СЛОВО О ВЛАДИМИРЕ БОГОМОЛОВЕ

(момент истины)

Владимир Осипович Богомолов (1924 – 2003)

I

Момент истины — …более расширительно — получение информации, способствующей установлению истины.

Владимир Богомолов

В новогоднюю ночь на 2004 год писатель Богомолов был мёртв. Те, кто любил его, пили вместо праздничного шампанского поминальную водку. И всё потому, что писатель Богомолов умер за день до Нового года. Богомолов был писателем особым — как ни пробуй, с какой человечьей стаей его ни сравнивай, он был вне вВ новогоднюю ночь на 2004 год писатель Богомолов был мёртв. Те, кто любил его, пили вместо праздничного шампанского поминальную водку. И всё потому, что писатель Богомолов умер за день до Нового года. Богомолов был писателем особым — как ни пробуй, с какой человечьей стаей его ни сравнивай, он был вне всех.

Существует понятие «лейтенантской прозы» — это книги хороших крепких писателей, часто угнездившихся в начале алфавита — Быков, Бакланов, Бондарев. Это не значило, что писатели на другие буквы были хуже, но даже в алфавитном порядке была некоторая общность. Часто это были артиллеристы — может, оттого, что они выживали чуть-чуть чаще, чем пехота. Часто бывшие лейтенанты всё больше и больше заанимались политикой и общественной деятельностью, становясь понемногу бывшими писателями. А другие, наоборот, только набирали силу со временем. Но, несмотря на внешнюю общность поколения, Богомолов не вписывается в «лейтенантскую прозу».

Биография Богомолова сразу начинает двоиться и троиться. Иногда начинают с того, что он приписал себе два года и попал на фронт в сорок первом. Этому сразу веришь, тем более, что тогда приписать себе лишние годы было не так сложно. Человек родился в подмосковной деревне, а деревенский люд вовсе не имел паспортов. Для этих людей красноармейские книжки стали первым удостоверением личности.

Но Богомолов тогда не был Богомоловым, а был Войтинским. Он действительно родился в деревне, но отец его был петербургский юрист, затем теоретик права. При Советской власти он стал профессором в Комакадемии, работал в МГУ, а в 1938 году его арестовали. Ещё до суда у Войтинского-старшего случился обширный инсульт, и он умер в 1943 году в сумасшедшем доме тюремного типа. В роду Войтинских были политики и художники, так что это был вовсе не деревенский парень (в Подмосковье жили родители матери), а московский. Бросив школу, он пустился в странствия, переменил множество работ, и экзамены за восьмилетку сдал экстерном в Севастополе. В этом много непонятного: тогда в СССР было невозможно переменить работу по собственному желанию. Над таким желанием висел Указ 26 июня 1940 года, недвусмысленно обещая лишение свободы, не говоря уж о военном учёте. Но так или иначе семнадцатилетний Войтинский возвращается в Москву. С началом войны уходит в полувоенное формирование — полк Местной противовоздушной обороны, оттуда собственно в армию, попадает на Калининский фронт, получает тяжёлое ранение и оказывается в Бугульме. Видимо, он комиссован, что не мешает ему быть снова призванным в 1943-м, причём на момент призыва он уже кандидат в члены ВКП(б), несмотря на судьбу его отца. И, наконец, с сентября 1944 года он служит в контрразведке. Доходит до Берлина, потом начинается война с Японией, его переводят в Манчжурию, после войны он попадает на Чукотку, а затем на Сахалин. Всё это зыбко, даты не точны, рассказы очевидцев запинаются, и надо помнить, что точность бюрократического государства — миф, о чём нам сообщает рассказ писателя Шаламова, в котором машинистка по большому расположению к заключённому как бы случайно пропускает в справке об освобождении одну букву. В итоге вместо КРТД — контрреволюционная троцкистская деятельность — остаётся только КРД, что меняет судьбу героя кардинально.

С Дальнего Востока Войтинский попадает в Прикарпатский военный округ (Или же сначала служит в Берлине). Умудряется просидеть больше года в гарнизонной тюрьме, кажется, за препирательства с начальством. Увольняется из МГБ в ноябре 1949 года по состоянию здоровья всё в том же лейтенантском звании.

В общем, это чрезвычайно запутанная биография, и не только в военной её части, тем более в какой-то момент Войтинский превращается в Богомольца, то есть берёт фамилию матери. А ещё через некоторое время, в 1950 году, он становится Богомоловым. Примерно тогда же или чуть позже, сдав экзамены за десятилетку в июне 1952 года, опять экстерном, он поступает на филфак МГУ, но скоро разочаровывается в этой затее.

