ПО УТРАМ НАДЕВ ТРУСЫ

Однажды Петрушевский сломал свои часы и послал за Пушкиным. Пушкин пришёл, осмотрел часы Петрушевского и положил их обратно на стол. «Что скажешь, брат Пушкин?» – спросил Петрушевский. «Стоп машина», – сказал Пушкин.

Даниил Хармс

Одной из самых загадочных вещей в Прошлом мире, который я застал, было время. Если оно и мерилось деньгами, то только с помощью юбилейного рубля. На этой монете был изображён Ленин, поднявший руку. Если такую монету клали на циферблат наручных часов, то Ленин со значением упирался ладонью в одиннадцать часов – час начала продажи алкоголя.

Но есть загадка из разряда неразрешимых. Отчего в магазинах, где явно, в отличие от сельпо, работало много людей, был обеденный перерыв. Причём с 13.00 до 14.00 был обед продуктовых магазинах, а в промтоварных — с 14.00 до 15.00. Почему не одновременно? Отчего именно в продуктовых раньше? Почему в промтоварных так? Что сначала купить – хлеб или карандаши?

Мне говорили, что так делали для того, чтобы продавцы хлеба могли купить карандашей в обед, а продавцы карандашей разжиться хлебом. Но отчего такая очерёдность?

Справедливо вспоминают, что магазины несъедобных товаров начинали свою работу позже, но мне кажется, что там был какой-то особенный, глубинный смысл, может, идущий ещё из двадцатых.

И вообще, из тех времён, когда наручные часы были редкостью.

Удивительно, что до сих пор не написан монументальный труд о философии мужских часов.

Тут вот в чём дело — обыватель давно привык к символическому капиталу перстней, диадем, подвесок и прочей ювелирной радости.

Меж тем, бриллианты вовсе не такие друзья девушек, и по эффективности вложения это инструмент спорный.

Но нормальному обывателю, кажется, что с мужчинами всё по-другому. Однако копнёшь поглубже, и окажется, что вокруг сплошное равноправие, и драгоценности прочно встроены в систему ценностей обоих полов.

Просто драгоценности эти чуть разные.

Нет, и сейчас можно увидеть мужчину в диадеме, но это пока исключение. С рэпера, увешанного бриллиантовыми монограммами, тоже спрос небольшой. В этом смысле деловой костюм стал уравнителем не хуже полковника Кольта – понятно, что один куплен задёшево, а другой стоит как автомобиль, но всё же это уравнитель. И, поскольку золотые цепочки так просто не предъявишь (нужно ослаблять узел галстука, расстёгивать рубашку), то остаются галстук с часами (редкие ныне запонки оставим в стороне).

За галстук, как в известном анекдоте для новых русских можно заплатить много, но он во всех смыслах недолговечен. Его убивает мода и жирные салаты.

Поэтому мужские драгоценности сосредоточились в часах.

Началось всё в XVI веке, когда богослов Жан Кальвин приехал в Женеву (Его изгоняли оттуда, а потом возвращали, но это длинная история). В Женеву бежало немало французских гугенотов-часовщиков, и не без конфликтов дополнило местное сообщество точной механики. Суровая доктрина Кальвина (простота, скромность, культ труда и предопределение судьбы человека) привели к тому, что женевцы истребили театры, не жаловали модных парикмахеров и отказывались от зеркал. В зоне риска оказались и ювелиры. Понемногу они соединились с часовщиками. И вот по странам и континентам разошлись ювелирные часы – эмали, драгметалы, камни дополнили точную механику.

И тут оказалось, что, кроме отсчёта времени, часы обладают ещё многими свойствами.

Ими можно наградить вместо ордена. Прямо-таки снять с себя часы и отдать герою, ну, или вручить именные часы – и эта традиция сохраняется до сих пор.

Можно расплатиться часами или оставить их в залог. Я как-то наблюдал эту сцену в ресторане, когда за соседним столиком у загулявшей компании не хватило денег. Правда, это было ещё в те времена, когда о подделках ещё не слышали.

Это символ семейных ценностей. Раньше это был меч и замок, теперь – часы и дача. Правда, у кого-то уже есть возможность передать наследникам замок, но функции меча всё равно исчезли. А часы можно сберечь даже во вьетнамском плену.

