(биомасса)
И кроме того, биомасса биомассе рознь; ясно, что сосна, весящая полтонны, и лось, весящий столько же, качественно отнюдь не равноценные биомассы.
Соломон Перешкольник. Солнечная цепь жизни
Гости съезжались на дачу.
То есть никто пока не приехал, но все уже позвонили, договорились, потом подтвердили уговор, затем переуговорились и на каждой стадии старались доложить Евсюкову текущее состояние вещей.
А Евсюкову и печали не было, потому что он знал всех этих людей и предсказывал каждый их шаг. Гости его были люди состоявшиеся, вставшие в этой жизни прочно, как ленточный фундамент на два метра ниже земли.
Один — Профессор, другой — Полковник, хоть и отставной, третий — Писатель, а четвёртый, чтобы поддержать буквоначалие, — Плотник.
Все они раньше сидели за соседними партами, а потом пошли по жизни розно. Прежде на дачу Евсюкова их приезжало семеро, да только жизнь жёстче школьного расписания. Многие годы они собирались мужским кругом, но потом традиции дали слабину из-за пары ревнивых жён, а где жёны, там и дети, играющие в прятки среди кустов смородины.
Евсюков жил на даче круглый год, квартиру в городе сдавая за бесценок. К врачам он не ходил, считая, что им и без него дел хватает, а зубы у него давно не болели, потому что жили в стакане на тумбочке.
Сезоны сменялись сезонами. Таял снег, земля покрывалась подснежниками, начинали бешено орать птицы, из города привозили кошек, и птичий энтузиазм угасал, наваливалась летняя жара, ночное небо покрывалось неприличными черкашами-метеорами, дни становились холоднее, и вот Евсюков уже смотрел в окно на первый снег.
Гости вносили в его распорядок не то что разнообразие, а хаос. Но он считал, что они что-то вроде затычки в его жизни, заплатки на надувной лодке, пробки в бочке. Вынь их, и вытечет Евсюков под куст, исчезнет.
Что ещё держит человека в жизни? Услуга.
А что лучшая услуга? Предоставленный кров.
Евсюков уже знал, кто где ляжет, кто уснёт сразу, а кто будет жаловаться на чужой храп, забыв о своём.
И тут Евсюков вспомнил о туалете.
Туалет у него был старинный, типовой домик над бездной. У всех соседей уже были установлены удивительные приборы прямо в домах или специально сделанных пристройках. Там работали умные насосы, мигали лампочки, на выходе из-под земли появлялась чистая вода, остальное было каким-то божественным удобрением. Туалеты были сложны в облуживании: перестанешь топить или кончится электричество, быть беде. Потому наготове у дачников были генераторы или обогреватели.
Евсюков же жил так, попросту, справедливо считая, что в старости и есть-то лучше меньше, чтобы пореже навещать этот домик.
Но накануне две недели стояли дожди, потом пришла жара и парило. В речке поднялась вода, а лесное болото чавкало и пускало пузыри. Вода долго стояла и на его участке.
Евсюков, стоя рядом с домиком, принюхался. И то, что он почуял, ему не понравилось. Не просто не понравилось, а ужаснуло.
Он всё равно собирался в райцентр за покупками и мысленно добавил одну строчку к списку.
Когда Евсюков загрузил пакеты с едой в багажник, то вспомнил, что забыл про эту строчку.
Химию для запаха. Средство для запаха. То есть от запаха.
Так он и обрисовал ситуацию продавцу в садовом ряду, зажатому между саженцами и женским бельём.
Продавец стал вращать глазами и думать.
Чем-то он не понравился Евсюкову, таких он не любил. Такие вместо того, чтобы перекинуться парой фраз о дождях и войне, начинают уговаривать тебя купить лошадь.
Продавец продолжал вращать глазами, причём зрачки его двигались несинхронно.
Евсюкову показалось даже, что к нему принюхались.
Будто отдохнув, глазастый заговорил, да так, что вышло ещё неприятнее. Евсюкову показалось, что человек перед ним выдумывает себе восточный акцент, чтобы казаться настоящим восточным продавцом, коверкает язык для неведомого способа понравиться.
Ай, фиалка будет пахнуть, давай три двести.
Нет, не восточный у него был акцент, а такой, каким телевизионные комики изображают выдуманных восточных людей.
Да и цена была какая-то удивительная для бутыли, которую вмиг выбулькаешь в сортирную дырку.
Евсюков спросил чего-нибудь попроще. Но попроще не было.