Было бы весело представить себе жизнь сына врага народа, что уходит от погони, петляет по стране, меняет фамилии, наконец прячется в окне урагана – организации с мистическим смертельным названием, и, наконец, переигрывает время.

Но главное, он пишет повесть «Иван», и с этого отсчитывается его литературная судьба.

Есть отдельная беда писательских биографий: в них события подменяют книги. И дело не в том, что биография писателя Богомолова авантюрна, а в том, что его проза хорошо написана. Здесь есть две темы: соотношение действительности и художественного мира и то, как пишется военный детектив, как и чем он отличается от обычного.

Но мы забежали вперёд.

Вообще говоря, собрание сочинений Богомолова можно уместить в одном томе: («Иван» (1957) года, «Зося» и несколько небольших рассказов (1963), «В августе сорок четвёртого» (1973). Ну и несколько фрагментов недописанного романа.

Говорят, что он как-то выпустил сборник детских стихов. Я с трудом могу представить, что за стихи мог написать будущий автор романа о смершевцах и повести о чукотской службе. Ссылки на этот сборник есть только в одном библиографическом списке, и ему веры мало.

Так или иначе, большая литература для него началась с повести «Иван».

«Иван» сначала казался оборотной историей пасхальной сказки Катаева о Ване Солнцеве. Эти герои парны — как миф и реальность, как мир и война. Их имена одинаковы, а отличаются они как отличается живой человек от своего личного дела с подшитыми туда казёнными характеристиками. Только картонная папка всегда более живуча, чем мягкое и податливое человеческое тело.

Поэтому один мальчик убит немцами, а другого сгустившийся из воздуха Суворов ведёт к государственной службе по мраморной лестнице училища.

Катаев написал своего «Сына полка» в сорок четвёртом, как раз в то время, когда герои богомоловского романа с двумя названиями бегали по огромному белорусскому лесу в поисках немецкой разведгруппы. Спустя двенадцать лет Богомолов отправляет своего «Ивана» сразу в два журнала — «Знамя» и «Юность».

«В то время жил под Москвой, в Москву приезжал раз в неделю мыться. В один из приездов — звонок от Кожевникова из “Знамени” и водитель с запиской от Катаева из “Юности”. С разницей в полтора часа. За эти полтора часа успел побывать в “Знамени” и согласиться на публикацию. Потом бродил по бульварам в худом плащишке, не зная, что делать. В “Юности” Катаев встретил словами: приветствую ваше появление в литературе. Спустя пару минут добавил: я, автор “Сына полка”, при своих подчинённых не стесняюсь сказать, что мои розовые сопли, мой социалистический сюсюк ничего не стоят по сравнению с вашей вещью» .

«Момент истины» или «В августе сорок четвёртого» стал одной из лучших книг о войне, и уж точно лучшей прозой о советских спецслужбах.

Эта книга похожа на многослойный пирог. В ней есть детектив, есть множество историй, крохотных внутренних романов со своими героями, сотни деталей, пресловутые документы. Те самые шифрограммы и донесения, из-за которых Богомолова по легенде вызывали серьёзные строгие люди в штатском и интересовались, откуда он их взял. И тот отвечал, что придумал эти справки и приказы от начала до конца.

Знаменитый роман очень интересно написан, он говорит разными голосами, время в нём убыстряется, раскручивается, а под конец летит камнем. Из четырёхсот страниц четверть — рассказ о том, что проходит за полчаса на лесной поляне.

Там есть дух времени, гусеничный лязг его, сладкий трупный смрад и горькая пороховая вонь, движение миллиарда казённых бумаг и миллионов людей — всё, что позволило Константину Симонову сказать, что «В августе сорок четвёртого» — роман не о контрразведке, а советской государственной машине и типичных людях того времени1.

Момент истины» по сути смесь производственного романа и психологического триллера. Богомолов пишет о поиске вражеской разведгруппы, как Артур Хейли об аэропорте или отеле. При этом сюжетная конструкция и приёмы у него куда сложнее, чем у всех производственных романов того времени. Происходящее будто снято с нескольких камер. Движения героев у него всё время убыстряются, последние главы описывают всего несколько часов жизни героев, а можно сказать — минуты.

