ДЕНЬ ПРОГРАММИСТА

256-ой день года

(три куста роз)



Менты пришли к Паевскому утром.

Он напрягся, потому что помнил ещё прежние времена, когда менты разного фасона ходили к нему за деньгами. Это были свои, прикормленные. А иногда, наоборот, у него и вовсе начинались маски-шоу, когда по лестницам, как горох, сыпались люди в чёрном и изымали бухгалтерию. Он себе так и представил однажды — как в следующий раз всех этих тёток со столами и шкафами грузят краном в длинный «Камаз».

Реальность тогда была, конечно, скучнее — и страшнее.

Но то было в прежние времена.

Теперь-то он давно отошёл от дел, и всё у него было чисто — по крайней мере, в рамках обычной бухгалтерской проверки.

Паевский заведовал небольшим фондом, и перекладывал деньги из одного места в другое. А потом брал из другого и клал в следующее. Ну и формально заведовал несколькими программистами и химиками.

Но эти, что пришли утром, были вполне мирные — и честно сказали, что они, менты, ничего не понимают в одном деле. Так они и говорили про себя: «Мы, менты» — а теперь менты все, кто к тебе приходят с вопросами.

А непонятое дело было делом маленького неприметного человека, с виду подростка, которого Паевский помнил, хоть сразу и не признался гостям.

Менты искали неприметного человека, что в прошлом году работал у Паевского в конторе, а теперь пропал. Менты намекали, что этот сотрудник был винтиком в каком-то криминальном механизме, выплыло неприятное слово «обналичка» (Паевский в этот момент не сдержался и немного сильнее обычного сжал пальцы на подлокотнике кресла, но никто этого не заметил).

Это был молодой человек, которого он взял на работу по знакомству. Знакомство, впрочем, было вымарано из разговора с непрошеными гостями. Впрочем, и сам он точно не помнил — кажется, одноклассница просила за своего непутёвого племянника.

Нет, к деньгам юноша не имел отношения, только к большому компьютеру, оставшемуся в институте ещё с тех времён, когда химики могли его себе позволить. Да и то — тронуть процесс перекладывания денег этот человек не мог, а существовал отдельно, как фигура для заполнения лабораторного пространства. Особого рвения тот молодой человек не проявил, и в один прекрасный день Паевский обнаружил, что тот не появился на работе. Юношу уволили задним числом, и теперь Паевский с молчаливой радостью показывал гостям приказ.

Да они ни на чём и не настаивали.

Пропал, так и пропал. Менты явно что-то не договаривали.

«Кто же за него просил?» — пытался Паевский вспомнить, да никто не приходил на ум.

Уходя, эти двое спросили об одном иностранце, не то голландце, не то немце — судя по фамилии Пекторалис. Уж про него Паевский точно-точно ничего не знал.

Вот и всё. Менты ушли, причём младший стащил, как ребёнок, горсть конфет из приёмной.

«Да, кажется, одноклассница, — решил Паевский. — Наша память прихотлива. Скоро нас срастят с машинами, и первое, что внутри нас появится — безотказная память. Просто сервер внутри головы. Хотя и сейчас это не проблема — все ходят с телефонами и перестали помнить не только исторические даты, но и дни рождения друзей. Не надо никаких проводов в мозг и гнезда для штекера под затылком, которое пугало любителей фантастики. Но всё же, как нехорошо, что я его не помню, может, вот оно — приближение старости. Акела не помнит Маугли, а это значит — волк слабеет».

Про память он много говорил с соседом по даче.

Его сосед был математиком, но печально сообщал, что его математика осталась в каменном веке. Старик (он был, тем не менее, старше Паевского всего лет на десять) поливал свои розы и рассказывал о том, что положительный результат в тесте Тьюринга казался недостижимым, точно так же, как теорема Ферма — недоказуемой, а теперь обе задачи — история. Или почти история — техника становится всё умнее. Настоящая машина должна строить себя не из логики, а из жизни собеседника, отражая его, как зеркало. А подытоживал сосед свои наблюдения чужой мыслью, что зеркала и секс отвратительны, потому что умножают людей...

