ДЕНЬ ШАХМАТ

Мемнон и Король занялись игрою в шахматы, жена Мемнонова, которую звал он Евлалией, за особливым столиком низала жемчуг, а Мелитина играла на лютне и пела прелестно на малороссийском и польском языках; один я не находил ни в чём отрады.

В. Т. Нарежный. «Бурсак»

— К тебе приходила Смерть, — сказала Лена.

— И что говорит? — я начал снимать ботинки. — Велела что-нибудь передать?

— Да нет, ничего. Ты же знаешь, как у них сейчас.

— Сейчас так у всех. Кризис, неразбериха, — шнурок затянулся на случайный узел.

Надо было ехать на дачу, там повалился забор, но какая дача, когда такие гости.

Дома было тепло, даже душно и пахло жареной рыбой. Дочь прошла в туалет, гордая, как пленный подпольщик, а я всё возился со шнурком.

Ночью я открыл глаза и увидел, как по потолку плывут белые параллельные полосы — след от фар заезжающей во двор машины. Зачем Смерть приходила ко мне? С другой стороны, она приходит всегда за одним и тем же. Не всегда это получает, то есть, не всегда получает с первого раза, бывает, так что бывает ещё и ещё. Машина во дворе остановилась, но фары не выключила. Видимо, кто-то вызвал такси и сейчас спускается к нему. Действительно, за дверью ухнул лифт, и что-то завыло. Слышимость у нас восхитительная, это точно.

Я понимал, что такие визиты случаются часто, какие-то неизвестные мне люди ежечасно умирают на разных континентах. И я о них не думаю, никто о них не думает, — это защитная реакция, никуда не деться. «Следи за собой» — так называется этот защитный механизм. Я тоже похож на обезьяну из моего любимого фильма «Маугли», которая втягивает голову в плечи. Жена мне как-то объяснила, отчего лев — царь зверей. Она повезла туристов в очередное банановое неблагополучие, и, проходя по огороженной тропе, они услышали льва. Он как-то рыкнул в лесу, и все звери вдруг притихли. Замолчали обезьяны, заткнулись попугаи, втянули головы в плечи и сами туристы — в общем, все притормозили свои дела. Так и смерть — такое событие, когда все окрестные люди должны прижать уши. На какую-то минуту, причём вне зависимости от отношения к покойнику.

Потом у тебя включается второй защитный механизм, и ты все мягче относишься к тому, что ненавидел, потому что это часть тебя, твоих воспоминаний.

Ну, не сказать, что полюбишь Гитлера, но вот тёщу-покойницу, что тебя пилила и кровь твою пила, — вполне.

И наконец, включается третий защитный механизм. Многие обезьяны начинают кричать, услышав о чужой смерти. Им нужно убедить самих себя в том, что они живы. И сторонний натуралист часто решает, что их задела личность съеденного осла или гибель бегемота. А у них совсем иные мотивы.

Сейчас, лежа в темноте, я понимал, что недостаточно жив, если ко мне приходила смерть, то есть ни жив ни мёртв. Как я могу быть мёртв, когда нужно встать и отправиться в туалет. В общем, это был не страх, а какая-то обида. Человеку хочется бессмертия, а ему уготована стена «цойжив».

Утром о вчерашней гостье никто не заговорил. Кофе был выпит, бутерброды я сунул в пакет, чтобы не брать сумку, и вывалился из подъезда в снежную кашу.

Зачем она приходила? Я знал истории про то, как люди годами бегали от Смерти. Они потом, разумеется, встречались, но выиграть года два — это вовсе не плохо.

Я брёл к переходу по раскисшему снегу, когда рядом со мной остановилась машина.

За рулём была Смерть. Я сразу узнал её — была такая семейная легенда, что она однажды уже приходила ко мне, и я запомнил, что она выглядит, как школьная учительница. Каждый видит её по-разному, мне вот — школьная учительница, на мальчика вообще учительницы производят впечатление.

