СЛОВО О ЧИНГИЗЕ АЙТМАТОВЕ

(пряный посол)

Чингиз Торекулович Айтматов (1928 — 2008)

Ровно через месяц, в семнадцатый день марта, посол наш возвратился и привез целый узел писем и посылок.

Василий Нарежный. «Бурсак»

Однажды я пошёл глядеть на Чингиза Айтматова, заготовив за пазухой для него вопрос. Это было чопорное телевизионное мероприятие, вопросы предполагались сладостные, а какие ещё они могли быть.

А у меня было странное, смутное впечатление от этого человека, потому что я не мог его для себя назвать писателем. Не от того, что я уж с таким уважением относился к этому званию, вовсе нет. Всё дело было в любви к точности. Айтматов для меня был, как писали в энциклопедиях через запятую: «писатель, общественный деятель». И сидя перед ним, среди небольшой группы людей, что пригласили на передачу, я вглядывался в него с любопытством.

Был он аккуратен, вполне чиновного вида и в кармане его булькал мобильный телефон. Телефон был похож на умирающую рыбу — понятно, что его не отключат, но и говорить по нему никто не собирался.

Айтматов выглядел молодо — оно и было понятно, он много лет уже жил послом в Европе. Что-то впрыскивают небедным европейским жителям, после чего они вдруг перестают стареть, морщины их разглаживаются, а кожа приобретает неискоренимый оттенок солярного загара, который ни с чем не спутаешь. Может, правда, никакие инъекции уже не нужны, а по дорогам Европы ездят специальные машины-распылители, или, опять же, стоят там специальные излучатели на крышах.

Но это всё совершенно не важно.

Рядом со мной сидела стройная девочка. Она тоже хотела спросить что-то писателя, привставала, и в этот момент выше спущенных джинсов становились видны стринги — ленточки величиной с ботиночные шнурки, но тут распорядитель мигнул на меня. И я вынул из за пазухи свой вопрос.

Во всех энциклопедических биографиях Айтматова две строки посвящены собственно биографии, абзац — списку произведений и страница — должностям. Народный писатель Киргизской ССР, академик АН Киргизской ССР, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, трижды — Государственных премий СССР, Государственной премии Киргизской ССР, член Президентского совета, депутат 7-11 созывов. Он был даже депутатом загадочного Жогорку Кенеша — хотя интуитивно понятно, что это такое... Посол России, а потом посол Киргизии в четырёх странах одновременно — уже в то время, когда эта страна освоила чередование «и» и «ы» в государственном имени.

Награжден двумя орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Дружбы народов, две медали, Лауреат Ленинской, Государственной премий СССР и Кыргызской Республики, Герой Социалистического Труда ССР, Герой уже Кыргызской Республики, основатель интернационального движения «Иссык-Кульский форум», вице-президент Академии творчества, попечитель фонда «Вечная память солдатам», президент Ассамблеи народов Центральной Азии, академик Академии российской словесности, член Римского клуба, действительный член Европейской академии наук, искусств и литературы, Всемирной академии наук и искусств, академик ещё каких-то академий, советчик каких-то других евразийских советов, есть даже Международная общественная Айтматовская Академия.

А также: член СП СССР. Избирался членом правления, секретарем правления (1976-91), членом бюро секретариата правления СП СССР (1986-91), сопредседателем правления СП СССР (с сентября 1991). Председатель комиссии по лит. наследию В. Катаева (1986), председатель Междунар. совета «ИЛ», член редколлегии (с 1967), затем общественного совета «ЛГ» (1990-97), редсоветов ж-лов «Феникс — ХХ», “Человек”, “Элита”, редколлегии ж-ла «Лит. Киргизстан», газ. “Лит. Евразия” (с 1999), президиума Междунар. Литфонда. Председатель Междунар. редсовета Библиотеки элитарного читателя «Пантеон» (изд-во «Терра», с 1995). Депутат ВС СССР (1966-89), нар. депутат СССР (1989-92). Вице-президент Академии творчества (с 1992), попечитель фонда «Вечная память солдатам», президент Ассамблеи народов Центральной Азии (с 1995), академик Академии российской словесности (1996), член Римского клуба, действительный член Европейской академии наук, искусств и литературы, Всемирной академии наук и искусств.

Он был писателем, но ещё в конце шестидесятых он устроился на другую работу, а своим читателям из скромности не сообщил.

