СЛОВО ОБ ИРАКЛИИ АНДРОНИКОВЕ

(клоун)

Ираклий Луарсабович Андроникашвили (1908 — 1990)

Без этих, знаете, тонкостей… Сами понимаете: эстрада… Последняя фраза обыкновенно произносится с тем скорбным выражением, с каким шофер перевернувшегося такси, вылезая из-под машины, объясняет подбежавшим пешеходам:
— Сами понимаете: мостовая.

Аркадий Бухов. «Как я писал для эстрады»

Ираклий Луарсабович Андроников был непростой человек, и непростой одним своим именем. Более того, он скорее был не Андроников, а Андроникашвили. А это был род грузинских князей.

Первое большое испытание случилось с ним в начале тридцатых.

У него есть такой устный рассказ «Первый раз на эстраде», где говорилось: «Соллертинский воспринял эту восторженную признательность как согласие и обещал похлопотать. А я на следующий день сделал новый неверный шаг — подал заявление в редакцию «Ежа» и «Чижа» с просьбой уволить от занимаемой должности. Я понимал, что надо пойти к Соллертинскому и объясниться начистоту. Но для этого надо было набраться храбрости, произнести перед ним целую речь. И хотя я понимал, что потом будет хуже, но предпочитал, чтобы было хуже, только не сейчас, а потом. В «Еже» и «Чиже» ничего не слыхали о том, что я собираюсь стать музыкальным лектором, удивились, но от работы освободили. Я пришёл домой, сел возле телефона и стал ожидать звонка Соллертинского. Так прошло... восемь месяцев! Я перебивался случайными работами, писал библиографические карточки по копейке за штуку, а Соллертинский всё не звонил. По афишам было видно, что мой, так сказать, «предшественник» ещё работает в филармонии и вакансии нет. Но, наконец, я узнал, что место освободилось, нажал на знакомых, они напомнили обо мне Соллертинскому. И он пригласил меня в филармонию и велел написать заявление». Очевидцы прекрасно понимали, что имеется в виду: в конце 1931 года Андроников был арестован по «Делу Детского сектора ГИЗа». Говорили, что его отец уговорил одного из главных грузинских коммунистов написать письмо Кирову, а тот велел отпустить двадцатитрёхлетнего Андроникова. Говорили об этой истории и иначе — обвиняя молодого человека в сдаче друзей. История эта мутная и неприятная. Например, у Кобринского в книге о Хармсе говорится «...Из всех сохранившихся протоколов самые малоприятные впечатления остаются от собственноручно написанных показаний Ираклия Андроникова, работавшего тогда секретарём детского сектора Госиздата. Если все остальные арестованные прежде всего давали показания о себе, а уже потом вынужденно говорили о других, как членах одной с ними группы, то стиль показаний Андроникова — это стиль классического доноса. При этом Хармс, Введенский, Туфанов ссылаются чаще всего на материал, уже доступный следователю: либо на опубликованные произведения членов группы, либо на те, которые у них изъяли. Андроников выходит далеко за эти рамки, информируя следователя, — помимо своего мнения об «антисоветских произведениях» своих друзей — также и об обстоятельствах знакомства и личного общения, подавая их в нужном следствию ключе...»1. Обстоятельства его освобождения неясны, а наш человек подозрителен.

Однако, всё в мире сложно, и он не похож на зебру. Андроников попал на войну. Нет, он не прорезал проходы в колючей проволоке, а служил в газете и честно заработал свой орден Красной Звезды в сорок третьем. Но, так или иначе, положение Андроникова было двойственным. Однако ж Заболоцкий, вернувшись из лагеря, некоторое время жил на даче у Андроникова, а это были ещё не окончившиеся сороковые, и до «Эпохи Реабилитанса» было еще далеко. А одно время Осип Мандельштам, как вспоминала его жена, ходил в полушубке Андроникова: «Обряжали О. М. торжественно, под Бетховена, которого высвистывал Андроников. Шкловский даже произнес речь: “Пусть все видят, что вы приехали на поезде, а не под буферами”…»2. Впрочем, Каверин вспоминал: «На вечере в доме литераторов, посвящённом десятилетию со дня смерти Юрия <Тынянова> когда Андроников (испуганный необратимо) стал перечислять тыняновские идеологические ошибки, Шкловский прокричал с бешенством: «Пуд соли надо съесть и этот пуд слезами выплакать — тогда будешь говорить об ошибках учителя! И говорить будет трудно, Ираклий!»3

Однако научное сообщество не вполне принимало не только по биографическим мотивам, но и из-за его положения эстрадного артиста, причём чрезвычайно успешного эстрадного артиста. О нём чаще говорили как о звукоподражателе, клоуне, стараясь не замечать, что из этой клоунады постепенно рождается новый жанр.

