СВИДАНКА

Что ж ты, фраер, сдал назад?
Не по масти я тебе?
Ты смотри в мои глаза,
Брось трепаться о судьбе.

Михаил Круг

Общественный институт чтения находится сейчас в таком состоянии, что пересказ классического произведения стал, если не обязательным, то вовсе не унизительным для аудитории. Итак, в 1857 году Иван Сергеевич Тургенев написал повесть «Ася», и на следующий год она вышла в журнале «Современник». Год этот был богат на события: учредили Главный комитет по крестьянскому делу, в городе Лондоне приключилось Великое зловоние (иначе говоря, канализационная катастрофа), воевали тогда в Китае и Индии, в России освятили Исаакиевский собор, основали Хабаровск и подписали Айгунский договор о границе с Китаем, на который южный сосед обижается до сих пор, и даже немного воевал с СССР по этому поводу. В этом же году Николай Чернышевский написал знаменитую статью, посвящённую тургеневской повести, и благодаря ей «Ася» упоминалась в советской школьной программе. Впрочем, школьники, как правило, саму повесть не читали, а просто переписывали в тетрадочку слова Николая Гавриловича о безвольных и мягких людях.

Что происходит внутри тургеневской истории? А вот что: молодой человек (по нынешним меркам даже очень молодой), путешествует по Германии. У него только что завершился или завершается роман с одной вдовой, и вот он оказывается в прекрасных местах на Рейне, где милые и простоватые немцы веселятся, как человечки на пивных этикетках.

Привычки путешественника вполне снобистские: «Правду сказать, я неохотно знакомился с русскими за границей. Я их узнавал даже издали по их походке, покрою платья, а главное, по выражению их лица. Самодовольное и презрительное, часто повелительное, оно вдруг сменялось выражением осторожности и робости... Человек внезапно настораживался весь, глаз беспокойно бегал... “Батюшки мои! не соврал ли я, не смеются ли надо мною”, — казалось, говорил этот уторопленный взгляд... Проходило мгновенье — и снова восстановлялось величие физиономии, изредка чередуясь с тупым недоуменьем. Да, я избегал русских…»1 — это вечная интонация, откройте любую социальную сеть ныне и увидите эту интонацию global Russians.

Но в повести всё происходит между трёх русских: самого рассказчика Н.Н., которому на момент воспоминаний за сорок (а тогда было 25), и встреченной пары — сверстника с сестрой семнадцати лет (критик Писарев пишет о ней «восемнадцатилетняя», может он и прав).

Каково имя рассказчика, мы так и не узнаем, фамилия встреченного соотечественника — Гагин, а сестру его зовут Анна Николаевна, в просторечии Ася. Они начинают проводить время вместе, и Н.Н. тянет к девушке. Она порывиста и тревожна, так что читатель понемногу понимает, что с ней связана какая-то тайна. И точно: Гагин рассказывает, что сестра его на самом деле единокровная, но незаконнорожденная, от связи отца с горничной. Это-то и спустя сто лет было травмой, а в условиях крепостного права и вовсе ужасно для интеллектуальной девушки. Вдруг Ася сама вызывает Н.Н. на свидание, причём меж ними происходит нелепый разговор в давнишних онегинских традициях. «Ася» вообще зеркало пушкинского романа. Герои расстаются, и Ася убегает в горы. Когда барышня возвращается, герой понимает, что уже готов жениться. Наутро он решает просить руки незаконнорожденной девицы, но поздно — парочка стремительно уехала. Позднее Н.Н. узнаёт, что Гагина с сестрой видели в Лондоне. И вот рассказчику сорок пять (да, конечно, время старости и умирания), он живёт одиноко, хранит записочки и засушенный цветок. Жизнь коротка и проч., и проч.

Во многом эта история списана с натуры. У Тургенева была незаконнорожденная дочь (это не значит, что он хотел описать именно её, просто проблема для писателя была актуальной), карта мест близ города Бонна, где всё это происходит, нарисована Иваном Сергеевичем в одном из писем, ну и тому подобное далее.

И вот после выхода повести появилась та самая статья «Русский человек на rendez-vous», название которой мог воспроизвести не всякий советский школьник, поэтому учителя просто просили воспроизвести главную мысль. Меж тем, статья эта очень интересна. Тридцатилетний Николай Гаврилович там предстаёт во всей красе (это вообще был чрезвычайно удачный для него год, когда, к тому же, утвердили его диссертацию, чего никак не хотели делать при прежнем министре просвещения).

