ДЕНЬ РИЕЛТОРА

Вспыхивает свет. Все вскрикивают. Прекрасная женщина стоит посреди комнаты. Она в белом с головы до ног. Большая белая муфта у неё в руках. На груди, на серебряной цепочке, сверкает огромный бриллиант.

Евгений Шварц. «Снежная королева»

Я добрался легко, потому что мне не нужно было помнить номер дома. Дом этот я знал с детства, внушительный дом на бульваре, с двумя огромными статуями полярников на фасаде. Один был моряком, а другой — лётчиком. У их ног бежали собаки, а за спинами выступал из стены барельеф ледокола. Дом являл образец того, что риелторы называли «сталинка».

Так их звали ещё тогда, когда мы учились в школе, а мир был вечным и незыблемым — по аналогии с «хрущёвками», которые тоже казались вечными. Но вдруг оказалось, что сразу переменилось всё. Мы поступили в наш Институт летом, а через месяц, когда кто-то уехал праздновать эту великую удачу на родину, вдруг случился знаменитый путч, и вмиг, будто растаявший снег, исчезла та страна, в которой мы родились. Никто из нас не догадывался, что никогда не будет работать по той специальности, которую напишут нам в дипломах. Я получил этот диплом (разумеется, синий) в девяносто шестом, и некоторое время служил в риелторской конторе однокурсника. Там я заработал на свою первую московскую квартиру и стремительно покинул этот бизнес. Быстрое бегство оттуда стало одной из моих главных удач в жизни.

Лет на пять, а то и больше, я потерял из виду и других. Часть наших девушек, которые поставили себе целью пробиться в жизни, рассматривали Москву как перевалочный пункт. Они уже уехали — кто на запад, а кто ещё западнее. Другие вышли замуж, и мужья смотрели на старые дружбы неодобрительно.

Женился и я — не так чтобы очень счастливо, но преобретя некоторое спокойствие и надёжность.

Я время от времени видел Павлова, Смирницкого и Фельдмана, а с остальными как-то не рвался встречаться. Особенно с Полушкиным, у которого я работал в этом проклятом риелторском агентстве. Честно говоря, я надеялся, что Полушкина убьют какие-то недовольные бандиты. Но нет, увы или к счастью, никто его не убил.

Мы встретились только на десятилетие выпуска. Я даже согласился на то, что этот неловкий юбилей пройдёт на квартире у Вани Полушкина.

Дверь мне открыл Фельдман, а не Полушкин, который исчез в недрах квартиры, пока я снимал ботинки.

Это был очень странный дом. Я, как плебей, привык к тому, что квартиры должны быть похожи на соты и в плане вписываться в прямоугольник. Потом, работая у Полушкина, навидался разного, но тут всё было иначе.

Помещение казалось не двухэтажным, а каким-то полуторным. С трудом я нашёл дорогу к санузлу, а выйдя, минут десять блуждал по коридорам, выбрав неправильное направление.

В одной из комнат, совершенно пустой, обнаружился огромный авиационный пропеллер. Он занимал всю стену и был похож на распятие. Пропеллер был стар и когда-то покрыт красной краской, которая почти вся облезла. Он не был прикреплён намертво, и очень хотелось его раскрутить, как это делали механики в старых фильмах. Я тайком потрогал дерево, и показалось, что это советское распятие приняло меня. Будто электрическая искра уколола мне палец.

В другой комнате я нашёл мемориальный кабинет — да, было такое впечатление, что из какого-то дома-музея выпилили комнату с зелёными штофными обоями, большим письменным столом и двумя жёлтыми медвежьими шкурами на полу.

Я бы пошёл на звон бокалов, но стены здесь были толстые, так что я нашёл гостиную совершенно случайно. Полушкин за время нашей разлуки как-то пообтесался, выглядел прилично, хотя был уже изрядно навеселе. Мы сделали вид, что прошлое забыто и все расчёты произведены.

Фельдман, кажется, совсем засыпал, Смирницкий и Павлов ржали как лошади, рассказывая друг другу анекдоты. Пригласили ещё двух девочек из нашей группы.