Там есть множество деталей-эмоций, что создают стереоскопическое изображение явлений. Например, тема внутреннего противостояния этой машины и людей eх machina — с другими людьми, по иному понимающими служение этой машине. Боевой офицер, который по ранению попал в комендатуру, и которого через час убьют, кричит: «Я в армии четвертый год и вашей “спецификой”, поучениями о бдительности не то что сыт — перекормлен! Однако ни одного шпиона даже во сне не видел!.. Дезертиры, паникеры, изменники встречались — двоих сам расстреливал... Власовцев видел, полицаев, но шпиона — ни одного! А вас, охотничков, — как собак нерезаных!.. НКВД, НКГБ, контрразведка, прокуратура, трибуналы... И ещё милиция»!...2

И у него своя правда. Она есть и у десятков тысяч солдат, которых, может, не убьют, если немцы не узнают русской тайны. Или их убьют на неделю или на месяц позже, а может их убьют всё равно, жаркое имя военной тайны, предчувствие скорой смерти, не своей, так чужой, её обыденность, висят как тёмные нимбы на фотографиях людей в мистических фильмах. Судьбы слиты, одного нет без другого. Как удивительно хорошо повернулась бы жизнь, если бы можно было бы вывести породу людей, что только грабят, и породу тех, что только дарят, тех, что только защищают, и тех, что мучают побеждённых. Не им, так потомкам было бы весело и радостно жить.

Герои Богомолова таскают в карманах удостоверения военной контрразведки СМЕРШ, просуществовавшей всего три года — с 1943 по 1946-й. Но имя её до сих пор будоражит умы — даже одним своим шипяще-шелестящим названием. С одной стороны — тысячи реальных немецких шпионов и диверсантов (чаще всего бывших сограждан), с другой стороны угрюмая судьба военнопленных и надзор за неблагонадёжностью. Всё сплавлено вместе — вот в чём момент истины.

Ну и, наконец, есть безумно популярный роман, изданный сто раз и переведённый не то на тридцать, не то на сорок языков. Роман, из которого по уже нашему языку разбрелись и «момент истины», и «качание маятника», и «стрельба по-македонски».

II

Господи, спаси Страну Советов,
сбереги её от высших рас,
потому что все твои заветы
Гитлер нарушает чаще нас.

Николай Глазков

Ещё один шаблон, который не походит к Богомолову — это деление на «патриотов» и «западников» в восьмидесятые и девяностые. Сами эти определения за десять лет несколько раз поменяли свою суть. Потому как скажешь в унынии — «разворовали страну, обобрали народ», так, какой бы правдой это ни было, загорится у тебя во лбу особая звезда. А признаешься в жалости к сидельцам, так попадёшь в заграничные злопыхатели.

То же самое стало и с главной идеологемой полувека — Отечественной войной.

Особенность нашей истории заключается в том, что тех людей, которые воевали в сороковых, очень долго покупали. Им шептали в ухо, что они — лучшие, что они сделали главное дело в мире. По факту того, что им удалось выжить, они стали героями. Всё это было правдой, но правдой неполной. Ветераны заходили в школьные классы, сидели на торжественных мероприятиях и превращались в глазах государства в священных коров. И в этом была трагедия — их и наша.

Очень сложно остаться беспристрастным, когда год за годом тебя уговаривают, что ты уже всё сделал, и что тебе, лучшему, все должны быть благодарны — все и навсегда. Тогда самый озлобленный человек начинает забывать о бессмысленности войны, об ошибках командования, о страхе и ужасе, о холоде и голоде, который не всегда происходил по умыслу врага, а чаще по бесхозяйственности, о том, как ему грозили расстрелом. И вот он, нормальный человек, как и все мы, но которому, в отличие от нас, привелось воевать и победить, сам стремится забыть об оборотной стороне войны. А ведь Великая Отечественная война была прежде всего — Большая Общественная беда. То есть сплав общего страдания, мужества и всякой дряни. Это для американцев, может, это была война, а для нас — сплошь подвиги и трагедии.

Впрочем, как всегда, потом приходят другие люди и начинают голосить о том, о чём говорить вслух было не принято. И их голос тоже содержит правду, но тоже — небеспримесную.

Чернышевский писал в своём знаменитом дневнике, том самом дневнике с беззащитно-идиотическим названием, следующее: «Меня возмущает всякое неравенство. Женщина должна быть равной мужчине. Но когда палка была долго искривлена на одну сторону, чтобы выпрямить её, должно много перегнуть её на другую сторону»3. Примерно то же самое происходило и с русской историей — палка была выгнута в обратную сторону. Ничего хорошего из этого не вышло, потому что прямые должны оставаться прямыми, даже если их гнут наши желания и обстоятельства.

Имя Богомолова связано с известной полемикой вокруг романа Владимова «Генерал и его армия». В праздничном, на 9 мая 1995 года, номере газеты «Книжное обозрение» были опубликованы размышления Богомолова по поводу владимовского романа. Это называлось фрагментом книги «Срам имут и живые, и мёртвые, и Россия...». Собственно, полемики тогда не получилось. Получилось то, что называется теперь «флейм», ругань без рождения истины в споре. Владимов писал Богомолову примерно так: «Рядовому публицисту с Лубянки я бы не стал отвечать, но приходится делать исключение для автора “Ивана”, автора “Зоси”»4...

