МИХАИЛ АНЧАРОВ

(жизнь красивого человека)

Михаил Леонидович Анчаров (1923 — 1990)

Губы девочка мажет
В первом ряду.
Ходят кони в плюмажах
И песню ведут:
Про детей, про витязей
И про невест...
Вы когда-нибудь видели
Сабельный блеск?

Михаил Анчаров. «Песня про циркача»

Михаил Анчаров был очень красивым человеком.

Причём не только в молодости, о чём свидетельствуют его фотографии сороковых и пятидесятых, но и в тех годах, когда он погрузнел, но сохранил эту «очень мужскую» красоту.

Он был сценарист и драматург, он был поэт и прозаик, он был, наконец, философ.

Это такой тип синтетического человека — не от обидного слова «синтетика», а от понятия «синтез». Синтетическими людьми были Ломоносов и да Винчи. Сочинение стихов перемежалось с наукой, история ещё не разделила творцов на специальности. И это первое обстоятельство, которое интересно в биографии Анчарова: как существовал синтетический человек, опоздавший к эпохе Возрождения, где он бы одной рукой играл на лютне, а другой — писал философский трактат. Как он выживал в неуютные для проживания времена тоталитаризма, волюнтаризма и застоя.

Начинается всё в московском районе Благуша, для которой Анчаров стал певцом и тем, что римляне называли «гений места». Он воспел Благушу, как Окуджава — Арбат, и благодаря его памяти в Москве сохранился единственный дом с адресом улица Благуша.

Дело в том, что это место очень странное, и если есть гении места, то гением Благуши остаётся Михаил Анчаров. Говорил он о Благуше так: «Знаете ли вы благушинскую ночь? Нет, вы не знаете благушинской ночи. А почему вы её не знаете? Потому, что от всей огромной Благуши, что простиралась от Семёновской заставы до Окружной дороги и Измайловского зверинца, осталась одна маленькая улочка под названием Благушинская, самая тихая в Москве. Это такая тихая улица, что когда среди бела дня раздается вопль “Машина-а!”, то с тротуаров кидаются мамки, няньки, расхватывают детей, играющих на булыжной мостовой, и улица пустеет. Потом медленно тарахтит цистерна “МОЛОКО” — и снова на Благушинской улице “классы”, ведерки для песочных пирогов и всякое такое.

Знаете ли вы, какие названия были на Благуше и в окрестностях?

Боже мой, какие были названия! Хапиловка, например. Это такая речка, которая состояла из чистой воды керосина. Или Божениновка. А Благуша? Одни говорят, что это имя основателя района. Помните, у Пугачева был сотрудник по имени Хлопуша? Все наши благушинские считали, что это просто опечатка.

А какие тексты, какие надписи были на Благуше! На Семёновском кладбище был мраморный гроб с кистями, и на нём надпись: “Купец 2-й гильдии Гудалов родился в 1861 году, умер в 1913 году от любящей жены”. Умер от любящей жены! Искренне и хорошо. Или афиши… В тридцатом году, когда на Благушу проник джаз, на стене клуба фабрики “Шерсть-Сукно” висело объявление: “Джаз! Танцы! Страстные песни!… соло на бандаже — Готлиб!”

Да, когда-то на Благуше кипели страсти. Да и я сам был не такой. Ого-го — какой я был! Когда мне было десять лет, Зинка из великой семьи Дудаевых сказала, что у меня лошадиные глаза. Это был первый комплимент от женщины, и поэтому он врезался в память навечно. Как там у Диккенса насчет дилижансов: “Ту-ру-ру — звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад”»1.

Это было написано в повести (или романе) «Теория невероятности» — учебнике романтики образца шестидесятых, я бы сказал библии стареющих романтиков. Текст этот обладал абсолютно химическим свойством — как спецсредство «черёмуха».

На меня он действует сейчас точно так же.

Но вернёмся к странной Благуше. Район этот был Благушо-Лефортовским, затем — Сталинским, Первомайским, а потом стал именоваться Соколиная Гора.

Благуша зажата между харизматическим Измайлово (гостиница, рынок поделок и сувениров, преддверие того места, где в праздник под каждым кустом стол и дом горожанина) и дымной Электрозаводской, трансформаторным и электроламповым раем. Там, кстати, в этом машинном Эдеме названия улиц чудесны — от Девятой роты, до переулка Мажоров, что был назван по тамбурмажору Семёновского полка.

