СНЫ

Карлсона на самом деле звали как-то иначе. Он родился не в Швеции, а где-то на юге, где течёт Дунай.

И звали его тогда не Карлсон. Впрочем, никто, даже он сам, не помнил, как его звали.

Три года он двигался на север с разными обозами, пока не осел в Швеции. Сначала он ехал туда с евреями, а известно, что нет существительного мужского рода, чтобы оно не было бы еврейской фамилией. По ночам Карлсон воровал фамилии у своих спутников и примерял их на себя, чтобы утром вернуть всё на свои места.

А потом он ехал вместе с украинским обозом и мерил по ночам украинские фамилии ― ведь известно, что нет существительного женского рода, что не могло бы быть украинской фамилией. Потом он воровал фамилии у венгров и поляков, а кончилось всё тем, что свою последнюю фамилию он выиграл в карты у одного моряка в Штеттине. Эта фамилия ему понравилась, и он решил её оставить. Так Карлсон стал Карлсоном.

В тот год русский генерал Апраксин пришел воевать шведов. Генерал Апраксин привёл свои войска по льду и поставил их напротив шведского берега. Канониры генерала зарядили пушки ледяными ядрами и дали залп по Стокгольму. От этого залпа со всего Вазастана сорвало крыши, и два дня черепица кружилась в воздухе вместе с ледяными осколками ядер.

В этот час Карлсон, только что ставший шведом и капитаном Королевского полка, велел свести к побережью все ветряные мельницы. Их притащили на тросах, подложив под своды деревянных башен вместо колёс огромные бревна. Солдаты, повинуясь указаниям Карлсона, раскрутили мельницы, и их крылья погнали снег на армию генерала Апраксина. Буран продолжался полтора месяца ― до наступления весны. То есть до того времени, пока скудное шведское солнце не взломало лёд, и солдаты Апраксина не поплыли на льдинах обратно в Санкт-Петербург.

После этого Карлсона прозвали «Плюти-плют», что значит ― «Поднимающий ветер».

Затем Карлсон открыл небольшую винокурню, где делали абсолютно восхитительную смородиновую водку, женился на дородной шведке фон Бок и зажил с ней обыкновенной шведской семьёй. Лишь раз в месяц, когда Луна в небе похожа на головку боснийского сыра, ему снилась его родина. Но родина имела странный вид: по улицам ездили невиданные экипажи, и наряды дам были совершенно неприличны.

Однажды он специально обратился к известному алхимику Сведенборгу, что сидел в башне и пугал жителей Стокгольма голубоватым колдовским светом из своего окна.

Алхимик вынул изо рта жабу, которую держал там для прохлады, и сказал:

― Видишь ли, Карлсон, сны бывают своевременные и несвоевременные. Своевременные сны снятся людям, которые погружены в настоящее, и оттого они видят во сне своих родных и друзей, врагов и своё начальство.

Несвоевременные сны снятся заблудившимся людям, и они видят ночью не настоящее, а прошлое или будущее. Скажи мне, понял ли ты, на каком языке говорили в твоих снах люди?

Карлсон отвечал, что он не понимал, что это за язык, но понимал смысл самой речи.

В конце концов Карлсон обещал рассказать алхимику Сведенборгу всё, что увидит потом.

После этого Карлсон вернулся домой, выпил полбутылки своей водки и уронил голову на стол.

Тогда ему снова приснился город на берегу Дуная, красивый, как сон. Он бродил по его улицам, пока вдруг не заглянул в окно, в котором увидел комнату, похожую на внутренность шахматной доски.

За столом спал гимназист, положив голову на книги.

Под столом была спрятана бутылка сливовицы.

― Эй, малыш, не рано ли тебе так напиваться, да ещё над грамматикой Кружилича? ― с недоумением сказал Карлсон, прочитав название книги.

Ученик гимназии имени святого Михаила в этот час спал и видел необъяснимо прекрасный сон, в котором он шёл по чужому городу, который был засыпан до крыш искрящимся, как алмазная пыль, снегом.

Чтобы согреться в этом мёрзлом сне, он зашёл в чей-то дом. Там он увидел невысокого толстого человека, что спал, обняв стол и чмокал губами. Было видно, что он с кем-то говорит внутри своего сна.

Гимназист принюхался и услышал запах смородины из стакана ― тут, во сне, он был терпкий и резкий, но всё же несколько сонный.

