АРКАДИЙ АВЕРЧЕНКО

(неглавный писатель)

Аркадий Тимофеевич Аверченко (1881 — 1925)

Хотели купить «Шиповник», разоряющийся (главный пайщик застрелился), но слишком он пропитан своим <…> дымовско-аверченко-юмористическим.

Александр Блок. Дневники (1912)

В архитектуре есть такое явление — собирались построить несколько зданий в ансамбле, но что-то случилось с первым, его нет, и отсутствие его ощутимо в плане. Так сталинские высотки были завязаны на непостроенный Дворец Советов. Так в Ясной Поляне внимательный зритель обнаруживает зияние на месте исчезнувшего большого дома меж сохранившихся флигелей.

С писателями бывает такое же — и Аркадий Аверченко тому примером.

Вся школа советской юмористики, какой бы советской она ни была, ориентировалась на невидимого (или почти невидимого) для советского человека писателя Аверченко.

А он был писателем интересным, действительно себя сделавшим.

Аверченко родился в 1881 году в семье небогатого купца, образования не получил, здоровье имел слабое, но с малых лет работал — писцом, конторщиком, не отрываясь от этой бумажной работы, начал писать и перестал интересоваться службой. Его уволили, и вот Аверченко оказался в Петербурге.

Он пишет в журналы второго плана, становится сотрудником одного из них, и тут происходит то, благодаря чему мы знаем Аверченко таким, какой он есть.

На дворе 1908 год. Несколько сотрудников убыточного журнала основывают новый, который называют «Сатирикон».

Аверченко работает там с Тэффи, Николаем Ремизовым и Сашей Чёрным.

Журнал и сам Аверченко становятся чрезвычайно популярны. Аверченко ездит в Европу с двумя художниками-сатириконцами и продолжает новый тогда жанр — иронический туризм. Этим сейчас полны все социальные сети, а тогда предшественниками сатириконцев были только «Трое в лодке, не считая собаки» (1889) Джерома К. Джерома и Николай Лейкин со сборником «Наши за границей» (1890).

В петербургский период Аверченко совершенствует стиль — и становится сам этим стилем. Это не значит, что у него не было и не будет слабых рассказов, но стиль больше, чем конкретный текст. Короткая история о городских жителях, парадокс, то самое «остранение» о котором в то же время будут говорить формалисты — то есть законченная история вовсе не описание жизни, а её абсурдное зеркало.

У Аверченко есть такой рассказ «Неизлечимые» — один из самых цитируемых. Там к издателю приходит писатель-халтурщик (ещё и порнограф), но ему аванса не дают, потому что он пишет «…Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная волнующаяся грудь Лидии и её упругие бёдра, на которые Гремин смотрел жадным взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал её к груди, и всё заверте…» или «Дирижабль плавно взмахнул крыльями и взлетел… На руле сидел Маевич и жадным взором смотрел на Лидию, полная грудь которой волновалась и упругие выпуклые бёдра дразнили своей близостью. Не помня себя, Маевич бросил руль, остановил пружину, прижал её к груди, и всё заверте…»

Писателю объясняют, этого не надо, а надо про «естествознание и исторические книги. Пиши, брат Кукушкин, что-нибудь там о боярах, о жизни мух разных».

Тот приносит две рукописи: «Боярышня Лидия, сидя в своем тереме старинной архитектуры, решила ложиться спать. Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, она стала стягивать с красивой полной ноги сарафан, но в это время распахнулась старинная дверь, и вошёл молодой князь Курбский. Затуманенным взором, молча, смотрел он на высокую волнующуюся грудь девушки и её упругие выпуклые бёдра.

— Ой, ты, гой, еси! — воскликнул он на старинном языке того времени.

— Ой, ты, гой, еси, исполать тебе, добрый молодец! — воскликнула боярышня, падая князю на грудь, и — всё заверте…» и «Небольшая стройная муха с высокой грудью и упругими бёдрами ползла по откосу запыленного окна. Звали её по-мушиному — Лидия.

Из-за угла вылетела большая чёрная муха, села против первой и с еле сдерживаемым порывом страсти стала потирать над головой стройными мускулистыми лапками. Высокая волнующаяся грудь Лидии ударила в голову чёрной мухи чем-то пьянящим… Простёрши лапки, она крепко прижала Лидию к своей груди, и всё заверте…»1.

Этот рассказ описывает массовую культуру того (да и нашего) времени лучше некоторых диссертаций.

То есть это такой абсурд, который становится почти реальностью.

В какой-то момент в журнале произошёл раскол, и сотрудники редакции почти в полном составе основали «Новый Сатирикон», который был продолжением старого. «Итак, «Новый Сатирикон» — это старый «Сатирикон», а старый «Сатирикон» — это фактически новый «Сатирикон», начавший свою жизнь всего две-три недели тому назад и пока заявивший себя только почтительным подражанием прежнему «Сатирикону», — писали они в первом номере журнала 6 июня 1913 года.

По рассказам Аверченко ставятся пьесы, недовольство полиции только увеличивает славу.

При этом множество мемуаристов потом ругали Аверченко, то есть это даже не ругань, а некое пренебрежение.

Он какой-то неглавный, какой-то не такой.