И снова начался этот спектакль: ай, у тебя не это будет (продавец повертел ладонью, будто отгонял ленивую муху), а фиалка. Фиалка!
Впрочем, к бутылке от щедрот выдали бесплатный пакетик.
Вернувшись домой, Евсюков пошёл по длинной дорожке к туалетному домику. Влажные ветки панибратски шлёпали его по спине. «Надо бы подрезать, гостям неудобно будет», — успел подумать он и хотел было повернуть к сараю. Но, вздохнув, всё же сосредоточился на бутылочке в руках, чтобы не забыть о химии на этот раз.
Три двести вылились вниз, даже не булькнув, и Евсюков понял, что его обманули. Средство не пахло ничем.
Он поднял палец, махнул в воздухе и несколько раз произнёс про себя разные слова.
Евсюков давно отучил себя ругаться вслух.
Наконец палец опустился, Евсюков вдохнул и выдохнул, а потом аккуратно прикрыл дверку домика.
Пока Евсюков медлил с возвращением в дом.
Он действительно редко ходил сюда, к забору в дальнем углу, и несколько подивился выросшему кусту. Куст облепил забор, а из-за забора шло бормотание.
Голос он узнал, это была Варвара Павловна, доктор наук и весьма почтенный садовод.
Евсюков приложил глаз к щели в досках и прислушался.
— Крот, крот, хер тебе в рот, уходи в чужой огород! — чётко, как на плацу, хоть и негромко, говорила Варвара Павловна, склонившись над дыркой в земле.
Евсюков вздохнул и беззвучно отступил от забора.
Наутро он проверил результат ароматизатора и с облегчением понял, что запах действительно уменьшился, хоть и не до конца.
И вот приехали гости. Шашлычный чад мешался с шашлычным чадом с соседних участков. В этом было человеческое единение, настоящая народная соборность. Дачники могли ругаться друг с другом из-за тени соседского дерева, упавшей на чужую грядку, перегрызть горло из-за неверно поставленного забора, но гости с шашлыками — это всегда было святое.
Субботнее перемирие позволяло музыку любого типа, а уж на громкость никто не жаловался. Потом музыка кончится, нестройно запоют сами хозяева с гостями, голоса станут тише и тише, а уж утром все будут говорить только шёпотом.
Те, кто приезжал к Евсюкову, однако, были людьми негромкими. Петь не пели, а больше говорили.
Подросшие дети шептались между собой, а вот внуки визжали, не стесняясь.
Но всем было как-то не до песен.
Времена стояли тревожные, и каждый без суеты прикидывал, как пойдёт его жизнь. Но её не переделать — разве что решить, купить ли лодку, плыть по течению или стать частью реки.
Когда они курили на скамейке у леса, приехавший Профессор сказал:
— Ну что, может, бахнут наконец? Весь мир в труху и дальше по тексту?
— Да кто бахнет-то? Кто? — сказал ему Полковник. — И генералы жить хотят. Всяк уцелеть хочет, да чтоб как в фильмах, где материальные ценности сохранились, просто людей поменьше стало. Ну да ветер на всех пойдёт. Если уж бахнуть, то уж совсем, навсегда. Чтобы и тараканам конец.
Поговорили о том, будет ли конец тараканам.
Потом кто-то сказал, что выживет искусственный интеллект, который теперь нужно писать с большой буквы. Этот Искусственный Интеллект и будет существовать вместо людей, и при этом играть сам с собой в шахматы.
На это разумно возразили, что непонятно, зачем Искусственному Интеллекту играть в шахматы.
Потом вспомнили рассказ одного американского писателя, где умный дом продолжал жарить яичницу, а все его обитатели были как раз в труху. Никто, правда, не знал, откуда там взялось такое бесконечное количество яиц, но может, этот умный дом просто сдох на день позже хозяев.
— Ну, — сказал Плотник, — с Искусственным Интеллектом у нас дела так и обстоят, безо всякой мировой войны. Только наш должен быть нечист на руку, или там что у него есть.
Вот в Сколково давно такой создали, он там захватил власть и уже, без всякого участия человека, стырил все деньги, выделенные на его же собственное развитие. Я в телевизоре видел одного учёного, он так и объяснял эту ситуацию.
Вопрос в том, кто будет за это сидеть. И этот учёный очень про это переживал и прям колотился головой о стекло своего загончика в Кунцевском суде.
— Подумаешь, бином Ньютона, — ответил профессор. — Сидеть будет другой, специально созданный для этого искусственный интеллект.