С убеждённостью настоящего утилитариста Чернышевский пишет: «Вот человек, сердце которого открыто всем высоким чувствам, честность которого непоколебима, мысль которого приняла в себя всё, за что наш век называется веком благородных стремлений. И что же делает этот человек? Он делает сцену, какой устыдился бы последний взяточник. Он чувствует самую сильную и чистую симпатию к девушке, которая любит его; он часа не может прожить, не видя этой девушки; его мысль весь день, всю ночь рисует ему её прекрасный образ, настало для него, думаете вы, то время любви, когда сердце утопает в блаженстве. Мы видим Ромео, мы видим Джульетту, счастью которых ничто не мешает, и приближается минута, когда навеки решится их судьба, — для этого Ромео должен только сказать: “Я люблю тебя, любишь ли ты меня?” И Джульетта прошепчет: “Да...” И что же делает наш Ромео (так мы будем называть героя повести, фамилия которого не сообщена нам автором рассказа), явившись на свидание с Джульеттой? С трепетом любви ожидает Джульетта своего Ромео; она должна узнать от него, что он любит её, — это слово не было произнесено между ними, оно теперь будет произнесено им, навеки соединятся они; блаженство ждёт их, такое высокое и чистое блаженство, энтузиазм которого делает едва выносимой для земного организма торжественную минуту решения. От меньшей радости умирали люди. Она сидит, как испуганная птичка, закрыв лицо от сияния, являющегося перед ней солнца любви; быстро дышит она, вся дрожит; она ещё трепетнее потупляет глаза, когда входит он, называет её имя; она хочет взглянуть на него и не может; он берёт её руку, — эта рука холодна, лежит как мёртвая в его руке; она хочет улыбнуться; но бледные губы её не могут улыбнуться. Она хочет заговорить с ним, и голос её прерывается. Долго молчат они оба, — и в нём, как сам он говорит, растаяло сердце, и вот Ромео говорит своей Джульетте... и что же он говорит ей? “Вы передо мною виноваты, — говорит он ей; — вы меня запутали в неприятности, я вами недоволен, вы компрометируете меня, и я должен прекратить мои отношения к вам; для меня очень неприятно с вами расставаться, но вы извольте отправляться отсюда подальше”. Что это такое? Чем она виновата? Разве тем, что считала его порядочным человеком? Компрометировала его репутацию тем, что пришла на свидание с ним? Это изумительно! Каждая черта в её бледном лице говорит, что она ждёт решения своей судьбы от его слова, что она всю свою душу безвозвратно отдала ему и ожидает теперь только того, чтоб он сказал, что принимает её душу, её жизнь, и он ей делает выговоры за то, что она его компрометирует! Что это за нелепая жестокость? Что это за низкая грубость? И этот человек, поступающий так подло, выставлялся благородным до сих пор! Он обманул нас, обманул автора. Да, поэт сделал слишком грубую ошибку, вообразив, что рассказывает нам о человеке порядочном. Этот человек дряннее отъявленного негодяя»2.

Дальше Чернышевский говорит, что автор вовсе не ошибся, все наши литературные герои трусливы, и как доходит до дела ведут себя, как последние тряпки. Да и в жизни-то русские мужчины не весьма хороши. А вот русские девушки способны рискнуть, даже пригласить мужчину на свидание.

Потом Чернышевский начинает спорить с «рассудительными людьми», которые говорят: «“Что теперь ему делать при её безрассудстве? Если он пойдет за ней, он погубит себя; если он откажется, его назовут трусом, и сам он будет презирать себя. Я не знаю, благородно ли ставить в подобные неприятные положения людей, не подавших, кажется, никакого особенного повода к таким несообразным поступкам. Нет, это не совсем благородно. А бедный брат? Какова его роль? Какую горькую пилюлю поднесла ему сестра? Целую жизнь ему не переварить этой пилюли. Нечего сказать, одолжила милая сестрица! Я не спорю, все это очень хорошо на словах, — и благородные стремления, и самопожертвование, и бог знает какие прекрасные вещи, но я скажу одно: я бы не желал быть братом Аси. Скажу более: если б я был на месте её брата, я запер бы её на полгода в её комнате. Для её собственной пользы надо запереть её. Она, видите ли, изволит увлекаться высокими чувствами; но каково расхлёбывать другим то, что она изволила наварить? Нет, я не назову её поступок, не назову её характер благородным, потому что я не называю благородными тех, которые легкомысленно и дерзко вредят другим”. Так пояснится общий крик рассуждениями рассудительных людей»3.