Лефортово и Басманные отсечены железной дорогой. Снизу — Соколиная гора, пугало развратника и наркомана. Дальше Сортировочное депо, где каменные рабочие катят сизифово колесо вечного субботника.

А здесь — пограничная зона, выморочное место. И, конечно, никто не бренчит по благушинским улицам песочными ведёрками. Сама улица Благуша и вовсе растворилась во дворах, в смешанном лесу нескольких сталинских домов, хрущёвской нечаянной радости и панельных башен.

Никто не подивится мраморному гробу — Семёновское кладбище растворилось в Москве, взболтано и смешано — где могила поэта Полежаева и родителей Меньшикова неизвестно — лишь углы древних камней точат из земли оставшегося сквера. Скрылась память о купце Гудалове навсегда.

Благуша идёт от бывшего райкома до храма Димитрия Солунского (то один, то другой конец этой улицы в фаворе). В названиях улиц мешаются топографы и инженеры прошлых лет и мёртвые революционеры.

Здесь края тектонических плит, западный мыс Суматры, неустойчивое равновесие. Только дельфины спят в чёрной воде на Мироновской улице, продолжая традицию царского зверинца.

Проводником в этой геологически-складчатой местности остаётся фабрика «Шерсть-Сукно», что переименована в ЗАО «Нить Ариадны».

Михаил Анчаров похож на здание барской усадьбы, заросшее мочалой и кустами.

Или, точнее, брошенное здание НИИ, всё увитое сумасшедшими лианами, бесхозной порослью забытых экспериментов.

Он художник, сценарист, но доступный нам теперь Анчаров состоит из трёх частей — первого русского телесериала, стихов, в которых было, конечно, чудовищное «автоматы выли, как суки в мороз, пистолеты били в упор», но присутствовал бесспорный дар, и, наконец, прозы, странной и интересной до сих пор.

У барда Визбора была всенародная слава, а у Анчарова узкая, почти корпоративная. При этом проза Анчарова была крепка, и вкус фразы был резок и силён.

Два цикла этих книг были населены пересекающимися героями — они кочевали из фантастического мира в романтические шестидесятые, не менее фантастические из-за своей романтической составляющей. Это были «Теория невероятности», «Золотой дождь» и «Синий апрель». Причём это были настоящие синтетические тексты, в которые художник Анчаров ещё вставил свои стихи-песни.

Сейчас время ностальгии по советскому прошлому не только у людей, для которых это политическое убеждение и не только у мальчиков, что придумывают себе миф, а и у вполне диссиденствующих. Они с восторгом вспоминают два типа октябрятских значков, автоматы для газированной воды и джинсы «Верея».

Это нечто большее, чем возрастная ностальгия. Все мы похожи на римских граждан, что копошатся на развалинах после ухода Одоакра.

У Анчарова есть повесть «Сода–солнце», где говорится о лётчике-бродяге: «Американские летчики, участники челночного полета, которые отбомбились над Берлином и теперь пили у стойки на нашей базе, встретили его невнятным веселым лаем. Он прикрыл их от “мессершмиттов”, когда они подходили к базе. Он один спустил в море двух “мессеров”, третий задымил к горизонту.

— Сода–виски, — предложили они ему.

— Сода–солнце, — сказал он и стал губами ловить капли грибного дождя, залетавшие в открытую фрамугу.

Американцам перевели — сода–солнце, — они опять засмеялись и напились на радостях. Его стали звать Сода–солнце. Всё светлело на базе, когда он появлялся. Худощавый, с близко посаженными карими глазами, удачливый в начинаниях и ласковый с девушками. Девчата из БАО — батальона аэродромного обслуживания — стонали, когда слышали его свист. А насвистывал он всегда одну песенку:

А романов у него вовсе не было, и кто его “безоглядная любовь”, никто не знал, и вина он не пил, только хватал губами капли дождя, когда возвращался с полета без единой пробоины. И уходил он от “мессеров” всегда в сторону солнца. Блеснет крылышками и растворится в слепящем диске.

Так он последний раз и ушёл к солнечному диску. Блеснул крылышками и растворился в слепящем блеске. Никто его с тех пор не видел. Пропал.

Американцы–челноки прилетели опять и пошли к стойке, распахнув канадские куртки.