Как-то я видел, как умер незнакомый человек. Дело было на бульварах — я пошёл к отцу в шахматный клуб, рядом с которым, прямо на бульварах, все играли в шахматы. Сидели на скамейках, вокруг толпились безмолвные наблюдатели. Шахматисты торчали на бульваре, будто загадочные птицы. Они были там всегда, даже зимой, и как-то именно зимой я пошёл к отцу, потому что потом мы должны были ехать на ёлку.

Среди сугробов сидели на лавочках старики в смешных шапках, похожих на каракулевые пирожки, и пар шёл у них изо ртов, как табачный дым. Я остановился рядом с одной из лавок, потому что меня заинтересовал отставной военный — он был в генеральской шинели без погон и в папахе. Генерал стоял за лавкой так, будто перед ним была не шахматная доска, а план генерального сражения на гигантской карте с кружками и стрелами, с синими и красными линиями. Он не играл, но казался главным в этой композиции.

Игроки сидели на лавке в неудобной позе и вынимали руки из карманов только для того, чтобы сделать ход. Судя по количеству фигур на доске, они только что начали.

Игравший белыми горбоносый пожилой человек, как раз в шапке пирожком, взялся за слона и вдруг замер, а потом откинулся назад. От неловкого движения доска вздрогнула, и одна из пешек подпрыгнула и скатилась в снег. Это странное свойство памяти, наверное, я всё это придумываю — странное движение фигуры, то, как она падает набок, а потом катится по доске, и, наконец, от неё остаётся только неразличимая дырка в пушистом сугробе. Я запомнил своё желание предупредить, что пешка исчезла, но всем было не до меня — и не до пешки, конечно.

— Смотри, — сказал кто-то сзади. Это был отец, он вышел из шахматного клуба встречать меня, или, может, его позвали зрители прерванной партии, не знаю. Я посмотрел на бульвар — по нему уходила вдаль тёмная фигура. Тогда отец мне сказал, что каждый видит своё: перед ним была маленькая старушка, что медленно шла прочь в своём старом пальто. Она чем-то была похожа на его мать, а мне напомнила школьную учительницу.

Я тогда был влюблён в учительницу физики...

— Что смотришь, садись, — сказала Смерть.

— Здесь нельзя останавливаться, — мрачно ответил я.

— Ну так тем более, — садись быстрее.

Нужно было лезть через сугроб, но разве тут откажешься? Я забрался на переднее сиденье и уставился на Смерть.

— У тебя отец сегодня в клубе? — спросила она, начав движение и сразу же нарушив несколько правил.

У меня упало сердце, но она продолжила:

— У меня к нему дело. Предупреди его, пожалуйста, потому что мне не нужно, чтобы кто-то нервничал. Не к нему я, не к нему. Я уже была в клубе, и дома у него была, — кажется, он начал от меня бегать, а у меня сейчас другое дело.

Я позвонил отцу и рассказал, что произошло. Он долго сопел в трубку, а потом спросил, когда мы будем.

— Через двадцать минут, — громко сказала Смерть, так что отец там, у себя вдалеке, услышал.

Я ехал и думал, что было бы глупо сказать, что мне надо на работу, или спросить, когда мы закончим.

Шахматный клуб был пустынен. Я долго тут не был и поразился какой-то странной нищете, которая лезла изо всех щелей. На стенах висели выцветшие фотографии районных чемпионов и графики соревнований.

Я открыл дверь с надписью «Правление» и пропустил Смерть вперёд.

Отец сидел за столом в огромной зале. Было пустынно, как в квартире, откуда при переезде уже увезли все вещи.

На полированной поверхности стола я обнаружил стакан. Бутылка, видимо, была уже на полу, около тумбы. Отец крепко пил, пил и сейчас, и родственники, а особенно — родственницы, мне постоянно говорили, что именно из-за этого они развелись с матерью. Это была правда только отчасти: мать ревновала его ко всем занятиям вне дома, к тому, например, что он из своего института ехал не домой, а в шахматный клуб. Он был ей верен, но ревность необязательно концентрируется на обычных искушениях. Матери было неприятно, что отец веселится там, куда ей хода не было, причем не из-за его запрета, а в результате естественного хода вещей. Она и сама понимала, как нелепо бы выглядела среди шахматистов.