Он вошёл в зеркало, как в дунайскую воду, и потряс спящего за плечо:

― Эй, отец, куда я попал? Или ты уже так напился, что тебя самого нет дома?

Но хозяин только замычал в ответ.

Тогда гимназист сам выпил смородиновой водки из чужой бутылки, засунул её в карман и, оглянулся.

На стене висело огромное зеркало, в которым отражался не чужой снег, а родной город над знакомой рекой. Гимназист переступил раму, в которую было заправлено зеркало, будто рубаха в штаны, и сон быстро понёс его в то место, где Сава будет вечно впадать в Дунай, а Миляцка ― в Босну.

Но Карлсон в этот момент проснулся, а проснувшись, перегнулся через раму и успел цапнуть свою бутылку, торчавшую из чужого кармана.

Однако он не удержал равновесия и выкатился из сна с початой бутылкой в руке. Так солнечный зайчик выкатывается из зеркала, когда распахивают промытые на Пасху окна.

Карлсон понёс эту бутылку алхимику Сведенборгу, но не утерпел и выпил содержимое по дороге. Алхимик, впрочем, не обратил на это ровно никакого внимания ― он смотрел бутылку на свет, искал следы рук гостя, нюхал горлышко и, наконец, сказал, что дело швах. Карлсон встретился во сне с самим собой.

― А может, это мой не рождённый ещё внук? ― спросил Карлсон.

― Может быть, но ты ведь знаешь, что наши дети ― это мы сами. Они ― наше отражение в зеркале, и оттого нам запрещено жениться на них, ибо нельзя жениться на самом себе. А мы всегда хотим, чтобы наши дети жили лучше нас, но они всегда живут хуже нас, пока у них не появятся свои дети, о которых можно сказать то же самое. Однако тут всё ещё хуже ― жизнь твоего малыша будет горька, как скисшее вино, и будет она недолга.

Карлсон опечалился.

― Да тебе-то что, Плюти-плют? ― сказал алхимик Сведенборг. ― Всё равно вы живёте в разное время ― как бабочки и гусеницы. Когда есть гусеница, то нет ещё бабочки, а когда появляется из кокона бабочка, то гусеницы, её породившей, и след простыл. Ведь ты помнишь, что нынешнее твоё имя переводится как «сын мужчины», а это значит просто «человек». Дело твоего ангела пророчествовать, а не творить; возвещать, а не участвовать.

Карлсон пришёл домой и, выпив смородинной водки больше обычного, снова провалился в сон.

На этот раз он быстро добрался до знакомого окна и перелез в комнату через подоконник.

Гимназист спал, а перед ним лежало прощальное письмо.

Карлсон прочитал его до конца и зацепился за подпись, как цепляется за сухую ветку куста колючий шар перекати-поля. Фамилия была проста, потому что она была мужского рода ― а сербы украли у евреев умение превращать существительные в фамилии. Теперь Карлсон вспомнил и свою фамилию, давным-давно утерянную в дороге. Фамилия эта была твёрдая, как сталь, и короткая, как выстрел.

Он осторожно, чтобы не разбудить, погладил своего нерождённого внука по жёстким волосам и вынул из ящика письменного стола пистолет.

Пистолет не был похож на те, с которыми имел дело Карлсон. Он был некрасив и чёрен как ночь, на нём не было ни резьбы, ни инкрустации, а ствол вышел короток и безобразен. Впрочем, пули, как обнаружил Карлсон, странным образом были уже внутри. Карлсон, впрочем, не сомневался, что справится с этим чудным оружием и сделает всё согласно письму гимназиста.

В доме было тихо и сумрачно.

Только ангел Джабриил, родной брат его святого патрона, смотрел на него с неба печально, потому что в этих местах все ангелы перепутались. Когда христианские святые напивались терпким виноградным вином, за людьми присматривали еврейские боги, но и они уходили, когда начиналась суббота, а вот мусульманские ангелы всегда были внимательны и трезвы.

Карлсон сперва оставил перед спящим мальчиком бутылку своей водки, но потом всё же забрал с собой.

«У внука только начинается жизнь, и ни к чему ему столько пить», ― подумал Карлсон, ощущая круглое тело бутылки под мышкой.

Он неслышно притворил дверь и вышел в город, который уже бурлил, встречая приехавшего эрцгерцога.