— Сода–солнце! — кричали они, отыскивая его глазами.

— Сода–виски, — сказала им новая буфетчица.

Они опять напились, но плохо, угрюмо напились. А штурман–мальчик все плакал и кричал: “Сода–солнце”! — и всё оглядывался по сторонам»2.

И понятно было, что эта история именно про учёт положения солнца, и не только потому, что если за тобой солнце, то в тебя сложнее целиться. Это история про то, как сделана добротная советская романтика.

Романтика с человеческим лицом, так сказать.

В ней вечная интимная сила, потому что всегда есть тайные, неглавные истории. Действительно — что трогает тебя больше: наполненный людьми дом отдыха с ухающим звуком, несущимся из каждого окна, или заброшенная дворянская усадьба, где только — стук-стук — копошится домовой и в грозу звенят золотые червонцы клада, забытого в стене.

Начинается война, и красивый юноша попадает в армию — сперва в Военный институт переводчиков. Он учит китайский, а не немецкий, потому что государство было рачительно, и даже когда немецкие танки стояли у Волги, понимало, что китайский язык когда-нибудь пригодится. Кстати, старший из братьев Стругацких учил там же японский.

Язык пригодился. И Анчаров был очень красив в военной форме, с орденом. С этим орденом, кстати, случилась почти детективная история. В известной всем базе «Подвиг народа» Анчарова нет, есть Гончаров Михаил Леонидович с тем же годом рождения. Авторы биографии нашего героя пишут: «Это недоразумение с фамилиями, очевидно, связано с секретностью операции, в которой Анчаров принимал участие — сотрудники СМЕРШ вместо фамилий обозначались псевдонимами. <...> Выпускники ВИИЯКА в своих воспоминаниях сообщали, что Анчаров принимал непосредственное участие в захвате и аресте правительства Маньчжоу-Го в Чаньчуне во главе с последним китайским императором из маньчжурской династии Цин по имени Пу И. Император был захвачен в плен советскими десантниками, высадившимися на аэродроме в Шэньяне (Мукдене), с которого собирались вывезти императора на самолете в Японию 17 августа 1945 года. Полагаем, что к ордену Анчаров был представлен как раз за участие в этой операции»3.

В списках Министерства обороны значится Орден Красной Звезды за 27.08.1945 и орден Отечественной войны II степени («юбилейный»). Первой степенью к 40-летию Победы награждали «лиц, принимавших непосредственное участие в Великой Отечественной войне в составе действующей армии, партизанских формирований или в подполье, получивших ранения в боях, награждённых в период Великой Отечественной войны орденами СССР либо медалями „За отвагу“, Ушакова, „За боевые заслуги“, Нахимова, „Партизану Отечественной войны“», а второй — всех остальных участников войны. По-видимому, тут сыграла роль эта неразбериха в документах.

После демобилизации Анчаров круто меняет жизнь и через некоторое время становится студентом Суриковского училища, которое заканчивает в 1954 году.

Потом снова круто меняет жизнь и оканчивает курсы киносценаристов. В шестидесятые он пишет сценарий к первому советскому сериалу «День за днём».

И всё время он пишет стихи. «Когда однажды он очнулся и увидел, что выброшен на грязный заплёванный пол пустой комнаты своей бывшей квартиры — без дома, без семьи, без денег, без работы, без перспектив, без положения, без сил, без желания работать, — и только тогда стало ясно — или сейчас или никогда. Надо писать. Созрело.»4.

Для многих людей Анчаров остаётся автором песен, исполняемых под гитару, а не художником, сценаристом, переводчиком с китайского, писателем или философом, вкладывающим свои мысли о теории искусства в уста персонажей.

Анчарова есть за что любить. Более того, его можно с большой пользой анализировать — к примеру, он создал совершенно особенный образ фронтовика, почти хемингуэевский (да только б видел этот американец нашу войну), то есть образ красивого человека спустя двадцать лет после падения Берлина. Это красивые люди, нравящиеся женщинам. Вот его герой в повести «Теория невероятности» говорит с незнакомой девушкой и учит её жизни:

«— Либо вы будете задевать всех, и это войдет в привычку, и тогда вы вырастете большая и красивая, вы и сейчас красивая, и вам будут подчиняться, но счастья у вас не будет.

Она внимательно слушала. Потом заметила, что слушает внимательно, и это её разозлило.