Михаил Козаков в своих воспоминаниях писал: «Старый Эйх (Эйхенбаум — В. Б.) очень переживал в те дни — и особенно болезненно — предательство своего любимца Ираклия Андроникова, который когда-то был его учеником, дневал и ночевал у него дома, где был принят как сын. Борис Михайлович, правда, всегда огорчался, когда тот слишком много сил отдавал концертной деятельности. Он считал, что науку не следует разменивать на что-нибудь иное»4.

А книгой Андроникова «Загадка Н. Ф. И.» зачитывались, как детективом. Да это и было детективное расследование, когда литературовед идёт по следу таинственного посвящения Лермонтова, чтобы понять, кто скрывается за этими инициалами. В итоге он расшифровывал посвящение Лермонтова, как обращённое к Наталье Фёдоровне Ивановой. Позднее ему возражали, что по старой орфографии имя Фёдор писалось через фиту, а тут перед нами буква Ф. Андроников отбивался: «Дело в том, что во всех своих рукописях Лермонтов пишет Фёдор через Ф и ни разу через фиту. Опровержение не состоялось»5. Правда, на этом дело не кончилось. В 2004 году, уже после смерти Андроникова, в 72-м номере журнала «Наше наследие», И. Г. Тер-Габриэлянц сообщал: «Начало исследования этой проблемы Андрониковым относится к середине 1930-х годов, когда в “Трудах Тифлисского государственного университета” он поместил статью “К биографии Лермонтова”, послужившую основой для последующих работ на эту тему. В 1938 году в журнале “Пионер” (№2) впервые появился его рассказ “Загадка Н. Ф. И.”, который в переработанном виде был напечатан в книге “Рассказы литературоведа”, затем последовала публикация “Лермонтов и Н. Ф. И.”

Казалось, именно Андроников привлёк внимание к загадочной героине юношеской лирики поэта. Между тем ещё в 1910 году редактор полного собрания сочинений Лермонтова Д. И. Абрамович столкнулся с необходимостью понять, кто стоит за инициалами “Н.Ф.И.” и “Н.И.:, которыми поэт обозначил некоторые свои стихи 1830-1831 годов. Абрамович предположил, что их объединяет один адресат.

Вслед за Абрамовичем через четыре года В. В. Каллаш предположил, что адресатом стихов Лермонтова “Н. Ф. И.”, “Н. Ф. И....вой” и “Романс к И...” может быть дочь драматурга XIX века Ф. Ф. Иванова — Наталья Фёдоровна Иванова. Еще через два года Б. В. Нейман увеличил число стихов, посвященных, по его мнению, Наталье Федоровне Ивановой, и связал их с героиней драмы Лермонтова “Странный человек” (1831), назвав “Н.Ф.И.” её прототипом. (Впоследствии догадка Неймана подтвердилась.) Наконец в 1935 году Б. М. Эйхенбаум уже не предполагает, а утверждает, что “Н.Ф.И.” — Наталья Федоровна Иванова, что в драме “Странный человек” отразились события ранней биографии Лермонтова — его встреча с Н. Ф. Ивановой в Москве летом 1831 года.

Тем не менее сложилось так, что, начиная с 1935 года, в лермонтоведении в расшифровке названных инициалов и выводах по этой проблеме приоритет надолго закрепился за Андрониковым. (Примечательно, что, увлекшись, Ираклий Лаурсабович даже воскликнул однажды: “Я не знаю, почему за 100 лет эту загадку не удалось разгадать ни одному биографу Лермонтова!”)»6.

Примечательно то, что когда в семидесятых Андроникова критиковали, то заключали газетные статьи словами «Загадка Н. Ф. И. не разгадана»7 — то есть спор происходил с буквой «Ф» и Андрониковым. Каллаш, Нейман и Эйхенбаум как бы стояли в стороне.

И вот эта популярность без академической традиции уважения к коллегам и предшественникам, быстрый и скорый публичный успех, я понимаю — раздражал.

