской деревне. Перед моим отъездом Вяземский показал мне письмо, только что им полученное: ему писали о холере, уже перелетевшей из Астраханской губернии в Саратовскую. По всему видно было, что она не минует и Нижегородской (о Москве мы ещё не беспокоились). Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиатцами. Они не боятся чумы, полагаясь на судьбу и на известные предосторожности, а в моём воображении холера относилась к чуме, как элегия к дифирамбу.

Приятели (у коих дела были в порядке или в привычном беспорядке, что совершенно одно), упрекали меня за то и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть ещё истинное мужество.

На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! она бежала, как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!

Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случалось вам ехать на поединок: с досадой и большой неохотой.

Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины. Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестности и загадочное непривычному своему стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там.

Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки и не ездя по соседям. Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Страх меня пронял — в Москве... но об этом когда-нибудь после. Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 верст, ямщик мой останавливается: застава!

Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учрежден карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду, и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета»4. Пушкин пишет это 2 октября 1830 (30 сентября Пушкин в первый раз пытается уехать из Болдина и на самом деле не пропущен через кордоны). Так что серебряный рубль пропал даром, и уже 5-10 октября написан «Домик в Коломне». Пушкина, кажется, два раза возвращали в Болдино, так что эта история иллюстрирует, скорее крепость русских карантинов, чем силу рубля. (Что не отменяет множества других, обратных свидетельств российских обывателей и чиновников).

Холера же, пришедшая в Закавказье и Астраханский край в 1823 году, потом перевалила русскую границу, распространилась в Германии, Австрии и даже в Англии, и истончилась лишь в год смерти Пушкина, да и потом возникала вспышками.

Но нам интересно другое: обыватель так гипнотизирован образом «Болдинской осени», что не замечает другого обстоятельства: холера была фоновым явлением для русского общественного настроения. Насчитывают множество пандемий нового времени (число это разнится), среди которых — первая (1816-1824), вторая (1829-1851), третья (1852-1860), четвертая (1863-1875), пятая (1881-1896), шестая (1899-1923), седьмая (1961-1975). При этом русский человек странным образом объединял все эпидемические болезни, называя, к примеру, чумой, любое моровое поветрие. Московский почт-директор А. Я. Булгаков5 пишет в 1830: «В половине июня сего года открылась в сопредельных с Персиею провинциях наших ужасная болезнь, известная под именем холера морбус. Это род чумы, возникающей обыкновенно в Индии. Болезнь начинается головокружением, потом делается сильная рвота и понос, кровь обращается в воду, человек истлевает и умирает в короткое время. Болезнь, как сказывают, не сообщается прикосновением, но в поветрии»6.

В 1830 году холера была описана множеством людей, и вот это «поветрие» и осталось в нашей памяти. Она действительно двигалась медленно, и с 1826-го, за два года дошла от Индии до Сиама, Китая и Хиву. В 1829 году в Оренбург пришел караван из Бухары. Купцы клялись на Коране, что здоровы, жевали на глазах карантинных казаков сладости из своих тюков и даже те шерсть и хлопок, что они привезли. Этот пограничный тест был пройдён, и, разумеется, в Оренбурге тут же началась холера. (Вообще это очередная история о том, что в нашем Отечестве за десять лет меняется всё, а за сто или двести — ничего). Бурлаки разнесли болезнь по Волге — вплоть до упомянутой Нижегородской ярмарки, и произошло то, что произошло.

Пушкин стоял под венцом в церкви Большого Вознесения на Никитской, а холера подбиралась к европейским столицам. В Лондоне в 1831 году умерло более 6000 человек. Французские солдаты занесли заразу в Африку, и далее, как говорится, везде. Кстати, что-то есть назидательное, что эпидемии всегда движутся с востока на запад — по солнцу.

В России по примерным подсчетам, умерло 220 000 человек, а переболело 530 000, что указывает на состояние медицины того времени. Мы знаем стихотворение Лермонтова о холере в Саратове, но куда менее (и справедливо) известны несколько стихотворений графа Хвостова. Дмитрий Иванович похож на мальчика для битья в русской литературе: только ленивый не называл его графоманом. Досужий читатель может сам оценить его талант:

Понятно, что в 1830 году для наших соотечественников ничего не кончилось, и Пушкин в дневниковой записи от 26 июля 1831 года писал: «Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины. Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестности и загадочное непривычному своему стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там. <...> Покамест полагали, что холера прилипчива, как чума, до тех пор карантины были зло необходимое. Но коль скоро начали замечать, что холера находится в воздухе, то карантины должны были тотчас быть уничтожены. 16 губерний вдруг не могут быть оцеплены, а карантины, не подкреплённые достаточно цепию, военною силою, — суть только средства к притеснению и причины к общему неудовольствию. Вспомним, что турки предпочитают чуму карантинам. В прошлом году карантины остановили всю промышленность, заградили путь обозам, привели в нищету подрядчиков и извозчиков, прекратили доходы крестьян и помещиков и чуть не взбунтовали 16 губерний. Злоупотребления неразлучны с карантинными постановлениями, которых не понимают ни употребляемые на то люди, ни народ. Уничтожьте карантины, народ не будет отрицать существования заразы, станет принимать предохранительные меры и прибегнет к лекарям и правительству; но покамест карантины тут, меньшее зло будет предпочтено большему и народ будет более беспокоиться о своём продовольствии, о угрожающей нищете и голоде, нежели о болезни неведомой и коей признаки так близки к отраве»8.