Дело в том, что это был спор двух людей, что стоят по разные стороны от цифры, нарисованный на асфальте — для одного из них это «6», а для другого «9». Что военная история наша трагична, что она лишена изначальной жалости к человеку, давно ясно. И роман Владимова, тоже не штатского совсем уж человека, суворовца, роман, говоривший о небрежении солдатской жизнью, этим был и силён. Но палка была перегнута, и, увы, карикатурные смершевцы, что могли застрелить генерала из пушки, выглядели дурно и не лезли ни в исторические рамки, ни в рамки здравого смысла.

В этом уже забытом сейчас споре двух писателей можно увидеть зародыши многих поздних суждений, политической газетной ругани, тексты сотен статей о стране и войне. Что ни абзац, то повод для грызни. Правда, участники этого куда менее авторитетны. Никто не скажет: «Отвечаю вам как автору “Ивана”», и уж подавно — «Говорю с вами как с автором “Верного Руслана”».

Может быть, книга «Срам имут…» и превратилась бы в авторитетный текст, без выгибания пресловутой палки вправо и влево, но верится в это плохо, да теперь об этом судить бессмысленно.

III

То, что писатель хочет сказать, он должен не говорить, а писать.

Эрнст Хемингуэй

Третья человечья стая, куда не вписывался Богомолов, была писательская. Он был вне этого цеха, вне писательской среды и вне служебной писательской лестницы.

Дело не в том, что он так и не вступил в Союз писателей, под конец жизни он вообще отказывался от премий и орденов.

В 2001 году Богомолову присудили премию Андрея Синявского. Ему под конец жизни присуждали разные премии, от которых он неизменно отказывался. Ну, много кто от чего отказывался — бывало, писатели и от Нобелевских премий отказывались. Важно понять мотив: Богомолов постоянно отстаивал свою непубличность. Публичность в его глазах превращалась в ангажированность. Он написал письмо в «Новую газету», где, в частности, говорил: «…принять эту премию, как, впрочем, и любую другую, я не могу в силу своих убеждений. Я убежден, что литературное произведение после опубликования должно жить самостоятельно, без каких-либо подпорок и поддержек, а автор должен обходиться без каких-либо поощрений, без различных ярлыков и этикеток.

Это не сегодняшняя моя позиция — в этом убеждении я пребываю уже несколько десятилетий. В конце 1975 года мне сообщили, что роман выдвигается на Государственную премию и для представления надо оформить какие-то документы. Я поблагодарил за внимание и, естественно, отказался. При повторном звонке меня попросили изложить отказ письменно, причем в два адреса, что я и сделал. В 1984 году в связи с 50-летием Союза писателей, в котором, кстати, я никогда не состоял, меня наградили орденом Трудового Красного Знамени, за что я тоже вежливо поблагодарил, но получать, разумеется, не стал. При последнем звонке из наградного отдела я разъяснил, что орден не может быть принудительным, и меня больше не беспокоили.

В последние месяцы в Москве и Екатеринбурге озаботились тем, что я уйду из жизни, не имея никаких поощрений, и еще в сентябре я узнал о присуждении мне двух других премий, в том числе и восстановленной в этом году — имени замечательного разведчика Николая Кузнецова. В обоих случаях я благодарил за внимание, но в силу своих убеждений, разумеется, отказывался. Разъясняю здесь все это, чтобы было ясно, что это моя давняя и твердая позиция в отношении любых премий и поощрений.

Я не претендую на непогрешимость и никогда не предлагал другим свой образ жизни и поведения, хотя и не считаю их неверными»5.

У Богомолова есть короткий рассказ, что называется «Второй сорт». Он рассказывает о провинциальном мальчике, студенте, что попал в столичный дом. Там толкутся люди, приехал в гости знаменитый писатель с машиной и личным шофёром. Писатель гладок, вальяжен и дарит хозяевам чашку, из которой пил сам Горький.

А провинциал потом её рассматривает и видит, что на донышке написано «Дулёво, второй сорт 1951 год». И наступает момент истины — понятно, что это враньё, и чашка, и писательское величие — всё дрянь, прах и глупости.

Вот чего бежал Богомолов, вот какой цеховой корпорации. Потому что уж с кем с кем, а с обобщённым дарителем чашек он никогда не объединялся.

И вот Богомолов умер. Он был не первый и не последний в череде смертей воевавших писателей. Они покидали сцену, будто присоединяясь к боевым товарищам. Авторитет их был честно заработан. Теперь остались, только буквы из того мира, где мальчики ещё живы, где «Ja cie kocham, a ty spisz!...», где сердца нашего боль и где, наконец, «Ба-бушка!.. Бабулька приехала»!