Вот поэтому я решил спросить Айтматова — считает ли он себя писателем или нет. Сформулировать это надо было так, чтобы вопрос не казался заурядным хамством, чем-то вроде реплики из знаменитого рассказа Хармса «Четыре иллюстрации того, как новая идея огорашивает человека, к ней не подготовленного». У большого начальника и дипломата всегда есть заготовленные ответы на такие вопросы: что-то вроде «Да, приходится много работать на благо людей, и для этого приходится поступиться тем личным, чем является творчество…» В общем, понятно мне было, что он ответит, мне хотелось не послушать, а посмотреть на то, как будет говорить этот человек с давно забытым обликом секретаря обкома.

И он ответил — в точности, как я предполагал. С тем многословием, которое рождает сочетание восточного происхождения и дипломатического поприща.

Пока он шевелил губами, я вспоминал историю, рассказанную им самим (я как-то брал у него интервью), — про то, как он в четырнадцать лет стал секретарём деревенского совета и, когда вёз на лошади деньги в город, встретил дезертира. Он написал про это повесть, а я знал, что это хорошая повесть.

Но затем Айтматов начал говорить о Гачеве, об остроумии гачевской философии, и сразу стало ясно, что все они были одной крови — Церетели, Гачев, Айтматов. Призраки этническо-философской культуры прошлого вышли из мрака.

Сейчас этническая составляющая упрощает литературу региона происхождения, сводит её к символу: Россия превращается в кадры из фильма «Доктор Живаго» и усов Омара Шарифа, Япония — в блюзы, какими их принимают в среднем возрасте при чтении Мураками, Турция в стамбульские тексты Памука. Это происходит как бы по желанию публики.

А вот при прежней власти, которую я ещё застал, государство производило национальные литературы, будто строило обогатительные комбинаты на местах. Часто руда оказывалась бедной, но иногда результат был прекрасен. И вот много лет назад возник вполне советский писатель Айтматов, позиционирующийся на полке как кыргыз, но с книгами на прекрасном русском языке. Говорят, потом его переводили на киргизский. В поздние годы на Западе он выгодно отличался от голодных просителей грантов: Айтматов-посол, Айтматов-чиновник не побирался.

Как только писатель приобрёл какую-то известность, общество начинает предлагать ему другую работу. Чаще всего из писателя ему предлагают стать чиновником. Часть гонорара за предыдущие книги выплачивается ему должностями, участием во всяких жюри и комиссиях, разного рода организациях, академиях и фондах. Так состоявшийся писатель конвертирует часть своей писательской «самости» в чиновную деятельность. И, глядя на собрание сочинений советских писателей, можно было понять, когда автор утонул в бонусном членстве: в районе второго тома или четвёртого.

Причём бывший писатель не обязательно государственный чиновник и не обязательно плохой чиновник. Нет, бывают чиновники, которые становятся писателями. Бывают чиновники, которые являются писателями, оставаясь чиновниками. Один замечательный русский поэт служил цензором. Великий Гёте был министром. Много есть разных примеров.

Но тут речь идёт об особом типе чиновничества, которое описывается выражением «общественный деятель». Эти люди не настоящие чиновники по сути, а работники Министерства общественной деятельности. И вот это — гибель, от которой никто не застрахован, и неловко и страшно сказать про себя — «Я бывший писатель».

Неловко.

И не принято так говорить.

А в восьмидесятые годы прошлого века было неловко говорить, что тебе скучно читать какую-нибудь «Плаху»: там ведь про то, как опасно в мире, как ужасны наркотики и волчица ходит кругами. А из другой книги вывалилось слово «манкурт» и все повторяли «манкурт, манкурт, манкурт». «Не будь манкуртом, мы стали манкуртами, повсюду манкурты»1.

Кто бы не убоялся сказать, что это чересчур назидательно и глубокомысленно? Я тоже боялся: ведь Айтматов был один из тех, кто отвечал за духовность. А духовность — что симфоническая музыка. Скажешь, что тебе скучно слушать симфонии, навек покроешься коркой позора.

Потом, спустя пару лет, вышел его роман, оказавшийся последним. У него было два названия – «Когда падают горы» и «Вечная невеста». Книга, подписанная в печать в 2006 году, состояла из нескольких частей: там предисловие Гачева с чудесным оборотом «Удар в поддыхало! Унижение» (так описывается конфликт героя с чёрствыми меркантильными современниками); собственно роман; новелла о заключённом и повесть «Пегий пёс, бегущий краем моря». Это была настоящая беда: слишком разителен контраст давнего текста с нынешними. И читатель, может, и не стал бы сравнивать, но тут ему подсовывали пару «было-стало» прямо под нос.

