БАСЯ

I

― Мне было тогда лет двадцать пять, ― начал К. ― Я вырвался в Европу, которая тогда уважала русских не без некоторого оттенка боязливости. Та неприятная история, что приключилась когда-то в Крыму, уже была позабыта, хотя парижские улицы по-прежнему носили имена русских городов. Я решил путешествовать, получив изрядное наследство. Конечно, маменьке своей я объяснял необходимостью «окончить моё воспитание», да она и не спорила. Проведя несколько недель в Берлине, я вдоволь наслушался о таких скучных вещах, как отставка Бисмарка и волнения в Китае, что зарёкся говорить о политике не только с немцами (мой немецкий был весьма нехорош), но и с русскими, которых я обнаружил довольно много в немецких пивных.

Русские за границей мне были отвратительны. Как сейчас я понимаю, в них была смесь унижения и гордости ― они явились в мир порядка из варварской страны (как считала одна часть их сознания), а, с другой стороны, их деньги были ничуть не хуже, чем местные, и, главное, их было больше. Оттого вторая часть их души желала что-то «показать», что-то «не уронить» и вообще сделать что-то этакое, после чего официант в иностранном ресторане будет смотреть на русского человека с подобострастием. То есть не как официант, а как наш половой.

Я старался не общаться с русскими, при встрече не подавал виду и на курортах старался выбрать ту гостиницу, в которой русские не останавливаются. Как-то я уже сделал эту ошибку и три ночи не мог уснуть, слушая, как купцы из Нижнего Тагила громко сообщают название своего города немецким бюргерам, забравшись в фонтанчик с минеральной водой.

Однако приблизившись в своём путешествии к Бонну, я вдруг разговорился с одной парой, по недоразумению перейдя на родную речь.

Это был мой ровесник, Илья Николаевич, служивший попечителем учебных заведений в Симбирске. Илья Николаевич отправился в путешествие со своею сестрой. Людьми они оказались неприхотливыми, путешествовали без прислуги, и я не очень понимал, как эта девушка одевается сама, без помощи горничной.

А она была примечательна, как и своей красотой, так и именем. Василису Николаевну звали отчего-то на польский манер ― Басей. Бася более походила на неловкого юношу со своей угловатостью и порывистостью, и было видно, что в барышне бушуют недетские страсти. Мы встретились на экскурсии к скале Лорелеи, и, поднявшись порознь, спустились вместе, а с тех пор более не расставались.

Брат с сестрой сняли комнату в пансионе фрау Бок ― пухлой вдовы какого-то вестфальского капитана.

С Ильёй Николаевичем мы сошлись на том, что не любим местных обывателей (впрочем, как и отечественных). Нас занимала природа ― медленное течение Рейна, утёсы, водопады, скалы, всё то, что не смог победить римский меч и что вызвало столько поэтических легенд. Однако сестра Ильи Николаевича не слушала наших разговоров.

Она была порывиста, и настроение её менялось каждые пять минут. То она с грустью смотрела в окно, то вскакивала, и едва одевшись, выбегала из дому и несколько часов бегала по скалам, как горная козочка. Иногда вечером она выходила к нам, сидящим у камина, в костюме одалиски, с бокалом вина, а наутро истово молилась и велела не тревожить до вечера.

Одним словом, Бася была чрезвычайно интересной молодой женщиной, и скоро я понял, что не могу более обходиться без её общества. Правда, гулять с ней по немецким дорожкам было довольно затруднительно. То она неслась вперёд, то плелась сзади, а если нам встречалась на пути какая-нибудь чопорная компания, Бася принималась швыряться камнями.

Это было довольно мило, но не всегда позволяло рассчитать время возвращения.

II

Прошло несколько дней, быть может, ― неделя.

Илья Николаевич отлучился куда-то в город, и мы прогуливались вдвоём.

Внезапно Бася остановилась и взяла меня за пуговицу

― Если вам дорога жизнь, держитесь подальше от могучего Рейна, ― у неё навернулась слеза, а потом она добавила:

― И от меня.