При этом я случайно услышал в клубе какого-то теоретика, фигурой больше похожего не на человека, а на голубя, что тот видел в солидной шахматной газете блестящую партию между Чигориным и Стейницем. Автор прекрасно разбирал стратегию игроков, отдавал должное победителю (им стал Чигорин) и заканчивал: «Если бы Чигорин не был законченным алкоголиком, у него были бы все шансы стать первым чемпионом мира». И теоретик, больше похожий на голубя, заканчивал: «Не узнаёте никого?»

По смешкам было видно, что слушатели узнают, и с некоторым опозданием я понял, что имеется в виду мой отец.

Сейчас я думаю, что мог бы тогда крикнуть что-то обидное голубиному шахматисту или наябедничать отцу, но не смог ни того ни другого и просто носил это в себе.

Впрочем, шахматисты там были разные. Как-то я пришёл к отцу и ждал, когда он закончит разговор с посетителями. Я видел, как они к нему зашли — это были амбалы, татуированные и страшные. Говорили они уважительно, просили учителей для своих товарищей, но пришли вместе с каким-то тюремщиком в чинах. Я поразился, как он похож на своих подопечных. Тюремщик, рассказывая что-то, печально произнёс: «У нас граждане осужденные все играют в шахматы — один всю сменку проиграл».

Тут кто-то внутри подошёл к двери и аккуратно прикрыл её, отрезав меня от разговора.

С детства я помнил ощущение надёжности от своего отца. Тогда он ещё жил с нами, и я помнил его запах — запах шахмат.

Это был запах перегара, его кожаной куртки, что он носил вечно и дорогих сигарет, на которые не распространялась экономия. Только потом я узнал, что «запах шахмат» происходил из анекдота, в котором жена упрекала мужа за то, что от него пахнет водкой, хотя он отпросился играть в шахматы с соседом. «А что, — отбивался тот, — ты хочешь, чтобы от меня пахло шахматами?» Как пахнут шахматы на самом деле, я знал. Это был запах старого дерева от досок, пыли от суконных и войлочных наклеек на основаниях, пахли они моим потом, когда я ходил в школьную секцию. Я с радостью бросил её, как только стал готовиться в институт.

Сейчас я понимаю, что это была попытка отца приблизиться ко мне. Попытка неловкая и какая-то беззащитная — так он и жил в отдалении, и я, для того, чтобы с ним встретиться, не ехал к нему домой, а шёл на бульвар, к облупленному зданию шахматного клуба.

Теперь мы сели вокруг казённого стола, и Смерть, посмотрев отцу в глаза, вдруг достала из сумочки бутылку водки.

Это было довольно неожиданно и как-то переломило наше настроение. Отец достал откуда-то из-под стола три низких стакана, и мы выпили — не чокаясь, без закуски.

— Георгий Фёдорович, — начала Смерть. — Ведь к вам должен сегодня прийти один человек читать лекцию.

— Да, — сухо ответил отец. — Вы к нему?

Смерть пропустила его слова мимо ушей. Вопрос действительно был кривоват, но она ответила:

— Мне с ним надо встретиться.

— Сейчас и встретитесь. Он придёт договор подписывать. А может, вы его после лекции заберёте? А то у нас много народа должно прийти. Какое у стариков развлечение? А тут и тема интересная — про курьерские шахматы.

В этот момент стукнула дверь, в комнату как-то даже не вошёл, а впорхнул маленький человечек. Он сделал шаг, будто воробышек на подоконнике, и тут же замер.

— А, вот оно в чём дело, — протянул он.

— Вы — сядьте, — неожиданно властно сказала Смерть, и пришелец, действительно помятый, как городской воробей после драки, покорно пошёл к столу.

— Знаете, как-то я оказался не готов, — забормотал он. — Думал, что готов, а вышло так. Я ведь долго этого желал — усталость, вот это всё. И когда близкие умирают... А сейчас не готов.

— Перестаньте суетиться, Иосиф Александрович.