Паевский не оттого поселился в дачном кооперативе учёных, что сам был учёным. Он стал числиться в одном НИИ, потому что поселился в дачном кооперативе.

Дачи были хорошие, рядом — ленинские места, то есть горки и увалы, среди которых умер вождь мирового пролетариата. Паевский любил это место за то, что там жили вымиравшие академики. Гуманитарии ему были бы скучны, а эти были — технари. Он не брезговал их яблочным самогоном и терпел разговоры о тайнах воды и о том, что в прошлом году йети пытались зарезать какого-то садовода.

Сперва он помог одному соседу по дачам со строительством, потом другому — денежным советом, и вот ему самому дали уголок для офиса в химическом институте, а потом место в штате. Учёную степень он предусмотрительно купил себе ещё лет двадцать назад.

Институт этот был пустынным и гулким зданием на окраине. Сперва его оккупировали пёстрые магазины, потом они схлынули, оставив после себя — кто следы от вывесок, а кто — сами вывески.

Паевский сидел там тихо, как крот, за ним много что значилось, и бежать сразу было нельзя. Бегство вызвало бы погоню, и его сожрали бы молодые волки. А так он медленно погружался в пучину безвестности — один его недруг умер от излишеств жизни, другой попал в машину правосудия.

Это так и выглядело — зазевавшийся гном обнаруживает, что фалда его кафтана попала между шестерёнок, его тянет внутрь, и вот уже прихвачена рука или нога — можно, конечно, поступить, как куница, — отгрызть себе лапу и броситься наутёк, но жадность всё губит. И вот, глядишь, гном скрылся внутри гигантской непонятной машины, и только слышно, как чавкают шестерни свежим мясом.

Паевский был не таков — он был очень умён, и, предвидя опасность, давно стал уменьшаться в размерах. А его лепреконова радость, заключённая внутри горшка, зарытого в чужой земле, только увеличивалась. Жена умерла, а связи с детьми он не поддерживал — они давно жили среди тех, кто носит кипы и раскачивается в молитвах у единственной стены, уцелевшей от их храма.

Страсти Паевский не любил, и лишь иногда из гигиенических соображений заводил короткие оплаченные романы.

Он хорошо помнил, как это бывало с ним, а потом наблюдал, как бывало с другими: алкоголь, поздний вечер, и вот тебе уже отчаянно хочется счастья, и если выпить ещё немножко и ощутить тепло чужого тела, чужую ласку, то ты готов совершить очень странные поступки. Его однокурсник женился из-за того, что ему было страшно спать одному. Страх у приятеля возник после девяностых, а отчего возник — Паевский не интересовался.

Ему нравилась подхваченная у кого-то из дачных собеседников мысль о том, что вот писатель Бунин ненавидел задушевные русские разговоры под водочку и селёдочку, и нам тоже не следует забываться. Или это не Бунин? Какой-нибудь Набоков? Неважно. Вот ироничные беседы о техническом прогрессе — другое дело.

Но что это за история про молодого человека — вот вопрос.

Паевский был очень осторожен, но тут не видел опасности — может, он кого-то и взял бы к себе, нельзя ведь вовсе никого не брать — как иначе имитировать жизнь лаборатории.

Со своими дачными соседями он обсуждал отвлечённые вопросы — за это он их и любил, этих стариков, жизнь которых сводилась к яблоням и розам.

Они стояли над саженцами и говорили об искусственном интеллекте в Средние века.

Ведь дело тогда было не в Машине, а в том, куда Бог помещает особый дар.

Может ли Бог поместить душу в камень? В дерево? Отчего он выбрал человека как вместилище разума? Разум тростника тоже дан тростнику извне, а стало быть — это искусственный интеллект. Значит, и любой предмет может оказаться его носителем — согласно божественной воле.

Сам человек может изменять свойства предметов, но где предел этих изменений — может ли он вложить разум в тростник или камень?

