СЛОВО О БЫСТРОПИСАНИИ
Степенность равно прилична юноше и убеленному сединами старцу.
Козьма Прутков. Афоризмы.
Есть такой старый анекдот о человеке, который решил сшить брюки, но чрезвычайно долго ждал свой заказ. Натянув обнову, он продолжал пенять портному за задержку, говоря, что целый мир — и то был создан за шесть дней. «Посмотрите на этот мир и на эти брюки», — справедливо отвечал портной.
Финансовые дела у писателя нынче таковы, что ради хлеба (и брюк) вынуждают его писать всё больше и больше. Поэтому появляется всё больше и больше текстов.
Когда я ходил на сходки писателей-фантастов, то для голосования за лучший роман в этом жанре прилагался список из полтысячи романов, изданных за год. И это была только жизнь космических пауков и приключения программиста при дворе Ивана IV — вокруг этого мира писались сотни других, нефантастических романов.
При этом писать нужно быстро, будто подкидывая в топку издателя рукописи-поленья.
Был какой-то момент, когда подобное занятие позволяло балансировать на уровне прожиточного минимума. Теперь рынок избавил романистов от этого фактора, — и они ищут приработка на стороне. Но всё же остаётся вопрос — сколько в среднем пишется роман? А толстый роман — основное мерило писателя. Оправдываться можно тем, что Чехов и О.Генри романов не написали, но оправдания всегда жалки и плохо смотрятся со стороны.
Напиши роман, и будет тебе почёт и уважение. Ну, или не будет, но без романа вовсе неловко выйти к людям. И ничего не поделаешь с общественным мнением — роман задерживается в общественном сознании дольше, чем иная форма.
Мелвилл писал «Моби Дика» два года.
Писатель Евгений Водолазкин говорил, что он пишет роман три года. Многие соглашаются с тем, что роман можно написать за год.
Был, правда, один знаменитый случай, когда роман написали быстро, и история его создания известна публике едва ли не лучше, чем сам текст.
Такая популярность приключилась с книгой не благодаря её собственной славе, а потому, что в 1980 году на экраны вышел фильм режиссёра Александра Зархи «26 дней из жизни Достоевского». Это стало самой романтической из всех историй о писателе, к тому же там снималась актриса Симонова, что в том году значилась главной инженю, и бывший Андрей Рублёв из фильма Тарковского — Солоницын, и знойная полька Шикульска в качестве Аполлинарии Сусловой.
Получилась история про любовь, а не про роман, что совершенно справедливо.
Вообще, писать что-то на скорость — известная забава. Написать рассказа за три дня — прекрасно: буйство адреналина, мозговой штурм и отличная тренировка. Сейчас за подобным люди идут в клубы «Что? Где? Когда?». Но кроме спринтерских дистанций сохранились и стайерские. Рассказывали, что у американцев есть традиция National Novel Writing Month. Там, правда, пишут всего четыре авторских листа.
Американское мероприятие никакого пафоса не содержит и высокой литературой не притворяется.
Нужно объяснить, почему речь идёт о месяце. Люди любят круглые даты и недробные сроки. День, неделя, месяц, год — роман нельзя написать за день или неделю, сочинить за год — неудивительно, а вот за месяц — возможно, правда, не без напряжения.
Это касается не только книг: всё привязано к простым срокам. Есть такая поговорка «лечёный грипп проходит через неделю, а нелечёный — за семь дней». Если человек болеет десятый день, то испытывает понятное раздражение.
Но случай с романом Достоевского интересен, на самом деле, не только сроками, но и методом.
А началось всё так: 1 октября 1866 года к Достоевскому, который тогда приехал из Москвы, пришёл писатель Милюков1. Достоевский ходил по комнате с папиросой и нервничал. Милюков спросил его:
«— Что вы такой мрачный?
— Будешь мрачен, когда совсем пропадаешь! — отвечал он, не переставая шагать взад и вперед.
— Как! Что такое?
— Да знаете ли вы мой контракт со Стелловским?2
— О контракте вы мне говорили, но подробностей не знаю.
— Так вот посмотрите.