Холерные бунты были обыденностью не только Российской империи. Австрийцы вели настоящую войну в Словакии, в Венгрии солдаты отбивали врачей у толпы, заставлявшей их глотать хлорную известь, употреблявшуюся для дезинфекции, а в Англии войска лихо бились с многотысячными волнениями.

Про медицинские аспекты этой истории написаны сотни книг, которые разъяснили ошибочные биологические представления 1830 года. Но более интересны другие, психологические, а они связаны с тем, как воспринимает человек не просто пришедшую опасность, а беду, поселившуюся в его доме. Мифология производится из людского страха, а это неистощимый материал. Н. А Муханов9. сообщает министру внутренних дел графу А. А. Закревскому события сентября 1830 года, будто Интернет — свежие новости нашему современнику: Полный текст одного из этих писем весьма примечателен. Привожу его в современной орфографии с вероятной датой: «Ваш[ему] Сия[ятельству]. благоугодно было позволить мне писать к Вам. Полагая, что Вам любопытно будет иметь известия о теперешнем состоянии Москвы, спешу уведомить В[аше] С[иятельство] о том, что я свидетель. В самый день отъезда В[ашего] С[иятельства]: оказались больные, которые навлекли сомнение; но причины болезни их, происходившие по большей части от невоздержности в пищи или употребления напитков успокаивали устрашенных наблюдателей болезни. Но умер скоропостижно студент в Университете, который более прочих примеров навёл страх. Университет был тот час оцеплен и с сей минуты стали приниматься меры, подробности коих изложены в вышедшей третьего дня бумаге. С тех пор число больных и умерших от холеры по уверению врачей (но их страх превышает всякое понятие) видимо стало умножаться, и наконец, достигло до такой степени, что из содержания посланной вчера к Г-ну Управляющему М. В. Д. явствует следующее: с 16-го по 26-е число занемогло 93 чел. холерою; выздоровело 11-ть; умерло 23 муж. пола и 13 женского; больных состоит 46-ть. С 23-го числа начались молебствия и ходы, народ, волнуемый страхом, стекается к образам, купечество весьма недовольно принятыми мерами как стесняющими торговлю, и полагают наверное существование сей болезни токмо в воображении властей. Все рабочие оставляют фабрики и подрядчиков и возвращаются домой. Общее мнение касательно заразы разделено: иные страшатся, другие не верят. Из числа первых многие уехали в Петербург, как то: Менщиковы, Гаг[арины]. Гед[еоновы?]. Жих[аревы?]. и ежедневно уезжают в деревни, а коим сие невозможно принимают разные меры: опиваются дегтярною водою и хлориновою известию, запираются в домах и устраивают в семьях своих карантины, омывая и окуривая всех и каждого. Что уже произвело несколько болезней. Малое число людей рассудительных приняли некоторые благоразумные меры и спокойны, полагаясь на волю Божию и надеясь, что принятые меры умерят гибельное действие язвы. Полагая, что В[ашему] С[иятельству] любопытно будет видеть все вышедшие здесь бумаги и, не зная получили ли Вы оные, честь имею приложить их здесь. Все ожидают здесь приезда Е[го]. Велич[ества]; иные даже полагают, что Государь приехал и беспрестанно посылают в Кремль смотреть выставлен ли флаг. В заключение скажу В[ашему] С[иятельству]. что во всяком случае будет ли болезнь или нет, в Столице, но она находится в весьма необыкновенном положении; Дворянство уезжает, купечество негодует и народ тревожится. Вот все наши новости. Душевно желаю чтобы Ваше Сиятельство успешно продолжали предпринятое вами столь важный подвиг дело общественного блага и чтобы Всевышний благословил труды Ваши и возвратил бы Вас скоро к нам здоровым и невредимым.<конец сентября 1830>»10.

Но с течением времени человек, по выражению Достоевского, привыкающий ко всему, меняет свои привычки и вырабатывает новые. У Вяземского в «Записных книжках» есть прекрасное место: «Глубокая характеристическая черта выражается в крутом переносе одного местоимения на другое. В разгаре холеры в Петербурге Л. говорил приятелю своему: “А скверная вещь эта холера! Неожиданно нагрянет и все покончит. Того и смотри, что завтра зайдешь ты ко мне, и скажут тебе, что я… то есть, я зайду к тебе завтра и скажут мне, что ночью умер ты от холеры”. Но этот предохранительный грамматический поворот не спас бедного Л… Несколько дней спустя после сказанных слов был он холерою похищен»11.

Моровое поветрие более всего милостиво к людям, которые понимают свое предназначение. Нет, оно иногда убивает их, но не в силах лишить их жизнь смысла. Однажды писатель Леонид Юзефович рассказал чрезвычайно поучительную историю о курице. На съемках детективного фильма реквизиторы купили на базаре несчастную птицу. Её предполагалось умертвить, чтобы повар со зверским лицом ощипывал её в кадре, а зритель стал бы подозревать в поваре убийцу. Курицу ждала печальная участь, но пока она сидела в клетке, то неожиданно снесла яйцо. И случилось что-то невообразимое: женщины из съёмочной группы заплакали — как мы теперь можем резать эту курицу?.. В результате курицу отпустили. И Юзефович заключал, что все дело в том, что курица жила своей естественной жизнью; если бы она начала клеваться, суетливо биться в клетке, то её бы зарезали, не моргнув глазом. Но она просто жила, как жила, и только благодаря этому выжила12.

В момент тревоги людям хорошо заниматься своим делом. Хотя это самое сложное — понять, какое именно дело — твоё.

Самый цитируемый рецепт по этому поводу принадлежит, разумеется, самому Пушкину: «Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрёт и Жуковский, умрём и мы. Но жизнь все ещё богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, весёлые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдёт, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы»13.