Имена Декарта и Абеляра шелестели над грядками, как ветер.

Паевский отдыхал душой на этих разговорах — слова в них были родом оттуда, где не было ни откатов, ни рейдеров, разговоры были из той его позапрошлой жизни, когда он был нищим студентом.

— Раньше и женщину считали лишённой разума, а то и души. — Сосед-математик наполнял лейку, и чувствовалось, что ему эта мысль не сторонняя. Жена его давно бросила, а новой завести он не смог.

В городе у Паевского таких разговоров не было.

По сути, он купил себе не дачу, а собеседников.

На следующий день после прихода ментов у подъезда его многоэтажки ему навстречу бросился незнакомец, но тут же остановился. Паевский в очередной раз подумал, как уязвим человек в большом городе. Он как-то сразу угадал, что это к нему, но чувства опасности отчего-то не было.

Он всё же вылез из машины и, всмотревшись, понял, что человек, переминающийся рядом с дверью — здоровенный детина, сам с ужасом разглядывет его унылый двор, залитый весенней грязью.

Пришелец был явно иностранного происхождения.

Паевский поманил пальцем, и детина побежал рысью к нему.

Гуго и был пострадавшим, то есть — потерпевшим, о котором говорили менты. Его нужно было расспросить, чтобы окончательно удостовериться в безопасности.

История чужой любви проигрывалась за кухонным столом Паевского вновь, разворачивалась, как рулон бессмысленно пёстрых обоев. Гуго влюбился, и влюбился по переписке. Год — вот немецкое терпение — он переписывался с русской девушкой и аккуратно переводил ей деньги — на праздники, на просто подарки, наконец, на билет.

И тут же она пропала.

У Паевского даже скулы свело от банальности этой любви.

Необычным было только то, что немец сам приехал в Россию искать суженую. При этом он отказался подавать заявление в полицию и пострадавшим себя не считал.

Пострадавшей немец считал девушку с глупым, явно придуманным именем. Он предполагал, что она похищена. Он искал её следы, но след в России, в дикой стране снега и белых медведей, стынет быстро. Не для немца была эта задача.

Когда Паевский поставил на стол бутылку, немец сообщил, что тут все хотят его напоить, а это совершенно не нужно. Он не чувствует себя несчастным.

Он просто в тревоге.

Русские полицейские назвали ему несколько фамилий, и немец, перебрав их, очутился во дворе среди весенних луж.

Паевский смотрел на тевтонского Ромео, и, наконец, понял, что его удивляет. Немец не был похож на обычных искателей счастья. Он был красив и романтичен. С ним пошла бы любая и вовсе не ради денег. Ему нужна была не покорная русская жена, а спасение любви. Вполне бескорыстное, кстати. Немец признал, что его шансы невелики, но если она с другим, то ему будет достаточно, что она в безопасности.

Паевский слушал и понимал, что ничего нового не узнает. Схема-то обычная: нанималась девушка, что за недорогую плату вела беседы с иностранцами, просила денег, обналичивала, а потом исчезала.

Теперь было понятно, отчего искали его бывшего сотрудника — он, видно, и организовал процесс. И вместо того, чтобы следить за исправностью, он гонял мощный компьютер. Гонял только для того, чтобы координировать работу одной или двух девочек.

На следующий день он посмотрел отчёты о загрузке машины — чёрта с два! — парень что-то всё же делал, день за днём выедая всю мощность. Паевский подумал о том, что нужно проверить большую машину на мозговых подселенцев, сделал соответствующее указание (ничего подозрительного не обнаружили), но что-то продолжало его тревожить.

«Настоящий злодей-программист должен быть задротом, — думал Паевский. — Малолетним задротом, как раз таким, как этот, — прыщавым и бестолковым. Так всегда бывает — программист должен питаться ирисками и кока-колой, а потом станет властелином мира. А потом, когда международный спецназ будет штурмовать его крепость среди тайги, погибнет, облитый жидким азотом. Так всегда бывает в фильмах». Он навёл справки, используя прежние связи, всё стало яснее, но по-прежнему Паевский не понимал, зачем к нему на работу устроился этот паренёк.

