ДЕНЬ ХИМИЧЕСКИХ ВОЙСК

Возьмём, например, шведов в Тридцатилетнюю войну. Ведь они вон откуда пришли, а добрались до самого Немецкого Брода и до Липниц, где устроили такую резню, что ещё нынче в тамошних трактирах после полуночи говорят по-шведски и друг друга не понимают. Или пруссаки, те тоже не из соседней деревни пришли, а в Липницах после них прусаков хоть отбавляй. Добрались они даже до Едоухова и до Америки, а затем вернулись обратно...

Ярослав Гашек. «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны»

Иван приехал в город своего детства рано утром.

Скотопригоньевск ещё спал — дремала станция, изгнав из себя прочь, как инородное тело, столичный поезд. Почивали домики частного сектора, лежали в забытьи рабочие окраины.

Иван двинулся пешком от станции, подхватив роскошный чемодан — не фанерный, а кожаный, с медными уголками. С плаката на эту роскошь укоризненно смотрел Юрий Гагарин. Он летал в космос, а Бога там не видел — сообщал плакат.

Пришелец не сразу нашёл дом своего отца. Вернее, это был дом его дядюшки — отец давно был прописан в низине Полисти, на старом кладбище, и спал там под жестяной пирамидкой, укрывшись травой и павшими листьями.

Дверь покосившегося домика была заперта, но Иван пошарил сверху над косяком и тут же обнаружил ключик. В этом мире ничего не изменилось.

Он прошёл в комнаты (половицы громко скрипнули) и упал на кровать с серебряными шишечками.

Дяди не было. Висело в прихожей только его сутулое пальто.

Дядюшка, судя по всему, был на рыбалке. Он всегда был на рыбалке на Багровых озерах — так звали эти места из-за красного цвета донной глины. В детстве Иван видел его отправляющимся на рыбалку или только что вернувшимся с неё.

В свободное от рыбалки время дядюшка служил на железной дороге.

Сперва Иван зашёл к школьному учителю. Это был визит почти случайный — только для того, чтобы узнать, кто остался в городе. Учитель и в прежние времена слыл малахольным, а теперь и вовсе тронулся рассудком. С порога он сообщил Ивану, что портрет Достоевского в школьном классе стал плакать багровыми слезами.

Они сели за стол. Клеёнчатая скатерть липла к локтям, а в середине стола, у чайника, лежал растрёпанный том с готическим шрифтом на корешке.

Учитель перехватил взгляд Ивана и пояснил:

— Тут у нас без этого нельзя, мы как немцев победили, так их печень съели, а как печень съели, так и всему от них научились. Я вот читать выучился, а на фронте вовсе не умел. У нас переводчик был, что немецкие письма домой обязан был читать. Так он говорил, что обычные — может, а как закорючками старинными — пасует. А я вот выучился и читаю Гергарда фон Шлоссена ныне.

Иван покатал чужое имя на языке, как косточку от вишни, и подумал, что вот он — настоящий забытый писатель прошлого века, что придает неизъяснимую прелесть его книге. Это, — подумал Ваня, — как деревянная коробка на дачном чердаке: вскроешь, а там пистолет «вальтер», чашка из Кенигсберга со свастикой и трофейная инкунабула для вызова тёмных сил.

Они отлепили локти от клеёнки и чокнулись.

После этого учитель быстро переменился. Лицо его, и так багровое, потемнело ещё больше, и он забормотал о том, что Иван не знает собственного прошлого.

— Ты не помнишь своего родства. Вот как тебя зовут? Какой ты Ваня?! Тебя зовут Иоганн-Вильгельм, вот как, фашистское отродье! — и учитель стукнул по столу так, что чашки и тарелки на миг зависли в воздухе.

Нет, кажется, он был багров лицом от беспробудного пьянства.

Иван отодвинул его в сторону, но учитель схватил его за рукав, извиняясь:

— Всё можно примирить, Ваня, Гагарин вот Бога не видал, а Бог его видел и благословил!

Но Иван уже, вздохнув, вышел вон из затхлого учительского дома.

На самом деле он приехал посмотреть на свою первую любовь, хоть и объяснял своё путешествие невесте, оставшейся в столице, семейными обязанностями.

Первая любовь работала на почте. Он быстро нашёл покосившееся деревянное здание и через высокий порог ступил в мир сургуча и марок. Мир этот сомкнулся над ним, как вода над утопленником.

Очередь из трёх старух, вязавших носки, как судьбы, пропустила Ивана, а женщина за стеклом выронила пачку телеграмм.

Школьная любовь сверкнула глазами, и они шагнули в подсобное помещение, полное неотправленных посылок, затянутых в дерюгу. Пятнадцать лет упали, как письмо в ящик посреди заброшенной деревни.

…Вечером они пошли гулять.

Иван заметил, как изменился и похорошел город за время его отсутствия. Прежними остались только парни с рабочих окраин — но и у тех сохранилось правило: никогда не приставать к парню с девушкой. Чужих парней били только в тот момент, когда проводив свою пассию, они делали несколько шагов от калитки.

Неприятно удивило Ивана только то, что подростки, лузгавшие семечки в тени яблонь, имели лица багрового цвета.

— Это произошло давно, — объяснила его любовь. — В сорок седьмом, когда ты уже уехал, на нашей станции сошёл под откос поезд. И это был непростой поезд, пришедший из Германии. Место крушения тут же оцепили солдаты, и вывезли все обломки — до последней щепки. Но дети повадились ходить на этот край станции, и возвращались оттуда такие, что родителям казалось, что фронтовики в рюмочных подпоили мальчиков.

Понемногу у подростков становились багровыми лица — и сразу можно было понять, кто из школьников ходил на заброшенный тупик.