Туповатый, но хорошо играющий в три листика, быстро отвечающий на загадку «Пики точёны или туи дрочёны», а в письма одиноким женщинам всегда вставляющий самодельные картинки с церковью Покрова на Нерли.
— Вот видите, ребята, вы опять всю эту хрень наделяете человеческими чувствами, — ответил Писатель. — Ничего вы не выдумаете. В труху так в труху, а труха не болтает. Ну вот что там после смерти? Что?
Кто-то из гостей заявил, что смерти не боится, потому что пока он есть, её нет, а когда она придёт, его не будет. Это была цитата, превратившаяся в тост, но никто не помнил, откуда эти слова.
— А я так думаю, — вступил Евсюков, — что это всё глупости. Дурацкий это вопрос, вроде того, как выточить шар, внутри которого другой шар, больший по диаметру... Нет, не то хотел сказать, я о том, что есть вещи, которые просто непредставимы. Вот человек пыжится, пытается представить что-то невероятное, а у него получается, как у той работницы тульского самоварного завода — автомат Калашникова.
А человеку говорят: а вы попыжтесь ещё, потужтесь, а всё равно представьте... Ну и тужится он, представляет амёб, которые всё равно говорят человеческими голосами или, там, женятся. А просто сам вопрос — говно. Говно вопрос.
И тут он вспомнил про свой сортир. Он ведь не проверил, что там. Вдруг этот мутный продавец продал ему бутыль жидких дрожжей? Была такая забава в его детстве, и забава эта, говорят, даже могла выпустить страшного монстра на садовые грядки.
В этот момент мимо них прошла дочь Полковника, и Евсюков поразился тому, как она выросла. Вроде всегда была на глазах, а тут появилось в ней что-то такое, что даже его заставило вздохнуть.
Женщина летнего зноя шла по тропинке в дальний угол, и ветки кустов нескромно прикасались к её спине.
«Да и ладно, — решил Евсюков. — Дело-то житейское. Три двести, конечно, жалко, столько стоит вибрационный насос, который, впрочем, брать не нужно, нужно донник брать... Не о том я думаю, если уж весь мир в труху».
Он уже приготовился к неловким объяснениям и с некоторой тревогой всмотрелся в лицо знойной красавицы, что возвращалась по тропинке вдоль кустов. Нет, никакого ужаса дочь Полковника не выказала.
Гости разъехались рано, после завтрака. Евсюков думал, что они ещё прогуляются к озеру, отобедают... Но нет, у всех были свои дела, и Евсюков отметил, что теперь за рулём были уже не жёны, а дети.
Вечером от непривычного изобилия у него прихватило живот, и Евсюков заторопился в тот самый угол. В такт его шагам зажигались дарёные фонарики, расставленные вдоль дорожки гостями.
Сделав свои дела, он понял, что под ним идёт какая-то химическая реакция.
Средство сработало. Никакого запаха не было, но вот это бульканье его напугало.
С утра он отправился в сортир с мощным фонарём.
То, что он увидел, вызвало в нём страшное раздражение. Внизу шла внутренняя жизнь, возникали и лопались какие-то пузыри. Запаха действительно не было, но эффект был какой-то неблагостный.
Но тут он вспомнил, что кто-то из соседей тоже покупал биомассу, превращающую ту самую субстанцию в полезное удобрение. Хорошо бы узнать, не ту ли самую. Он решил зайти в гости, придумав для этого необременительный повод. Но соседи куда-то подевались, и никто не знал, куда и насколько они уехали.
Евсюков подождал, а через день опять захватил с собой в сортир фонарь.
Когда луч упал на пузырчатую поверхность, он понял, что там кто-то живёт. Сотни маленьких существ копошились там.
И Евсюков осознал, что сортир потерян для него, как первая линия окопов в бою.
Он решил никому ничего не рассказывать.
И ничего предпринимать тоже не стал, а начал ходить по нужде в лес неподалёку.
Ночью ему снился конец света и то, как всех людей съели кровожадные динозавры. Эти динозавры, как рассказывал ему Профессор, теперь превратились в куриц, но во сне Евсюкова они отомстили за всех куриц и все яйца, прежде съеденные в человеческих домах — умных и глупых. Собравшись с духом, он снова пришёл к туалетному домику и заглянул в бездну.
Там внизу кишмя кишели твари, похожие на маленьких крокодильчиков, они жрали друг друга, хрустели на зубах кости, шла борьба за жизнь.
Он дёрнулся и тут же проснулся оттого, что стукнулся лбом о печку.
