БОТАНИЧЕСКИЙ КАРАУЛ

Роза пахнет розой,
Хоть розой назови её, хоть нет.

Уильям Шекспир. «Ромео и Джульетта»
(Перевод Бориса Пастернака)

Не так уж давно, в 2009 году, в Россию приехал Франц Уле-Веттлер1, доктор исторических наук и генерал-лейтенант Бундесвера. На официальном мероприятии в Российском институте стратегических исследований он говорил так: «Позвольте, пожалуйста, в начале нашего разговора упомянуть о, казалось бы, незначительном эпизоде. Бисмарк, германский рейхсканцлер, в 1859 году служил послом в России, в Санкт-Петербурге. Он рассказывает в своих мемуарах, о том, как царю Александру II бросилось в глаза, что на одном из лугов все время стоял часовой, однако даже офицер караула не знал, за чем же тот наблюдает. После длительных выяснений стало понятно: царица Екатерина Великая увидела однажды на том лугу первый колокольчик и не хотела, чтобы его тут же сорвали. С тех пор часовые денно и нощно, и зимой, и летом караулили цветок, которого уже давно и не было. Подобные эпизоды можно найти и в истории других государств. Как правило, это критикуется. Однако Бисмарк оценил караул у цветка как „выражение стихийной силы и упорства, на котором основана русская мощь“»2.

Итак, ботанический парад начинается с колокольчика. В мемуарах Бисмарка действительно есть это место, но выглядит оно несколько иначе: «С другой русской особенностью я столкнулся во время моего первого пребывания в Петербурге в 1859 г. В первые весенние дни принадлежавшее ко двору общество гуляло по Летнему саду, между Павловским дворцом и Невой. Императору бросилось в глаза, что посреди одной из лужаек стоит часовой. На вопрос, почему он тут стоит, солдат мог ответить лишь, что „так приказано“; император поручил своему адъютанту осведомиться на гауптвахте, но и там не могли дать другого ответа, кроме того, что в этот караул зимой и летом отряжают часового, а по чьему первоначальному приказу — установить нельзя. Тема эта стала при дворе злободневной, и разговоры о ней дошли до слуг. Среди них оказался старик-лакей, состоявший уже на пенсии, который сообщил, что его отец, проходя с ним как-то по Летнему саду мимо караульного, сказал: „А часовой все стоит и караулит цветок. Императрица Екатерина увидела как-то на этом месте гораздо раньше, чем обычно, первый подснежник и приказала следить, чтобы его не сорвали“. Исполняя приказ, тут поставили часового, и с тех пор он стоит из года в год. Подобные факты вызывают у нас порицание и насмешку, но в них находят своё выражение примитивная мощь, устойчивость и постоянство, на которых зиждется сила того, что составляет сущность России в противовес остальной Европе. Невольно вспоминаешь в этой связи часовых, которые в Петербурге во время наводнения 1825 г. (Тут Бисмарк немного ошибся с датой — В. Б.) и на Шипке в 1877 г. не были сняты, и одни утонули, а другие замерзли на своем посту»3.

Видно, что спустя полтора века подснежник превратился в колокольчик. Но это не все ботанические превращения.

Сама по себе идея высочайшего караула при ботанике не нова. Вот сюжет из «Старой записной книжки» Вяземского: «На Каменном острову Александр Павлович заметил на дереве лимон необычайной величины. Он приказал принести его к нему, как скоро он спадет с дерева. Разумеется, по излишнему усердию приставили к нему особый надзор, и наблюдение за лимоном перешло на долю и на ответственность дежурному офицеру при карауле. Нечего и говорить, что государь ничего не знал об устройстве этого обсервационного отряда. Наконец роковой час пробил: лимон свалился. Приносят его к дежурному офицеру. Это было далеко за полночь»4. Офицер, «верный долгу и присяге своей» отправился к Государю, который уже спал. Его разбудили и вручили лимон. Государь был страшно недоволен рвением, а офицер получил кличку «Лимон».