Я действительно боялся утонуть, совершенно не умея плавать, в чём не раз признавался своим новым друзьям. Они подшучивали надо мною, говоря, что Лорелея утащит меня под воду первым как самого богатого. Правда, в их изложении немецкая русалка выходила толстой девкой, больше похожей на жену кельнера, что способна нести за раз восемь огромных кружек пива. Лорелея должна была переломать мне ноги, а потом держать меня в своей пещере для развлечения.

Но тут всё было сказано с какой-то неумолимой серьёзностью, что не помешало Басе под конец фразы разразиться задорным смехом.

Мы вернулись к дому и тут же увидели весело машущего нам рукой Илью Николаевича. Мы спросили рейнвейна и стремительно напились.

III

Однако тем же вечером мальчик-посыльный принёс мне записку от Баси на двенадцати листах. Первые два были отданы той мысли, что невозможно для барышни писать одинокому мужчине, ещё три листа были полны намёками на какую-то тайну, а остальные приглашали меня на randez-vous рядом с водопадом, который находился близ скалы Лорелеи.

Я не мог уснуть, воображая нашу встречу. На другое утро (я уже проснулся, но еще не вставал) стук палки раздался у меня под окном, и голос, который я тотчас признал за голос Ильи Николаевича, запел:

Я поспешил отворить ему дверь.

Илья Ильич заявил, что грешно спать в это утро, полное пением жаворонков, свежестью и запахами цветов. К тому же, у него был для меня разговор.

Мы вышли в садик, сели на лавочку, велели подать себе кофе и принялись беседовать. Илья Николаевич рассказал мне свои планы на будущее: получая приличное жалование, он собирался обзавестись как можно большим количеством детей и посвятить себя их воспитанию. Опять же, его маменька…

И тут он перевёл взгляд на меня, отчего стало понятно, что тут-то мне и будет рассказана особая семейная тайна. И точно, оказалось, что мать Ильи Николаевича отправила своих детей в заграничное путешествие, потому что ей было видение. Несчастная женщина была убеждена, что Бася обретёт в Европе счастье и обручится с приличным человеком. И ныне Илья Николаевич заявился ко мне, чтобы объявить, что я как раз и являюсь приличным человеком, а, судя по всему, Бася влюблена в меня.

IV

Но Илья Николаевич вдруг затянул унылую историю про то, как он много лет жил в Симбирске, мечтая, что, если не он, так дети его вырвутся из этого захолустья, попутно расспрашивая о моём имении. Разговор сам собой перевёлся на деревенские досуги, и тут он показал себя знатоком, как в ужении рыбы, так и ружейной охоты.

Я, впрочем, тоже был не промах, и рассказал ему несколько историй, живописующих нравы моих знакомых крестьян.

Илья Николаевич был в восторге и заявил, что мне нужно всё это записать, а потом напечатать в каких-нибудь столичных журналах. Он угодил в больное место: я и вправду записывал эти истории, но показать кому-либо боялся. Так и лежала в секретере стопка листов из которых складывалась книга рассказов «Записки удильщика». Названия этих опусов ― «Заезжая поляна», «Бурундук и Осиныч», «Мордыхай и Трандычиха», «Дворец Ржанникова», «Губернский врач», «Платон Каратаев и другие» ― говорили сами за себя. Это были истории, полные тоски по родной стороне, которую всегда так сильно ощущаешь на Рейнских берегах или Елисейских полях.

Но показать свои творения мне было некому да и, признаться, писатели мне были отвратительны. Как сейчас я понимаю, в тогдашних писателях была смесь унижения и гордости: они явились в мир порядочных людей, считая себя много лучше простого обывателя (как считала одна часть их сознания), а, с другой стороны, завидуя его сытой жизни. Оттого они появлялись в петербургских салонах задрав нос, что несколько отвлекало наблюдателя от их поистрепавшихся обшлагов и дырявых сапог. Но они не теряли надежды на то, что обыватель будет смотреть на них снизу вверх.