Утром он снова поехал на рынок.
К его удивлению, никакого пучеглазого человека он там не обнаружил. В палатке с женским бельём была новая продавщица, а хозяин саженцев сказал, что за его соседом приехали какие-то люди, погрузили его и весь его товар в «газель» и свезли прочь, не то спасая его, не то ввергнув в узилище.
— Да это чо, — отмахнулся продавец, поглаживая молодую яблоньку, похожую на ваньку-встаньку из-за аккуратно увязанного кома земли внизу. — Этот хрен знаешь что сделал? Он Кристине, что тут трусами торговала, дал пузырёк с женской силой. Ну, жулик, одно слово, как есть дурят наших баб эти цыгане. Она пропала на следующий день, я уж забеспокоился, а сегодня я Кристинку видал. Она за неделю переменилась, как за год, — там такой белый налив. — (Он показал на себе.) — Видать, операцию делала, а я уж думал, таджик этот её отравил. К нам, конечно, не вернётся.
— Таджик?
— Да какой таджик, Кристина же! Я б на такой налив с открытия до закрытия глядел.
Евсюков купил в другом ряду старую и надёжную хлорную известь и покинул рынок.
Когда он подтащил мешок к домику раздумий, что-то заставило предварительно заглянуть вниз. В белом свете фонаря он увидел, что маленькие существа тузили друг друга, но не так злобно, как в его сне. На крокодильчиков, впрочем, они всё же смахивали.
Мешок с известью недвижно встал рядом с ногой.
...И Евсюков пошёл курить на крыльцо.
Можно позвонить друзьям, они привезут сюда людей с пробирками, изучат... Но тут же он представил себе шуточки друзей. Потом перед его глазами появились журналисты. Он явственно услышал голос бывшей шпионки, которую часто видел по телевизору, который громко произносит: «Биомасса! Биомасса! Биомасса!»
Нет, всё-таки известь.
Но завтра.
Однако назавтра соседка Варвара Павловна свалилась с крыльца и начала стонать, показывая всем ногу в толстом чулке. Чтобы не ждать из райцентра «скорой», Евсюков повёз её в больницу, долго ждал там в приёмном покое, потом зачем-то получил на руки её паспорт с медицинской карточкой и вернулся домой смертельно усталый.
Утром он проснулся, как от пощёчины.
Известь и черви, черви и известь. Оттягивая казнь, он перекурил, а потом подошёл к сортиру.
Теперь он уже перестал удивляться.
Под ним жили странные существа, похожие не то на ящериц, не то на улиток.
В отчаянии он поставил на край мешок с известью, и тут несколько из них уставились на него. Какая-то мольба была в их глазах. Это нечеловеческий мир, который он всё пытался наделить сентиментальными свойствами. Писатель как-то говорил, что люди склонны присваивать бездушному миру свои эмоции. Тогда мироздание кажется нам не таким страшным.
Мимика ящериц совсем не похожа на людскую, но как-то проще думать, что они веселы или печальны так же, как мы.
И Евсюков не сделал последнего движения.
Что ему до остального мира, не ровен час он в труху, а так посмотрим, как и кого эти крокодилы пожрут. Никого не жалко, никого. Ни тебя, ни её, ни его. Крота разве, которому соседка грозила унизительной судьбой.
На следующий день Евсюков ещё колебался, докончить ли начатое.
Он стоял перед дверью сортира, медля её открыть, и вдруг ощутил дрожь под ногами.
Дверь перед ним открылась сама.
На Евсюкова глядело удивительное создание. Похоже оно было на улитку величиной с чайник. Гладкая, как яйцо, улитка стояла на коротких толстых ножках. Два глаза смотрели на хозяина участка, и в каждом из них стремительно вращались зрачки.
Евсюков отступил, и улитка вышла наружу.
За ней появилась другая, затем третья, четвёртая. Последняя закрыла за собой дверь, прошла несколько шагов, но вдруг вернулась.
Евсюков увидел через проём двери, что существо аккуратно вернуло на место деревянное сиденье и заспешило, чтобы догнать своих.
Гости Евсюкова, медленно переваливаясь на коротких ножках, подошли к калитке в лес.
Старший открыл шпингалет, но тут они замерли. Существа посмотрели на Евсюкова в последний раз, внимательно, будто запоминая, и вышли в буйство берёз и ёлок.
Евсюков вернулся к домику задумчивости и посмотрел вниз.
Пустота, ничего нет.
Только тонкий запах фиалок.