Часто это предмет инвестиций. Но тоже довольно спорный – не поймёшь, как будет цениться через двадцать лет линии и цвета. Приумножатся ли деньги, удастся ли их только сохранить или вовсе проиграешь. Не будет ли золотая луковица принята по цене лома драгметаллов, не станут ли часы выглядеть в глазах потомков, как в наших выглядят чешские полки или сервиз «Мадонна». Другое дело – рост символического капитала тех часов, что таскала в кармане или на руке знаменитость. Наполеоновский брегет всегда будет дорог на аукционах.

Это символический капитал для бегства – сунуть в руку патрульному во время народной смуты, выменять место на последнем пароходе. Подобно обычаю мусульманки носить на себе золото, которое можно унести в случае стремительного развода. Часы здесь, как последнее прибежище беглеца, инструмент Крайнего Дня – всегда при себе, носятся на теле, можно быстро снять и откупиться.

Наконец, это статусное явление. Сложно выгонять друзей в дождь ещё раз поглядеть на дорогой автомобиль, не всякого приведёшь в дом, а часы – вот они.

Удивительное обстоятельство заключается в том, что сейчас самые дорогие часы носят люди, которым не нужно смотреть время. Для этого есть слуги, референты и секретари – но традиция осталась.

Счастливые часов не наблюдают – ни своих, ни чужих.

Но лучше всего про эту гонку вооружений сказал писатель Пелевин: «Ничего так не выдает принадлежности человека к низшим классам общества, как способность разбираться в дорогих часах и автомобилях»1.

На этом и построена хрупкая уверенность в том, что человек с ружьём в руках и классовой ненавистью в сердце поймёт, что ему суют под нос.

Я застал время, когда люди носили часы не на руке, а на животе. Это была, разумеется, уходящая натура — крепкие старики, те, кто мог позволить себе прежние привычки. Ну и сохранить часы, не променяв их на хлеб или ботинки. Потом я, правда, понял, что это могут быть те люди, что как раз пожертвовали лишними ботинками. А может, старикам, что не отказались от жилеток, было приятнее совать что-то в карман-пистончик. Мне и самому достались такие часы в наследство.

Перед войной происходил переход от карманных часов к наручным. Первыми были часы под названием К-43, сделанные на Первом государственном часом заводе в 1930 году. Именно эти часы переделаны в наручные, путём простой припайки ушек для ремешка. Механизм сначала не поменяли, и они сидели на руке как бы «боком»: головка подзавода по-прежнему была у полудня, но теперь обращённая к кисти руки.

Раньше карманные часы носили на жилете, прикреплённые цепочкой слева или справа, что называлось «Альберт» или «Двойной Альберт», если цепочек было две.

Впрочем, карманные часы носили и в нагрудном кармане. Есть не так мало фотографий известных людей, например, Маяковского, у которого за петлицу пиджака зацеплен узкий кожаный ремешок, уходящий в карман. Такой же ремешок есть на фотографии партийного работника из Донбасса, дошедший до нас благодаря тому, что он сфотографировался вместе с Ларисой Рейснер.

Этот стиль стал исчезать ещё в двадцатые, но был неудевительным и в другие времена.

Братья Вайнеры в своём романе «Гонки по вертикали» (1974) описывают вора, который как раз и попался на этой привычке: «Леха Дедушкин по кличке Батон, опытный вор-“майданник” — специалист по кражам на вокзалах и в поездах, был моим старым знакомым. И, услышав это скорбно-интеллигентное “вы дурно воспитаны”, я просто захохотал, поскольку с этих слов началось наше с ним знакомство восемь лет назад. Тогда он совершил непростительную для профессионала ошибку — оставил у себя редкой красоты краденые часы. Он носил их в верхнем кармане пиджака на платиновой цепочке, закреплённой какой-то изящной запонкой в петлице на лацкане. По этой-то цепочке я его и высмотрел, довольно бесцеремонно извлек её вместе с часами из кармана, и часы повисли на лацкане, как военная медаль»2.

У самого милиционера нет часов, он говорит со своей матерью: «Не знаю, мама, не знаю я сейчас, как буду определять время, — сказал я сердито. — Днем я буду спрашивать у прохожих, а ночью определять по звездам.