Вокруг стола медленно плавал человек, которого я сразу определил как дворецкого. Если квартира Полушкина напоминала аквариум, то мы были там бестолковые старые рыбки, а дворецкий — рыбой особенной. Неторопливой, с одной стороны, а с другой — возникавшей стремительно в тот момент, когда пересыхала бутылка или пустело блюдо. Другой бы позвал друзей в ресторан, но у Полушкина, кажется, была ностальгическая тоска по нашим институтским посиделкам. Института нашего, кстати, уже не существовало — он сперва превратился в какую-то академию, а потом вовсе слился с другим учебным заведением.

Я заскучал. Все это выходило не так интересно, как я надеялся накануне. Но тут Полушкин подсел ко мне и принялся исповедоваться. Лучше б он отдал мне денег, это даже по нынешним временам была большая сумма, но я слушал молча. Он начал свой рассказ с того, что к нему обратилась вдова знаменитого полярного летчика Севрюгова, вернее, её родственники. Речь шла о размене квартиры, и эта недвижимость была дорогой, куда дороже тех, с которыми работало агентство.

Полушкин рассказывал, что поехал смотреть квартиру сам и пришёл на первую встречу с цветами. Вдова это оценила. На квартиру был спрос, но одни покупатели оказались людьми сомнительными, другие ненадёжными.

Её отец погиб на Севере. Кажется, Полушкин говорил «На Северах», так и нужно было произносить, чтобы приобщиться к чему-то мужественному, уж это я усвоил. «На Северах». Но полярники в моём представлении всё же отличались от нефтяников.

Итак, отец этой женщины отправился в путешествие, вдохновлённый идеями Обручева о таинственных странах, лежащих к северу от Полярного круга. Они должны были быть оазисами в мире вечной мерзлоты. Разумеется, обогреваемыми вулканическим теплом. Там древние люди жили веками, обладая секретом если не бессмертия, то удивительного долголетия. Ну, в общем, всё так, как нам рассказывают в телевизоре между историями про эту фашистскую контору с непроизносимым названием и американцев, не долетевших до Луны. Но, как говорил Полушкин, дыма совсем без огня не бывает, и этот человек нашёл что-то похожее на оазис, да, вулканическое тепло, никаких голых людей с каменными топорами, но якуты лечились там каким-то мхом и молились деревьям.

Или это были не якуты, я не был уверен в том, что Полушкин может отличить якута от эвенка даже на словах, вот к деньгам у него было звериное чутьё. И, несмотря на эту звериную манию денег, Полушкин тормозил сделку, явно для того, чтобы ходить и слушать все эти истории из библиотеки детской литературы. Он вернулся к теме: первая экспедиция завершилась успехом, отец хозяйки нашёл что-то в духе биологического оптимизма двадцатых годов, бессмертие, строгие юноши в футболках и знамёна. Но нужно было отправиться туда опять — за доказательствами теорий и новыми образцами.

И тут же, без остатка, сожрало его белое безмолвие. Погоревав, мать вышла замуж за приличного человека, его двоюродного брата, профессора. Советская власть ценила науку. Оттого, если миновать опасные времена, семье учёного человека, оснащённого степенями и званиями, можно было не думать о куске хлеба. Но тут произошла трагическая ошибка.

У дочери путешественника был одноклассник, молодой человек, приехавший из провинции. Он после школы, еще юношей, поступил в лётное училище, которое окончил сержантом. Тогда лётчиков ещё считали недостойными лейтенантских петлиц. Вскоре стал молодым, подающим надежды командиром. В тот момент, когда в армии происходила чистка, он вдруг вырос в чинах.

Началась война, он чем-то командовал, впрочем, не очень успешно, но выслужил Золотую Звезду и погоны с двумя просветами. После войны погоны покрылись зигзагами, то есть стали генеральскими.

Но какой-то привкус беды возник в воздухе этой благополучной квартиры. Сначала герой казался надеждой и опорой. Постепенно выяснилось, что в их профессорскую семью прокрался безродный подонок, упырь, высосавший жизнь изо всех родственников по очереди.