Он подошёл к письменному столу, вынул из него бумагу и подал мне, а сам опять зашагал по комнате. Я был озадачен. Не говоря уже о незначительности суммы, за которую было запродано издание, в условии заключалась статья, по которой Федор Михайлович обязывался доставить к 1 ноября того же 1866 года новый, нигде ещё не напечатанный роман в объеме не менее десяти печатных листов большого формата, а если не выполнит этого, то Стелловский получает право на крупную неустойку»3. Другому адресату Достоевский пишет: «Но в контракте нашем была статья, по которой я ему обещаю для его издания приготовить роман, не менее 12-ти печатных листов, и если не доставлю к 1-му ноября 1866 г. (последний срок), то волен он, Стелловский, в продолжение девяти лет издавать даром, и как вздумается, всё, что я ни напишу, безо всякого мне вознаграждения»4.
Перед нами срок — с 4 по 30 октября, правда, непонятный разброс в объёмах текста — десять, двенадцать или семь листов. Любой неленивый человек может с помощью доступного текстового редактора измерить «Игрока», и обнаружит, что это 296 000 знаков с пробелами. Это примерно 7,3 авторского листа. Но издатель согласился на эти семь листов, (мы ничего не знаем о его возражениях), так что это либо было непринципиально для рукописи, написанной от руки, либо листы считались иначе.
Теперь о важном: Стелловский может, и был, «довольно плохой человек», как говорил о нём Достоевский, но не он потребовал писать роман так быстро, а сам писатель, как человек в некотором помрачении, его не писал.
То есть сначала писал — и говорил об этом несколько взвинченно: «Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь — написать в 4 месяца 30 печатных листов в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером, и кончить к сроку»5.
К чему это привело, мы знаем. Интересно то, что мысль одновременного письма писателей никогда не оставляла, и у одного из них, лет через сто, в доме была дюжина пишущих машинок, и из каждой торчали недописанные произведения (Это забавная метафора для окон Windows и Word). Писатель (сколько можно судить по интервью) работал практически одновременно со всеми6.
Но у Достоевского это не вышло. Вот он сообщает в письме «...За роман Стелловскому я ещё и не принимался, но примусь. Составил план — весьма удовлетворительного романчика, так что будут даже признаки характеров. Стелловский беспокоит меня до мучения, даже вижу во сне...»7
Так проходит лето, сентябрь, и вот, стоя посреди квартиры Достоевского 1 октября, Милюков спрашивает:
«— Много у вас написано нового романа? — спросил я.
Достоевский остановился передо мною, резко развел руками и сказал:
— Ни одной строчки!
Это меня поразило.
— Понимаете теперь, отчего я пропадаю? — спросил он желчно.
— Но как же быть? Ведь надобно что-нибудь делать! — заметил я.
— А что же делать, когда остается один месяц до срока. Летом для “Русского вестника“ писал “Преступление и наказание“ да написанное должен был переделывать, а теперь уж поздно: в четыре недели десяти больших листов не одолеешь»8.
В истории этого романа есть, конечно, особая черта — это диктовка стенографистке (женитьба как бонус вовсе не так интересна — много кто женится на своих секретаршах, куда интереснее обстоятельства): «...Было 4-е октября, а я ещё не успел начать. Милюков посоветовал мне взять стенографа, чтоб диктовать роман, что ускорило бы вчетверо дело, Ольхин, профессор стенографии, прислал мне лучшую свою ученицу, с которой я и уговорился.
С 4-го же октября и начали. Стенографка моя, Анна Григорьевна Сниткина, была молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером. Работа у нас пошла превосходно. 28 ноября роман “Игрок“ (теперь уже напечатан) был кончен, в 24 дня...»9
Итак, 4 октября 1866 Анна Григорьевна явилась на углу Малой Мещанской и Столярного переулка, и работа пошла так: писатель, сверяясь с черновыми набросками, сделанными накануне, диктовал с 12 до 16, а потом стенографистка уходила домой, расшифровывала свои знаки, а потом переписывала текст.
29 октября у них была последняя диктовка, 30-го октября — беловая рукопись (такое впечатление, что Достоевский в последний момент и там что-то поправил), а 31-го октября вечером Достоевский сдал под расписку приставу той полицейской части, где проживал Стелловский, свой роман «Рулеттенбург». Приставу, — и, как известно, оттого, что Стелловский отсутствовал — как говорят, нарочно.