Андроников был похож на Виктора Шкловского тем, что один был более писатель, чем филолог, а другой более артист, чем литературовед.

Ираклия Андроникова слышал и читал много. Дело не в том, плох он был или хорош сам, а в приёме. Андроников был «литературоведом на эстраде», эстрадным литературоведом.

Причём этот жанр — история о чём-нибудь, рассказанная с шутками, понятная массам, своего рода stand-up, но не comedy, а stand-up smart talk — был в ту угрюмую пору дефицита знаний востребован чрезвычайно.

Из Андроникова получился целый пласт наследников: писателей-говорунов и говорунов-учёных.

При этом научная среда не то чтобы его отторгала, но мемуары о тех временах то и дело выплёскивают на бумагу хорошо скрытую неприязнь.

В предисловии к рассказу Михаила Лохвицкого «Ираклий» в «Огоньке» Виктор Конецкий вспоминал: «Довелось мне как-то присутствовать на дне рождения Виктора Шкловского. Дело отмечалось шумно, а по левую руку от юбиляра сидел Ираклий Андроников. “Сценическую площадку”, конечно, держали эти два гиганта. Друг друга они не щадили при наличии чуть ли не столетнего товарищества. Хотя один совсем ничего не пил, а другой разрешал себе лёгкое грузинское. Но языки у обоих работали так, как в начале века. То есть пух и перья летели с обеих сторон.

Остальные — человек около сотни — просто внимали и покатывались. Боюсь ошибиться, но суть пикировки заключалась в том, что ни тот, ни другой гигант не считали себя ни писателями, ни теоретиками литературоведения, ни просто даже относящимися к литературе людьми»8.

Есть история, быть может, придуманная, но точная в рамках образа.

Шкловский звонит по телефону.

Он звонит в шесть утра и попадает к одной литературной даме — быть может, дрогнул палец в диске телефона или он перепутал строчку в телефонной книжке. Он звонит Андроникову.

— Ираклий! — кричит он. — Всё оказалось просто, я раскрыл тайну его прозы!..

И не слушая ничего, он пять минут он говорит о Лермонтове.

Дама, а поскольку это литературная дама, она знает, кто кричит поутру в её телефонной трубке, наконец, прерывает его:

— Виктор Борисович, вы не туда попали! Это не квартира Андроникова! Вы ошиблись номером!

— Да?! — удивляется он. — Впрочем, это совершенно неважно! Так, я остановился на «Тамани», значит...

И Шкловский кричал в трубку ещё полчаса.

Итак, Андроников сделал куда более важную вещь — он вывел филологию, а вернее, литературоведение на эстраду. Сперва это была сцена в обычном понимании этого слова, а затем — телевизионная, с миллионами зрителей. В общественном сознании Андроников всё же остался блестящей звездой, человеком, который веселил людей не неловкой советской сатирой, а искрящимся потоком речи, в котором плыли на лодках великие поэты, ехал по берегу экипаж с дамами, шуршали кринолины, хрустела французская булка, красивые мужчины выбегали на опушку в красивых костюмах, чтобы окропить снежок красненьким... И всё это было разрешено. Литературоведение следующего века было угрюмее.

Впрочем, Виктор Шкловский тут вторил Андроникову, и был довольно успешен, но говоря о двадцатых, нужно было объяснять, куда потом подевались в таком множестве хорошие поэты. Лучше было держаться в стороне от современности.

Как писал Алексей Константинович Толстой в своей «Истории государства Российского»:

Так что Андроников выбрал правильное время, но, мало этого, он насытил литературоведение человеческими эмоциями, стал рассказывать о быте и судьбах тех людей, о которых в школьных учебниках были лишь пыльные обороты: «возвысил свой голос в защиту» и «его ненависть к самодержавию». Нет, Андроников произносил все положенные фразы, но как бы скороговоркой. А за скороговоркой следовала реальная любовь, настоящая, а невыдуманная страсть, и совершенно правдоподобная ненависть. А целиком такой рассказ был не похож ни на кого другого — разве на самого Андроникова.

Но прошли годы, и оказалось, что эстрадное литературоведение — чрезвычайно востребованная вещь.

Доказательством тому лекции в Сети и разных клубах. Не сказать, что можно собрать стадион, ну так и поэты нынче стадионов не собирают.