Вначале он выглядел отважным лётчиком, несколько лет провёл на Севере в поисках потерянного оазиса, а вернувшись, чуть не каждую неделю приходил с новыми планами экспедиции.

Так постепенно он подчинил себе жизнь всей семьи.

Сперва он довёл до самоубийства её мать, вытащив на свет и отдав в газету какие-то страшные письма. Потом планомерно разрушил карьеру отчима, видного географа, а затем уничтожил самого чистого человека, которого знала дочь путешественника, — её жениха. Единственный человек, кто осмелился встать на пути упыря, он был арестован по доносу этого негодяя и в тот же день расстрелян по приговору военного трибунала.

Когда-то, только для того, чтобы спасти мать и отчима, дочь путешественника вышла за этого лётчика замуж. Теперь она плакала по ночам в ванной, чтобы он не видел её слез. Чтобы покончить с собой, она решила найти сундук с препаратами отца. Отчим говорил ей, что они смертельно ядовиты и запретил даже приближаться к ящикам, так и гнившим на даче. Действительно, в сундуке среди камней с бирками обнаружилась пара пробирок с предупредительными надписями.

Ничего вроде бы не произошло — она не испытала даже лёгкого недомогания. Мужняя жена как жила, так и жила.

Но страшная ледяная сила наполнила её с того дня. Так замерзающая вода разрывает гранит и гнёт сталь.

Нелюбимый муж всё летал где-то, наводя ужас на главные и неглавные северные морские пути. Опасностей он избегал, и казалось, будет жить вечно. На его пути встали не вьюги и торосы, а овсяное печенье. Однажды его жена вернулась вместе с прислугой из магазинов и нашла мужа лежащим лицом в стол. Вокруг растёкся северный ледовитый океан из молока. Недоеденная половинка печенья была зажата в руке как рукоять управления самолётом — мёртвой хваткой.

Как ни странно, жена, ставшая вдовой, не испытала радости. Как жила, так и жила: детей у них не было. Приезжали два племянника покойного, но наведённые справки показали сомнительность родства. Не допущенные, но не изгнанные, они существовали на почтительном расстоянии, рассчитывая, видимо, на наследство.

Вдова плавала в огромной генеральской квартире, как в аквариуме. На стене по-прежнему висел большой пропеллер, похожий на упрощённое распятие, но в этом не было ничего удивительного — будь муж моряком, тут висел бы корабельный штурвал. Квартиру населяли мертвецы, с которыми она разговаривала по ночам. Тогда, в середине девяностых, родственники уговаривали её сдать жильё и переехать на дачу, где теперь было не меньше комфорта. Но она жила, как жила, не обращая внимания на перемены истории — то, что ей казалось болезнями, вдруг отступило. Жизнь налаживалась, а пенсий и авторских за мужа и гонораров за учебники отчима хватало на всё. Тени ушедших, по ночам вращавшие пропеллер, теперь не пугали, а были веселы и обходительны. Ещё лучше квартиру было продать (кажется, родственники и тут рассчитывали на какую-то долю).

И тут появился Полушкин. Женщина была намерена согласиться на продажу, но произошло неожиданное. Один её племянник, бравый полковник, погиб на какой-то из кавказских войн. Другой, тоже неясного родства, разбился по дороге на ту самую дачу. А Полушкин обнаружил, что он всеми силами, сам не зная почему, тормозит сделку, с чего, собственно, он и начал этот рассказ.

Наконец, он выкупил квартиру сам. Прошло ещё немного времени, разразился кризис, потом случилось ещё много разного, и Полушкин как-то незаметно переехал в Дом полярников и стал жить с этой женщиной, поддавшись её магии.

Мне всё это было неприятно. Я встречал такое раньше — человек, подставивший другого много лет назад, жаждет встречи, пытается долго и многословно объяснить, как и почему это случилось. Именно поэтому так избыточны рассказы нищих в электричках: многие думают, что длинный рассказ убедительнее.

Так и здесь: нужно поверить, что мои деньги не пропиты просто так, не проиграны в казино и не отняты врагом, а их съела магия белой вдовы, несчастной старушки, божьего одуванчика. Да ещё Ваня намекает, что спит с ней.