Я просмотрел то, что писали о новом романе Айтматова, и подивился странной круговой поруке. Там были тексты, что произносятся на пышных похоронах, просто хвалебные рецензии, но обычные заметки написаны в очень странной тональности: «Новая книга великого мастера, может быть, и не лучший его роман» или «Не совсем ожидаемые в наше время приёмы»... — в общем, как говорил академик Зельдович: «Некоторые вещи нужно говорить извиняющимся тоном». Причём некоторые жёсткие критики, что, не моргнув глазом, уничтожали репутации, говоря о новой книге, только морщились.

Потом страсти отбушевали, книга исчезла из позиции «новинка», её даже собираются экранизировать, и теперь можно тихо сказать: роман «Когда падают горы» — беспросветно дурён.

Отчего в этом неловко было признаться прочим рецензентам — непонятно. Во всеобщую ангажированность я не верю, не верю и во всеобщую очарованность. Наверное, это уважение к самим себе — к былой любви, к ушедшему времени, той памяти, которая остаётся о любимых страницах, прочитанных в детстве. Я был обделён этой любовью к прежним книгам Айтматова — оттого мне писать проще. Литература вообще не терпит снисхождения за выслугу лет. Оттого, если спросить себя, — что я лично думаю о последних его романах, то нужно сказать, что и «Плаха», и уже прочитанное «Тавро Кассандры», и «Когда падают горы», всё эти книги — беспросветно дурны.

Из того, что я не люблю и не ценю этого автора, вовсе не следует, что кто-то должен придерживаться того же мнения. Вовсе нет. Более того, это опасная позиция, потому что когда ты не разделяешь восторга по поводу писателя-посла, литератора как бы представляющего свой народ в культурном пространстве, у тебя есть шансы получить в ответ злость не только людей, которые когда-то любили его книги, но и тех, кто возбуждается, везде видя оскорбление своих национальных символов.

Когда мир не соответствует ожиданиям обывателя, то обыватель лихорадочно начинает придумывать этому конспирологические причины. Так возникает, к примеру, бессмысленный и беспощадный шолоховский вопрос. Человек в поисках простых объяснений, почему писатель в одно время пишет так, а в другое — иначе, обращается либо к пушкинскому: «Не он! Не он — и невеста упала как подкошенная» или уповать на то, что рукописи переписаны наново редакторами.

Всем конспирологам я бы рекомендовал искать не фальшивых авторов, а прекрасных советских редакторов. Они, в отличие от творцов космической техники и смертоносного оружия, остались по-настоящему «великими без фамилий»2.

А у обывателя есть такой выдуманный образ писателя, что после изнуряющей работы, долгими бессонными ночами, сочиняет свой текст и прямо с ним становится знаменитым. Меж тем, ХХ век был веком редакторов, что вмешивались в текст по совершенно разным соображениям – этическим, эстетическим и цензурным. Иногда их работа напоминала скорбный труд Франкенштейна: вот на столе лежала груда непонятных предметов, а вот из них собралось существо, стало поводить безумными глазами. Вот в глазах появилась мысль, а вот и пропали швы.

Обыватель считает коллективный труд чем-то худшим, чем работу одиночки. Писатель в его представлении похож на лётчика из сказки Экзюпери, что должен и летать, и чинить самолёт. Но уже тогда самолёты не летали без авиационных техников. Плохо ли пользоваться помощью редактора? Нет, не плохо, а просто обязательно — даже лучшим, даже признанным гениям.

Как-то я спорил с одним литературным человеком о том, какой писатель Айтматов — киргизский или советский. Тема национальной и государственной принадлежности писателей хоть и опасная, но иногда от неё никуда не денешься. Самодовольный житель средней полосы мало понимает в далёкой жизни: чтобы узнать, что думают об Айтматове сами киргизы, я забрёл на какие-то киргизские форумы, где писали по-русски, но латиницей, и подивился тому, насколько сложны политические расклады в Киргизии. Того, как хитро всё заварено во внешне спокойной республике, я не ожидал.

Мне говорили, что есть тексты Айтматова, написанные на киргизском языке. Я, конечно, не большой библиограф, но если открыть Большую Советскую Энциклопедию, то обнаруживаешь только: «Выступил в печати в 1952 с рассказом на русском языке «Газетчик Дзюйдо»3.