Но дело, кажется, тут вот в чём: за год до появления Бисмарка в Санкт-Петербурге (он был послом в России в 1859-1861 годах) в четвёртом номере журнала «Живописный сборник» за 1858 год появилась история из времён Екатерины II, приписываемая поэту и драматургу Ф.И. Клингеру5. Вот что об этом писал Александр Поздняков в газете «Санкт-Петербургские ведомости» уже в наше время: «История, рассказанная со слов Клингера, называлась «Пост у розы» и состояла в следующем. В конце XVIII века Клингер был назначен в свиту императрицы Екатерины II. Обходя однажды Царскосельский парк, он набрёл на часового с ружьём, хотя видимых причин для поста в столь глухом уголке парка не просматривалось. Часовой прогуливался (десять шагов — туда, десять — сюда) возле небольшой беседки, обложенной дёрном и окруженной перилами.— Зачем тебя, братец, сюда поставили? — спросил Клингер.

Приметив на шее офицера орден, солдат в кивере с почтением ответствовал:— Так было отдано в приказе, батюшка.

Неудовлетворённый ответом, Клингер полюбопытствовал о странном назначении у караульного поручика. Тот сослался на военный устав и генерала, отдавшего приказ. Спустя некоторое время, оказавшись в Петербурге, Клингер задал мучивший его вопрос генералу. Тот поведал, что пост этот существует уже много лет и, согласно письменным сведениям, обозначен в пятистах шагах от Восточного павильона в Царскосельском парке. Клингер осторожно усомнился в необходимости поста на пустом месте, на что генерал ответил, что не может отменить высочайший приказ:

— Думаю, что его не отменят ещё лет сто.

Тайна охраняемой лужайки и дёрновой беседки не отпускала Клингера. Он даже подумывал, может, там зарыты какие-то сокровища? О частых визитах Клингера в уединённый уголок Царскосельского парка стало известно при дворе, и однажды императрица Мария Фёдоровна, супруга вступившего к тому времени на престол Павла I, поведала приближенному историю поста близ Восточного павильона: <...> ...Однажды императрица Екатерина Великая, прогуливаясь в парке, обратила внимание на мшистую (то есть махровую, покрытую множеством лепестков) белую розу, распустившуюся раньше других. Дело было накануне дня рождения одного из внуков государыни, которому она вознамерилась подарить эту розу. Внуком, несомненно, был юный Александр. Для того чтобы розу не срезали, Екатерина распорядилась установить у неё круглосуточный пост, но уже на следующее утро запамятовала о своем приказе. Пост у розы никто не осмелился отменить без её особого повеления. Роза отцвела, но часовой при ней остался, так как никто не решался узнать о цели этого поста. Пост у розы отменил только Николай I, перенеся его ближе к Орловским воротам недалеко от башни-руины»6.

Итак, колокольчики и подснежники, кочуя от Летнего сада к Царскосельским садам, приводят нас к розе, а она — к нехитрой мысли о том, что цветка, может быть, и не было вовсе. Но настоящие городские легенды всегда сделаны из достоверного материала. Екатерина действительно любила розы, и это знали современники. Ботанические караулы были в порядке вещей, и об этом как раз нам сообщает Вяземский. Идеальная легенда всегда состоит из деталей, которым ты доверяешь.

Забавно, что некоторые авторы сопрягают эту историю с биографией Суворова, то есть случаем, описанным А. Ф. Петрушевским7: «Будучи в Петергофе в карауле, он стоял на часах у Монплезира. Императрица Елизавета Петровна проходила мимо; Суворов отдал ей честь. Государыня почему-то обратила на него внимание и спросила, как его зовут. Узнав, что он сын Василия Ивановича, который был ей известен, она вынула серебряный рубль и хотела дать молодому Суворову. Он отказался взять, объяснив, что караульный устав запрещает брать часовому деньги. „Молодец“, — сказала государыня: „знаешь службу“; потрепала его по щеке и пожаловала поцеловать свою руку. „Я положу рубль здесь, на земле“, — прибавила она: „как сменишься, так возьми“. Крестовик этот Суворов хранил всю свою жизнь»8 — но, по мнению компиляторов из социальных сетей, выходит, что Суворов охранял тот самый куст. Всё оттого, что легенды имеют свойство совершать свои алхимические свадьбы.