— Может, водки выпьете? — перебил их отец, и это оказалось неожиданно хорошей идеей. Четвёртый стакан стукнул о стол.

— Давно шахматами увлекаетесь? — спросил я, чтобы разрядить обстановку, и сразу же понял, что явно сказал какую-то глупость.

— Давно, — произнёс Иосиф Александрович. — Очень давно. Помните ту шутку Ласкера? Про идеального шахматиста?

Отец сделал движение рукой, изображавшее досаду. Он-то, конечно, помнил все эти шутки, а я только пожал плечами.

Неопрятный Иосиф стал рассказывать, как в тридцать седьмом Ласкер плыл на пароходе в Америку. На этом же пароходе были Алёхин с Капабланкой, Алёхин направлялся в Монтевидео, у него был контракт на участие в турнире, впрочем, это неважно. Они собрались там не случайно, шахматы давно стали бизнесом, и корифеи тайком договаривались о ритуальной части чемпионата мира. Некто заговорил с Ласкером в ресторане, и тот решил, что его потревожил богатый любитель, просто подошёл за автографом. Но любитель хотел игры с гроссмейстером. Ласкер оказался равнодушен к незнакомцу, а вот Алёхин был больше заинтересован в игре, ему нужны были деньги. Они поставили довольно большую сумму и уединились в каюте. Незнакомец без жребия взял белые, отдавая дань тому, что сеансёр играет всегда белыми, чтобы его противники на сеансе одновременной игры не замкнули партию на него самого.

Алёхин проиграл на двенадцатом ходу.

То же случилось и с Ласкером, который пришёл в каюту.

Капабланка решил вмешаться и вскоре обнаружил своего короля окружённым, и вынужден был сдаться на двенадцатом ходу. Лучшие шахматисты мира были биты один за другим, и не могли понять, как это произошло.

Их победитель, скромно сидевший в углу каюты, объяснил, что это происходит оттого, что шахматы счислены. Они счислены и математичны.

Когда Ласкер рассказывал эту историю, то кто-то обязательно спрашивал:

— Что же случилось потом?

И Ласкер торжествующе отвечал:

— Как что? Конечно, мы убили его!

Иосиф вздохнул и подытожил:

— Обычно взрыв хохота раздавался сразу — так, по крайней мере, мне рассказывали. Я с Ласкером старался не встречаться, ведь я и был этот идеальный шахматист… Как они набросились на меня! Как, мешая друг другу, тянулись к моему горлу! А ведь всё было просто: я играл в шахматы две тысячи, а не привычные им лет четыреста. Я всё помнил, а они нет.

Они очень потешно совали меня в иллюминатор, и я на секунду подумал, что им удастся меня убить.

Через день меня подобрал канадский пакетбот, матросы поверили тому, что я упал с палубы, облокотившись на пустой ящик. Ящик объяснял, как я выжил в океане. Всегда нужно приврать, но не всё, самую малость — и тогда твой рассказ выйдет убедительным.

А теперь надо честно признаться, что я начал бояться смерти, я привык к жизни. Но всё, я готов.

— Иосиф, вам не положено, — ответила Смерть. — Я не за этим здесь.

Не сговариваясь, мы выпили водки. Чокаться со Смертью никому в голову не приходило. Я подумал, что непонятно зачем между нами появилась водка, эта мёртвая русская вода. Она вносила в наши посиделки какую-то пошлую ноту — как что-то трагическое, так надо выпить. Но отец пил всегда, этот недобитый шахматист, видимо, тоже. Я — из-за собственного безволия. А Смерть… Смерть нашла себе какого-то малахольного. Понятно, что никакого Ласкера он не видел,

Ласкер умер в сорок первом — любой желающий мог в этом удостовериться, выйдя в коридор. Там висели портреты всех чемпионов мира, только после Фишера у них не было второй даты после чёрточки.

Но забирать его Смерть не хочет, а нужно ей от него что-то ещё. Сумасшедшие, кстати, меня всегда пугали, особенно те, что были около шахмат.

Отец объяснял это так:

— Знаешь, Честертон говорил, что воображение не порождает безумия, его порождает рационалистический ум. Поэты не сходят с ума, с ума сходят шахматисты. Математики и кассиры бывают безумны, творческие люди — очень редко.