Но тут к нам приблизилась Бася. Оказывается, она уже давно искала брата. Вскочив, Илья Николаевич закружил её, и держал Василису Николаевну так крепко, что я подумал: «Нет, не сестра она ему». Вырвавшись из цепких объятий, Бася принялась скакать вокруг нас, распевая какую-то французскую песенку. Потом, мгновенно успокоившись, присела на край скамьи и загрустила, глядя на то, как могучий Рейн катит свои волны. Брат её засобирался домой, и на прощание Бася незаметно коснулась моей руки. Я ощутил в своей ладони новую записку.

Когда гости удалились, я развернул листок. Там значилось: «Скала Лорелеи. Помните».

V

Вечером я отправился к скале. Рядом поэтически шумел водопад, но, несмотря на цветущую природу, места тут были довольно мрачные. Долго ждать не пришлось: сверху раздался шум, и я еле увернулся от небольшого камнепада, который устроили лёгкие девичьи шаги.

Проворно сбежав по склону, Бася приблизилась ко мне и схватила меня за руки.

― Зачем вы пришли, ― бормотала она. ― Это может быть опасно… Мой брат… Он обо всём догадывается…

Перед её братом мне было действительно неловко, нужно было ему рассказать о нашем свидании, но я решил начать традиционно, как это делает русский человек на rendez-vous.

― Не всякий вас, как я поймёт… ― начал я.

Но Бася вдруг прижалась ко мне и поцеловала. Я поразился силе этого поцелуя, будто не неопытная барышня целовала мои губы, а пылкий юноша, или, пуще того, опытный мужчина. Что-то в этом было властное и, одновременно, отчаянное.

― Мне дорога ваша жизнь, ― вновь начала она бормотать. ― Но я подвергаю опасности наши обе. Главное, не подписывайте никаких бумаг. Как бы я хотела переменить всю жизнь, бежать с вами на край света, прямо вот сейчас, не заходя обратно в гостиницу. Хотели бы вы этого?

Я молча целовал её пальцы, и жесткое свойство русского наблюдателя позволило мне заметить, что её руки были несколько грубоватой формы и казались весьма сильными. Может, брат заставляет её щипать корпию или перешивать одежду для бедных. Я читал, что такие вещи позволяют себе некоторые родители и опекуны, чтобы воспитать чувство смирения в своих воспитанницах.

Бася выжидающе посмотрела на меня, потом махнула рукой, и, засмеявшись, вдруг убежала в ночную темень.

Я поплёлся в свою комнату, размышляя о том, что почти готов завтра попросить у Ильи Николаевича руки его сестры.

VI

Но когда я пришёл к своим русским друзьям утром, то обнаружил их комнаты пустыми, а фрау Бок сказала мне, что русские господа рано утром съехали. Записки не было, но фрау Бок вдруг понизила голос и сообщила, наклонившись ко мне:

― Ach, und übrigens, фроляйн велела передать, если вы спросите, что у Бетховена самое лучшее произведение Son. № 2, op. 2. Largo Appassionato.

Я дал фрау Бок монетку и медленно двинулся домой.

«А счастье было так возможно, так близко, и душа моя…», ― думал я, но шёл так долго, что к концу пути успел успокоиться и чаще вспоминал пышные стати фрау Бок, чем угловатую мальчишескую фигурку Баси.

Однако, поразмыслив, я всё же решил съехать из гостиницы и отправиться на поиски русской пары.

VII

В Кёльне я напал на след Ильи Николаевича с его спутницей. Узнав, что они поехали в Лондон, я пустился вслед за ними, но в Лондоне все мои розыски остались тщетными. Я долго не хотел смириться, я долго упорствовал, и, наконец, мне порекомендовали одного местного специалиста.

Я заявился к нему на квартиру. Дверь отворила экономка, довольно бодрая старушка, которая провела меня наверх, в комнаты.