— Почему это? — спросила она с вызовом и потом добавила: — Все обучают...

— Привыкнете командовать и будете всех презирать. Все вам будут неинтересны, и вы пропустите свою любовь.

Она уже не подкидывала мяч, и ей было интересно, и она смотрела на меня серьезно, — я произнес магическое для её возраста слово — любовь.

— А если вы будете доброй с людьми, то вам будет интересно с ними, и к вам будут тянуться.

Я подумал и сказал опять:

— С женщинами, которые командуют, всегда хитрят. Им не доверяют и боятся. А женщина, которая добрая, и с достоинством, и с жизнью в глазах... Перед такими — плащи в грязь»!

А потом она возвращает ему комплимент:

«— Я вот думала иногда, вот что в вашем поколении привлекательно? Вот попросту... Можно о поколении?

— Валяйте.

— Я раньше думала, может быть, вы покоряете комплиментами. И это есть. А женщине это всегда приятно. Вот вы утром сказали — плащи в грязь, под ноги... Сейчас этого не говорят. Сейчас под ноги кидают только обертки от мороженого.

— Не в этом дело.

— Конечно. И я говорю, не в этом дело. Всему этому можно научиться. И место уступать и целовать руку. Вы целуете руки женщинам?

— Ага.

— Я так и думала. Не это действует. Знаете, что действует?

— Что?

— То, что вы все боитесь разлуки.

И замолчала.

Крепко она меня поддела. Мне это даже в голову не приходило.

— В этом что-то есть, — говорю я, а сам чувствую. — Есть! Есть!

— Вы поэтому и встреч боитесь.

— Занятно, — говорю я. — Каждая встреча — это потенциальная разлука. Вы это имеете в виду?

— Сейчас боятся драм, скандалов, а вы больше всего боитесь разлук. Это женщина сразу замечает. Разлук сейчас не боятся. Расстаются легко. А вы боитесь.

— Слишком их было много. Сердце не выдерживает.

— Так надо же дополнять! Надо не бояться встреч, как мы, и надо бояться разлук, как вы. Тогда всё будет хорошо»5.

Все эти диалоги — очень сложные примеры, как автор проходит по тонкой грани отделяющей его от пошлости. Иначе говоря, он работает с манипулятивной сентиментальностью — а уж сентиментальности у Анчарова хоть отбавляй. Для студентов Литературного института я бы прочитал специальный курс, как нужно работать с мужской сентиментальностью. А перед нами особый род сентиментальности немолодых, но ещё сильных людей, красивого поколения с дырками на пиджаках от снятых орденов, которые лет пятнадцать было носить не принято.

В середине шестидесятых им было сорок – сорок пять, не возраст по нынешним временам. И вдруг они видят, что рядом прорастает новое поколение со своими правилами и ценностями. Они не спорят с идеалами старших, а просто возникают в новом времени самосевом. Молодёжь соглашается со старшими, но делает это без уважения. Вернее, без обычного преклонения. На этом, кстати, построено множество сцен хорошего фильма «Застава Ильича».

Вот она — советская романтика.

При этом советская романтика воевала с мещанством, вкладывая в это понятие разные смыслы. В середине шестидесятых эта война напоминала отчаянную атаку польских уланов на немецкие танки. С той только разницей, что романтики, вращая над головой сабли, вдруг видели перед собой не Panzerwaffe, а своих сограждан, родственников и соседей. Некоторые успевали порубить саблей соседский шкаф, а остальные замирали в недоумении — что-то сбоило в романтической схеме, хоть и пафос никто не отменял, да и обыватель бывал омерзителен.

Главное в том, что внимательное чтение анчаровской прозы может дать очень точное понимание того оптимизма начала шестидесятых, вообще всей советской идеологической конструкции, высший взлёт которой приходился на полёт Гагарина. Несмотря на все хрущёвские окрики, дисбаланс экономики — жива идея социализма с человеческим лицом, половина мира закрашена розовым цветом, с Китаем ещё не поссорились, и Африка с Латинской Америкой пойдут по нашему пути. Всё это исчезнувшее, сгинувшее, как первомайская демонстрация, видение считывается по песням и повестям.

И дело не в том, что Анчаров хотел зафиксировать идеологические правила, нет, — он запечатал в бутылку воздух оттепели.

И эта пыльная бутылка стоит среди книг на полке.