Всё это удивительно напоминает нам рассказ Леонида Пантелеева «Честное слово» (1941). Это рассказ с мистической хронологией (он написан за несколько месяцев до войны, а напечатан в первые её дни), потому что в нём дышит предчувствие большой трагедии на фоне трагедии небольшой, частной.

В нём мальчик лет семи или восьми забыт на посту во время военной игры. Он стоит в темноте сада на Васильевском острове, и некому его сменить (пока рассказчик не приводит с трамвайной остановки какого-то майора-кавалериста).

В этой теме есть нечто самурайское. Но знаменитые истории про японских солдат и офицеров, которые продолжают воевать долгие годы после войны, потому что не получили приказа сдаться в плен (или просто вернуться) лишены, впрочем, романтики. Эти японцы, встреченные дома как национальные герои продолжали воевать не с армией врага, а с обычными крестьянами, угоняя у них скот, а то и убивая их. Но легенда милостива к героям и безжалостна к мирным жителям.

Из чего сделана история о розе? Из ботанической прелести, которая, как мы увидели, совершенный макгаффин — некий абстрактный предмет, лишённый защиты. Второй компонент — монарх, отдающий приказ, и неважно, русский или японский это император. Важное свойство этой стороны в том, что высшая сила забывает об этом приказе. И, наконец, часовой, который выполняет приказ, лишённый смысла.

В момент перемены власти и пересмотра ценностей я видел попытку пересмотреть и оценку рассказа Пантелеева. Он оказывался уже символом советского милитаризма, историей про то, как бесчеловечный режим воспитывает свою обречённую жертву. Точно так же, при Советской власти, история о часовом при исчезнувшем цветке казалась образом торжествующей бюрократии, сюжетом, обличающим бесчеловечную сущность царского режима. Спор этот давний, потому что описывает противостояние между двумя богословскими традициями — икономией и акривией.

Икономия — идея, построена на снисхождении, принятии идеи практической пользы. Она позволяет священнику принять решение, которое нарушает букву закона, но остаётся в рамках его духа. Хороший пример этого приводится в известной пьесе Константина Симонова «Так будет», где женщина-врач, майор медицинской службы разговаривает об этическом выборе с другим персонажем. Она приводит в пример случай из собственной жизни, когда красноармейцы занимают церковь, чтобы устроить там госпиталь. Священник без колебаний с этим соглашается, но просит, чтобы в алтарь никто не заходил. Ему отвечают, что как раз в алтаре нужно устроить операционную, потому что он лучше освещён. Батюшка с печалью соглашается, но просит, чтобы тогда, по крайней мере, не заходили женщины. Майор медицинской службы возражает, что это никак невозможно, потому что оперировать будет именно она. Священник, вздохнув ещё более печально, соглашается и с этим, и принцип икономии побеждает.

Акривия же говорит о тщательном исполнении приказа высшей силы. Она исключает неопределённость и возможность трактовки Божественного Послания. Это тщательное выполнение правила, пусть оно и было бы неудобным и жестоким, с точки зрения человека.

При этом акривия вовсе не противоречит икономии, это две части одного целого. Более того, акривия и икономия часто меняются местами: следование непонятной букве закона оказывается практически целесообразным, и наоборот. Нельзя исключать того, что мы, сопротивляясь бессмысленному (с нашей точки зрения) приказу, совершаем ошибку: и по причине слабости, и по причине недостатка знания. Одним словом, это очень важный частный выбор между буквой и духом, причём в нём нет никаких готовых рецептов, как сейчас бы сказали, «протоколов действия».