— Ох, до чего же ты у меня нескладный, — с искренней горечью сказала мать. <…>

— Вот возьми, — и она протянула мне часы. Старые, с облезшей никелировкой, потемневшим циферблатом, еле различимой надписью на нем «ЗИФ», продолговатые узкие часики, такие старые, что сейчас ни у кого и не найдешь таких. Я взял их в руки, рассмотрел, и вдруг меня обожгло воспоминание, сдавило горло, закружилась голова — я вспомнил, я вспомнил! Даже черный растрескавшийся, совсем истлевший ремешок был тот же! Этот «зифик» был на руке человека, который таскал меня на себе, распевая «Испугался мальчик Стас», я вспомнил, как он подносил часы к моему уху, чтобы я послушал «тик-так», и сейчас я поднес часы к уху, и оттого что они молчали, в памяти произошел скачок — фотография человека с сердитыми глазами на пожелтевшей архивной фотографии ожила, он засмеялся и сказал: «Стаська, тик так, тик-так!» Он ожил, и теперь навсегда у меня будет его живое лицо, голос, руки, он будет со мной, потому что стоящие часы соединили нас снова — спираль времени сделала полный виток, и отец пришел ко мне через тридцать лет в шестнадцать минут третьего, когда окончился завод и часы остановились, чтобы дать нам точку встречи...

Не знаю, поняла ли мать, о чем я думал, но она наверняка что-то почувствовала, потому что сказала:

— Я их так ни разу и не заводила, все дожидалась, что он придет и заведет их сам... Больше у меня ничего не осталось...

Большие, совсем прозрачные капли слез текли по ее щекам, и в этот момент я любил ее нежно и немного жалостливо. Я обнял ее и сказал:

— Спасибо тебе, мамочка. Это самые точные часы в мире.

Она не поняла и торопливо объяснила:

— В них хоть старый механизм, но они действительно ходили очень точно. Заведи, посмотри...

Я покачал головой:

— Не надо. Они наверняка и сейчас точно ходят...»3.

Герой таскает отцовские часы в кармане пиджака, а потом тот самый вор, лишённый часаов на ремешке, стреляет в него. Лёжа в палате после операции он слышит разговоры над собой: : «...Старые часы в нагрудном кармане... Пулю увело... полсантиметра»4.

Тут я вспомнил, что нужно предупредить читателя, потому что разговор о жизни и смерти обычно связан с какими-то неприятными открытиями, а физиологичность всегда некрасива – в отличие от часового механизма. И всё же: разновидностей часов в моём детстве было несколько – даже среди карманных. Бывали и такие, что служили чем-то вроде портмоне. Под первой крышкой тебя ожидал циферблат, а под задней — фотография красотки, неловко раскрашенная акварелью. Видел я и часы, где покоился локон – память не то о возлюбленной, не то о ребёнке. (Хранение волос меня всегда немного нервировало). Когда у стариков в кармане оказывались часы «с репетицией» и внезапно начинали играть как Спасская башня — «коль славен наш народ в Сионе», оборачивалось полтрамвая. Если сейчас у половины трамвая загомонят-запиликают мобильные телефоны – вторая половина точно не обратит внимания. От своих экранов не оторвётся.

Но потом я и сам стал таскать часы на запястье – сперва наградные, своего деда, что потом украли при починке. Затем — тяжёлые командирские, сделанные в Чистополе, а лет двадцать как не ношу часов вовсе.

Отсчёт минут, сосредоточившись внутри телефона, снова вернул человека в эпоху карманного времени.

Но так или иначе, у меня сохранилось впечатление, что наручные часы носят люди стремительные, пребывающие в контакте с опасностью (иногда они таскают браслет на правой руке, и я думаю про себя: вот он, артиллерист, на минуту снявший форму. Только что, всё утро, он кричал в трубку полевого телефона: «Вызываю огонь на себя! Квадрат 36-80!», держа её левой рукой. А на запястье правой, что занесла двухцветный карандаш над полевой картой, тикает механизм, отсчитывающий скупые, как глоток, мгновения.

А вот человек с карманными часами – нетороплив и вальяжен. Часто он упитан, и чтобы достать часы, ему нужно встать или откинуться. Он не торопится, время у него в кармане, на цепочке. Не убежит, не скроется.

Часы – одна из самых мистических литературных деталей. В кино они мощный механизмов саспенса. Вообще, о них можно говорить бесконечно, так что я о другом: часы — механизм, делающий человека немного андроидом. Сейчас-то в человеке уже много искусственных частей: от хрусталиков в глазах до кардиостимуляторов, суставов и костей. А во времена моего детства единственным механизмом на теле были часы.

Они были вещью более долговечной, чем человеческое тело. Поэтому неудивительно, что они, не миновав отца, переходили от деда к внуку. Если, конечно, не погибали какой-нибудь насильственной смертью. Иногда вместе с владельцем, и усталый милицейский майор говорил своему неопытному товарищу: «Время убийства можно определить по разбитым часам: полшестого».

Мебель в ту пору была вечна, как коробочка с содой в буфете. Но часы, в отличие от сервантов и столов, были живые. Они шли – торопились и отставали.