Чернышевский признаёт, что это аргумент серьёзный, но сообщает, что в нашем Отечестве он не работает, затем начинает говорить какие-то глупости о европейском устройстве (как часто бывает с революционными демократами), дальше жонглирует денежными суммами с нулями (это вообще конёк Чернышевского), а после и вовсе пускается в натурфилософию: «Ведь в природе кедр и иссоп питаются и цветут, слон и мышь движутся и едят, радуются и сердятся по одним и тем же законам; под внешним различием форм лежит внутреннее тождество организма обезьяны и кита, орла и курицы; стоит только вникнуть в дело ещё внимательнее, и увидим, что не только различные существа одного класса, но и различные классы существ устроены и живут по одним и тем же началам, что организмы млекопитающего, птицы и рыбы одинаковы, что и червяк дышит подобно млекопитающему, хотя нет у него ни ноздрей, ни дыхательного горла, ни лёгких»4. Но Набоков всё сказал об этом творческом методе за меня.

Под конец своей статьи Чернышевский (как объясняло советское литературоведение), иносказательно говорит о борьбе с крепостничеством. Да, нормативная критика середины прошлого века могла произвести из любого текста пафосный разговор на общественно-политическую тему, будто сварить кашу из топора.

Оставим в стороне допущение, что Тургенев вовсе не хотел точно расставить акценты в этом тексте. Писатель часто пишет небрежно (не в том смысле, который применим к школьнику), иногда он не выверяет мотивы героев, не переписывает многократно диалоги. Иногда он пишет, как пишется, а то и просто халтурит. Но величие русской классики в том, что любой её сюжет может быть рассказан по-разному и при этом будить воображение. Одна из самых интересных интерпретаций «Аси» основывается на том, как герой разговаривает сам с собой: «Что за хамелеон эта девушка! <…> А все-таки она ему не сестра». Или: «Я разделся, лег и старался заснуть; но час спустя я опять сидел в постели, облокотившись локтем на подушку, и снова думал об этой “капризной девочке с натянутым смехом...”, “Она сложена, как маленькая рафаэлевская Галатея в Фарнезине, — шептал я, — да; и она ему не сестра...”»5.

Парочка путешествует без прислуги, позволяя досужему наблюдателю вообразить, как девушка одевается при помощи брата, ловко управляющегося со шнуровкой.

И действительно: чужая страна, богатый помещик роняет слезу над историей чужой семьи, а частный сыщик потом сообщает о приюте под Самарой, где сироты дохли как мухи. Муж и жена бегут от русской полиции. Русский Стэплтон встречает соотечественника-толстосума с тайным умыслом, но что-то не задалось. «О, сюжет!», — как говорил один полотёр.

Но если не отходить далеко от тургеневского текста, то можно сделать другие персональные открытия. Всё, о чём Чернышевский писал, как о чистоте чувств, может оказаться совсем иным. Рассказчик говорит о девушке: «Я не видал существа более подвижного. Ни одно мгновенье она не сидела смирно; вставала, убегала в дом и прибегала снова, напевала вполголоса, часто смеялась, и престранным образом: казалось, она смеялась не тому, что слышала, а разным мыслям, приходившим ей в голову»6. Девушка то веселится, то грустит, и у современного человека возникает в голове фамильярное слово «биполярочка». Ставить посмертные, спустя много веков, диагнозы, подобные биполярному расстройству, вообще наша привычка. Но допустить то, что героем руководит не трусость, а интуитивная осторожность, не такая уж смелость. Страшное дело влюбиться в безумного человека, куда страшнее — связать с ним жизнь. Оглянись, читатель, верно, у тебя был такой пример. То, что было весёлым риском, отложенным страхом перед будущими трудностями, оборачивается адом будней. И тогда апелляции Чернышевского к мужской гордости кажутся уже не такими убедительными. А уж как травматизирована Ася своим происхождением и последующими унижениями, Тургенев описал подробно.

С лёгкой руки наших классиков существует презумпция женской правоты в этом деле. Одна из «духовных скрепок» нашего народа фильм Эльдара Рязанова «Служебный роман» (1977) имеет побочную сюжетную линию. Это история человека с говорящей фамилией Самохвалов. Его переводят в статистическое управление, и оказывается, что он однокашник и бывший возлюбленный одной из сотрудниц. Та, вспомнив о былом романе, начинает бомбардировать начальника любовными письмами, одним словом, происходит, что нынче в просвещённом мире называется «харассмент». Самохвалов, предугадывая то, что станет международной нормой поведения, обращается к общественности. Зрители гневно качали головами: не так, не так должен вести себя советский человек на rendez-vous. Самохвалов — человек ужасный, спору нет. Но что делать, если ты столкнёшься с систематизированным безумием, никто, кстати, так и не объяснил. Даже современные нам нормативные критики больше рассуждают, как бороться с давлением сверху, чем задумываются о давлении снизу.

Так что же придираться к несчастному Н.Н? Оставим его с этими пожелтевшими записочками и засохшим цветком. Нет никаких рецептов, всё и всегда будет криво, всегда спустя двадцать лет всё будет печально, ибо, как говорил другой классик: «Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загордиться человек, чтобы человек был грустен и растерян»7.