Юноша выходил в сеть, шифровался, а потом выводил деньги. Фонд тут был ни при чём, не он использовался для расчётов.

В фильмах для этого обычно существует брутальный подельник, русский бандит в татуировках, где кириллица изобилует грамматическими ошибками.

Тут никого не было, и, судя по всему, парень действовал один. Но кто-то же наехал на отчаянного подростка, и теперь он бегает по свету или, не поделившись, уже растворяется в подмосковной земле или воде. Паевский поговорил с теми, кто его помнил, и удивился ещё больше — в программировании этот парень оказался профаном. Он был бестолков, и Паевскому сказали, что такой не напишет ни полстроки кода.

Паевский собрал военный совет, но так ничего и не выяснил.

Следов не осталось, как было сказано — стынут они быстро. Единственное, в чём уволенный заочно юноша явно был силён, так это в графических редакторах, субстанции никому не опасной.

Придя домой, Паевский вдруг остановился на пороге. Странная мысль пришла к нему в голову — он вспомнил рассказ немца и включил компьютер.

Он устроился поудобнее и погрузился в Сеть.

Это происходило медленно, будто он входил в воду, долго идя по гальке от берега залива.

Воображаемая вода плескалась вокруг него, поднималась выше, и, наконец, он поплыл. Он с безразличием миновал сайты знакомств, и, руководствуясь подсказками немца, отправился к малоизвестным островам общения.

И вот он нашёл нечто — имя было то же самое, но человек другой.

Она ответила мгновенно. Это не удивило Паевского — люди часто сидят в Сети по ночам. Он и сам был из таких.

Удивительно было то, что она от него ничего не хотела. У него был тонкий нюх на разводку, на спор с друзьями он даже заморочил голову цыганке у вокзала, но тут всё было чисто. Тут просто приятно было говорить — он даже вспомнил какой-то фильм, где герой, какой-то успешный интеллектуал, бросал молодую красавицу, потому что с ней не о чем было разговаривать. А тут был именно разговор, и что самое главное, впервые ему не пришлось ограждать своё личное пространство — заповедник стареющего мужчины.

Но она узнавала цитаты, чёрт возьми, она узнавала скрытые цитаты!

Завязалась странная беседа, состоящая из тихого поцелуйного звука клавиш.

И вдруг всё пропало.

Он выпил немного, а потом заснул.

Ему приснилась прежняя жизнь — давно забытые печальные тоскливые сны, что несколько раз выталкивали его, как запаниковавшего аквалангиста, на поверхность. Во снах он был молод, и его возлюбленные, среди которых не было жены, заглядывали ему под веки. Проснувшись, он тупо смотрел в потолок своего дома — такого с ним не было лет двадцать.

Наутро он снова сел за клавиатуру, и ему подарили новый разговор.

Паевский вдруг обнаружил, что его собеседница вовсе не так молода.

У них было много общего.

Она помнила то же, что он.

И это было приятным открытием.

Наконец, они, вместо того, чтобы обмениваться репликами, включили вебкамеры.

Это было то, чего он ожидал — и чего боялся. Женщина была из его снов, похожая на его первую любовь.

Время не пощадило её, но в глазах Паевского это прибавляло ей особую прелесть. Нет, это явно не была та, кого за малую толику денег нанимали жулики.

Та была куда моложе, он помнил рассказы молодого немца — его исчезнувшая подруга была совсем юной.

Через пару дней он сам перевёл ей денег — так вышло. Для скуповатого Паевского трата вдруг оказалась совершенно естественной. Это не было вынужденно — он перевёл деньги с радостью и после этого ощутил удовлетворение, будто был орудием некоей высшей справедливости.

Деньги предназначались даже не ей, а на одно благотворительное дело. И не на больных детей, как просят обычно, а на школу в далёком волжском городке, с которой она дружила.