— История знает множество безумных поэтов, — возразил я ему. — Клинических, в смысле.

Я думал, что сейчас мы вспомним Рубинштейна и Стейница, что окончили свои дни в сумасшедшем доме. Кажется, Рубинштейн там всё время ходил, а потом ставил пешку обратно. Но отец вернулся к своему любимому Честертону. Честертон говорил ещё, что каждый, кто имел несчастье беседовать с сумасшедшими, знает: их самое зловещее свойство — ужасающая ясность деталей. Они соединяют всё в чертёж более сложный, чем план лабиринта. И ещё Честертон предостерегал, что споря с сумасшедшим, вы наверняка проиграете, так как его ум работает тем быстрее, чем меньше он задерживается на том, что требует углубленного раздумья. Ему не мешает ни чувство юмора, ни милосердие, ни достоверность опыта. Этот ум, утратив некоторые здоровые чувства, стал более логичным. В самом деле, обычное мнение о безумии обманчиво: человек теряет вовсе не логику; он теряет всё, кроме логики.

Потом мне довелось на практике проверить эти слова, и отец, то есть Честертон, оказался прав.

Я никогда не спорил с сумасшедшими, и с этим не стал бы. Но тут и без меня жизнь закипела, как забытый на плите чайник — отчаянно, неотвратимо, как предвестник большого пожара.

Между тем Смерть устало спросила малахольного:

— Иосиф, помните ту партию 1510 года? Ту, что по переписке? Да она тогда у вас одна и была, помните ведь?

Иосиф Александрович начал тереть виски, как заправский сеансёр, а потом замычал что-то нечленораздельное.

— То есть, Иосиф Александрович помнит, что был курьером, — мрачно сказала Смерть.

— Это как раз про курьерские шахматы? — спросил я отца тихо, но он замотал головой:

— Курьерские шахматы это совсем другое, нет.

— Не притворяйтесь, Иосиф, — продолжала Смерть. — Всё вы помните. Расскажите вот им.

Она не повернула голову к нам, но было понятно, что сейчас мы узнаем очередную странную историю.

Иосиф вместо этого с обидой сказал:

— Я был надёжным гонцом.

И замолчал.

В этот момент отец подвинул ему стакан и с каким-то даже размахом, как мне показалось, плеснул в него. Водка как-то не кончалась в этой смертельной бутылке.

Иосиф махнул её как воду и начал рассказывать историю про какого-то рыцаря, что играл в шахматы по переписке. Шахматные партии буквально передавались по наследству.

Беда была со связью — и то одного гонца зарежут по дороге, то другой умрёт от чумы. Иосиф не мог умереть, он был вечен и не особо боялся за свою жизнь. Но на пути в Италию из северной Франции достаточно опасностей, и, когда за ним погнались какие-то негодяи, он лишь успел сунуть пенал с посланием в дупло придорожного дуба. Его крепко поколотили, протомили неделю в плену, убедились в незнатности и продали в рабство. Иосиф выбрался из этой неприятности спустя год, а дальше началось самое интересное.

Убедившись в исчезновении гонца, господин Монстрикоз отправил свой ход снова, но при этом изменил своё решение — двинул не коня, а пешку. Партия продолжалась.

Иосиф бежал из плена, нашёл дуб, дупло и деревянный пенал, изрядно промокший к тому времени. Гонец добрался до места в самый неожиданный момент. Игрок умер, а двое его сыновей делили наследство. Но ход был учтён, и партия пошла наперекосяк. По сути, игрались две разные партии, всё больше и больше отличаясь друг от друга.

Добро бы это были простые игроки, тут было понятно, что делать. (При этих словах Смерть потянулась, как учительница, которая и впрямь знает, как разрешить все проблемы.) Но игроки, как продолжил Иосиф, были не просты, а особенно Иегуда Гентский.