Это был неживой предмет на живом теле. Но если тело становилось мёртвым, часы ещё могли жить. Техника шагнула вперёд и механизмы стали крепче.

Как-то Дмитрий Быков в передаче «Один» на «Эхо Москвы» говорил: «Вспомните у Фурманова в одном рассказе, где летчик успел поседеть за две минуты аварии: расколотый череп и эта седина как знание, как принадлежность к другому миру. Помню до сих пор последнюю фразу: “Странно было, что часы всё ещё тикали на мёртвой руке”. Чего, кстати, тоже не бывает. Потому что авария, часы-то уж, наверное, разбились бы». Рассказ Фурманова, написанный в 1923 году, называется «Лётчик Тихон Жаров» и кончается так: «Аппарат упал на берегу тихоструйной Валки, шаркнув по вершинам соседних берёз. Неприятельский аппарат унесло куда-то далеко за реку. Когда товарищи подскакали к берегу и извлекли из-под обломков Тихона с Крючковым, первое, что бросилось всем в глаза, — это бледное, чудом сохранившееся лицо Крючкова: неприятельская пуля пробила ему сердце, грудь была пробита в трех местах. Когда они мчались с Тихоном стремительно вниз — уже бездыханным трупом застыл в те мгновенья Крючков и не пережил ужаса, который белым серебром обелил кудрявые чёрные волосы его товарища.

Тихон навзничь, весь облитый кровью, лежал под обломками своего испытанного, но усталого друга. Череп раскололся на две части, и оттуда, словно из гнойной раны, сочились и стекали длинные скользкие полоски окровавленного мозга... Слиплись и промокли его прекрасные чёрные волосы, они блестели теперь серебром нечеловеческого ужаса, разбросались на две половинки, и отдельные длинные волоски над расколотым черепом тянулись друг к другу, словно тоскуя и жалуясь, что их разлучили…

Теперь на зелёной поляне, близко от берега тихоструйной Валки, стоят одиноко, безмолвно три холмика: три дорогие могилы»5.

Никаких часов там нет, хотя действительно много физиологических подробностей, свойственных тому беспощадному времени. Желающие могут сделать какие-нибудь полезные выводы об эстетике пролетарской литературы и таланте самого Фурманова, а я лучше расскажу по механизм времени. Живые часы на мёртвой руке есть в романе Александра Бахвалова6 «Нежность к ревущему зверю» (1972) о лётчиках-испытателях. Кончается он авиакатастрофой, главный герой гибнет, и «распухшая кисть руки Лютрова по запястье вмёрзла в лёд, а часы на чёрном ремешке всё шли и шли, без счёта отсекая секунды, будто знали, что их бесконечно много у времени.

На рассвете его отыскала собака местного егеря – старая чёрная лайка с белым пятном на груди.

Она стояла на задних лапах, скользила передними по стёклам полузатопленной кабины и то неистово выла, то принималась лаять, запрокидывая печальную заиндевевшую морду.

На лай, как на зов, бежал Извольский, оставшийся ночевать у костра вместе с поисковой бригадой.

Он бежал, задыхаясь, проваливаясь на неокрепшей под глубоким снегом ледяной кромке, падал, нелепо взмахивая руками, поднимался и снова бежал…»7

Но самое интересное, что мотив вечности часов (каламбур невольный) есть и в другом хорошем русском рассказе, который написал Борис Житков. Там идёт речь о подводной лодке, которая легла на грунт и не может всплыть. Её наконец находят. «На миноносце закричали, когда увидали, как натянулся проволочный канат, задев за лодку. На берегу толпа с напряжением следила за работой миноносцев и радостно загудела, услышав крик. Канат вывернул лодку из её липкого гнезда, и она всплыла на поверхность. Спешно заработали мастеровые, раскупоривая этот железный склеп. Врачи бросились спасать: всё уже было приготовлено. Не привели в себя только троих, среди них и мичмана.

Странно было слышать, как часы всё тикали на мёртвой руке»8 .

Потом этот же мотив использует Леонид Соболев в 1942 году, только всё у него выходит наоборот. Советский моряк конечно спасает весь экипаж подводной лодки, но в конце герой стыдливо докладывает командиру: «Часики ваши... Надо думать не починить... Стоят...»9

Нет, всё-таки что-то мистическое есть в механике времени. А мобильный телефон в воде живет недолго, чуть что – сдохнет, хрупок и быстро стареет.

Похож на человека. Не то, что настоящие часы.