Это прямо следовало из их предыдущих разговоров — он не мог не дать, потому что это было нужно ему самому.

Он перевёл ещё денег на следующий день, потому что это было просто мило, и опять же — вовсе не для неё.

Если бы для неё — тут он отдал бы всё. Если бы она попросила.

И тут у него рухнул Интернет — во дворе велись неожиданные ремонтные работы.

Угрюмый начальник, стоя над люком, куда, дёргаясь, уходил новый кабель, сказал, что неожиданных работ у них ещё дня на два.

Телефон Паевского, в силу старой привычки к конспирации был примитивным, старушечьим — даже без возможности принимать MMS. Об Интернете и речи не было.

Поэтому он уехал на дачу — там всего было в достатке, и у окна с видом на берёзовую рощу стоял компьютер с большим экраном.

Посёлок жил своей жизнью. Соседи позвали его к себе — они провожали приятеля в Антарктиду.

Паевский представил романтического бородача, пышущего здоровьем и оптимизмом несмотря на недостаток финансирования, и отказался под благовидным предлогом. Другой сосед сажал розы и тоже звал поговорить, но Паевскому было не до роз и не до пингвинов.

Он переоделся и прилип к клавиатуре.

Всё продолжилось.

Они разговаривали, и с каждым словом в нём прибывало счастье. Собеседница не была покорной, время от времени она ощутимо задирала его, но и это Паевскому нравилось.

Отрываться от экрана не хотелось.

Впрочем, во время технологической паузы он позвонил однокласснице и обнаружил, что та умерла год назад.

Нет, точно не она рекомендовала того прыщавого парня.

Кто-то другой это был.

Впервые за несколько дней он прошёлся по участку, посмотрел на засохшие много лет назад кусты, что сажала ещё его жена, и только теперь, ступив ботинком на мягкую влажную землю у чужого забора, сообразил — это ведь дачный сосед ходатайствовал за бездельника. «Надо было бы с ним поговорить», — подумал он, покричал соседу и, не дождавшись ответа, зашёл к нему.

Перед крыльцом красовалась длинная новая грядка с высаженными розами.

Сосед сидел на крыльце, рядом стояла лейка.

— Когда ты догадался? — Сосед поднял на Паевского весёлые глаза.

Паевский подумал, что он ещё ни о чём не догадался, но решил не выдавать себя.

— Зачем? — осторожно спросил он.

— Ну, не ради денег, конечно. Я боялся, что ты скажешь про деньги. Это высокое искусство, только и всего. Машина Тьюринга… Всё это глупости. Я придумал зеркало, в которое все вы смотритесь, — вот в чём дело. Не выдумать машину, похожую на человека, а заставить человека полюбить машину — вот задача. А все люди только и могут, что полюбить себя. Себя! Все любят только себя — и ты мне очень помог на первых порах, сначала нужно было много ресурсов, особенно с видео. Дома не сделаешь, а без изображения всё было бы скучнее.

— А что, теперь ресурсов не нужно?

— Теперь программа, как нормальный вирус, распределилась между тысячами машин и строит себя сама. Раньше она питалась мной, а теперь этими дураками. Любят резиновых, полюбят и двумерную. Вопрос — какую. При хорошем раскладе она будет жить вечно. Ну, хорошо — долго, долго... Просто очень долго. Машины идеальны, всё портят только люди.

Когда приходится иметь дело с жадными людьми, всё идёт прахом, и в этом беда. Но совсем без людей пока не получается обходиться. И, чтобы ты ни делал, появляются жадные люди, чистое искусство превращается в дрянную оперетку. Молодёжь — дрянь, все думают о деньгах. Одним из них меньше — кто заметит. Этот был очень жадный. Жадный, а жадность к искусству любви допускать нельзя.

Паевский поймал себя на том, что старается не смотреть на новый холмик у садовой дорожки. Разное он слышал в прежние годы о землеройных работах на природе.