«...При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она всё больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 44), но я всё более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет...»10
Другое дело, что «Рулеттенбург», тут же превратившийся в «Игрока» по требованию издателя, не самый яркий из романов Достоевского. Нет, по нему ставили и оперы (не по каждому роману композитор Прокофьев написал бы оперу), был и балет, и несколько экранизаций, и везде в тексте чувствуется если не рука Достоевского, то его диктовка. Более того, как начнёт кто писать на скорость, так сразу получается больше про себя, а не про вымышленные конструкции. И хоть Достоевский задумал сюжет «про заграничного русского» ещё года за три до этой истории, но чувствуется, что тут рвутся наружу не выдуманные чувства, а личные.
Но и в последующие годы писали быстро.
Платонов создал «Сокровенного человека», размером в три листа, за месяц, а за две недели сочинил полуторалистовой «Город градов». Полтора месяца Пушкин просидел в Болдино, когда написал ворох знаменитых текстов — правда он много что там заканчивал, а не писал с начала до конца. «Граф Нулин» был написан за два утра.
Сейчас редко пишут от руки, и всё реже от руки правят.
Уже канули куда-то пишущие машинки (по легенде, первым из писателей ими стал пользоваться Марк Твен), открыть полдюжины текстов на экране теперь неудивительно.
Если бы Лев Толстой получил в распоряжение приличный компьютер и обрёл навык редактирования, то неизвестно, как сложилась бы его семейная жизнь.
Письмо, сам процесс приставления слов к словам, стал стремительным. Чем больше ты напишешь, тем лучше оденешься. Роман, второй, третий — нет, писать по роману в месяц в течение нескольких лет ещё никому не удавалось, а известные случаи этой быстроты навевают мысль о бригадном подряде. Техника ушла далеко от стенографии, забыты пишущие машинки, можно работать одновременно с полдюжиной текстов на экране. Можно сравнить варианты и найти ошибки за то время, которое раньше тратилось на вызов литературного секретаря колокольчиком.
Запись идёт практически со скоростью сочинения. Скоро программисты получше отладят распознавание голоса, и некто, находясь в спешке и стеснённых обстоятельствах, просто станет говорить в крохотный микрофон, не останавливая ходьбы на тренажёре фитнес-клуба. Ну, разве запыхается немного.
Беда в том, что весь этот фейерверк технического прогресса произошёл в тот момент, когда литературу стали теснить другие искусства. Что теперь хвастаться беговыми кроссовками перед настоящим гонцом-марафонцем, что добежал до Афин? Время другое.
В одном из советских журналов была напечатана заметка об инженере, который поставил рекорд по скорости чтения. На вопрос корреспондента о его секрете, чемпион отвечал «Я никогда не задумываюсь о смысле прочитанного».
Но это хорошо описывает быт читателей, а применительно к нашей теме работает другая история — про секретаршу, которая печатала со скоростью 150 ударов в минуту, правда, как она, стесняясь, сообщала получалась какая-то глупость.
Я как-то и сам сочинил роман на скорость. Это было коммерческое предложение — не такое рисковое, как у Достоевского, но всё же. Нужно было это сделать за месяц, опаздывал не я, а издательский проект. Как раз на дворе стоял октябрь, и опыт показал, что всё возможно. Правда, теперь от сочинителя требовался вдвое больший объём, но и это не беда.
Стенографисток в моём семействе не боялись — их было днём с огнём не сыскать. Да и те, которых мы видели, родились во времена Достоевского. Дело решали клавиатура и мышь.
Это оказался весёлый месяц — я писал и веселился, чуть даже не заплакал. В текст валились образы детства, прочитанные книги, сюжеты Борхеса и всё то, что я помнил из прошлых жизней. При этом я всегда с недоверием относился к тем писателям, что удалялись из города в дома творчества, чтобы создать что-то великое. У меня было подозрение, что они уезжали туда отдохнуть от семейного чада, встретиться с молодыми прелестницами или просто погулять на воздухе. Ты вот напиши роман за месяц по ночам, а по утрам води сына в детский сад.
А потом, прежде чем заснуть, смотри в окно на медленно и неохотно светлеющий мир.
Затем посмотри на свои брюки.
И снова посмотри на этот вечный и равнодушный мир, прекрасный под саваном первого снега.