Я любил честность волков и даже общался с несколькими людьми, тоже отжавшими у меня денег. Я помнил всё, но понимал, что волки едят зайцев, а я, как ни крути, был понемногу старившимся зайчиком. Волчьим кормом, которому не стоит пыхтеть под кустом слишком громко.

Наши однокурсницы уже ушли, Смирницкий и Павлов, как два брата Тру-ля-ля, ругались друг с другом, а Фельдман по-прежнему спал, и я с удивлением подумал, что он странным образом похож на мёртвого Христа с картины Гольбейна, которая так напугала Достоевского.

История требовала ударного окончания. Что-то должно было произойти, должна была быть поставлена точка — и действительно, Полушкин потащил меня по коридору. Он втолкнул меня в уже известную комнату с пропеллером и велел сесть на пол.

В этот момент я окончательно понял, что мы напились. Причём так, что мне стало чудиться, будто пропеллер вращается. Когда я сказал об этом Полушкину, тот недоверчиво и с опаской покосился на меня. Оказалось, что он постоянно медитирует в этой комнате и иногда просит у пропеллера совета. Этот деревянный идол был для него чем-то вроде магического блюдца. Пропеллер был глашатай будущего и домашний памятник предкам. О прошлом его не любили спрашивать.

Я встал и протянул руку к воздушной деревяшке, но Полушкин перехватил её.

— Нельзя, нельзя, ни в коем случае! Трогать нельзя! От винта!

Я удивленно посмотрел на него, и не стал рассказывать, что уже потрогал этот идол.

Вновь садиться рядом с Полушкиным я не стал и побрёл по коридору обратно.

В прихожей уже братались близнецы Тру-ля-ля. Павлов и Смирницкий попытались выйти одновременно, застряли, вновь обнялись и выкатились на лестницу.

Усевшись напротив окна, я стал готовиться к исходу. Надо ехать домой и на ближайшие десять лет забыть обо всех этих людях. Мы собрались случайно, напрасно, среди призраков советского проекта во всех смыслах этого слова. Нужно забыть о романтике этих детских книжек в рамках из пальм и сабель. Прочь, прочь, это теперь только для шоубизнеса, где полярных путешественников будут изображать томные красавцы со сложными пристрастиями в любви. Пусть мёртвые герои сами хоронят своих мертвецов. Пора. С глаз долой, из сердца вон.

В этот момент за спиной я услышал пыхтение Полушкина. Кажется, он даже стукнулся о косяк. Обернувшись, я посмотрел на него. Он выглядел, как воздушный шарик, из которого выпустили воздух.

Но главное, он был не один.

Перед ним шла женщина на вид не старше пятидесяти. Она была прекрасна красотой какой-то гибельной силы. Я бы сказал, что она казалась похожей на Снежную королеву.

Полушкин открыл рот, но женщина только чуть повернула голову:

— Ты много говоришь, Иван, — произнесла она с лёгкой досадой.

Женщина встала совсем рядом, и я чувствовал запах её духов. Наверное, так пахла знаменитая «Красная Москва». Таких духов, разумеется, я не нюхал, но в этом запахе было всё — и пепел империи, и горький дым крематория, смерть, и одновременно великая сила бессмертия, та самая, что составляет наново тела, составляя из них слово «вечность».

— Теперь, благодаря Ивану, вы знаете нашу маленькую семейную тайну. Способ исправить это досадное обстоятельство только один, вернее два. Но второй вам не понравится.

— А Ваня?

— Малыш, не думай о нём, — и она улыбнулась.

Я прикоснулся к её руке. Что я ощутил — жар или холод — непонятно. В этот момент я забыл и о жене, и о дочери. Холод русского Севера проникал в меня, и теперь мне это нравилось. Кто-то назвал бы эту женщину строгой госпожой, и это было справедливо. Она и была госпожа, а уж насчёт суровости я не сомневался. Прощай, Герда, забудь меня навсегда.

— Вы знаете, я очень гордый человек, — сказал я стеснительно.

— Знаю, милый, знаю.

И я поцеловал её ледяную руку, будто знамя на присяге.