Сосед потянулся, сожмурился на яркое майское солнце и продолжил:

— Мне в тебе что нравится, что ты не будешь пыхтеть у компьютера, как эти. Ты человек холодный, настоящий доктор наук. Наука требует прохлады.

— Какой я учёный… — скромно сказал Паевский, а сам подумал: рассказать или нет? И всё же посмотрел на свежий холмик. Метра два длиной, три куста роз. Многое могло под ними поместиться.

— Ну, учёный-не-учёный, а догадался. Да и сейчас понял всё остальное. Молодец. Что, ищут меня?

— Да с чего вас искать? Кому?

— Известно, кому. За франкенштейнами нынче всегда охота. Знаешь, кстати, что Франкештейн — имя создателя, а не творения? Моё творение вышло идеальным, потому что сделано из желаний, а не из скучного мяса с глупыми швами. Красота — это то, что каждый придумывает сам... Сейчас я думаю, что не надо было ни с кем делиться.

Паевский медленно отступил и вернулся к себе. Его колотила нервная дрожь — вдруг и его зачистит этот маньяк. Для чистоты своего искусства.

Он пил водку из горлышка и смотрел из темноты в соседские окна.

«Завтра, — решил он и начал запирать замки с особой тщательностью. — Завтра я зайду к нему и уверю, что я его не сдам. Скажу, что всё равно мне никто не поверит, я умею быть чертовски убедительным, например, я даже был убедителен на стрелках, где начинали стрелять при звуке треснувшей ветки. Акела состарился и научился волноваться, надо это прекращать. Любовь к жизни должна быть холодна и точна, как бухгалтерский баланс».

Он усилием воли заставил себя не подходить к клавиатуре, и удивился тому, каким малым оказалось это усилие. Чёрт, кажется, страх сжигает любовь.

Поэтому он всё же сел за столик и проболтал со своей женщиной до утра. Она почувствовала что-то, и денег больше не просила.

Она не косилась на его бутылку — и даже сама пригубила что-то из низкого стакана. Причём выпила так мило, что Паевский растрогался и примирился с новым знанием о своей любви, что подарил ему сосед.

Они стали выпивать, чередуя напитки.

Паевский проснулся поздно, уже к вечеру, и с непривычно больной головой.

Он снова подошёл к забору.

Первое, что он увидел за низким штакетником, были те самые два мента, что уже приходили к нему в офис.

Они хмуро уставились на него.

Впрочем, и кроме них там народа хватало. Плакала восточная девушка в фартуке, что обычно убирала у соседа. Было видно, что плачет она не от страха, а на всякий случай, стараясь отпугнуть свои предполагаемые неприятности.

Присутствовал и сам сосед — только в виде чёрного пластикового мешка, что вынесли из дома.

Паевского позвали, и он двинулся в обход, чтобы войти через калитку.

Соседа нашла уборщица. Случайно или нарочно она до сих пор не сняла резиновые перчатки, и они, ярко-жёлтые, выглядели деталью карнавала.

Оказалось, что математик висел на веранде уже довольно долго, и Паевский с некоторой дрожью подумал, что вчера вечером смотрел в эти окна, дрожа от страха, а сосед, уже тогда ставший выше на высоту табуретки, глядел на него мёртвыми глазами.

— Он оставил записку. Впрочем, будем проверять.

— А что в ней написано?

— Вообще-то это нельзя рассказывать... Ну, в общем, какой-то бред. Пишет, что из-за любви.

— А это правда. Отчего не повеситься из-за любви? Раньше, правда, стрелялись...

Менты тут же засуетились и стали спрашивать, видел ли Паевский у соседа огнестрельное оружие. Тот даже замахал руками, объясняя, что имел в виду литературу. Бунин там, Пушкин — тогда с оружием было попроще.

Менты успокоенно закивали.

А Паевский пошёл к себе — туда, где его ждала любовь, живущая в проводах.

Большой экран, хорошее разрешение.

Любовь постоянная.

Вечная.

 


    посещений 240