Это были превращённые люди, в них жила чужая память.

Но молодые люди уже пришли к пустому дому дядюшки. Иван втолкнул женщину внутрь, и они начали целоваться ещё в прихожей. Потом, утомлённые, они заснули, и панцирная сетка медленно забывала свои скрипы и движения, засыпая вместе с ними.

Иван проснулся от присутствия кого-то рядом. И точно — у кровати стояло ведро с рыбой. Она ещё копошилась, засыпая навек.

Рядом стоял дядюшка.

Иван перелез через спящую женщину и, кутаясь в простыню, пошёл с хозяином в кухоньку.

Там, посреди стола, как ракета Гагарина, уже стояла бутылочка.

Родственники встретили утро двумя гранёными стаканами.

Иван вдруг заметил, каким багровым за эти годы стало лицо дядюшки.

— А, заметил, — как-то недобро произнёс дядюшка. — Ты оторвался от корней и забыл правду жизни.

Гранёные стаканы снова поднялись, а спящая в соседней комнате вскрикнула в своём забытьи, как чайка.

— Здесь всё стало по-другому. Мы открыли память, и каждый тут вспомнил свою настоящую жизнь.

Иван достал из чемодана заготовленную в подарок бутылку коньяку.

Он рассказал о школьном учителе, который во всяком видит иностранца. Дядя, на удивление, не возражал.

— Иностранец во всяком есть. Только порыться нужно — вот приехали к нам два голландских купца — Симон фон Салинген и Корнелиус де Мейер Симонсон. Решили они двинуться на Москву, да тайком — раздобыли русское платье и двинулись на юг с севера. Нашли знакомого русского купца, да тот отсоветовал им на Москву ехать, так они стали торговать в Новгороде жемчугом. Поторговали, да и двинулись через наши места обратно в Кемь. Только почва у нас зыбкая, и они увязли оба — и Корнелиус де Мейер Симонсон, и Симон фон Салинген. Русское платье и русская почва их сгубили. Растворились они в нашем народе, да в других людях проросли.

И вдруг дядя перешёл на странный тягучий язык, который будто вынул из-за пазухи.

— Это ты, дядя, по-голландски говоришь, — спросил Ваня.

— Всё-то ты понимаешь, — крякнул дядя и побагровел.

Они снова звякнули семнадцатигранниками, и дядюшка сказал со вздохом:

— Пора. Нужно и тебе узнать важное. Пойдём, я тебя провожу.

Женщина в комнате спала, чуть посвистывая в такт ходикам на стене.

Она позвала Ваню, не открывая глаз, но дядя с племянником уже прошли сквозь утренний город, как нож сквозь масло. Дядюшка привёл Ивана к станции, где они пролезли через дыру в заборе, а затем двинулись вдоль путей к странному месту, лишённому примет и свойств.

Иван сел на землю.

— Чувствуешь? — с любопытством спросил дядюшка.

Ивану было зябко, и он ничего не чувствовал — разве то, что эта земля, станция и весь Скотопригоньевск стали ему чужими.

— Кто ты? — спросил кто-то из тумана, который сгущался вокруг него.

— Я Иоганн Вильгельм фон Фюрстенберг, — послушно ответил он.

— Зачем ты здесь?

— Я здесь не по своей воле, а по велению московского царя, писавшего мне в 1560 году от рождества Господа нашего Иисуса Христа.

— Что ты хочешь?

— Я хочу свободы.

— Тот, кто хочет свободы, тот её имеет.

И тогда Иван-Вильгельм прорвал зыбкий невидимый пузырь вокруг этого странного места и побрёл куда глаза глядят.

Внезапно он обнаружил себя рядом с почтой.

Его любовь вышла к нему с чёрного хода.

— Я уезжаю, — сообщил Иван-Иоганн-Вильгельм. — Если тебя интересует, то я — ландмейстер Deutsche orden zu Lifflanndt.

— Это неважно, Ваня. Куда бы ты ни ехал, возьми меня, — сказала его первая любовь. — Там, в краю далёком, буду тебе женой. Или сестрой. На худой конец — чужой.

— Вот это — сгодится, — согласился Иван.

Они снова двинулись пешком через весь город и открыли тяжёлые вокзальные двери. Внутри пахло пирожками с капустой. Раздвинув руками это облако буфетной природы, они прошли вокзал насквозь и обнаружили на дальнем пути товарный поезд, готовый к отправке. Не выбирая места, влюблённые устроилась на открытой платформе.

Поезд медленно шёл среди полей, и они проснулись от резких звуков гармошки.

Кто-то потряс Иоганна за плечо — он открыл глаза и увидел, что ему протягивают стакан. Нужно было как-то достойно ответить, и он выпил его залпом. Стакан вновь наполнили, и его поставил себе на голову солидный мужчина в генеральском кителе без погон.

Ноги его сами стали медленно приседать, а руки упёрлись в бока.

— Эх, яблочко, куды котисси, — выдохнул гармонист и вдруг продолжил: — Sur le pont… Sur le pont…

Тут бывшая работница почты подхватила:

— Les beaux messieurs font comme ça, et puis encore comme ça….

Иван-Иоганн тоже запел, вернее, запричитал протяжно и тоже отчего-то не по-русски:

— Ein schön geistlick… Ein schön geistlick ledt do-о-о-rch… Ich bin Wylhelm Forstenberch in Lyfflandt und…Und Ich singe mein Lied.

Они пели все хором, языки смешались, но всяк понимал друг друга.

Солидный человек кончил пляску и сунул стакан в рот.

Визжала гармошка, грохотали стыки, и Иоганн только дивился тому, как налились багровым лица его попутчиков.