Я спрашивал очевидцев восхождения Айтматова на литературный Олимп, как обстояли дела с переводами. Ответов я не получил: «Дебютировал с рассказом на русском языке» и все дела. Злопыхатели утверждали, что по-настоящему письменного (литературного) киргизского языка Айтматов не знал, оттого и писал по-русски, после чего редактировался. Ну и повторяли, что все его лучшие тексты слеплены блестящими профессиональными редакторами одного не менее блестящего столичного литературного журнала.

Правда, тут ещё дело ещё в том, что было из чего лепить. В национальных литературах были фигуры вроде Нурпеисова, Рашидова и массы иных этнических писателей, над которыми билась вся королевская рать редакторско-переводческих сил и ничего не смогла собрать.

То есть бывает гипотетическая ситуация: есть одарённый молодой человек, что вырос в ауле, и оттого хорошо говорит, да дурно пишет на родном языке. Он начинает писать на главном государственном языке исчезнувшей страны. Хорошие редактора ему помогают, и он сочетает свою одарённость с интересным экзотическим происхождением и предприимчивостью. Потом он стремительно превращается в литературно-партийного функционера. И вот лауреат десятка премий, кавалер множества орденов оказывается в трагической ситуации: ордена и деньги есть, а мотора на его самолёте — нет. Где, когда он пропал, что за враги его украли — неизвестно, это уже действительно сложный вопрос.

А что, если мы имеем дело не с гением, не с пронзительностью и чуткостью человека с гор, а с нормальной этнической прозой? С одарённым — но всё же аппаратчиком по своему настоящему призванию. Вдруг мы имели дело с этнической прозой не хуже и не лучше крепких средних образцов, и действительно плодом совместной работы автора и редакторов (которые правят не гения, а именно что неглупого экзотического автора). И что?

Или вообще с тем типом литературы, которая закладывается на перевод, и нечего следить за стилем и игрой слов. Переводчик всё доработает напильником.

Готовых ответов у меня нет.

Лучше я расскажу про последний роман. Айтматова. Тем более, люди, имена которых я специально забыл, рассказывали мне, что чрезвычайный и полномочный посол категорически запретил его править, и мы получили как бы «настоящего Айтматова» — с его опытом, но без вмешательства сторонних сил.

Итак, там рассказывается история журналиста Арсена Саманчина, который, будучи человеком высокой духовности, хочет поставить оперу на сюжет древней легенды о Вечной Невесте. Невеста скитается по горам в поисках покончившего с собой жениха. Главную партию должна исполнить его возлюбленная, но в последний момент эта девушка бросила оперу ради эстрадного успеха. Герой забыт не только ею, но и светом: «А сегодня ни звука. Невероятно. Разве что узнали про его унижение? Разве что учуяли звериным чутьем, что нет смысла обращаться к нему, потерпевшему столь сокрушительную неудачу в попытке всего лишь напомнить “певице-вокалице”, когдатошней богине оперной сцены, а ныне “эстрадке-плакатке”, красующейся на всех углах, не столько о себе, сколько об идее, совместно вынашивавшейся ими до недавнего времени, — о сообща задуманной опере. Как теперь выясняется — опере-утопии»4.

Параллельно этому сюжету рассказывается о жизни снежного барса. Это своего рода, реинкарнация волчицы из «Плахи» (в этническом романе всегда должен быть национальный зверь). На снежного барса приехали охотиться арабские принцы. С ними увязался журналист, чтобы похитить оружие и отомстить за поруганную любовь. Но, приникнув к корням, то есть к скалам и тропам родных гор, он находит сначала новую любовь, а потом смерть в обнимку с братом-барсом, успев, правда, крикнуть в мегафон: «Слушайте, слушайте мой приказ, пришлые зарубежные охотники! Будьте вы прокляты! — Громкоговоритель раскатывал его слова по горам многократным эхом. — Руки прочь от наших снежных барсов! Немедленно убирайтесь вон отсюда! Я не дам вам уничтожить наших зверей! Мотайте в свои дубаи и кувейты, прочь с наших священных гор! Чтоб ноги вашей больше здесь не было! Убирайтесь немедленно, иначе вам конец»!5