Вот Евгений Шварц в дневниках пишет: «…Тэффи, которая печаталась ещё и в “Русском слове”. Она и Аверченко нравились мне необыкновенно. И не мне одному. В особенности — Аверченко. Он в календаре “Товарищ” числился у многих в любимых писателях. Его скептический, в меру цинический, в меру сентиментальный, в меру грамотный дух легко заражал и увлекал гораздо больший слой читателей, чем это можно было предположить. Саша Чёрный первые и лучшие свои стихи печатал в “Сатириконе”, чем тоже усиливал влияние журнала. “В меру грамотный”… “дух” — нельзя сказать. Я хотел сказать, что он, Аверченко, как редактор схватил внешнее в современном искусстве.

Это был дендизм, уверенность неведомо в чем, вера в то, что никто ни во что не верит. Всё это я смутно почувствовал много-много позже. А тогда меня необыкновенно прельщал общедоступный эстетизм и несомненный юмор журнала»2

В 1918 году большевики закрывают «Новый Сатирикон».

Аверченко бежит на юг России, а в 1920 эмигрирует.

Одну его книжку рецензировал Ленин. Дело в том, что в 1921 году Париже вышел сборник «Дюжина ножей в спину революции».

И вот в газете «Правда» в ноябре того же года появилась статья: «Интересно наблюдать, как до кипения дошедшая ненависть вызвала и замечательно сильные и замечательно слабые места этой высокоталантливой книжки. Когда автор свои рассказы посвящает теме, ему неизвестной, выходит нехудожественно. Например, рассказ, изображающий Ленина и Троцкого в домашней жизни. Злобы много, но только непохоже, любезный гражданин Аверченко! Уверяю вас, что недостатков у Ленина и Троцкого много во всякой, в том числе, значит, и в домашней жизни. Только, чтобы о них талантливо написать, надо их знать. А вы их не знаете».

Потом Ленин хвалил Аверченко: «…с поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителя старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России. Так, именно так должна казаться революция представителям командующих классов. Огнем пышущая ненависть делает рассказы Аверченко иногда — и большей частью — яркими до поразительности. Есть прямо-таки превосходные вещички, например, «Трава, примятая сапогами», о психологии детей, переживших и переживающих гражданскую войну».

Потом, правда, Ленин подпускает шпилек и замечает, что Аверченко особенно пафосен и сладострастен, говоря о еде: «Знание дела и искренность — из ряда вон выходящие».

Рецензия эта знаменитая, и прежде всего тем, что она имела двойное действие, и последние слова Ленина «Некоторые рассказы, по-моему, заслуживают перепечатки. Талант надо поощрять»3, — разумеется, в более поздние уже, вегетарианские времена.

С 1922 года Аверченко живёт в Праге.

Там и умирает в 1925-м — после операции по удалению глаза.

Он был писатель очень успешный (это не значит «счастливый»), успех ценящий, относящийся к нему серьёзно, но всё время обдумывающий своё положение. Опыт жизни «на копеечку», в меблированных комнатах никуда не делся.

Но главное в том, что Аверченко сформировал стиль.

Катаев начинал с подражаний Аверченко.

Без Аверченко не было бы тех Ильфа и Петрова, которых мы знаем. Тот стиль, о котором мы говорим, вспоминая сотрудников газеты «Гудок» двадцатых годов, может быть, и не состоялся.

Но это, слава Богу, сослагательное наклонение.

В 1917 году он написал рассказ «Крыса». Это была история про «выставку нового искусства», где рассказчик видит кусок рогожи, на котором нарисована пятиногая голубая свинья. Видит он и другую картину – «металлический черный поднос, посредине которого была прикреплена каким-то клейким веществом небольшая дохлая крыса. По бокам её меланхолически красовались две конфетные бумажки и четыре обгорелые спички, расположенные очень приятного вида зигзагом».

Рассказчик покупает это всё и привозит художников к себе домой. Там их уже ждут друзья рассказчика и начинают чествовать новое искусство тем, что мажут «молодых, гибких пионеров» малиновым вареньем: «У каждого, как говорится, своё. Вы бросите на поднос дохлую крысу, пару карамельных бумажек и говорите: это картина. Хорошо! Я согласен! Это картина. Я у вас даже купил её. «Американца в Москве» тоже купил. Это ваш способ. А у меня свой способ чествовать молодые, многообещающие таланты: я обмазываю их малиновым вареньем, посыпаю конфетти и, наклеив на щеки два куска бумаги от мух, усаживаю чествуемых на почетное место. Есть вы будете особый салат, приготовленный из кусочков обоев, изрубленных зубных щеток и теплого вазелина. Не правда ли, оригинально? Запивать будете свинцовой примочкой. Итак, будьте добры, разденьтесь. Эй, люди! Приготовлено ли варенье и конфетти? <…> …Стой, брат, не вырвешься. Я тебе покажу сумерки насущного! Вы самоопределяетесь — я тоже хочу самоопределиться»4…

Этот рассказ перепечатали всё в той же «Правде», но уже при Хрущёве, в 1963 году – и сняли короткометражный фильм. Тогда власть с усердием, достойным лучшего применения, гоняла новый авангард и делала ему биографию с помощью бульдозеров. И вот она искала союзников хоть в лице Аверченко, хоть в лице Саши Чёрного:

Бывают, одним словом, странные сближения.

Так или иначе, Аверченко был неглавным писателем – на фоне «большой литературы».

Но его влияние на литературный пейзаж несомненно.

Аверченко похож на одно из тех зданий, что снесли было, но потом поставили заново, потому что на его месте всё время обнаруживалось неудобное зияние.