Более того, один из братьев на другой стороне затеял играть в шахматы с женой своего брата, и, когда отлучился на время, оставил делать ходы какого-то рыцаря. Тот быстро проиграл, а жена его произнесла: «Не тебе мат, а отцу слепца». (Сын этот действительно был слеп и недоношен.) Брат не смог снести насмешку, и, затаив злобу, но, не подав вида, начал вторую партию. Едва переставив фигуры, он исчез и тайно поехал в дом брата. Брат, предчувствуя недоброе, пытался укрыться в церкви, но это помогло ему мало. Его поймали, и брат отрезал у брата его мужской орган. После этого он вернулся к ничего не подозревающей женщине и, сделав несколько ходов, швырнул крайнюю плоть брата на доску со словами «Мат жене скопца» — видимо, рифма «слепца»-«скопца» казалась ему остроумной.

Видимо, всё это было каким-то важным элементом истории, но я уже запутался.

Иосиф сказал меж тем:

— Было три профессии, позволявшие вырваться из гетто: врач, музыкант и шахматист. Но Иегуде вовсе не нужно было покидать гетто. Говорили, что в тридцать лет он уже получил Преференции, но, конечно, это не так.

— Иосиф, не говорите глупостей, он, конечно, получил Преференции, и вы сами понимаете, что означал проигрыш. Вас же прокляли, Иосиф, и вы об этом знали. И зная это, вы позволили ему разозлиться и играть обе партии.

Иосиф ещё больше сгорбился и как-то увял.

В общем, выходило так, что больше всего кого-то раздражает, что эти две партии играются до сих пор, создавая две дополнительные реальности. Теперь партия зависла, потому что этот неизвестный Иегуда назначил курьером Иосифа. А Иосиф не передавал ходов уже лет двести, поэтому партию невозможно закончить. В результате, кто-то наверху очень недоволен всем этим бардаком, и Смерть послали прекратить это безобразие.

В этот момент я брякнул:

— Может, партию тупо доиграть?

Все посмотрели на меня. Было такое впечатление, что я кинул камень в заболоченный пруд, когда на берегу собрались девочки в выпускных платьях.

— Можно доиграть, — задумчиво сказал я. — Если так нужен курьер, то пусть ходит тут, из угла в угол. Позовём какого-нибудь мастера с бульвара.

— Не надо мастера с бульвара, — сказала Смерть. — Ты будешь играть белыми.

— С вами?

— Милый, тебе что, жить надоело? С отцом своим.

— Он не умеет, — вмешался отец с видимой тревогой.

— Зато вы скоро разучитесь.

Появились две доски, и я отсел в дальний угол. Отчего-то участие этого вечного Иосифа было обязательно, и он принялся комично бегать между нами.

Я вспомнил школу и то, как почти выиграл тогда турнир во Дворце пионеров. Отец быстро проломил мою защиту, но что-то мешало ему добить противника. Я сделал ещё несколько ходов, у меня был практически цугцванг, и внезапно пробил диагональ. Черный король заметался, как Иосиф с теми бумажками, что мы передавали друг другу.

Отец подытожил:

— Ну вот и всё.

Смерть с видимым раздражением заметила:

— Вы поддались.

— Какая разница, ведь правила соблюдены.

— Жаль.

— А уж мне-то как, — ответил отец тусклым голосом.

Отец встал и принялся собираться. Смерть тоже встала. Я с запозданием понял, что случилось что-то страшное и непоправимое.

— Да, милый, — ласково сказала Смерть. — Они ведь играли на жизнь, такое правило положил Иегуда своему партнёру, и правило должно быть соблюдено.

Отец стоял уже в пальто. Он цапнул со стола недопитую бутылку, — я клянусь, в ней оставалась половина, — и теперь держал горлышко, как рукоятку гранаты.

— Ты меня очень обяжешь, — сказал он, — если не будешь сейчас вставать и прощаться.

Иосиф, стоя в другом углу треугольника, развел руками: «Я-то, дескать, что могу сделать? Я — вечный, но тут не главный».

И все они вышли разом, оставив меня в пустой комнате, за окнами которой сгустилась холодная чернота.

А тут было светло, и отопление хорошо работало.

Только одиноко висело на стуле моё наследство.