Там было накурено, и стоял тот самый мерзкий холостяцкий запах, который одинаков и в Лондоне, и в Париже, и в Петербурге ― среди приличных сословий, разумеется. Хозяин курил трубку, а его помощник тупо смотрел в блестящий бок чайника. Я изложил своё дело, меж тем помощник так и не оторвал взгляда от медного бока.

Когда я закончил, мне было сказано, что это дело несложное, и ответ лежит на поверхности. Эта манера English understatement, то есть любовь к принижению всего серьёзного и важного, мне никогда не нравилась. Я было решил, что мне нужно возвратиться через несколько дней, но хозяин заявил, что ему нужно всего лишь докурить трубку.

Когда это произошло, то англичанин велел помощнику влезть на стремянку и достать с верхней полки какой-то фолиант. Помощник был нераспорядителен, никак не мог найти нужную книгу, и хозяин не скупился на выражения, которые я, впрочем, не понимал.

Наконец, книга была найдена, и в ней обнаружилось указание на ящик в картотеке под литерой «К». Разумеется, этот ящик оказался тоже под самым потолком, но у другой стены. Операция повторилась, при этом англичанин то и дело напоминал, что искать нужно на букву «К».

Наконец, требуемая карточка была найдена. Англичанин всмотрелся в неё, как делают старики, то есть держа руку на отлёте.

― У меня для вас прекрасная новость. Вы не найдёте своей возлюбленной, ― сказал он.

Я возмутился: что же может быть в этом хорошего?

― Буквально всё, как и то, что эта парочка скрывается не только от вас. Но это и есть хорошая новость, если им удалось бежать от графа Потоцкого в Варшаве, ускользнуть от генерала Дюпре в Марселе, то они уж точно не будут выплывать на поверхность ради того, чтобы вас погубить.

Я по-прежнему ничего не понимал, но по мере рассказа англичанина ужас охватывал меня. Оказалось, что Илья Николаевич вовсе никакой не Илья Николаевич, а знаменитый международный аферист, швед Карлсон. Но, что самое печальное, его сестра даже не сестра, и не жена, как я думал когда-то, а юноша, переодетый в женское платье.

Вдвоём они путешествовали по Европе, выискивая одиноких богатых путешественников. Сообщник Карлсона по кличке Малыш, изображал из себя влюблённую девицу, и после недолго романа очарованный путешественник отписывал всё имущество своей невесте. Через недолгое время несчастный отправлялся в мир иной при неясных обстоятельствах. Одного нашли с выпученными глазами у ограды уже проданного на сторону поместья, другой утонул в болоте, третий был съеден собственной собакой…

― Но вам повезло, мой русский друг, ― заключил свой рассказ англичанин. Видимо, Малыш действительно полюбил вас, и оттого решил предупредить вас об опасности. А потом убедил своего старшего товарища, что их план под угрозой. Они бежали, и возможно, ныне в Америке, среди мормонов.

― Почему среди мормонов? ― спросил я недоумённо, но англичанин отвечал, что понятия не имеет и старается не думать о том, что не имеет отношения к его работе.

Я отдал две гинеи его помощнику и вышел вон. Всё то время, пока я ехал в порт, меня не покидала одна мысль: отчего Бася, то есть уже, конечно, никакая не Бася-Василина так заинтересовалась мной? Отчего именно мне она хотела открыться? Ответа я не находил, но сам вопрос как-то неприятно будоражил меня.

Я быстро добрался до Парижа, где меня ждала любовница со своим мужем. Я забылся в их объятиях, но этот безумный вопрос о судьбе моей любви не оставлял меня. Я должен сознаться, что я не слишком долго грустил; я даже нашел, что судьба хорошо распорядилась, не соединив меня с Басей; я утешался мыслию, что я, вероятно, не был бы счастлив с ним-ней.

Но сейчас, спустя двадцать лет, когда я смотрю на двенадцать пожелтелых листов его-её записки и засохший цветок, что я вынул из её-его волос, тоска охватывает меня. Тогда я прошу свою французскую подругу сесть за фортепиано и слушаю, как льются прекрасные звуки Бетховена, заполняя не только всю комнату, но и наш прелестный сад.