Это настоящий трэш, такой, что в своём пафосе становится удивительно похож на романы начала пятидесятых годов, где герои освободительных движений произносят чудовищно патетические монологи, прежде чем пасть от рук империалистов: «Так куда ж теперь податься со своей навязчивой идеей постановки “Вечной невесты”, изначально задуманной для неё, для её захватывающего дух меццо-сопрано? В какую пропасть выкинуть проблему деградирующего на глазах современного оперного театра, откуда неотвратимо утекают таланты — ничем не удержать? Традиционный репертуарный театр то ли выживет, то ли нет. Это и национальная, и мировая проблема. Да, спекулянты от массовой культуры ловко расправились с ним, с эдаким энтузиастом самопальным, сделали так, чтобы он сломался, унизился в собственных глазах, чтобы больше и не помышлял о высоких материях. И это ещё не конец, они будут продолжать издеваться, высмеивать эгемена-идеалиста, чтобы окончательно доконать его морально и чтобы он сам убрался с дороги, не путался под ногами. И делать это с цинизмом сладострастным будут те самые подметальщики от шоу-бизнеса, так называемые топ-модельщики от попс-модернизма. Уж в этом они преуспеют. Все им дано для этого, все средства — от интернета до космоса. И подсобные каждодневки в их распоряжении — эстрада, пресса… Ах, бедная, бедная пресса! Боролась, боролась против рабства слова при тоталитаризме — и сама оказалась рабыней рынка. И прямой эфир тому же служит, ведь радио в каждой автомашине... Даже космические спутники теперь играют роль навигаторов шоу-бизнеса в глобальной круговерти. И все это — чтобы потеснить на обочину классические ценности, чтобы выгоду извлекать, ошеломительно, как цунами футбольных стадионов, нарастающую. Всё в их руках»6.

Это стиль письма не то, чтобы раритет: «...Во-во, таких бы джипов-вездеходов побольше иметь в горах. Но пока бектуровский, купленный где-то в эмиратах арабских7, был единственным на всю туюк-джарскую округу, да и обычные-то тачки — “Жигули” да “Москвичи” — можно было в аилах по пальцам перечесть, а иначе и быть не могло — народ бедствовал, даже прежнего маломальского колхозного достатка лишился. Крепостной был век, но всё же…»8.

Умри, Денис, живи магистр Йода.

Что меня ещё потрясает, так это порядок слов — кажется, открыт рецепт этнического письма: эмираты арабские, федерация российская, штаты соединённые американские: «Одной заботой жила, на банк работала неустанно»9. «Потребуется местами нести труп на носилках, для этого несколько человек должно быть»10. Ну и так далее — это джидаев речь. Сила с тобой да пребудет.

Я не уверен, что Айтматов именно этой ударной нотой хотел завершить свою литературную карьеру. Известно, что не только в старости, но и, бывает, на второй книге авторы начинают писать так, что святых выноси. Удивляет другое — то, что у небедного, обременённого почётом и званиями, публичного человека не нашлось консультанта или советчика из числа ближнего круга, который сказал бы: «Ну не надо, давай дадим литобработчикам, Брежневу не стыдно было...» и проч., и проч. Нет, не крикуна, что блажит: «А король-то голый!», а просто доброжелательного советчика.

Это хороший повод задуматься о судьбе литературного редактора в современной литературе. Нет, не корректора, а именно литературного редактора, который, увидев фразу «Долго шли следом под водой. А затем торпедировали. И оба снаряда попали в цель, попадание в борт по ватерлинии»11, сказал бы автору, что она безграмотна во всех смыслах. Ну и предложил бы замену.

Но ничего дурного в этнической литературе, разумеется, нет. Если, конечно, она интересно рассказывает, как где люди живут. Что происходит в деревне посередине Турции. Как устроен быт китайцев в Лос-Анджелесе, что едят на обед уйгуры в Урумчи. Это может быть очень хорошая литература, если вычистить из неё пафос и лубок. Но очень часто происходит подмена настоящей вдумчивой этнографии её туристическим вариантом — матрёшечным в России, танцем живота, что исполняют аниматоры в Анталии и китайским фаст-фудом у метро. Говорить на придуманном корявом языке вовсе не значит отражать что-то подлинное в культуре народов.

А тогда, сидя в телевизионной студии, я от скуки начал придумывать сюжет никогда не читанного мной тогда «Тавра Кассандры» — узнают парфян кичливых по их выжженным… Девочка рядом со мной снова привстала, и я увидел напротив своего носа то, что иностранные граждане зовут cleavage, и даже более того.

Какое там тавро… Тавро там было чуть выше. И всё было как на ладони.