ЧЕСТЬ ТАТЬЯНЫ

Её пленяли и Гретхен, и пушкинская Татьяна, и мать Гракхов, и та женщина, кормящая своею грудью отца, для которой она могла служить едва ли не лучшей натурщицей в целом мире.

Николай Лесков. «Некуда»

Я много лет, хотя и с перерывами, работал в школе и, хорошо помня собственное школьное детство, стараюсь быть очень осторожным в словах.

Фразы учителя запоминаются надолго.

Так, нам часто советовали брать пример, «сделать жизнь» с тех или иных литературных героев.

Это довольно интересная тема: чему можно научиться у персонажей великих книг?

Принято издеваться над теми школьниками, что недоумевали: зачем Анна Каренина бросилась под поезд, а не пошла работать на фабрику? Таких школьников, впрочем, мало, потому что роман «Анна Каренина» не входил в школьную программу.

А вот «Евгений Онегин» входил, и школьные учительницы призывали девочек брать пример с Татьяны. Ведь у неё гордость, и она может отказать этому пустому и, очевидно, лишнему человеку.

«Берегите честь, — говорили эти учительницы. — Берегите себя, как она, для настоящего чувства». Меж тем из пушкинского текста вовсе не следовало, что Татьяну ожидает ещё какое-нибудь чувство, кроме имеющегося. Как раз наоборот.

Татьяну хвалил ещё Достоевский, но к Достоевскому Советская власть до самого конца относилась немного насторожённо: начни его читать внимательно, и тебе откроются такие бездны, в которой и сама Советская власть сгинет, да и множество прочих привычных тогда вещей.

Но дело не в этом: довольно сложно брать пример с человека, который жил в начале теперь уже позапрошлого века и неотделим от обычаев своего времени. Я, конечно, среди своих подопечных уже видел школьниц, которые обросли некоторым количеством слуг, а теперь их (не слуг) готовили на ярмарку невест. Впрочем, со слугами там было не намного больше вольностей, чем у крепостных. Но это всё немного не то.

Характер — вещь цельная, и формируется обстоятельствами, и вне их не живёт.

Спору нет, «Как закалялась сталь» — великая книга. Но для того, чтобы «быть» Корчагиным, нужна смертельная болезнь, отчаянная вера в победу коммунизма, ненависть к бывшим товарищам-троцкистам, Рабоче-крестьянская Красная армия, паёк и карточки, партийные чистки, СССР из пятнадцати республик, граница у Сестрорецка и ожидание войны с Польшей. В общем, всё то, что составляло сознание Павла Корчагина и определяло его мысли. И если вынуть кирпич из этой стены, то она начинает осыпаться.

Надо брать всё.

То есть нужен целый мир, ныне исчезнувший, а повторить его нельзя. Это как военная форма деда: надеть можно, а стать красным командиром уже не получится. Можно найти будёновку в шкафу, примерить, подумать, с чего начинается Родина, испытать любовь и уважение, но невозможно стать человеком прошлого. Нет, если нельзя, но очень хочется, то всё можно. Только это будет называться обидным словом «косплей», которое приклеилось к костюмным вечеринкам в нарядах японских школьниц и имперских штурмовиков. Косплей — получится, а остальное — нет.

Но это ещё что: великая русская литература девятнадцатого века была написана в религиозной стране, и сколько бы Белинский ни сообщал Гоголю о том, что чешет русский мужик, говоря о Боге, общество и государство от этого были неотделимы.

Сейчас мы живём в государстве, от которого религия отделена согласно Конституции, и в ней же говорится о равенстве людей; сословия отменены, и нации равноправны.

А в девятнадцатом веке и женщина была не вполне человеком.

Часто читатель либерального толка сталкивается с тем, что N — вроде бы гениальный писатель, но что с ним делать, ведь он — мужская шовинистическая свинья? Не запретить же? Но, кажется, радикальные люди в заокеанских университетах в этом уже преодолели стеснительность.

Мораль и эмоциональные решения героев не экспортируются из прошлых веков напрямую, всё это только снимки, сделанные литературным фотографическим аппаратом и сохранённые для нас в виде книг.

В мире со средней продолжительностью жизни в сорок лет — одни эмоции, а ныне — другие. Дворянские правила не лезут в настоящее и выглядят неловко, как нынешние дворянские собрания. Комсомольская жизнь не вырывается из контекста времени, как страница из производственного романа семидесятых.

Уклад жизни прежних цивилизаций не наследуется, простое подражание бессмысленно.

Стараться понять пушкинскую Татьяну можно.

А вот сделать с неё жизнь — нет.